Крестьян

К концу октября земля изрядно промерзла.

В пожухлой расклеивающейся ботве, расползшейся среди густо разросшихся кустов ромашки, сморщились так и не успевшие набраться сочности и дозреть до положенного срока зеленые валуны тыквин.

Не пропадать им! Эти тыквины, порезанные на куски, поедаются свиньями и склевываются  курами.

Для того, чтобы зимой не сгнить под кроватью той крупной тыкве, которая все же успела напитаться летним теплом и отсохнуть от своей пуповины – трубчатого колючего стебля, но отлежавшей покрасневший бок в сырости лунки, ее разрезав на крупные ломти, запекут на раскаленном песке угля в круглой печи. Обильно обсыпанный на ломти сахар, покроет печеную тыкву янтарной карамелью, отчего эти ломти станут полупрозрачными и напрочь прижаренными к листу противня.

От вынутого из печи противня, по дому поплывет запах жженного сахара и сладкий дразнительно - скворчащий аромат печеного. Захочется поскорее попробовать этого жаром и сладостью пышущего кусочка. С детской любопытностью и азартом, поддевая от противня такой кусочек вилкой, обжигая кончики пальцев, бросишь его на тарелку, изваляешь всего, прежде чем отломить от пригоревшей корочки, дунешь на него пару раз и, цепляя воздух, кинешь его в рот.

Ммм!

***

Юрка до того был увлечен своим занятием, что не успевал сглатывать слюну, а все так же тщательно, поджав обветренную нижнюю губу, водил щеткой по Сашиному ботинку, втирая в него растаявший гусиный жир. Он сильно взмок, сидя сгорбившись на низеньком табурете в душной кочегарке своего дома возле трещавшей карагачем печи.

Стуча о дно цинкового ведра, с сырной головы, подвешенной на крючок, вбитый в потолок, бежала игривая шумная струйка пенящейся, как болотная водица, сыворотки.

Качество проделанной собою работы Юрку полностью удовлетворило. Он очередной раз покрутил обувь в руках, внимательно осмотрел ее и, не находя огрехов, отставил в сторонку. Отряхнувшись от песка, нападавшего с подошвы обуви, он выпрямил начавшую жечь сгорбленную спину, разминая ее, покачался вперед - назад.

Отерев мокрое плечо о голое предплечье, Юрка отодвинул стульчик подальше от печи и принялся сворачивать папиросу.

Табаком он располагал вволю. Все лето ходил за ним самостоятельно. Участок огорода под табак засеял приличный, вдоль всего забора в обход картошки. Сушил его на чердаке, застелив чердак газетами, толок его в специально приспособленном под ступу поршне от К - 700.

Ядреным духом самосада Юрка был пропитан настолько, что с непривычки, у рядом стоящего незнакомца на глазах могли навернуться слезы.

Домашние же и соседи к Юрке принюхались.

Юркина рука резко вздрогнула, перетирая между пальцев табак, на дрожащий в руке обрывок газеты - он испугался раздавшегося визга. Это, испугавшись чего – то, выкрикнула из коридора Анька, подметавшая там пол.

- Ну - ка, перестань, - хрипло выпалил Юрка и густо прокашлялся.

Анька приоткрыла дверь в дом:

- Па, иди, посмотри.

Собирая кончиком языка слюну с губ, Юрка подпалил папиросу и, цепляя косолапыми ногами вязаные крючком половики, вышел в коридор.

Здесь было прохладно. В углу лежала  кучка картошки, прикрытой собранными половичками. Картошкой был завален ход к массивному советскому буфету с двумя стеклянными дверцами в верхнем ярусе. К ручкам этих дверцей привязаны связки бардового с коричневым отливом, словно начищенные воском, сушеного горького перца. Кое - где из лопнувших стручков на крышку рассохшейся и заплесневелой деревянной маслобойки, стоявшей в среднем ярусе буфета, просыпались одеревеневшие семянки.

Слева от буфета, под низким окошком, на подоконнике которого лежали шурупы всякого калибра, шайбы и болты, гвоздики и смотанные мотки медной и алюминиевой проволоки, вымазанный йодом и кровью скальпель и высохшие, как стеклянные бусины, тельца синих и зеленых мух, на лавочке, с широко расставленными в стороны ножками, с настеленными на нее выгоревшими от солнечных лучей листами областной газеты, поставлены два ведра. В ведрах этих скопившееся за неделю подмороженное молоко, на поверхности которого собралась темно - желтая пленка сметаны, сплошь обсыпанная крапинами пыли. Рядом с ведрами, в закопченном сажей бачке, парила еще не успевшая остыть, вспененная бирюзовая сыворотка.

Анька брезгливо сморщила лицо:

- Там, в молоке.

- Чего еще, ну, - Юрка пустил едкий дым, ткнув пальцем в нечто чернеющее на поверхности молока.

- Мышь утонула, - чмокнув, произнес он.

Анька подняла с лавки ведро, пленка сметаны заиграла, оставив бурые кольца на краях ведра.

Поджав сухие колени, она занесла ведра в дом. Расплескавшись на раскаленную печную плиту, капли молока свернулись и задымели. Запахло гарью.

У Юрки с Наташкой Анька  старшая дочь. Анька  до страха худая. Худоба ее, как может показаться на первый взгляд, имеет вид нездоровый. Но при таком телосложении, физически Анька была достаточно крепка. Она с легкостью носила тяжелые мешки, за раз поднимала навильник на двух коров. Кожа ее смуглая. Эта смуглость немного оттеняет черную пленку век глубоко посаженных в глазницы черных глаз, подчеркиваемых умело нарисованными тонкими черными дугами бровей. Ее пухлые губы постоянно были напряжены, от этого ее тонкий вздернутый нос вытягивался еще сильнее, чем есть на самом деле.

Следом за Анькой идет Саша - фигурой в точности повторяющий сестру - парнишка - призывник, кого Наташкина мать, баба Аня, по  рождению упорно хотела назвать в честь любимого племянника Василем. После окончания одиннадцати классов средней школы, Саша закинул документы в районную "фазанку", куда выезжал два раза в год в период призыва для взятия соответствующей справки с места учебы.

Младший ребенок в семье  Наташа, по - домашнему звавшаяся маленькой Наташей. Наташа  подросток с длинной густою русой косой, с тусклыми как у матери серыми глазами. Сходство ее с Анькой заключалось в том, что у обеих у них был длинный тонкий нос, но и здесь сходство было не полным. Нос у маленькой Наташи не был так вздернут, как у Аньки.

В семье считалось, что  вздернутым носом и характером, Анька пошла в Наташкину мать, бабу Аню, Юрка же, надрывая сухое горло, долго и упорно настаивал: "Не нужно просто нос вот так вытирать", - говорил он, поддевая вверх кончик носа запястьем согнутой кисти.

Маленькая Наташа часто болела простудами, часто плакала и лежала на кровати, свернувшись комочком, плотно обхватив руками живот. На все вопросы домочадцев отмалчивалась, хмуря едва заметные брови и задерживая взгляд на одной точке, тяжело поднимая и опуская веки, при этом плотно сжимая руки и сильнее подтягивая к животу острые колени.

Дети все как один были высокие стебельки. По первому времени баба Аня думала, что Саша пойдет в отца. "Стручком будет", - говорила она.

Чтобы не допустить этого, каждый вечер она долго и упорно, перебирая кипу пожелтевших и пыльных газетных страниц "Айболита", внимательно вчитывалась в статейки в надежде найти хоть малость чего-нибудь подходящего. Такой подходящий рецепт ей удалось разыскать, следуя этому рецепту, она принялась отпаивать внука болтушкой из куриных яиц, взбитых в парное коровье молоко.

Саша даже очень был воодушевлен этой затеей. Вечером, встретив коров, он спешил к бабе, ни дня не  нарушая режима.

В доме, на дверном косяке в зале, ножом он сделал засечку, изредка примеряясь к ней.

Баба Аня только приговаривала:

- Все до капельки глотай.

- Я, по - моему,  - тяжело сглатывая и морща лицо, говорил Саша, - я, по - моему, петь быстрее начну.

- Ты и без этого горластый, - отвечала ему баба.

Вскорости Саша догнал свое. В отца же пошел он большими торчащими ушами и большой, как глиняный горшок, головой. Волосы его в отличие от черных отцовских, были мягонькие, светленькие, схожие цветом на едва взявшуюся печным жаром горбушку хлеба.

Губы у Саши были пухлые, Юрка же, под густыми черными усами (а по трезвости он носил на редкость ровные бакенбарды), прятал тонкую линию верхней лягушачьей губы. Зубы его прогнили и рассыпались, остались лишь острые, резавшие язык пеньки. Говорил Юрка скороговоркой, а беззубый рот делал его речь еще более сложной для понимания.

- Па, давай "Кукушка кукушонку купила капюшонку", - смеялся Саша, когда Юрка, провернув чайную ложечку во рту, вынул пенек коренного зуба.

- И мышь последняя у нас от безысходности утонула, так что золотого нэ будэ, как говорит баба, - смеясь, развел руками Саша, успев увернуться от запущенного в него отцом веника.

Под ногами в доме путался двухлетний Анькин мальчик, с таким же как у матери вздернутым носиком.

Юрка строго следил за тем, чтобы внука хорошо одевали на улицу, чтобы не поили его холодной водой. Когда мальчик, сжимая в руке большую ложку, размешивал чай в вазочке с сахаром, черпал в рот сахарную кашицу, дед пугал внука остатками гнилых зубов.

Завтра к семи часам утра, как было с вечера сообщено по телефону специалистом сельского акимата, Саше предстояло выезжать на призывную медицинскую комиссию в районный центр. Около получаса он убеждал девушку в том, что не имея особого желания идти в акимат, повестку он получит завтра утром и что до утра ни куда не денется.

Договориться ему удалось.

- Прямо в жар бросило, - положив телефонную трубку, произнес он.

Отец выгладил сыну брюки. Подстригая его, он все время присматривался, отходя на пару шагов назад.

Широко расставив журавлиные ноги, Саша плевался, смывая остатки волос в алюминиевом тазу. Брызги вспененной шампунью воды оставляли пятна на побеленных стенах кочегарки.

- Да не кричи ты, Максим, - маленькая Наташа, отряхнув мешавшую косу за спину, выше поднимая руки  от тянувшего ручки мальчика, разбавляла воду в ковше.

- Ну - ка, - Саша попробовал воду пальцем, - еще добавь, сварить хочешь?

Наташа смыла остатки пены с Сашиных волос, набросила на его плечо полотенце.

- Красивый? - Саша причесал влажные волосы, приглаживая рукой челку.

Вечером Юрка отправил сына к теще за креолином.

С начала этой недели ему не было покоя от зуда на щиколотке правой ноги. Кожа на ноге стала пузыриться и от постоянного чесания  местами начала обильно кровоточить, взявшись коркой. Он натирал ногу водкой, плевал на нее, растирая слюну, но зуд не утихал. Тогда, запарив веник сушеной ромашки, он принялся прикладывать к ноге примочки, а затем смазывал ногу взбитым мороженным яйцом.

Ночью эта боль не давала сомкнуть ему глаз. Он курил и потягивал чифир, кряхтел и цедил сквозь остатки зубов неприличное слово.

От  бессонных ночей его лицо  резко осунулось и опухло, а  желтые белки глаз покрылись мелкой сеткой полопавшихся капилляров.

Анька, зажав в руке ампулу с жидкостью, с трудом отговорила искавшего в шкафах иглу отца не ставить себе укол вакцины для скота. Когда силы его терпеть это телесное страдание были на исходе, он надумал смазать свою больную ногу креолином.

Сидя ссутулившись у бабы за столом, Саша, широко раскинув локти по столу, пережевывал блин с завернутым в него творогом, ловко хватая языком падающие капли еще теплой пережаренной сметаны.

Сидевшая напротив баба, добавила себе в кружку кипятка:

- Дайкось, плесну чуток.

В добавленный Саше кипяток, она долила заварки:

- А мне не нужно, у меня от ней все жжет внутри. 

Немного помолчав, она сказала:

- Ты завтра приходи вечерком, мы утку рубить будем, борща наварим, а то смотреть на тебя страшно. Вон, одни мослы торчат, - она ближе к Саше придвинула сковороду. Задев ручкой сковороды  свою кружку, она расплескала на стол чай и протерла стол маленьким вафельным полотенцем с большим красно - желтым петушком, стянув его со спинки стула, на котором она сидела.

- М, угу, - согласившись, Саша кивал головой, потягивая чай и "цвыкая" языком, пытаясь собрать с крупных белых зубов забившийся творог.

- Кишки играть будут после творога, - улыбнулся он и, подавившись, прокашлялся.

- Степь большая то, куда ткнут тебя, - баба покачала головой и взболтала остатки чая в кружке.

- Да у меня недовес будет уже в третий раз, - улыбнулся Саша, снимая слегка пригоревший блин со сковороды, дуя на обожженные сметаной кончики пальцев.

- М, - баба немного помолчала, - скажут, голодает, из голодранцев скажут, синюшний, как индюшачья голова, - и добавила - давай, я еще посмотрю, может найду чего, - она опрокинула кружку в рот, легонько постукивая по ее дну, норовя проглотить сморщенные от кипятка ягоды красной смородины.

- Не, не, не, - Саша выпрямился, бросив ложку в стакан - вот этого, баба, не надо, - он крутанул головой и засмеялся, - не, не, не. Это вы без меня, я против, - он широко развел руками.

- Дело же тебе говорю, дурень. Что твоя голова, - баба постучала костяшками пальцев по столу, - что твоя голова, что это дерево - все одно.

Она  улыбнулась, мигнув глазами:

- Девкам такие костлявые не нравятся.

Поднявшись из - за стола, Саша придвинул стул:

- Баба, моим нравятся, - он попытался жестом руки закрыть эту тему.

- Твои сами синие. Будете вдвоем как погремушки костями греметь.

- Откормим. Приведу, скажу "Баба корми", - Саша зачерпнул воды.

- Ладно тебе, приведу. Зубы скалишь. Выбьют тебе скоро эти зубы. Будешь как папаша "с, с, с". Деньги есть на дорогу?

- Дорога бесплатно.

- Да, все тебе бесплатно. Погоди, - баба пошарила по карманам платья, одернув фартук, вынула из кармана маленький ярко бардовый круглый кошелек с золотыми заклепками - чтобы поел там нормально. Борьку угости, бедный хлопчик. За него что говорят? - смачивая слюной кончики пальцев, баба перебирала сложенные вдвое купюры.

- Что говорят? Первый претендент. - Саша взял деньги со стола. - Благодарю. Сдачи привезти?

- Лыбся, лыбся. С этих сдачу привези. Мамаша его без него с голоду свернется. В аптеку зайди. Вот эту, - баба протянула ему лежащую на подоконнике  пустую смятую коробочку, - мазь такую возьми и пачек десять цитрамону.

- Угу, - Саша, вертя в руках коробку, разглядывал ее.

- Погоди, вот еще, - Максиму яблок купи желтых, так хорошо ест, а то сюда их давно не привозили.

Саша ушел от бабы с бутылочкой креолина.

Юрка собрался заночевать в сарае. Он проверил, положил ли в карман коробок спичек, отщипнул кусочки газеты, свернул кулек, насыпав в него табака, и присел выпить горячего чая, макая в сахар подмоченный в холодной воде мякиш хлеба.

- Подъем завтра в шесть, - жевал он.

Саша натягивал свитер в прихожей, стоя  напротив тумбочки с большим зеркалом. Максим стоял рядом с ним, запрокинув голову. Мальчик внимательно следил за Сашиными движениями, открыв рот.

Проведя пару раз деревянным гребешком себе по челке, Саша прошелся по волосам Максима, сделав мальчику тонкую линию пробора на русых волосенках:

- Да стой ты ровно, клонишься, - Саша встряхнул его за плечи - вот так, по стойке смирно.

Наташка наблюдала за ними, стоя в дверном проеме:

- Вот какой дядька у тебя.

Следом соскочила маленькая Наташа, протиснувшись рядом с матерью.

Отложив гребешок, Саша взял пузатый флакончик духов и, открыв крышку, поднес его к носику мальчика.

- Вкусно пахнет, да? Не дам. Вот так сделай, да рот закрой, не открывай рот. Вот, стой, - Саша наклонился и пшикнул мальчику на плечо, мальчик зажмурил глазки.

- М, м, как вкусно.

Максим потянулся за Сашиной рукой.

- Последний раз. Все.

На пороге, упираясь о дверной косяк, засунув руку под сбитую на самый затылок шапку, старательно почесывая вспотевшую белокурую голову, стоял Сашин одноклассник Борька, по кличке Сорока. Улыбаясь, Борька задорно мигал поросячьими глазками.

- Еще сделай ему, - улыбнулась Наташка и спросила у Борьки:

- Готов, Боря?

- Готов, - замявшись, он добавил - к труду и обороне.

- Ничего, год пролетит, и глазом не успеешь моргнуть.

- Ой, ма, это так кажется.

- Ты вообще молчи, дистрофик.

- Какой он дистрофик. Порода твоя все.

- Во, во, батя.

- Доходяги.

- В точку, батя.

- Твоя больно лучше - от горшка три вершка.

Анька молча стояла около печи, помешивая закипающее в кастрюльке молоко.

- Чего ты там застрял? - Юрка отерся и поднялся  из - за стола.

- Его солнце вчера приехало, - Анька подмигнула Борьке, - вот он и прихорашивается, - она звонко стряхнула ложку о край кастрюли.

- Все, иди, - Саша обхватил Максима под мышки и, пронеся через кухню, поставил возле Аньки, - тебе еще рано со мной.

Накинув куртку, он молча повернулся к Аньке спиной, чтобы она поправила ему капюшон.

***

- Давай сюда руки, - баба сжала в своих мягких, всегда пахнущих луковой шелухой горячих ладонях Аленкины руки, потихоньку начиная разминать бьющие током и пульсирующие внутри покрасневшие и звенящие Аленкины пальцы.

- Ой, ой, ой, - пританцовывала Аленка, хватая воздух и сжимая глаза.

- Если головы нет, то терпи теперь, - баба прихлопнула по Аленкиным рукам, - сымай холодное быстрее и пошли за стол, я кашу сготовила пшенную.

Аленка, молча повинуясь, подняла брошенную на пол школьную сумку и покорно пошла раздеваться. Запутавшись в широком вороте свитера, она стянула с себя свитер, натерла под умывальником лицо мылом, зажав в зубах шерстяную нить, на которой висел, мешая умываться, мешочек из кусочка марли с завернутым в него мелко нарубленным зубчиком чеснока. Мешочек этот делался как средство для профилактики гриппа и прочих простуд. Содержимое мешочка приходилось часто разминать, чтобы привести в силу действие чесночного зубчика. От этих разминаний Аленкины пальцы пропитались его соком и становились противно клейкими.

- Наверное лезть за вареньем нужно. Чайку хочется с вареньем, - баба подняла собранный и зажатый стулом тюль, прикрывавший кухонное окошко, зацепившись нитью вязаной синей кофты за скрюченный и одеревеневший в стволе куст алоэ, стоявший на подоконнике. Вылезшую нить Аленка прижгла спичкой.

Прошлым летом удалось собрать неплохой урожай земляники. Лето выдалось на редкость замечательное - жара не угнетала, часто радовали своей освежающей влагой тихие дожди.

Земляника, набирает соки, набухает в прохладе сладкого корня, под его матово - зеленой мягкой массой, и среди низких кустов бледнолистного шиповника, путаная в тонкой полегшей от собственной тяжести налитой изумрудной траве, и на открытом пространстве в степном сухом сене. По балкам ее ягода может достигнуть величины с пол пальца.

Заляжет пастух в сырой балке, ест, сплевывая шелуху.

В воздухе звенит дрожащий тонкий комариный писк. Слабый ветерок пошатнет его, приглушит, но настойчивый комар вновь повиснет над ухом, кольнет за припекающую спину, и резкое порывистое движение руки запрокинутой у шеи или заломленной у поясницы нащупает его.

Незаметно сядет на руку махровый серый овод.

Настырная мелкая муха маячит у самых глаз.

Электрическим звуком крыльев содрогнет воздух, пролетая где – то совсем рядом какой - то жук.

Тяжело стоит горячий воздух.

Выпрямишься, прогнешь спину и потянешь: «фью-у-у-у», «фью-у-у-у».

На свист этот совсем легонько, аккуратно по лицу своим дыханием пройдется ветерок.

Среди высоких кустов лохматого борщевика, с ползающими на его зонтах темно - зелеными мухами, стебли которого держаться на полуобнаженных корнях и среди веников полыни, усыпанных, словно ягодами красными солдатиками, виднеется подкошенный временем и непогодой массивный, сбитый из добротных досок почерневший крест с едва различимыми вырезанными на нем цифрами. Место это здесь так и зовется крестами. Крест поставлен в том самом месте, на котором нашли пораженного молнией пастуха совхозного стада. Мужику опалило лишь кончики усов. Сам он, как то и положено, лежит на кладбище. В другую грозу случилось здесь и такое: от попавшего под удар молнии пастуха осталось лишь стремя на выжженном вокруг месте. Самого же пастуха сожгло вместе с лошадью. Говорили, что кроме стремени не сгорели в том месте и сапоги кирзовые, но больше всего было тех, которые утверждали, что сапог там и в помине не было.

- Одно дело сделаем, - баба улыбнулась красивым ртом, нарезая, прижав к груди круглую булку хлеба, присыпанную на горбушке пахучей пылью дровяной золы. - Сметала ее, сметала, зараза такая, - она резким движением руки живо стряхнула золу и отерла руку о подол широкого фартука, сшитого большими стежками из старого красного платья, пропитанного подсолнечным маслом, жиром и запекшимися каплями куриной крови.

Разбухшая в тарелке пшенная каша блестела от положенной в нее ложки топленного янтарного цвета масла.

Вытягивая губы, баба остужала кашу. Потягивая кашу, она гоняла ее по рту, хватая воздух. Ели молча. Баба легонько водила ложкой по краю тарелки, собирая кашу с холодных краев. Выковыривая из каши мясо, она бросала его Аленке в тарелку. Аленка вопросительно таращила на бабу глаза.

- Ешь, ешь. Чего?  Оно жесткое, я его не угрызу.

Баба смахнула со стола хлебные крошки, палкой собрала в гармошку половик под ногами и встала, опираясь об угол стола. Из открытого погреба потянуло сырой холодной землей, тонким холодом вперемежку  с картофельной гнилью. Сидя на краю погреба, Аленка, свесив ноги, подтягивала носки.

- Обуйся, - баба сняла свои тапки, палкой подтолкнув их ближе к Аленке.

Аленка протянула бабе литровую баночку. Баба открыла ее, аккуратно собрала плесневую пленку и, перемешав варенье, разлила в блюдце.

- Давай еще одно.

- Зачем?

Баба сняла с края банки капли, чуть наклонив ее.

- А второе зачем? - повторила Аленка.

- Как стемнеет, поставишь его под кровать и скажешь три раза "Как мухи к варенью, так и женихи ко мне".

- Ой, нет, - оборвала Аленка, - я не буду.

- Ну и дура.

- Какие мухи, ба, холодно уже.

- Вот  тебе мух надо. Это просто слова такие.

- Нет, ба, я не буду.

Помолчали. Аленка откинулась на спинку стула:

- Ну придут косые, какие -  нибудь кривые.  Что с ними делать будем?

- Я найду, что нам с ними делать, - баба оттирала пальцем застывшие на груди капли варенья.

- Огород копать?

- Да хоть бы и огород, и то руки сберечь можно.

К вечеру мороз заметно окреп. Через не закрытую заслонку, в круглую печь проник ветер, свистя и гудя резкими порывами. Покрасневшая раскаленная дверца печи мерцала в темноте кухни. В расширителе закипела вода.

- Видно придется бежать тебе до Грязнульки, только киптар мой под низ одень.

По стенам кухни прыгали тени, игравшего в печи пламени.

Грязнулька - обросший золотистой  щетиной мужик с огненно - рыжими волосами, закурчавившимися каракулем на мятой медной шеи. Зимой он работал у бабы в сарае, выполнял тяжелые работы по дому. Брался за дела с охотой, делал все аккуратно, с хозяйским трепетом. В день Пасхи  был первым мужиком, переступавшим порог бабиного дома, чем был неимоверно горд.

Голос у него тихий, мерный. Говоря, он делает короткие паузы, и в паузах этих звучно тянет маленьким носом, часто моргая вдавленными в череп серыми звериными глазами.

Над его сливового цвета маленькими пухлыми губами нависают, словно клочья полинявшей лисьей шкуры, выгоревшие усы, нижняя губа у него рассечена шрамом. Кисти рук его словно наскоро, небрежно вырублены из кирпича и поверх обтянуты человеческой кожей, треснувшей на костяшках и запястьях рук, сплошь покрытых высохшими руслами шрамов. Своими тяжелыми пальцами он легко и нежно бегал по баяну, надрывая глотку "Одинокой ветки сирени".

К своим тридцати двум годам имел он пятерых детей и высушенную туберкулезом жену, прозванную Тросточкой.

Хозяйство его составляли четыре собачонки - дворняжки. Одну из них, брошенную в овраге щенком, он принес за пазухой со степи, когда пас баранов, другую привадил со двора сослуживца, отбывавшего срок за убийство брата. Последние две были с ним ровно столько, сколько он помнил себя. Дворняжки ходили за ним по пятам, людей они не боялись, поджимая хвост лишь от Грязнулькиного притопа и замаха руки.

- Бабушка, я же говорил, что на днях, - он улыбнулся и вприпрыжку прошел через двор.

Теленка он вытянул быстро, делая все старательно, суетился, подкладывал сено, собрал навоз и при всем при этом довольно улыбался. Приподняв влажный скользкий хвост сопевшего теленка, сказал:

- Телочка, хорошо, че.

Баба шла из сарая, опираясь на палку, внимательно глядя под ноги. Остановившись у порога, она отерла лицо уголком платка, осторожно переступила порог. Грязнулька, обив ноги, прошел за ней следом. Разулся он в холодном деревянном коридоре, здесь же хотел повесить куртку, но Аленка занесла ее в дом.

Прошлой зимой он работал на базах в хозяйстве крестьянина. Пьяного его корова ударила в самую грудину. Всю зиму пролежал он дома, подвязанный скатанным шерстяным Тросточкиным платком. Тросточке пришлось кормить семью одной. Зимой она работала на убойной площадке - чистила кишки, часами не вынимая рук из холодной воды; ощипывала и потрошила гусей, разделывала тушки зайцев, привезенных с охоты, барсуков, пойманных на капкан и мелких перепелок; с первыми отелами приучала первотелок к дойке. Почти каждый день кормила мужа молозивом и отпаивала горьким солоноватым зимним молоком.

Едва сошел снег, как у Грязнульки появились силы поднимать на печь ведро с водой, а к лету он уже гонялся за скотом с арканом. 

- Таких никакой мор не берет,- говорила баба, глядя в окно на бегающего Грязнульку, задыхаясь от жары, - они живучие как воши.

За столом Грязнулька много говорил, ел и пил.

Года два назад ему удалили часть пораженного язвой желудка.

Он долго не мог встать из - за стола, схватившись за живот. Через некоторое время, плавно опустившись со стула, он прилег на полу.

- Сейчас, сейчас отпустит, - катался он по полу, обхватив живот двумя руками и пристукивая при этом ногой, - ой, бабушка, сейчас, сейчас отпустит, - стонал он.

- Я же не гоню тебя.

- Ба, я все. Очистилась, - Аленка заглянула в дом. Брезгливо сморщившись, она взглянула на поджавшего ноги Грязнульку, вопросительно вскинув головой. Баба молча отмахнулась рукой "потом".

- Кинь вон, его псинам, - сказала она.

Грязнульку отпустило через часа три. Баба приготовила ему полный пакет, перевязав ручки пакета шнурками. Она еще долго сидела в комнате за закрытой дверью, пока Аленка с закутанной платком головой выгоняла из кухни в распахнутые на улицу двери тяжелый Грязнулькин дух.

- Чи, хватит уже, а то хату совсем застудишь.

Аленка закрыла двери. Чтобы не дуло снизу, к порогу положила старую бабину цигейковую шубу.

Вечером, подождав пока баба уснет, Аленка прошла на кухню. В прихожей  белел снег, а крыши темные – темные в золотой узорной раме. Словно живут своей вечной жизнью, а завтра днем опять замрут, притаятся.

«А кто в этом доме? Кому светит это желтое пятно? Да, а почистить у порога им некому. Только тропинку протоптали. Этот куда поплыл на ночь глядя в свое желто – бирюзовое море? Солнце ведь село. И не солнце и не море, что – то желтое и бирюзовое, а он поплыл и не боится. Плывет, а это желто – бирюзовое плывет, бьет, сливается с этим коричневым пятном, а он плывет себе, оно разбивается на желтые ляпы, а он плывет, значит у него что – то важное. Не надо на нее смотреть. А!!. какие красивые складки у нее, жарко, она, наверное, вспотела в этой рубахе. Ей совсем чуть – чуть осталось, чтобы наполнить эту корзину. Какие красивые руки. Такую бы все любили, а она бы смеялась над всеми. Может она слышит меня? Зачем она улыбнулась? А!! опять… она знает, что я на нее смотрю. Ну и что, я не мешаю ей. Она уже, наверное, не хочет есть этот виноград. Столько собирать, она уже на него смотреть не может. А! опять посмотрела…»

Аленка подошла к дверям бабиной комнаты. Сжав кулаки, она остановилась. По ногам пошел холодный воздух с неприкрытой половиком доски пола. По ее спине прошелся холодок.

Баба лежала на кровати, немного спустив, закинутые друг на друга пухлые ноги с большими корявыми пальцами. Выпирающая кость большого пальца стала еще больше. Руки смирно лежали вдоль тучного живота, поверх одеяла, а живот уходил куда – то вглубь старой воняющей перьями перины. На большой душной подушке высоко лежит голова. Голова  заодно с этой костью на ноге, с этим животом и мягкими обвисшими длинными руками. Яркий свет фонаря ярко бьет в пол.

Над спинкой бабиной кровати висит икона в черной оправе с изображением Матери Божьей держащей на руках дитя свое, украшенной вокруг вырезками цветов из цветных открыток.

Бабина голова землистого цвета с большими ноздрями вытянутого носа с приоткрытым ртом, лежала чуть набок. Множество изгибов и впадин покрывало ее вытянутое лицо.

Вернувшись в свою комнату, едва дыша, Аленка поставила под кровать блюдце.

Утром, стуча намерзшей палкой, баба зашла в дом, тяжело дыша, и присвистывая горлом. Придвинув стул, она опустилась на него, растрясла баллончик (баба страдала хронической астмой), прыснула в рот, - сделала вчера как я сказала?  Вот, делай как баба говорит, баба плохого не посоветует.

- Ба, - позвала Аленка.

- Чего? Это не я придумала. Зачем я тебе врать буду?

- Зачем мне это нужно. Я лучше в монастырь пойду.

- Пойдешь, пойдешь.

Баба щелкала высушенные тыквенные семечки, вставляя их между передних зубов, сплевывая шелуху и сухую пленку семян.

- Эти исты нужно, от глистов они хорошо помогают. Дай - ка воды, глотку сушит как.

- Ба, - опять позвала Аленка.

- М? Этот пенек, зараза такая, этот съела, а этот торчит, язык мне режет, - оттопырив щеку одним пальцем, другим пальцем она прощупала больной зуб. Сплюнув и отерев пальцы, баба собрала со стола шелуху семян и отряхнула руки.

- Та боярка, тоже вымерзнет, наверное. Жалко ее. Снега нет и толку нет. Опять без снега останемся. Морозы ранние пошли. Этот монгол весь год попортил нам. О людях не думают они. Взяли моду вешаться.

- Ба, все таки я пойду в монастырь.

- Ну и правильно. За бабу молиться будешь.

***

Баба пальцем разминала спрессованную землю, стараясь равномерно распределить ее, присыпая ямку у ствола, сделанную струей воды от постоянного попадания в одно и тоже место в старом горшке посаженного золотого уса. Тяжелые мясистые листья растения тянули вниз толстые разветвления ствола. На цветке этом делалась своеобразная настойка, состоящая из листьев растения, залитых водкой.

Опираясь одной рукой на палку, другой рукой баба обрывала желтые листочки, сжимая их в кулаке. Она сочувственно качала головой, глядя в окно:

- Небось, вся померзнет. Морозы ранние, а снега нет. Летом она малость аклималась, а теперь уже не выдержит, ой, ой, ой, - качала головой баба.

Аленка соскочила с дивана. Неприкрытая снегом земля лопалась и трескалась под натиском ранних морозов. На небе часто собирались и приходили в движение плотные облака, но снега выдавать все никак не собиралось. Степь чернела до самого горизонта, взъерошенного полынным веником. Вдали, а казалось рукой подать, сиротливо высились кусты ирги.

- Иди, глянь, кто – то прошел.

Аленка прислушиваясь, вышла в коридор. Ожидание затянулось, она начала замерзать и, вздрогнув, икнула. За дверью послышался знакомый резкий кашель. Она  открыла дверь.

- Ба, это дядь Юра. Холодно, да? Баба!- позвала Аленка.

Не успев переступить порог, Юрка схватился за ковш, моча заиндевевшие усы, громко стал глотать холодную воду.

- Баба, только не ругайте меня, - он обтер опухшее, во вмятинах лицо.

Аленка смотрела  на него,  улыбаясь.

- Что мне на тебя ругаться, -  баба не торопясь, прошла на кухню.

- Алёнка, ц, - подмигнул Юрка - Баба, - он замялся и стеснительно улыбнулся.

- Не дам, у меня- то есть, но не дам, сказала

- Баба, я же помру, вы же не дадите мне помереть?

- Не даст, -  Аленка широко раскрыла глаза, - не дашь ведь? – обратилась она к бабе.

-  И когда ты уже захлебнешься ею? – баба тяжело опустилась на стул. - Чи, всю ты ее не вылакаешь.

Юрка тихо улыбался.

- Уголь нам надо прибрать, а то заметет, - подмигнула Аленке баба, рассиживаясь тяжелым телом на стуле.

- Вот честное слово, не могу, - Юрка протянул опухшую багровую кисть.- Прям на сгибе, баба. Я вам сразу, клянусь, как только затянется

- Не надо мне клясться

- О, дайте посмотреть, Алёнка подошла к Юрке.

- Бра! – выпалил он.

-О, усерусь, как боюсь. Рядом была бы, костылем добавила. Ты допрыгаешься Юрка, помяни мое слово, помяни. Тебе пятый десяток, а ты все не нажил себе в голове чего путнего. Уже дедом стал, а толку так и не было с тебя, даже зубы свои пропил, а все лыбешься.

- А то вы, баба, не знаете, что я в ракетных войсках служил, - немного помолчав, он добавил:

- Баба, ну что вы начинаете, поживу еще. Вон, замуж отдавать еще, да? – он звучно рассмеялся.

- Ой, ты, сиди, у тебя свое дома, а мое не трогай, неси ему, лыбешься тоже.

Юрка оживился, разделся, пригладил вспотевшие под шапкой волосы.

- Чего в сапогах, для тебя, чи, убирает, - баба гремела тарелками, передвигая их на столе.

- Давайте я, - Алёнка стянула с Юркиных ног сапоги.

- Еще ходишь, чи, не пропил? Кинь их к печке - баба указала головой в сторону печки, нарезая хлеб.

- Зима кончится, - лицо Юрки собралось в складки, он  хрипло засмеялся, давясь кашлем.

- Ой, смотрите на него, герой.

- А сало?

- Обойдется, ему только кашки.

- Вот баба, внучка меня ваша любит, все дядь Юра, дядь Юра, - Юрка почесал густо обросшую черной щетиной щеку.

- Дура она.

- Я глотаю его, ем, ем, а наесться не могу, - он принялся открывать бутылку, больной рукой прижимая ее к груди. Бутылка не подчинялась, Юрка  выругался.

- Вот те на! Что, не идет? - жуя мякиш хлеба, проговорила баба.

- Давайте я, - протянула руки Аленка

- Вишь, вишь как выпить хочется - то.

Юрка, моргнул Аленке и все же открыл бутылку.

- И все ты лыбешься.

- Баба, давайте и вы со мной, а?

- Сиди уже.

- Алёнка, давай с дядькой?

- Ну, давай, учи, чему бы путнему научил.

Юрка выпил, бросил в рот кусочек сала:

- Всегда вы меня выручаете, баба.

- Ешь. Пьете и не жрете ничегошеньки. Потом откуда ваши раки – то лезут.

Лицо Юркино расплылось в довольной улыбке, улыбка эта  оживила его и придала суровому выражению лица беззаботный вид с живой заинтересованностью в беседе. Большая голова его выровнилась с всегда привычного поворота влево и чуть наклонилась, вдаваясь вперед.

- Три пей, больше не дам. И не бегай. Надо было тебя сразу прибить, пока дети малые были.

Юрка хитро оглядывал стол, улыбался и нет – нет почесывал резкими порывистыми движениями затылок и локоть левой руки.

Аленка смеялась. Баба продолжала:

- Чи, за такое не тронули бы, - она стряхнула снятый с головы платок.- Живите, как знаете, вам говоришь как есть, вам не нравится, все баба плохая, - прибрав голову, приглаживая пальцами большой лоб, она повторила:

- Живите, как знаете.

Своими длинными пальцами баба держалась за край стола, поглаживая клеенку и выпрямившись, посмотрела на Аленку.

Аленка сгорбилась, покачиваясь на стуле и улыбалась бабе, баба улыбаясь ей в ответ, поджимая губу.

 - Баба, вот вы, - начал было Юрка, запнулся, засмеялся виновато, мигая хитрыми глазами.

 - Ну, ну, молчи, не то палкой дам

Аленка вбирала шею и тихо давилась смехом.

Юрка налил себе еще одну рюмку.

- Иди, принеси ему ту, вонючую мазь

Аленка рванула с места, запуталась в ножках табурета и, уронив его, убежала в комнату.

- На, вот, Анютке дай, пусть натирает, - баба кинула на стол тюбик мази.

Юрка просидел еще минут двадцать.

- Иди, иди, все, - баба перебирала ногами, упершись подбородком в ладонь, опираясь рукой о колено, чуть отвернув голову в сторону.

Аленка смотрела в окно. Грудастая сорока качнулась на столбе и улетела.

- Максим молчит?

 - Ой, баба,  - оживился Юрка, - я захожу, он ко мне. Шапку мне снимает.

 - Еще не понимает, - усмехнулась баба.

Юрка не расслышал бабу, на лбу у него выступили капли пота.

 - «Де, де»,- мне говорит, смеется, - продолжал он.

 - Я вам говорила, не давай, Наташа, рыбу, не давай ему. Два года, он уже говорить должен.

Юрка сгорбившись еще больше, закинул ногу на ногу и поджав руки к животу, ушел куда – то в свои мысли, наклонив голову.

Баба, привычно сидела на кровати перед сном. Пристроившись перед ней на коленках, Аленка легонько прикасалась к ее пухлым ногам, покрытым сеткой напряженных вен, втирая в них клейкую, приятно – холодную настойку. Настойка эта била по носу спиртом и приторно – смолянистым запахом прогорклых  тополиных почек.

Тяжело дыша и свистя горлом, баба закинула ноги на кровать:

-Вот левая, зараза такая, что ей надо? И мажем и натираем ее. Отрубить ее собакам к черту.

- Ага.

-Ага. Буду как кузнечик прыгать. Ничего, скоро отмучаешься, - помолчав, добавила она.

- А?

- Загоняла я тебя.

Аленка не удивлялась тому, что баба знала наперед, как жутко прикасаться к ее ногам, втирать в них, размазывая по рукам вонючую гадость настойки, и все это время сидеть на одеревеневших коленях, в кожу которых впивается жесткий ворс ковра.

В ногах, у бабиной кровати, стоит почерневший кованый сундук – скриней называет его баба. Сундук этот передан бабе матерью по наследству, матери в свою очередь от бабки, той от прабабки по материнской линии. Вмещалось в него много каких вещей, но особенность придавала ему не столько умелая аккуратная ажурная ковка, а запертый в него еще прабабкой старинный, ни с чем не сравнимый кружащий голову особый запах. Стоило только приоткрыть крышку сундука, как этот запах быстро распространялся вокруг.

В сундуке с хозяйской аккуратностью сложено множество вещей, важность которых настолько ощущалась в прошлом, что сегодня никто бы и не осмелился вынуть все это из сундука, перебрать, а сам сундук пустить как короб под зерноотходы или под другие  нужды в хозяйстве.

Здесь лежал большой белый платок в редких красных маках, местами с оборванными лохмотьями бахромы, собранный в узелок, в который завернуты один к одному сложенные черно - белые фотографии в белых рамках с отпавшими, а местами просто загнутыми пожелтевшими уголками. С фотографий этих смотрели серьезные лица девушек, головы которых украшали длинные косы, собранные в корзинки, а на ножки их надеты белые носочки и сандалии. Женщины постарше, смотревшие тяжелым суровым взглядом, стояли с покрытыми платками головами. В узелке поменьше тщательно завернуты одряхлевшие бумажные конверты. Внутри конвертов клочки волос детей и резиновые на изляпанных зеленкой марлевых завязочках с расплывшимися, а кое – где и стершимися буквами, роддомовские бирки. Старательно сложены куски льняного полотна, с криво обрезанными лоскутками, которые баба, прогревая их в кипящем меде, прикладывая к пазухам носа, лечила Алёнке насморк; обрезки атласа и ситца с полу прилипшими прямыми изгибами, завернутые в пожелтевшие некогда белые полотенечка с вьющимся красным узором по краю. Жмени тяжелых бус, пуговиц и искрящийся наперсток сложены в круглой резной деревянной шкатулке. В старую газету умело  завернута чернильница с высохшими и раскрошившимися чернилами, высыпавшимися из кулька, пара твердых перьев для письма.

Большую часть сундука занимали ручники и протертые простыни с вышитыми бутонами красных и синих неизвестных диковинных цветов, сорочки, рубашки и множество по – весеннему цветущих платков.

На самом дне сундука бабой спрятана рама от портрета прабабки по отцовской линии. Портрет был сожжен бабой после того, как утром перепуганная Аленка рассказала, что ночью прабабка, повязанная черным платком, шлепая беззубым ртом и обтирая мятой, земляного цвета ладошкой слезившиеся глаза, разговаривала с Аленкой и грозила ей пальцем

Крышку сундука поднимать было запрещено:

-  Вот тебе все неймется. Помру, заберешь его, а так нечего попусту там лазить, ворошить его.  В нем все на своем  месте сложено.

Поверх сундука навалена тяжелая перина, на которой лежат пять тучных  подушек, набитых утиным пухом в красных наперниках, выглядывающих из – под завязанных на веревочки наволочках, расписанных яркими желто - оранжевыми подсолнухами.

На этих подушках не спали: Алёнка душилась пылью и старым запахом пера, бабе же было слишком жестко для шеи.

Перину Аленке разрешалось выносить из дома только в чистый четверг. Она волочила ее, еле протаскивая через узкие дверные проемы комнат, наваливаясь на нее всем своим телом, чтобы протиснуться к выходу. Раз, закинув перину на забор, она зацепила ее гвоздем и порвала.

- Одни вредители вокруг, - обессилившая от негодования баба опустилась на стул. – я же тебе это все готовлю, дура ты, переводишь добро. Уже голова не так болеть будет, чего в первую очередь в дом тащить надо. Все пригодится. Оно еще и детям твоим достанется.

Под бабиной кроватью, выстроенные один к одному стоят стеклянные бутылки и банки. Банки здесь всякого калибра: и двухлитровые, и трехлитровые, и маленькие круглые, и длинные узкие, и плотно запечатанные бутылки из – под пива из затемнённого стекла. В эти бутылки постоянно что – то подсыпалось, шепталось, содержимое бутылок взбалтывалось, и регулярно во всю эту посуду подливалась водка. В склянках этих закупорены и цветки белой сирени, точное количество которых зналось наизусть, и тополиные почки, и чищенный сладкий корень, и плоды черемухи, и трава сабельника, и  ягоды боярышника еще не созревшие и напротив, совсем красные, и прочая растительность, строго собранная в ярый зной или  после отгремевшей грозы.

- Хлопца бы тебе хорошего, чтобы на своем горбу не тягала всю жизнь, как я. Вишь оно все как. Пока руки – ноги целы были, всем нужна была. Разваливаться начнешь и никому не нужна, станешь. Сиди сиднем, пока не зачервишься, - запрокинув руку на подушку и скрестив бледные ноги в крупных венах с  розовыми закупорками, баба продолжала:

- С голым задом я его подобрала, отдала ему все отцовские вещи, все хотела из него человека сделать. Бабы как меня ругали, мол, кого на груди пригрела. Эта гадюка мне еще… Глазюки, знаешь же, как она пучит свои. Слово против не скажи. Пожила с ним, теперь знает, что я права была в свое время. Им доказывать свое – только время и нервы свои тратить. Какой он пакостный, я тебе дам. Сколько мне таких пакостей делал, у, у. Я зерно с базы тягала в дом, и их же курей этим зерном кормила, так таскал он это зерно. За руку его ловила же и по - плохому и по хорошему. Все одно – горбатого могила исправит. Про случай один я еще тебе не рассказывала?- баба привстала, чтобы сделать глоток воды и снова припала к подушке, - еще в старой землянке мы жили, с другого края, так трубу надо было мне чистить, осенью, как раз. Зимовать готовились уже. Холода в тот год рано пришли, точно, как сейчас погода такая же стояла. Подпалила я печку и уснула, чи с работы приходишь уставшая, а дома дети малые и так  управить всех нужно. Сплю и вижу сон, мать моя стоит надо мной и легонько так меня, значит, будит: Ань, - говорит, - вставай. Я просыпаюсь, а хата - то моя полная дыму. Это его рук дело, - немного погодя добавила она, - кроме него некому.

***

Баба принялась вспоминать...

Случилось это прошлой весной, в конце марта. Баба стала совсем слабо ступать, силы в ногах совсем не осталось. Участившиеся у нее приступы отдышки не позволяли ей сделать и пары шагов. Она не спала ночами. Ей немного удавалось вздремнуть лишь под утро, и с первыми петухами она уже поднимала свое тяжелое тело.

Пошла вторая неделя, как она перестала разговаривать с дочерью.

Подхватившая простуду Аленка третий день не посещала школу. На улицу она почти не выходила, находилась дома, перевязав натертое звездочкой горло махровым шарфом. Шарфом она плотно прижимала к шеи платок с завернутой в него прогретой на сковороде солью. Баба долго разминала этот платок в своих руках, прежде чем приложить его к Аленкиной шеи, но Аленка все же подпрыгнула, когда баба едва прикоснулась этим платком к ней.

Баба заставляла Аленку пить горячий чай, размешивая в нем перетопленный внутренний свиной жир. Аленка изо всех сил жмурилась и, стараясь не вдыхать носом запаха разбавленного жиром чая, пила большими глотками, обжигая горло и подсыпая в чай сахару. После она долго ходила по дому, щелкая обожженным языком.

На ночь, над большой чугунной кастрюлей, поставленной на печь с варившемся в ней зерном, поверх которого набросаны картофельные очистки и порезанные гнилые картофелины, Аленка, ссутулившись стояла над ней с накинутым на голову шерстяным платком, вдыхая густой пар. От мышейки и семян полыни, с которыми было перемешано зерно, пар горчил на вкус. Эта горечь оседала в горле и продирала все изнутри, заставляя слезы градом катиться из глаз.

***

Наташка с детьми сидела на кухне. Максим головой терся об Анькины ноги.

Юрка зашел с улицы босой. Оставляя следы от мокрых ног на половике, он прошел через кухню в кочегарку.

- С Омска звонили, сказали что Ваську убили, - сказала Анька.

Юрка присел на маленький стульчик возле печи.

- Не рассчитал и нырнул. Полные калоши набрал,- он стянул с себя свитер. - Когда?

- На днях девять дней справили, - ответила Анька.

- Ма, - позвала Маленькая Наташа, - а это кто нам?

- Дядька, - произнесла Наташка, едва сдерживая слезы.

Юрка умылся. Саша соскочил со стула, уступив ему место за столом.

- Кушать сегодня будем, нет? - спросил Юрка.

- Бабе чтобы не говорили, поняли?- сказала Наташка.

- Анюта, давай, давай, - Юрка поторопил дочь.

Он давно не выпивал. На протяжении всего этого времени не давал Саше возможности присесть. Вдвоем они  вычистили сарай, который  не вычищался из – за морозов с января месяца; вывезли объедья из сеновала; каждый день ходили в посадки за дровами.

В дом заходили только на обед.

Утром, перед тем как выходить на улицу, Юрка ругал Аньку за закопченные сажей кастрюли, стоявшие с водой на печи, одну из которой собственноручно вычистил сам, отполировав песком; за немытый пол в коридорах, в которых, собрав половики, настелил мешков и газет, чтобы не затаптывать.

В обед он отчитывал Маленькую Наташу, вернувшуюся из школы, проверяя ее дневник. Вечерами смотрел, как сделана ею домашняя работа, учил дочь решать задачи по геометрии, сам вычерчивая фигуры наточенным до остроты карандашом; слушал пересказы прочитанных ею произведений по русской литературе. Всхлипывая, Наташа покорно садилась перед отцом, растянутым рукавом кофты вытирая мокрое лицо и, тяжело дыша, пересказывала текст, путаясь в словах. После каждого раза, отправляя дочь к подготовке пересказа повторно, Юрка надевал очки с большими стеклами и принимался читать принесенные Анькой из библиотеки толстые, в твердом переплете детективы, вставляя в эти книги закладки из плетенных елочкой фантиков, а нося с собой книги летом в степь, когда пас баранов и телят, он сушил в них большие листья подорожника и всякую другую цветущую траву.

Если поднимался курить, то разгребал в печи уголь, ощупывал сохнувшие на грубе калоши, проверял Наташины сапожки, стоявшие на пороге, и выходил на улицу за охапкой дров, тряся в кармане накинутой куртки коробок спичек. Затем снимал с печи просохшие дрова, а принесенные сырые складывал колодцем. Выпивал воды и останавливался, проходя мимо смотрящих телевизор детей:

- Почему обувь опять сушиться не поставила?  - говорил он маленькой Наташе, она молча вскакивала с дивана и бежала на кухню. -  Убавьте уже, вам никто не мешает.

Ночью он разбудил Сашу.

- А? - прищурив глаза, Саша поднял голову от подушки, - что, па?

- Вставай, вставай, - чмокнул папиросой Юрка.

Прошло только полчаса,  как Саша пришел домой.

- Нет, - протянул он, кутаясь в одеяло и поджимая под себя ноги.

- Вставай, я сказал, - Юрка повысил голос из кочегарки, дробя кочергой не прогоревшие камни угля.

- Сейчас, - Саша натянул на голову одеяло.

- Я кому говорю? – выпалил Юрка.

Они вышли на улицу.  Под ногами похрустывал ледок на затянувшихся морозцем лужах. Ночь была светлая, лишь изредка не спеша, медленно и лениво проплывали полупрозрачные облака, прикрывая своей пеленой звезды. Саша глубоко и протяжно зевал. Он  все время натыкался на смерзшуюся грязь, ойкал и вбирал при этом голову. Холодный воздух гонял по его телу мурашки.

- Па, куда мы?

Юрка ничего не ответил, но судя по направлению, по которому они шли,  Саша догадался, что двигались они к зернотоку.

Огороженную высокой сеткой из проволоки по периметру площадку зернотока обошли сзади. Через ров, полный рыхлого снега, окружающий  зерноток, были перекинуты две доски. В тени склада стояла высокая фигура человека, бросая  большую тень. Саша присел, готовясь уже было изо всех сил пуститься наутек. К тому времени, уверенно пройдя по доскам, Юрка уже раздвинул сетку и пролез в образовавшееся отверстие.

Саша позвал шепотом: «Паа», - но Юрка уже стоял возле этой фигуры. Саша нервно озирался по сторонам, выискивая хоть что - нибудь тяжелое, и вздрогнул, когда отец позвал его в голос:

- Иди уже сюда.

Фигурой этой оказался Широкий. Он был женат на женщине, намного младше себя. Она дохаживала последние дни со вторым ребенком. Широкий сильно избивал жену после рождения первенца. Все из – за того, что кто - то из мужиков высказал ему то, что малой на него совсем  непохож.

Саша шел домой, временами переходя на бег, не чувствуя тяжести мешка на спине. "Вот, вот кто - нибудь увидит"  - все время мелькало в его голове.

Юрка волочился за ним где - то сзади, постоянно кашлял, но закурить при этом не останавливался.

Саша бросил мешок под стеной сарая. У него сильно ныло плечо. Он выругался на собаку за лай и, не дождавшись отца, зашел в дом.

Утром, сидя на стуле возле  печи, Анька жарила семечки, выбирая со сковороды зернышки, разинувшему как птенец, рот Максиму. Мальчик, жуя, пританцовывал, держась за худые колени матери.

Один из двух мешков Юрка отнес бабе.

- Садись, - баба сняла пуховый платок, бросила его на спинку стула, - отдышусь чуток, эта зараза совсем дышать не дает мне. Уже все бока себе надорвала, - сквозь кашель проговорила она. - Подожги вон тот казан. Небось, остыл уже. Мы сами еще не садились за стол. Кто там был вчера?

- Коля.

- А, - протянула баба, - что, его еще не родила?

- Нет еще.

- Верблюда что - ли носит.

Юрка засмеялся.

- Сколько времени? Два есть? Глянь - ка. Я тебе денег дам, сам купишь. Мы, что у нас было, все на ноги пустили, - поискав по карманам, баба кинула на стол деньги.

В шестом часу вечера на гудевшей печи сыто кипел и скворчил говяжий жир.  На кухне густо пахло подгоревшей шкваркой.

- Завтра баурсаки сделаю. Опару на ночь поставлю, все равно кашель не даст мне спать.  Пойду отдышусь, а ты мешай там хорошо, чтобы не подгорело больше.

Баба прошла в гостиную, присела на диван перед телевизором. Поставленная  около ног палка, съехала, звонко ударившись о пол.

Баба наклонилась, чтобы поднять ее.

-  Иди, глянь - ка, сколько на завтра передадут, я не вижу.

- Днем десять, ночью пятнадцать.

Баба привычным жестом растрясла баллончик и прыснула в рот.

В окне гостиной мелькнула тень, послышались шаги. В дом зашла Наташа.

Она просидела полтора часа и, собираясь уходить, вспомнила:

- Слышали, медичку нашу украли, говорят береговой какой - то.

- Не из наших?

- Из береговых кто - то, говорю же.

- Она вроде неплохая из себя. С дитем конечно тяжело найти кого – то, а с другой стороны, дом у нее свой, работа хорошая есть. Девка она грамотная, переманит его сюда и будут здесь жить.

- Грамотная не грамотная, а половина нашей улицы таскалась с ней.

- Я смотрю, ты много знаешь, кто и за кем таскался.

 - Да ловили же ее несколько раз.

- Ты ловила?

- Саша свидетель, он говорил мне.

- Говорил. За твоей, что, мало таскалось? Свою кисту под носом не разглядела.

Промолчав, Наташка  произнесла, резко повысив голос:

- Да, не разглядела, - она принялась нервно гонять пальцем крошки по столу.

- Молчала бы уже, - баба подперла подбородок рукой, прикрывая его согнутыми пальцами, при этом качая головой, издавая звуки слюной и тяжело сглатывая.

На протяжении своей беременности, Анька имела обычный свой внешний вид. Ничто в ее внешности и в фигуре, не выдавало ее настоящего положения. Она всячески прятала живот, утягивая его, но когда на последних месяцах скрывать уже было бессмысленно, отмахиваясь, она говорила: «Да киста это».

- Есть у тебя, вот и смотри за ней.

- Я и смотрю.

Нависла тяжелая тишина.

Баба оттолкнулась от стула и, опираясь на палку, собиралась вставать.

- Чего ты? - спросила Наташка.

- Жир помешать.

- Сиди, - Наташка встала.

Баба отерла лицо кончиком платка.

- Нет еще?

- Нет.

- Пока спать уляжемся, как раз оно выжариться.

Вечером баба с Аленкой с напаренными ногами сидели на диване напротив телевизора. Баба морщила лицо, потягивая кислый смородиновый морс. Неторопливо сделав несколько глотков подряд, она поставила кружку на деревянную спинку дивана.

- Вот видишь, какой он был. Мы, все бабы, кто на базе работали, все в него влюблены были. Какой он. Во, во. Нашли же у него что - то там. А такой парень он был, я тебе дам. Он и высокий, и красивый, и осанка у него такая, - баба постаралась расправить плечи.

- Рак у него, - Аленка, полулежа сидела на диване, обхватив руками большую подушку.

В вечерних новостях вели репортаж о Фиделе Кастро.

- Да, время идет быстро. Как его тоже скрутило. Кого это еще там черт принес? Они все сегодня кончаться или нет?

Аленка оттолкнулась от подушки. Баба собрала ногами  комнатные тапки.

- Не спите еще? Я это.

Не расслышав, баба нахмурила брови, вопросительно вскинув головой.

- Дядь Юра это.

- А, - протянула она.

Баба прошла на кухню.

- Чего ты шатаешься, людям отдыхать нужно.

- Да я , баба, с Колькой.

- Чего вам?

- Мы, баба,  вам еще мешок принесли.

- Юрка, я старый человек, ты на часы смотрел?

- Баба, ну мне же перед человеком не удобно.

- Юрка, - обратилась баба к зятю, но Юрка перебил ее:

- Ну дайте нам, баба.

Баба постучала пальцем по столу.

- Раз сказала, больше повторять не буду.

- Вот баба, я на вас так надеялся, - Юрка  растерянно улыбнулся.

- Только на меня вы и надеетесь.

В кухне слышалось, как Коля кашлял в коридоре, переступая с ноги на ногу. Юрка обиженно усмехнулся и, опустив голову, чуть громче спросил:

- Вот вы, баба, думаете, чего я так пью, вы же не знаете, от чего я так пью.

- У меня тоже жизнь медом не мазана.

Юрка поджал плечи:

- Баба, ну перед человеком же не удобно.

- Юрка, схлопочешь сейчас вместе с ним.

Юрка потоптался на месте, и уже было повернулся по направлению к выходу, но внезапно остановился и посмотрел на бабу.

- У него тоже, не ровен час, жена должна родить, а он пьянствует себе.

- Вот вы же не знаете, чего он пьет, а говорите, баба.

- Все я знаю.

- У него же сын не от него.

- Много ты знаешь. Скажешь тоже. Он высратый Колька.

- Вот, баба, вы. Ну на один дайте нам.

- Иди, я сказала тебе.

Юрка отер слюну с усов.

- Вот вы не знаете,  чего я пью, баба, - повторил он, - вы же не знаете, баба. Я, баба, Ваську вашего поминаю, Ваську убили, вашего Ваську.

- Ты что мне брешешь стоишь?

- Да, я все вам брешу. Девять дней уже как было, баба.

***

 С малого и до шестнадцати лет, баба смотрела за Аленкой, дочерью единственного сына. Сын жил порознь с женой, у каждого из них была своя семья. Родили Аленку по молодости, некоторое время прожили вместе с бабой и вскорости, уехав в город на заработки, разошлись. Аленка осталась жить с бабой.

Вот так, изо дня в день, вечерами, перед сном, они сидели друг напротив друга: баба, запрокинув ноги, лежала на высокой кровати, вздрагивая пальцами ног, а Аленка пристраивалась перед ней на полу.

В душе Аленка ненавидела бабины пальцы. Искривленные, с большими ороговевшими ногтями, она размачивала их в соленом растворе и после, состригала с них ногти большими тяжелыми ножницами. После этих процедур, у нее сильно болели натертые кольцами ножниц пальцы.

Как рассказывала баба, она с младшими сестрами, будучи еще детьми, выбегала на дорогу встречать отца, возвращавшегося с полевых работ. Раз, бросившемуся в ребяческом запале  под колеса брики  ребенку, отец переехал стопу левой ноги. От этого пальцы на этой ноге сильно искривились.

- Нога болит, а батька еще лозиной сверху добавил и матери дал хорошенько. А мать так мне еще сверху  добавила.

Баба привстала, взбила подушку, положила на нее голову и, глядя в потолок, улеглась, одну руку запрокинув за голову, другую недвижимо пристроив на груди.

Аленка привычно присела на колени. На полу было прохладно. Она положила свою голову на мягкую перину и молча слушала, рисуя в голове цветные картины: жарко, желтая степь, дети наперегонки бегают по полю и их маленькие с нестриженными ногтями, забитыми землей ручки разгребают мышиные норки и бросают содержимое в подол льняной рубахи самого малого. И сразу, представляется низенькая темная комнатка хаты с мазанными глиняными полами, половину которой занимает большая закопченная печка.

На печи этой стоит чугунок. Сидящие на печи дети жадными глазами следят за движениями матери.

- Мать горсточку  в чугунок бросит, а мы сидим, глядим, кишки аж заворачивает, - говорила баба сквозь мелькающие картинки. Аленка почесала голову, открыв глаза и эти картинки исчезли.

- Картошку эту мерзлую тоже. С полей ее уберут, а что осталось мы собираем. Ее морозом уже заденет. Она сладкая такая становится. Не чистила ее мать, чтобы больше было, помоет ее просто и в чугунок. Вот эта лебеда, что у нас под колодцем, мать пирожки из нее жарила. Пирожки такие, что пальчики оближешь. По праздникам большим у церкви встанешь, вот там подавали нам хорошо. Оно не лезет уже, а ты все равно в рот пихаешь. Потом из сугроба не слезти.  Чуть на печку ткнешься, ить, опять бежать нужно.

- Ага, - улыбнулась баба на Аленкино - "Да?".

Зажмурив глаза и раскусив таблетку цитрамона, баба потянула воду из кружки и , запрокинув голову, проглотила ее.

В доме становилось все жарче. В кочегарке в расширителе закипала вода.

 

 

***

С утра Аленка уже сбегала до Наташки за ножницами для стрижки овец.  Юрка долго искал их и, не найдя, обещал обыскать все еще раз, и в случае находки, занести позже.

- Ба, ба!

- Ау?

- Я не принесла.

- Не дали?

- Нет, не нашли. Найдут - принесут.

- Ну и жди, пока вся коркой не покроешься.

На правой руке у Аленки выскочил лишай. Она обвела его синей пастой. Собрались лечить лишай - кинулись, а ножниц нет.

- Натри еще раз.

Аленка присела на корточках возле печи, собирая пальцем дровяную золу, нападавшую в поддувало.

Баба опустилась на стул, провела рукой по лицу и перевязала платок на голове:

- Сон сегодня нехороший видела. Так на душе мне плохо стало. Ешь иди уже. Соли дайкось, - баба хлебнула из ложки, - мать я видела, отца. Отец коров гонял. Мать чистая такая, на лавочке под домом сидит, вот так руки приткнула, - баба сложила руки на животе, плотно прижав локти к бокам, - а я будто бы с работы иду. Иду, тороплюсь, а мать с отцом уже все сделали, управились. Вот только коров не загнали. Так тоскливо мне на душе сделалось, до того на душе плохо мне стало...

Аленка подавилась.

- Не туда полезло, - прокашлялась она.

- Поди -ка, стукну, - Аленка пригнулась, чтобы баба похлопала ей по спине.

***

В ночь с шестого на седьмое дул сильный порывистый ветер. Норовя разыграть настоящую снежную бурю, он срывал снег и гнал его по дорогам, забиваясь в переметы в узких переулках. Звезды, и большие, и совсем дробленные, отчетливо мерцали на ясном небе.

В большой эмалированной голубой кастрюли со сбитыми петлями ручек, поставленной на печь, варились свиные ножки для холодца. Пахло чищенным чесноком и лавровым листом.

Раскрасневшаяся, с разбухшими порами на лице баба, обдаваемая сытным паром, поднимающимся из кастрюли, дрожащей влажной рукой присаливала наваристый бульон. Задыхаясь, она присела, нащупала баллончик в кармане фартука, растрясла его и прыснула в рот.

Максим, обхватив ее колени, запрокинув голову, смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

Подолом фартука баба отерла ему слюну и встряхнула баллончик еще раз.

- Ну - ка, - она легонько прыснула мальчику в рот.- Видишь, кака какая, а ты думал вкуснятина, да? - баба улыбнулась, продолжая отчаянно свистеть горлом. Она еще долго не могла отдышаться. Максим продолжал стоять перед ней, пританцовывая.

- Все ему в рот нужно, - сидя за столом, Анька отрывала хвостики у янтарного цвета размоченного изюма.

Ветер горстями бросал в оконные стекла, словно песок, обледеневшую снежную крупу.

Аленка сливала воду с  вареного риса, фыркая и сдувая пар от лица.

- Этот желтый изюм похож на разбухших клещей.

- Промывай хорошенько, воды не жалей, а то каша будет, клещи тебе, - обратилась к Аленке баба. - Раздень его, вспрел он уже весь, жарища такая,- сказала она Аньке.

Анька переодела сына, мальчик козликом прискакал на кухню, растягивая маечку в синюю полосочку, пальчиками цеплял аппликацию кораблика на груди.

- Ой, как красиво, какой у тебя кораблик. Вон как плывет. "Ду, ду", - баба продудела как пароходная труба, - дай - ка бабе посмотреть.

Аленка прыснула смехом.

- А этой вредине не давай.

Мальчик вскарабкался на стул и стоя на стуле начал  стучать кулачками по столу.

- Ишь, командир. Сейчас все готово будет, чуток подожди.- Баба бросила жменю изюма в кастрюльку с рисом, добавила в нее щепотку соли и сахара. - Готово. Вот бы меду сюда, было бы объедение. - Несколькими отрывистыми движениями руки она живо перемешала содержимое кастрюльки и разложила его девчатам по тарелкам, Максиму же отдельно в блюдце.

- Пошли уже отсюда бегом, здесь совсем невыносимо стало, - баба взяла блюдечко и прошла в гостиную, мальчик проследовал за ней, сжимая в руках чайную ложечку.

Анька засмеялась, глядя на Аленку, которая с тарелкой в руках прошла в зал и присела, устраиваясь под столом.

- Следом иди, лыбешься стоишь, - баба перемешивала кашу в блюдце.

Анька растерялась.

- Иди, иди.

Анька прошла следом за Аленкой, примкнула к ней, с трудом умещая под столом свою высокую сухую фигуру.

Баба кормила Максима с ложечки, собирая с подола падающие липкие зернышки риса.

Девчата долго возились под столом, с трудом усаживаясь на коленях.

- Ну чего вы там вошкаетесь?

Успокоившись, девчата стали пытаться квохтать, одновременно пытаясь пережевывать кашу. Услышав эти звуки, Максим резко насторожился, отворачивая голову от преподнесённой к его рту ложечки.

- Курочки там, курочки, - успокаивала его баба.

Мальчик двинулся в сторону зала, но заглянув в него, придерживаясь за двери, дальше не прошел, испугавшись темноты.

- Максик, давай с бабой "Ко - ко- ко", ну "Ко - ко- ко". Максим петушок у нас, да? Давай "Ку-ка-ре-ку", да?

Мальчик пританцовывал и смеялся.

Аленка первая вылезла из под стола. Ее колени онемели, а спина затекла. Анька, жмурясь от света, вышла следом.

- Чего там квакали? Одних лягушек, небось, накликали.

- Какие там лягушки, - Аленка припала к ковшу с водой.

Уложив Максима спать и разделав холодец, к полуночи девчата вышли на улицу. В руке Аленка несла объеденный молью старый бабин валенок.

- Ты первая, - озираясь по сторонам, Аленка с трудом волочила босые ноги в сапогах. - Вдруг, я метну, что мы не найдем его.

- Нет. Я как кину, и за провода. Представь, вся улица без света останется. Что случилось? Это девки гадать пошли, - свалившись на бок, Анька провалилась рукой в сугроб и, застряв в таком положении, завизжала. Аленка принялась тянуть ее, задыхаясь от смеха.

Отряхнувшись и отдышавшись, Анька выглянула за ворота.

- Вроде никого, - она повернулась спиной к воротам, придерживая платок у шеи.  - Ну, - замахнулась она, - держи фашист гранату.

- И? Чего там? – спрашивала баба у вошедших в дом девчат, прикрывая газетами разлитый по железным чашкам холодец, пробуя пальцем, схватился ли бульон.

- Аленкин в сторону кладбища упал.

- Мой в сторону кладбища упал, - всплеснула руками Аленка.

- Накинь крючок. Ой, дуры, дуры... В ту сторону просто, кладбище вам.

- Ты лучше скажи у тебя куда. Ба, а Анькин показал на Грязнулькин дом.

- Скажешь тоже, а дальше за ним кто живет?

- Монгол черный. Копченый, - Аленка зачерпнула воды из фляги.

- Значит он и будет, - тяжело вздохнула баба.

Утром, обсасывая объеденные Аленкой косточки ножек, баба говорила, роняя слюну:

- Вчера долго в голове перебирала. Там за монголом этим же пучеглазый живет, - немного помолчав, она добавила, - нам пойдет он. У них и трактор есть, и скотины голов двадцать он гонял по осени. В самый раз. И к нам недалеко, и Максиму в школу рядом.

Анька, сухо кашляя, молчала, баба продолжала:

- Даст Бог, отдадим тебя. Сон я видела как раз подходящий, в самый раз сон, на руку нам. Если сама, конечно, все не испортишь. Пусть идет все как идет. Не лезь и не мешай,- завершила баба.

***

Юрка выгнал баранов и телят раньше обычного, по утреннему холодку. Он серпом накосил в посадках травы для кроликов и для захромавшего кошкарчика, оставленного дома. Между кустов смородины, он трещал ветками, распугивая ворон.

Палить начало уже с часов восьми утра. Стриженные бараны не паслись. Сбившись в кучу и тяжело дыша, они прятали друг под друга головы, вскидывая копытами, рыли горячую землю, обсыпая ею голые животы.

То и дело высоко – высоко по небу маячили тяжелого литься фарфоровые облака.

Юрка пристроил на багажник велосипеда пару сухих черенков, закрепил их дратвой и уложил на них тяжелый мешок, набитый свежескошенной травой.

На его руках, поросших густым черным волосом, жалящим теплом играло солнце.

Тихий мерный хруст прогретого песка на проселочной дороге сопровождал его движение. Дорогу  перескакивала, пощелкивая и стрекоча, серая саранча. Мешок клонило в сторону, то и дело норовя свалить велосипед.

Спокойно. Безветренно.

Юрка остановился, упершись ногой, откашлялся и, выплюнув попавшую в рот мушку, оглянулся - телята медленно подходили к посадкам.

Над степью плыл горячий воздух, смешанный с пришедшей с Алтая гарью от горящих сибирских лесов.

Дома заволокло сплошным густо - серым туманом.

Юрка оттолкнулся, чуть поддавшись телом вперед, и закрутил педали.

Ближе к домам отчетливо ощущался запах подожженного коровьего кизяка.

В крайнем доме, слева от дороги, у поставленной во дворе выбеленной печи под деревянным настилом, через который наружу выходила труба, на которую наброшены были пару старых ведер без дна, неторопливо похаживали женщины в белых и голубых платках. На печи кипели казаны. Девушки в пестрых халатах и в широких штанах, заправленных в носки, с глубокими подносами в руках, суетились во дворе, кто – то сновал с тазами и чашками. Парни в белых тюбетейках торопливо выносили из дома, высоко приподнимая над своими головами прикрытые тканью и газетами подносы.

У Юрки туго закрутило в животе от запаха варившегося мяса.

В соседний с этим домом дом с открытыми воротами потянулись вереницы людей, подъехало несколько машин.

У калитки загона Юрка отвязал мешок, бросил его на землю, следом снял черенки и выпрямил схваченную спазмом спину. Морща рот, он стиснул зубы, упираясь руками в поясницу.

Шарик приветливо заскулили и забегал вокруг своей будки.

Анька шла от колодца с ведром воды, в сторону собаки. Обтирая лицо и потягивая носом, заплаканная она подошла к отцу.

- Мамка барана лопатой ударила, он теперь лежит в сарае, встать не может.

Юрка прошел в сарай, Анька сбегала в дом и принесла ему воды.

Временами обрывками доносился протяжный голос муллы. Шарик лаял, улавливая чужие звуки.

Юрка зарезал подбитого барана. Ударом лопаты ему повредило спину. Свежевать тушку подвесили под потолком в дровнике. Рядом с тушкой покачивался задетый Юркиным плечом веник ромашки с желтыми, осыпавшимися на потное Юркино плечо и спину лохмотьями белых лепестков.

По носу бил резкий запах сырости, гнилых досок и мышей.

По всем четырем углам дровника лежали кучки соломы и кучки облузганной шелухи от зерен пшеницы.

Юрка то и дело прогибался, выпрямляя затекавшую спину.

Он аккуратно и неторопливо водил ножом с рукоятью, обмотанной тряпкой, по голубоватой тушке в белой пленке нежного жира, пронизанного розовыми прожилками.

Юрка вздрогнул и выругался, испугавшись громких и резких женских вскрикиваний, причитаний и разразившегося плача.

Саша полез на крышу за кизяком:

- Ничего отсюда не видно.

- Что ты там не видел?  Выйди  на дорогу и смотри себе, - Юрка вышел из дровника, водя лезвием ножа по камню.

- Ага тебе, на дорогу. Ну ты, па, даешь.

Саша встал на самый край крыши, широко размахивая руками, но увидеть что - либо ему так и не удалось.

На растопленную на улице печь поставили казан, наполненный до верху парными молочными ребрами.

Юрка умылся, оттирая кровь на руках, остатками воды намочил выгоревшие волосы.

- Долго не держи его, мясо молодое, немного прижарь, - наказал он Аньке, присолил мясо и уехал в степь.

Бараны лежали, телята паслись рядом.

Юрка прилег в канаве. Заметив полянку чабреца, он подполз к ней, взъерошил пару кустиков рукой и уткнулся в них носом, потревожив легкий, ароматом звенящий запах.

Рядом с чабрецом, мелким махровым листочком горчила голубая полынь, склоняясь на бок тонкой сухой макушкой.

Юрка сорвал стебель сладкого житняка, сунул его в рот и улегся на бок, подперев голову рукой.

Чаще стал набегать ветерок. Подхватив песок, по дороге пронеслась чертова свадьба.

Анька за стол не села.

Маленькая Наташа брезгливо перебирала длинными тонкими пальцами в тарелке с мясом.

Саша жадно жевал, макая палец в соль и наклонялся к Максиму:

- Вкусно?

Мальчик улыбался и замахивался на Сашу хрящом. Наташка смотрела на  мальчика и тоже улыбалась:

- Кушай, кушай, не смотри на него. Ты поешь, сходи  к нему. Время час. Он там уснул наверное.

- Тебе говорят, слышишь? - Саша снова нагнулся к Максиму. Мальчик выпрямился и, возмущенно выкрикнув, ожидал поддержки от  бабушки.

- Получит, получит. Не лезь до него, говорю тебе. Ешь, ешь.

Юрка уселся около небольшого муравейника, выплевывая в него пережеванный стебель житняка, немного погодя, он поднял брошенную в муравейник сухую ветку полыни, смоченную слюной и аккуратно, щелчком пальцев, стряхнул с нее муравьишек.

Он действительно начал было уже засыпать, как у самых своих ног услышал дробь копыт.

Открыв глаза и зажмурившись от солнца, он разглядел всадника. Это был Жорик.

Жорик спешился. Он полностью был пропитан непривычным запахом конского пота.

- Иди, - Жорик прихлопнул коню по шеи и присел рядом с Юркой, пальцами играя на рукояти камчи.

- Лошадей смотрел. На дамбе стоят.

Говорил он размеренно, полушепотом, дребезжа тонкой маленькой, покусанной блохами шеей.

- Травы хорошие стоят. Житняк в той стороне, - он поднял руку и указал в сторону старых полуразваленных баз, - шикарный. Зять приезжал вчера, говорит, за два дня на ползимы накосил себе. Позавчера он был. Дождь у них шел, залило все. Теперь боится.

С осени Жорик стал заглядываться на Аньку. Пару раз он подъезжал к ней, когда она  пасла телят:

 - Ты чего это так легко одета?

- Тепло мне.

- Ну да, молодая же, это я вон отцовский тулуп одел, - у него заиграл телефон,  - это я время себе ставлю, курить бросаю, - он достал из - за пазухи сигареты и закурил:

- Теплей одевайся, хорошая штука, придумали, - вертел он в руке телефон, - не везде ловит, в тот раз лошадей не углядел, звоню Толику, все – поехал, забрал. Ты далеко пасешь – не боишься?

- Кого?

- Волков.

- Здесь нет волков.

- Двуногих.

Анька улыбнулась и отмахнулась.

- А что, молодая, еще и с приданным.

- Я весь сентябрь пасу и никого нету.

- А, а, а, тогда все понятно. Я думаю, что это Толик так засматривается в эту сторону, все понять не мог чего это он смотрит, он чуть ли с седла не падает. А это ты здесь пасешь.

- М.

- Правда – правда. А что ты, парень он неплохой.

- Ну и женись на нем.

- Нет…. Его в хорошие руки надо и верти им как хочешь, направляй только, - показал он маленькой ладошкой, - что – то я тебя заговорил, да тебе то что, молодая, сбегаешь, соберешь.

- Пойду и соберу.

Он постоял немного, посмотрел ей вслед и, легонько тронув лошадь, двинулся с места, мерно покачиваясь в седле.

Через день Анька опять встретила его.

- Как  лошадь зовут?

- Каро, мой друг, да Каро? –он одобрительно похлопал по шеи лошади, прищурив глаз, - одну зиму он меня спас. Буран был такой, хороший. Я с дома выехал, так снежок шел. Уже в степи так подуло, на вытянутую руку ничего не видно. И назад не повернешь. Он у меня умный. Своих кобыл знает. Я его сначала не слушал, я в одну сторону – он в другую. Вроде по дороге иду, а он меня в сторону тянет, не слушает. Пустил я его, он дорогу знает, это я его завел с дороги, - Каро слушал и моргал большим мутным глазом.

- Домой во сколько гонишь?

- Как стадо пройдет.

- Как Толик проедет, - сказал он, всматриваясь в горизонт.

- Не смешно, - ответила Анька.

Юрка прикрывал глаза, приставив ладонь ко лбу.

- Вот это от них и придет к нам. Барана зятю резали, сестра родила третьего, тоже мальчик.

- Я тоже сегодня резал. Ты не ходил что – ли туда?

- Каро, Ка-р-ро, - зазвенел Жорик на лошадь, приподнявшись на логтях- ходил, вот, только оттуда, покушал там. Он лошадь резал.

Юрка почесывал локти, Жорик подогнал его баранов поближе, пустил лошадь, а сам, шурша пакетом о торчащие веники, присел рядом.

Пили они немного.  Голодного Юрку быстро разнесло, поддала и жара.

- Сноха ничего не хочет делать. То одно болит, то другое. Молодая, а работать не хочет. Мать не может, - Жорик вскинул голову. - За свою что возьмешь, за старшую?

Юрка промолчал.

- Две лошади дам, быка зарежу и пять баранов -  хоть вечером приходи и забирай.

Юрка улыбался и, обхватив подбородок, большим пальцем мял обросшую щеку.

 

Он пришел домой поздно вечером. Саша долго искал его по степи, нашел телят и баранов, отца искать не стал.

Анька успела подоить коров и помыть руки, когда отец открыл ворота загона.

- Стой здесь, - наказал он Аньке, и ушел, вернувшись через полчаса.

Первым показался Жорик на лошади, Юрка косолапил следом. Пять баранов, сбившись в кучу и норовя удрать, громко блеяли. Пугаясь, они метались по улице из стороны в сторону.

Перепуганные  коровы поднялись, собака рвалась с цепи. Не успевая бежать за баранами, Юрка бросал им под копыта черенок, но это пугало их еще больше.

Юрка кричал, Анька бегала по загону, сдерживая коров. На лай рвавшейся с цепи собаки вышел Саша.

- Иди, помоги,  смотришь стоишь, - рычал Юрка.

- Чьи это?

- Наши, чьи, подставь кирпич.

Следом за Сашей выбежала Наташка:

- Ты что делаешь, а? Ты что делаешь? – сквозь зубы выдавила она и закрыла ворота.

Юрка кричал:

- Носом все крутишь, кто возьмет ее с ребенком? Жила бы у этого и все было бы у нее.

- Замолчи. Ты, ты его кормишь? Он тебя объедает, свинья ты, а? – Наташка качала головой, - бессовестный.

- Что?  Скажешь кому- то нужна с ребенком, а?

- Тьфу на тебя.

 - Бабка Зайра звонила уже, говорит, Юрка пришел, калым забрал, - объяснила  Наташка ничего не понимающим детям.

Поджав губы, Анька молча прошла в дом.

- А ты молчи, - обратилась Наташка к начавшему сгибаться от смеха Саше.

- Батя стратег, во дает. Даже я бы не догадался так. Ишь ты, какой.

***

Анька, отерла ладошкой босые стопы ног, разогнала от дверей мух и только потом зашла в дом.

- По жаре такой ходишь,  не прикрываясь ничем. Напечет.

- Ой, ба, - отмахнулась Анька, зачерпнув воды.

- Вот тебе и ой, - баба, повязанная на макушке головы капроновым зеленым платком, нарезала укроп, бросая на пол стебельки и зонтики, стряхивая со стола семянки.

Анька отерла уголки рта:

- Что вы это делаете?

- Тадам! – Аленка вошла с большой охапкой вырванного с корнем укропа, - мне подарили цветы!

- Вот этот последний. Знаешь, какая зажарка хорошая будет с него, я тебе дам, вкуснятина, пальчики оближешь.

Аленка отряхнула руки и поднесла их к носу:

- Воняет как.

Анька опухшими от слез глазами пробежала по столу и встретилась взглядом с бабой.

Аленка, отодвинув табурет к стене, тоже присела.

Вторую неделю на улице яростно палило.

Анька смотрела на бабу полными слез глазами.

- Чи, опять гонит? Я тебе давно говорила, собирай барахло свое, Максима под мышку хватай и ко мне.

Анька опустила голову, усердно расковыривая мозоль на ладони левой руки. Баба плотнее перевязала платок, сместившийся на бок:

- Конечно, баба вот так в кулачке держать будет, вот ты и боишься.

- Ба.

- Не так скажешь? Этот разве плохой парень, носом воротишь, давно бы забрал тебя.

- Кто?

Баба отряхнулась, не обращая на Анькины вопросы внимания:

- Этот тоже, чем не хлопец? - баба сдвинула брови и подняла руку, указывая в сторону окна:

- Как его, этот, хромого сын. Совсем у меня из головы вылетело.

- Ага, - качнула головой Анька.

- Что ага? – баба не сводила с Аньки глаз.

Алёнка покусывала губу.

- Или  кого захотела сама, а?

Еще  с утра баба узнала, о том, что Юрка сватал Аньку Жорику.

Она следила, куда пестрая курица водит цыплят. До калитки подошла Тамарка. Ссутулившись и сложив руки на груди, она зажимала черенок под мышкой. Женщина улыбнулась. Ее опухшее, с ночи неумытое лицо оживилось:

- Здравствуйте, как дела, теть Ань? Пасете?

- Нет, она старая сама водит. Одного не досчиталась. Наверно, эта падлюка сцапала, - баба тяжело, глубоко икнула, содрогнувшись всем телом, - вчера все кружила здесь.

- А у меня, - Тамарка оперлась сухим телом о штакетник, пристроив рядом черенок, - а у меня собака подушила всех.

- Тут тоже одна куцая, ошивалась, да что такое, - баба второй раз содрогнулась, - черенка получила хорошенько, второй день не показывается, а то тоже повадилась было.

- Вчера что там за крики у ваших были? Это ко мне вчера вечером сноха  приходила, говорит,  Жорка к Аньке вашей сватался.

- А пусть чего хотят, то и делают.

- Да, говорит, Крестьян пришел, калым забрал. Я откуда слышала – я доила поздно вчера, телка с кровью доится, целые хлопья сдаиваю, доиться не дает, гонялась за ней, - она почесала немытым пальцем под носом, - а я думала у вас спросить, а вы не знали.

- Нет, я не знала, до меня им дела нет.

- Да, - повела Тамарка.

- Ишь, она в шиповник ходит, роет там.

Теперь же и баба, и Анька об этом промолчали.

- Сама не хочешь, о детине подумай – то, пока малый, чтобы привык.

Аленка сидела молча, открыв рот.

- Топор дома?

- Да, вчера Петька принес вместе с чуркой.

- Вот, Петька.  Что,  не хороший? Хороший. Мы его для себя оставим, да? – обратилась к Аленке баба.

- Зачем тебе топор? – спросила Анька.

- Мяса захотела. Та черная еще хромает?

- Кто? А, а. Да.

- Идите, ловите ее.

- Прям сейчас? – Аленка соскочила со стула.

Баба долго, упираясь рукой о чурку, держала судорожно бившуюся обезглавленную тушку курицы, истекающую густой темной кровью. Пристроившись рядом, кошка слизывала кровь с чурки, водя ухом, на которое попадали падающие капли крови.

Алёнка, зажимая топор, размахивала рукой, отгоняя  налетевших на кровь кур.

Баба передала курицу Аньке, сама  медленно, осторожно ступая, пошла в дом. Через некоторое время она вынесла оторванный клочок газеты.

- Вот, заберешь ее домой и сделаешь все, как тут написано, поняла?

Анька бегло просмотрела запись на бумажке.

- Чтобы никто ничего. Спросят – скажи, баба Максиму передала. Дай ей мешок, заверни, дома сама все сделаешь. И молчи, поняла меня?

-  Ты, воды мне не принесла. Спишь что ли?

- А – а, - отрицательно кивала головой Аленка, растирая намыленные над тазом щеки, - сейчас принесу. Ба, у меня вода теплая осталась.  Ты ноги мыть будешь?

Баба, пальцем проверив воду, только потом опустила в таз ноги, приподнимая их руками.

- Тихонько, не плескай. Я – то весь день в носках.

- Ну и что.

- Вот эта сучка левая меня подводит, видишь, она и опухшая здесь.

- Да, - Аленка легонько прикасалась к бабиным ногам.

- Неси тряпку. Все, теперь можно и помирать.

- Ба

- Я же не вечная. Чи, пока замуж тебя не отдам, не помру. Пристрою тебя.

- Не пойду я никуда, - Аленка плеснула воду  за порог.

- Пойду, пойду, все пойду, а ты не пойду.

- Не пойду я, - выкрикивала Аленка из кухни, обтирая таз.

Над сараем в чернеющей синеве мерцал ковш Большой Медведицы, над колодцем, будто – кто собрал в кучку, высился ковш Малый. Прохладный, ветер пробежался по листьям клена. Совсем рядом заухал филин.

Аленка закрыла дверь, набросив крючок.

- Тебя любой рад  взять, ты вот только слушай бабу. Такого хлопца баба тебе найдет - дома пальца не ударишь. От бабы костыля еще получать будет.

- За что?

- Да просто так. Я найду за что, - баба перебирала пальцами в волосах, опираясь спиной в подушку.

- А если он меня бить будет?

- Кто? Я его за ноги хватать буду

- Баба

- И Аньку тоже. Она спит, а я ее вот так – хвать. И Сашу.

- А меня?

- Тебя нет, ты мне воду носишь, бабе помогаешь. Как ты думала? Баба не вечная. Сегодня есть, а завтра нет. Печенка печет, бок левый тянет. Вся гнилая стала.

Аленка поставила кружку с водой на стол и присела перед кроватью на колени. Баба тяжелой горячей рукой провела по ее спине.

- Так всю жизнь проживешь и никакой благодарности не услышишь. И ты уйдешь за бабу не вспомнишь.

- Ба, - Аленка почувствовала,  как слезы подступили к ее горлу.

- Ну, и чего ты ревешь? - говорила баба, мутным взглядом, обводя Алёнкино лицо и хватая воздух. – Я умру - не смей плакать. Я- то знаю, что ты будешь плакать, не надо. Слышишь, обижусь, не плачь. А то тоже хватать буду. Учишь тебя, учишь, домовой не любит, когда на ночь плачут. Все. Иди. Отдыхай. Спи спокойно, - баба перекрестила Аленку, шепча ей вслед.

- А я пока еще улягусь.

- Баба, - позвала Аленка, остановившись в дверях, - а зачем Анька курицу забрала?

- Бестолковая она, вот зачем.

- Это да, - Аленка вобрала голову и прошла к себе в комнату.

Она еще долго не могла уснуть. Было слышно, как баба, перекрестив комнату, часто ворочалась на кровати и молилась, потягивая носом.

Аленка спустила ноги, обвела комнату взглядом и, уверенно окрестив стены, тоже улеглась, сложив руки на груди. Через некоторое время она уснула.

***

С январскими праздниками дни проносились быстрее. Дни эти были живые, полные суеты, радости и волнений. Как никогда домашняя работа горела и спорилась в руках.

Перед Крещением на улице изрядно потеплело. Ветер дул сырой, словно мартовский. Уплотнившиеся сугробы, искря на солнце драгоценной крошкой, слепили глаза.

На старый Новый год дети переселенцев из Монголии, обильно посевали в домах просом и семечками подсолнуха. Топча намерзшими сапогами, они проходили в дом, подтягивая забитыми носами, запинаясь и задыхаясь, с трудом, едва разборчиво выкрикивали слова, стесняясь, толкая друг друга, таращили друг на друга испуганные глаза, мигающие из отверстий, проделанных в колготках.

Анька сильно злилась, выметая эту грязь.

 - Видал, какие бабайки, - говорила она, прятавшемуся за дверью Максиму.

- На следующий год Шарика отпустить надо, взяли моду тоже, и главное пакеты полные у них, - Наташка вышла из кочегарки, большим махровым полотенцем вытирая мокрые волосы.

- Ходи и ты, - прохрипел, смеясь, Юрка.

Грязнулька, переодетый в костюм жены Иуды, посевал чистым зерном пшеницы. Закутан он был в пожелтевший, местами прожженный тюль, измазанный пятнами непонятной красной жижи, имитирующей пятна крови.

В одном из домов, где он колядовал, он не закрыл за собой дверь в коридор. За то время, пока он находился в доме, его дворняжки стащили из коридора, лежащую на подносе чищенную свиную голову.

Сашу для колядок нарядили Веркой Сердючкой, из Борьки сделали ее мать. Борька был ростом до Сашиных подмышек.

Саша живо сбегал до бабы за цигейковой шубой.  Саша долго просил ее, но баба не разрешила достать из сундука бусы.

- Нет, - отрезала баба.

Аленка плела бусы из рябиновых плодов и косточек феников, эти бусы она и повесила торжественно на Сашину шею.

Анька накрасила его, пририсовав над губой жирную черную родинку.

- Ай, нэ, нэ, нэ,нэ.

А я красавица, - напевал Саша, размахивая подолом широкой юбки.

Анька аккуратно сняла с елки нить синей пушистой мишуры.

- Нет, красную давай, - сказал Саша, застегивая пуговицы  шубы.

- На красную тебе, красота ты наша.

Борька упал, запутавшись в юбках,  когда пытался обуться.

- Маменька, вы сама не своя сегодня.

- Да че, - смеялся Борька, - между ног болтается.

- А до этого как будто у вас ничего не болталось там, - укладывая мишуру на шеи, говорил Саша.

- Да иди ты, - смутился Борька.

Саша принес домой полный пакет всякой всячины: здесь были и крученые булочки с маком, у которых пригорели края, жирные баурсаки, покрытые крошками поломанного сухого диетического печенья, карамельки, батончики, розовые зефирки и одеревеневшие бублики.

- Это Гульнар Исаевна положила, - жевал Саша, рассказывая осевшим голосом, - она говорит, конфет купить не успела, карамельки, говорит, неудобно давать, так баурсаков наложила, хотела еще колбасы положить. Я пакет быстро закрыл, она Борьке ее. Борька  стоит - глаза выпучил. Двоих соседских пацанов кое - как отбили. Там такая бойня была между ними. Я как гаркнул - разбежались все. Это гоняли всех головатого трое  детей и краснощекие, у них и черенки такие были, - смеялся Саша, потягивая горячий чай.

***

В этом году на Крещение Аленке впервые предстояло ночью идти до колодца.

Выходя из дома, она намеренно не закрыла за собой двери коридора на тот случай, если кто - то вылезет из темноты колодца и погонится за ней.

Месяц поливает с высока голубоватым светом с серебряным отливом.  Поверх него иссиня – черное спокойное  в золотом песке небо, ковш Медведицы, чуть подогнутый своей ручкой под скирду соломы, накрытой  намёрзшей шапкой снега с чернеющим съеденным краем, за которой клубится молочный дым, поднимаясь и тончая. Месяц далекий, сияние у него тайное, мертвое.

Слышно как из груди, стучит глухим, упорным хрипом, отдавая пульсированием в стынущем горле и в кончиках покалывающих пальцев.

Во дворе все стало далеким, и куст сирени дальше, чем всегда, и тропинка длиннее и уже, и сугроб сделался выше, чернея под стеной сарая. На холодный острый ветер не выругаешься, ничего не подумаешь про него, а только крепче сожмёшь кулак.

Тишина. Поскрипывает ручка ведра на колодце.

Снег скрипит четче под неуверенным шагом, ноги путаются на узкой тропинке. На горящие от мороза щеки, надутая ветром, медленно и щекотно скользнет слеза и побоишься поднять руку, чтобы прогнать ее.

Идешь медленно.

На обледеневший сруб по старой памяти приткнешь ведро, к мерзлой ручке колодца пристанет рука, перебирая пальцами, но не прижимаясь ладонями к ней, начнешь спускать ведро, привычно позвякивающее на цепи. Звонкий, приглушенный чернотой удар ведра о воду и скрипящее покачивание сруба. Начинаешь вращать ручку колодца, натянув рукав куртки на ладонь. Ведро легкое, тянешь его и ждешь, словно и не вода в ведре, а кто выжидает, сидя в нем. Капли срываются с ведра, только эхо их ударов доносится до уха. Мокрое железо ведра не холодно. От воды поднимается густой пар. Переливаешь дымящую воду в ведро. Незнакомый скрип, доносящийся из соседнего двора, скует тело, и ты замрешь и простоишь так недвижимым, только шуметь будет, спадая, капля воды. Поднимешь, словно пустое ведро за горячую мокрую ручку и не идешь, не бежишь – крадешься, и хочется побежать, и знаешь что кто – то сзади все же есть, но не осмелишься обернуться.

С полным ведром холодной воды Аленка бежала без оглядки.

Хвать за ручку двери - дверь закрыта.

Она хотела было уже кричать во все горло, но, дернув за ручку сильнее, дверь открылась, и Аленка мышью юркнула в дом.

Только в доме она почувствовала укушенный морозом мизинец и кончик носа.

- Ну, никто не сцапал? - смеялась баба, - а я слышу, ветром ее бахкает. Ветром открыло видно.

- Ветром открыло. Это я открыла. - Аленка тяжело дышала, выговаривая бабе.

Утром баба разлила воду в пластмассовые бутылки - полторажки, капнула из кружки в умывальник, в чайник, в бачок на печке, полила этой водой цветы.

***

Снег сходил очень медленно. Больше дул ветер, чем пригревало солнце. Осевшие переметы оголяли по степи смерзшиеся трупы лошадей, обтянутые шкурой со взъерошенной шерстью. В этот год ледяной наст настолько плотно сковал степь, что копыто лошади не могло его пробить. Степные табуны  поредели от падежа.

Для сел, расположенных в глуби степи зима выдалась крайне неудачной. За сухое бесплодное лето трава не успевала встать на стебель, налиться цветом и соком. Она отсыхала на корню, заморенная солнцем.

Сена не хватало.

Заметно отъелись собаки. Они уже не ели, а играли маленькими тушками курчавых ягнят.

 

В степи в крупных хозяйствах скот на зиму не ставят. Прошлые зимы выдались теплые. недели с две дули ветра, остальное же время погода стояла тихая. Стада больших красно - пестрых белоголовых коров всю зиму простаивали в посадках.

На буграх, сквозь сваленную старую траву, пробивались зеленые пятна.

Через неделю уже чернели сонные кучки муравьёв, освободившиеся из – под холодной земли, они мертво, недвижимо черной пеной собирались в кучки, искря на солнце сквозь веники и палки сухого ковыля.

По старым мышиным дорожкам даже на буграх еще лежал снег, а где уже рассыпался он, обнажился вялый ажурный лишайник. Все чаще приходил в движение небосвод. Изо всей дури, гнали за горизонт густые облака, все еще холодное солнце слепило глаза.

***

Размахивая свисающими ниже колен рукавами отцовской куртки, Маленькая Наташа разгоняла прыгающих желтогрудых синичек, назойливо норовящих сесть на мясо, подвешенное на крючки, зацепленные к большой  железной трубе, перекинутой от бетонной стены с одной стороны, на крышу сарая с другой стороны, являющуюся опорой для крыши навеса, под которым зимой раскладывали сено для баранов.

То и дело рядом садились наглые грачи, хватая вымазанную коровьей кровью грязь.

Наташа сменила Сашу. Саша порезал палец, глубоко вонзив в него лезвие ножа. Наташка наскоро перевязала рану, и Саша продолжил помогать отцу разделывать тушу.

Закончив работу и умывая руки, он пытался снять грязный бинт, который намертво впился в рану. Саша, загибаясь от боли, отодрал его и теперь обрабатывал рану перекисью водорода, капли которой уже больше пяти минут пенились, стекая по руке.

Ночью телка скинула теленка в тонкой пленке кожи без шерсти. Шарик утащил его в будку, хрустя хрящами.

Густой весенний воздух пропитался парным говяжьим нутром и приторным запахом свежей плоти. Сытая собака, сложив лапы и подняв массивную голову, грелась на солнце, вздрагивая кожей и выгибая торчащие кости позвоночника.

Помогать Юрка звал соседа Валерку. Валерка сидел за столом, сгорбив широкую спину и заложив длинные ноги одна на другую, пристроив на животе руки, покрытые сеткой вздувшихся вен.

- Не, мне хорош, - Валерка прикрыл рюмку ладонью.

Юрка выпрямился:

- По последней и все.

Наташка прикрикнула на мужа:

- Не хочет человек и ты тоже давай завязывай.

- Я поем лучше.

- Ну как хочешь. Мне больше тогда достанется, - засмеялся Юрка.

- Свинья ты какая.

Валерка молча жевал, смущенно уткнувшись глазами в стол, разглядывая белую стеклянную сахарницу с отбитой ручкой.

- Ма, - перебил мать Саша, - ма, не начинай.

Саша сидел возле печки в кочегарке, укладывая стельки в резиновые сапоги.

Анька, поднимая Максима через порог, вошла в дом, шурша пакетом.

- У Любки сарай завалился. Говорят, пять коров убило.

- Да ты что? - испугалась Наташка.

- Да, - Анька принялась раздевать Максима. Раздетый краснощекий мальчик несмело подошел к Валерке, протягивая руку.

- Если что, Наташ, звони, - сказал Валерка, выходя вместе с Сашей на улицу.

Наташка цедила заварку в кружку:

- Анютка, завари. Человек пришел, даже чая нормального в доме нет.

- Да иду я.

- Иду. Это раньше нужно было сделать.

Максим бежал следом за матерью. Юрка подхватил его, и своей щетиной стал щекотать ребенка.

- Па, оставь его, - разрывая зубами пакетик с заваркой, сказала Анька.

- Я что, с внуком поиграть не могу?! - рявкнул Юрка, и подавился кашлем. - Похлопай деду по спине, о, сильней, еще сильней, вот, вот так.

Мальчик старательно хлопал по дедовской спине.

- Максим любит деда, да, Максим?

Максим держал Юркину руку, поворачивая ее своими ручками.

- Вава, - Мальчик пристально рассматривал Юркину руку с запекшимися каплями не отмытой коровьей крови.

- Ма, смотри, - улыбалась Анька, - пожалей деда, как ты умеешь? У деда вава болит.

Мальчик намочил пальчик слюной и стал водить им по дедовской руке, осторожно дуя на капли крови.

- Бо, бо? - он вопросительно поднимал бровки.

- Ой болит, как сильно болит, лечи деда, лечи, - хмурился Юрка.

Анька смеялась, заливая заварку кипятком. Кругом разлился головокружительный тошнотворный запах.

- Анют, плесни мне маленько.

Мальчик следом протянул руки.

-Фу, кака, - сморщился Юрка, глотнув из кружки. - На, тоже будешь?

- Па, горячо же.

- Бестолковый какой.

- Что бестолковый? Один раз попробует, потом знать будет, не полезет. Давай кружку.

Юрка протянул руки, отлил немного из своей кружки в кесешку и тщательно подул в нее, остужая. Максим стоял, приподнимаясь на цыпочках, вытягиваясь своим тельцем юркого головастика, топая ногами и размахивая руками от нетерпения. Юрка протянул ему кесешку. Мальчик, щелкнув зубами о стекло, потянул жидкость. Глотнув ее, он сильно раскашлялся, начал плеваться и вываливать язык.

- Мамаша тоже. Что стоишь? Дай ему сахару быстрей.

- Да ничего ему не будет. Теперь зато знает, что это дед каку пьет. Да? -  засмеялся Юрка.

Напившись, чаю, он вышел на улицу, тщательно обмел порог с выступами оголившейся из под цемента гальки от заполнившей его щели талой воды.

Носком калоши он прочертил линию от порога до забора огорода:

- Вот здесь ручей пробей, а то вода в дом зайдет, - сказал он Саше.

Загрузив мясо и получив за него деньги, Юрка выпросил у Наташки немного:

- Как резаку мне давай, - засмеялся он.

Наташка кинула ему пару денежных купюр и он, захватив с собой коробок спичек, ушел.

Домой он вернулся поздно.

Он долго стучал в окно, чтобы ему открыли. Не сумев снять щеколду и, оступившись на пороге, он упал.

Тяжелое отцовское тело не поддавалось Саше. С трудом пытаясь поднять отца, Саша злился и выругивался.

- Да вставай ты, па, вставай, - напрягался Саша, припадая на колени.

 - Оставь его здесь, - сказала вышедшая в коридор Наташка.

Выпрямившись, Саша выпалил матери:

- Успокойся ты.

Она пыталась сказать еще что - то, но возбужденный Саша оборвал ее на полуслове:

- Успокойся уже.

Юрка продолжал бормотать и отпихиваться, но Саше все же удалось его поднять.

- Шапка где? - задыхался Саша.

Бормоча что – то под нос, Юрка пытался отмахнуться от сына.

- Успокойся ты, - пригрозил ему Саша, открыв ногой двери и выкрикнув дом:

- Анютка! что, что! Чекаешь там. Иди, помоги мне.

Юрка, сползая по Сашиному телу, давился слюной и кашлем.

- Да молчи ты, - процедил сквозь зубы Саша.

Причитая, Анька подхватила отца. Максим вышел следом за матерью.

 - Забери его, - прикрикнула Анька Маленькой Наташе.

В прихожей дети опустили отца на пол. Отдышавшись, Саша легонько водил ударенным плечом левой руки:

- Он без шапки пришел.

Анька стянула с отца сапоги, дергая руками, стянула  и куртку.

Сморщив лицо, Юрка потянулся к ширинке.

Анька побежала за ведром.

Вспотевший Саша, накинув шапку, вышел на улицу.

Проходя в кочегарку, Наташка схватила Анькин сапог, стоявший у порога, и его голенищем ударила мужа по голове.

- Ты, - Юрка поднял голову. Сидел он, упираясь спиной о шкаф, раскинутыми ногами собрав под себя палас.

Наташка замахнулась на него еще раз, но Анька выхватила сапог из ее рук.

Наташка закричала на весь дом:

- Нашли, кого защищать, уйди от меня, не то и ты получишь.

Анька изо всех сил пыталась сдерживать мать.

- Уйди, шалава.

Вошедший в дом Саша, бросился уводить. Наташка вышла из прихожей:

- Нашли за кого заступаться. Ма, сапоги надо - на, ма, деньги надо - на. От па ничего не нужно.  И за кого держитесь еще?

- Успокойся ты уже, - всхлипывала Анька.

- Ты мне рот не затыкай.

Растирая по раскрасневшемуся лицу слюни и сопли, Максим стоял рядом, рыдая в голос.

- Наташа, забери его, - выкрикнула Анька.

Наташа вышла из комнаты и несмело потянула мальчика за руку, позвав с собой:

- Пошли, пошли, Максим.

Мальчик одернул руку и еще громче заплакал, прижав руку за спину.

- Забери его, - приказала Анька второй раз.

Маленькая Наташа, растерянная от бессилия, выкрикнула сквозь подступившие к горлу слезы:

- Он не хочет.

- Иди, иди сюда к бабе, - Наташка позвала внука.

Мальчик, путаясь в сползшихся голубых колготках, всхлипывая и глубоко дрожа всем телом, покорно пошел к ней.

Саша все это время сидел на спинке дивана, покусывая заусениц.

 

***

На следующий день Юрка долго не мог найти свою шапку, ругаясь на детей:

- Платок мой завяжи и иди, - говорила ему Наташка.

Он, молча сжав губы, продолжал обсматривать полки шкафа.

- Соль от забора убери, там припекает уже хорошо, она растает. Слышишь? - спросил он у Саши, растягивая в руках старую школьную Сашину шапочку, - под навес ее убери.

- А ты куда? - спросил Саша, очищая от соли кусок сала над умывальником.

- Пойду сарай помогу крыть, крышу.

- Помощник. Дома своей работы хватает. Глотку заливать опять идет он. Помогать.

Юрка промолчал, открыл кастрюлю, стоявшую на краю печи, потянул пару раз из черпака и, отерев лицо, вышел.

Когда солнце уже стало заходить за старые базы, к Саше прибежал Борька, задыхаясь, он прокричал, подбегая к забору:

- Пошли быстрее, твоего батю убило!

***

Аленка большими глотками пила воду из красного пластмассового ковшика. Рядом, открыв рот, стоял Максим и, мигая большими глазами, тянулся за ковшом.

Юрка умер в больнице под утро. Упавшие бревна проломили ему грудину, ударили по голове.

Вечером его привезли домой.

Баба вышла встречать его. Под ее глазами алели, отливая синевой, складки мешков, нос заострился и стал длиннее. На голове был повязан  темно - синий платок в мелких красных цветочках, который с утра, она, раскидав перину и подушки, вынула из своего сундука.

Анька придерживала двери дома. Она еле стояла на ногах, прикрывая искривленный горем рот и, не моргая, смотрела на бабу.

Саша, обхватив ее за плечи, медленно стал отводить ее в сторону:

- Зайди в дом, раздетая не стой, - он подпер двери своей спиной.

Анька, сотрясаясь своим сухим телом, упала Саше на грудь.

- Ну, - Саша говорил едва слышно, шепотом, - все, все, заходи, дай пройти в дом.

Гроб поставили в гостиной.

Баба тяжело опустилась на лавку, взявшись за край обитого бардовой тканью гроба.

- Отмучился, - проведя по лбу зятя, сказала она.

Юрка лежал насупив губы, словно вот - вот поднимется и разгонит своей хриплой невнятной скороговоркой всех, кто наследил в его доме. Теперь стало заметно, как сильно он постарел: на лоб тяжелой глубокой бороздой легла складка морщин; уголки глаз стали похожи на расправленный лист смятой бумаги.

Анька стояла рядом, задыхаясь.

Ровно до полуночи Наташка с детьми просидели у гроба. В полночь баба прикрыла зятя белой тканью с выбитыми на ней плотной нитью такими же белыми цветами и отправила всех спать, оставшись сидеть одной.

На табурете, у изголовья гроба, лежала стопка тонких восковых свечей, рядом, в граненом стакане, наполовину наполненном непромытой серой солью, горела, роняя восковые слезы, свеча.

Огонек ее, то выпрямлялся, то задорно играл, норовя спрыгнуть. К стакану приставлена была маленькая, в золотой раме, иконка. Рядом, в таком же граненом стакане, поверх которого лежал кусочек хлеба, налита вода.

Баба сидела, сложив руки на рукоятке своей палки, положив на руки голову, она меняла только положение сложенных друг на друга вытянутых ног.

Так просидела она до утра.

 

***

- Там ее, небось, не угрызешь. Мужики, скорее всего, ломами долбят. Попробуй, намаши ломом - без рук останешься, - говорила баба, потирая колени.

 - Поверху только оттаяло, - Наташка сидела рядом на краю дивана, собирая с верблюжьего одеяла скатанные ворсинки.

 - У хлопчиков дури много, им в самый раз кровь гонять, - произнесла мать  Тишкина, сидевшая в кресле, стоящем напротив. Она еле слышно издавала звуки откуда - то из обтянутой сычужной сеткой морщин куриной глотки, сгорбившись, иссиня - черными руками опираясь на тяжелый сучковатый черенок, местами с ободранной корой и с намотанной поверху тряпицей, предназначенной для удобства кисти старухи. Через некоторое время, наевшись досыта, она задремала, глубоко уронив голову. Наташка прикрыла ее одеялом и бросила под ее ноги собранные половики.

- Где решили? - покачивала головой баба.

- Здесь, с краю, возле деда хромого. Там, возле бабы с дедом, снега еще по пояс. Здесь же место солнечное, большой куст шиповника рядом.

- Эта беззубая же это место себе держит, - неожиданно произнесла проснувшаяся старуха откуда - то из - под одеяла.

- Ничего страшного, - ответила Наташка, туже завязав платок и  прибирав со лба челку.

 - Иди, картошку ткни, переварила уже, наверное. Я и совсем забыла про нее. Газу надо бы еще, этого не хватит, - сказала баба.

Все это время Саша старался не заходить в дом. Он досыта накормил собаку, разрубил остатки чурок, сколотил развалившееся корыто под подтаявшую на солнце соль, вынес из ясель объедья и выпустил на улицу  из сарая окрепших ягнят.

Маленькая Наташа сидела в закрытой комнате.

Ступая на цыпочках, Наташка прошла мимо гроба, легонько приоткрыв дверь в комнату:

- Иди - ка сюда.

Маленькая Наташа обошла по стене стороной гроб, искоса глядя на покойника.

- Что ты, уже не стоит его бояться. Живого нужно бояться, а сейчас он уже ничего тебе не сделает, - опираясь руками о диван, баба принялась вставать.

Обивая ноги, в дом вошла Анька, следом за ней Любка занесла полный таз посуды.

Баба остановилась в дверях:

- Ишь ты.

Любка опустила голову, выкладывая из таза тарелки на стол.

- Глянь.

На лице у Любки чернела гематома, уходившая под ворот свитера.

- Мало тебе, я бы еще тебе ноги переломала. - баба двинулась к газу. - Скажешь, не права я - права. Ты заслужила.  - Баба зачерпнула из кастрюли компота, хлебнула из черпака, хватая кусочек разваренной груши.

 - Ба, - Анька принялась протирать тарелки.

 - Права я, - пережевывала грушу баба.

Любка в голос всхлипнула, отерла с лица проступившие слезы.

- Тебя в день по несколько раз лупить нужно.

Из гостиной стали доносится громкие голоса. Женщины спорили о родстве какого - то приезжего мужика с местным конокрадом.

Наташка сцедила воду из картошки и поставила дымящуюся кастрюлю на табурет перед бабой.

Баба обтерла рукой каталку, стряхнув на пол прилипшие отрепья сухого теста и принялась толочь картошку, раздувая пар:

- Молока ливани чуток.

Соседка Нина Ивановна, учитель математики, широкая в талии и высокая на ногах с вьющимися мелкими желтоватыми  кудрями, поверх которых накинута была розовая косынка, занесла чугунок с котлетами.

Скоро привезли копачей. 

Мужики побросали в кучу куртки возле порога, Грязнулька все еще ходил  в прожженной черной шубе с поднятым обкуцанным воротом.

Копачи присели у гроба.

Широкий и Тишка не зашли в дом, оставаясь курить, сидя на лавке под окном зала.

Шарик отчаянно лаял на чужой голос. Наташка, высунувшись в двери, прикрикнула Саше закрыть его. Закрытая собака стала скрести двери сарая и скулить.

За стол копачи сели молча. Говорил только Грязнулька. Он постоянно что - то спрашивал у суетившейся около стола бабы.

Борька сидел за столом, спрятав одну руку под стол, другой рукой, плотно прижимая  ее к левому боку, черпал борщ из глубокой тарелки. Отставляя ложку, освободившейся рукой он ломал маленькие кусочки хлеба.

Широкий разливал, двигая свежевыбритыми скулами.

Баба предложила Борьке:

- Давай еще.

Борька отрицательно мотнул головой, отерев вспотевший лоб.

***

Почерневшая Анька, с воспаленными и ввалившимися еще глубже в череп глазами, смотрела вокруг себя. Еще сильней ссутулившись, словно не в силу ей было выпрямиться под той тяжестью, что была внутри нее, она передвигалась по дому, собирая отцовские вещи.

Из недочитанной книги, оставленной под кроватью, она вынула плетенную цветную закладку, потрясся прочитанную книгу, отложенную на подоконнике, она выронила на пол, сушеный кустик пастушьей сумки с треугольными листочками.

Отцовские вещи баба наказала Аньке собрать и раздать по людям. Выходные Юркины брюки Саше были широки и коротки, свитер болтался на его плечах, как на вешалке, а рукава свитера едва доставали до его запястий.

Наташка велела все сжечь: "Кому это нужно, спали все".

Сидя перед бабой Анька говорила:

-  Там свитер тот был, помнишь? Все сказала пожечь.

Баба, тяжело хватала воздух и, покачиваясь заметно похудевшим телом, говорила:

- Пусть себе говорит, пусть. Она все сделала, чтобы вытравить его из дома. Все к Тоньке бегала, будто я не знаю. А я все знаю. Мне люди все говорили. Этот цветок, который в зале у вас стоит, что, скажешь, не говорила я вынести его из хаты? Говорила.

- Какой? - Анька потягивала носом.

- Тот чи, в зале который, вьется который. Вот он и вытравил его из дома - то. Это же мужененавистник. Эту дрянь в дом просто так не тащат. Раз сказала, два сказала, так нет же, - баба поменяла местами сложенные одна на другую вытянутые ноги, - так нет же, все по - своему делаете. Все мне пытаетесь слово поперек вставить. Все мне на зло делаете. Мне - то от этого хуже не сделалось, а себе только навредили.

Анька не успевала вытирать лицо от градом катившихся слез.

- Вот помяни мое слово, не успеют его ноги остыть, как она приведет вам в дом нового папочку.

- Да.

- Да. Вот ты потом сама удивишься тому, что баба права была.

 - Я к Витьке уйду, - помолчав немного, выдавила  из себя Анька.

- К какому Витьке?

- За столом он возле Грязнульки сидел.

Баба молча посмотрела на Аньку и, закусив посиневшую нижнюю губу, не отводя от  Аньки взгляда,  произнесла:

- За фашиста значит пойдешь. Сколько мы из - за них настрадались, сколько лишений видели, - она покачала головой и на ее глазах проступили слезы.

 - Ну баба, - в жалобном отчаянии протянула Анька.

Баба вдруг резко произнесла:

- Выбрось, выбрось эту заразу из хаты. Он и Саше покоя не даст.

- Выкину.

- Его лягушка пучеглазая там тебе тоже покоя не даст. Она натуральный фашист и есть.

- Он хочет отдельно дом брать.

- Ну, если так, то можно. Как мы, вот так вот с краю. На первое время денег дам тебе, - добавила баба, высморкавшись, - у меня есть малость, а там сами наживете. Вот те подушки забери. Она тебе все равно  ничего не даст. Мы еще успеем себе наделать новых, - баба влажными глазами  посмотрела на Аленку, молча стоявшую возле сундука, обеими руками обхватив подушки и опустив на них голову.

***

Со дня похорон, с четверга, дождь шел всю неделю, размыв до конца остатки черного снега. Влага просочилась через крышу в дом: в прихожую и в кухню. Аленка сновала между этих двух комнат, опустошая от воды подставленные под струи кастрюли. Баба палкой водила тряпку по полу, собирая разлетающиеся брызги красновато - черных струй.

- Что он видел здесь? - говорила она, - Что он видел здесь, что так убивается по этому свету?

На ночь баба поставила сдобное тесто. На кухне сыто пахло ванилином и корицей. Аленка слышала как ночью, стуча по полу палкой и тапками,  баба проходила к печи для того чтобы подмешивать тесто.

Утром из этого теста наделали булочек. Завернутая в газетный кулек на верхней полке буфета нашлась жменя трехлетней давности сушеных коробочек мака. Коробочками этими Аленка ставила ажурную печать на тесто и, сильно надавливая на руки, оставляла на коже замысловатые отпечатки.

Булочки эти раздали соседям. Пару булочек баба раскрошила на пороге. Проворные воробьи звонко галдели, собирая крошки.

- Пусть, может хоть так ему легче будет, - баба тяжело проводила по лицу рукой. - Вот так вот. Сегодня есть, а завтра нет. Кто знает как оно все будет. - говорила она. Чем мы с тобой бога обидели, что сделали ему, что он нас не слышит? Какой бы ни был, а волочился хвостом по двору. Ничего, - Аленка садилась рядом, опуская голову на бабины колени.  Баба проводила по ее голове легкой горячей рукой.

 - Ничего, все переживем. Вот увидишь, все будет хорошо. Время, оно свое дело сделает. Его не остановишь. Сегодня уже и двадцатое. Там лето не за горами, осень и зима опять, - баба прибирала Аленке волосы за ухо, тяжело цедя воздух. - А я сказала, я не помру, пока тебя на ноги не поставлю. - Аленка тихо плакала, не выдавая себя. - Я сказала, - голос бабы сорвался, она запнулась. Аленка почувствовала, как в ее в волосах начали путаться падающие бабины слезы. - Я сказала, что не брошу тебя, пока за муж не отдам.

Баба  резко вздрогнула:

- А, прогорела, небось, не успеем засыпать. Ну - ка, иди - ка, глянь быстрее.

На девять дней решено было катать лапшу. Аленка вместе с Грязнулькой долго гонялась по сараю за петушками. Она даже споткнулась и упала, ударив колено. На ночь баба заставляла ее приложить к больному месту намоченную мочой тряпицу. Аленка долго брезгливо поджимала нос и все же ослушалась, юркнув в комнату.

Петушков ощупывали в кухне. Пахло распаренным навозом и намоченным пером. Красный петушок долго бился в тазу, обрызгав стену возле печи кровью. После, весь вечер, они ловили куриных блох, щекотавших тело. Баба наказала теперь всю золу заносить в сарай.

Обессиленная от дневной суеты Аленка, не раздеваясь, упала на диван в гостиной. Перевернувшись на бок, она мгновенно погрузилась в белоснежно - туманный воздух, наполненный трелью жаворонка. Ясно чувствовалось, как шелестит зеленая листва, дует мягкий теплый ветерок, растет и ползет трава.

Перед Аленкиными глазами начали мелькать поросшие густым черным волосом Юркины руки, точа о камень нож, который он всегда носил с собой, когда пас телят.

Сам Юрка, босой, сидел, пристроившись на земле. По его ногам, покрытым жирной степной пылью, то и дело бегают муравьи. Он перебирает большими пальцами, притоптывает, пытаясь согнать их.

Затем листок клена неожиданно защекотал ему обвисший бок. Он одобрительно хлопает по стволу дерева и принимается стругать щепочки, обхватив нож двумя руками, высунув кончик языка.

От этих кленовых щепочек разливается свежий влажный дух жизни. Здесь же, под деревом, опираясь локтями о согнутые колени, Юрка начинает сплетать эти щепочки, бережно и нежно перебирая их. Спустя полчаса он уже вертит в руках  сырую корзинку, которую теперь заминал, придавая форму.

Аленка протянула руки к этой корзинке и проснулась. Проснувшись, она оказалась сидящей за столом у себя в доме. Сытый Юрка сидит напротив с закатанными по локти рукавами рубашки. Не стриженный, обросший густой щетиной, он  только что приехал с поля на обед.

Баба заходит в дом с полным подолом яиц и с порога начинает говорить:

- Иди, иди, работай.

 - И все вы меня, баба, гоните. Я же вашей внучке цветов нарвал. Еду, поляна такая передо мной. Мимо никак нельзя было проехать.

- Не нужно ей никаких цветов.

- Вот бабу будешь слушать и жизни никакой не увидишь. Я что, зря рвал? Аленка, пошли, я отдам тебе. - он поднялся из - за стола.

- Юрка, по- хорошему я тебе говорю - наелся - воду бери и иди, а не то палки схлопочешь.

- Ну вы, баба, - засмеялся Юрка, крутанув головой.

Аленка спокойно молча слушала. У нее было точное осознание того, что в данное время она находится во сне. Ей очень хотелось сейчас спросить что - то у покойного дядьки, но язык сам по себе не поворачивался, ему не позволяло двигаться чувство того, что всяческие вопросы с ее стороны разозлят дядьку. Он, в свою очередь, в сознании Аленки, точно знал обо всем том, о чем хотела спросить Аленка и поэтому хитро поглядывал на нее. Баба же, присевшая за стол, не догадывалась о том, что сейчас находится в Аленкином сне, и при любых Аленкиных вопросах, в Аленкином понимании, она подумает, что внучка не в себе и точно ударит палкой.

- Юрка, палки получишь, - повторила баба.

- И все вы, баба, ругаетесь.

- Не зли меня, - баба постучала по столу, грозя пальцем, - выкинут тебя с работы, не приходи потом ко мне жаловаться. Сопли мне не пуская, я то тебе еще добавлю.

 - Баба, если бы вы только знали, как у меня грудь болит.

 - У меня тоже все болит. Я вся гнилая стала.

- Не пожалеете меня даже?

- Меня никто не жалеет. Иди по хорошему, говорят тебе.

Аленка вздрогнула и открыла глаза - баба стояла над ней.

 - Как ты уморилась. Вставать уже. Подъем. Так крепко спала, что ничего не слышала. Я ночью так звала тебя, так кричала, даже охрипла, ты же ни в какую. Думала все, конец мне.

 - Что было, ба? - Аленка подняла голову, упираясь руками о диван, а ногами пытаясь убрать плед, сползший со спинки дивана. Баба опустилась рядом:

- Крестьян приходил.

- М?

- Да. Я только задремала, так как бахнет в стену из кочегарки. Я глаза открыла. Сначала подумала, что что - то упало. Воды пийнула и лежу дальше. Только глаза закрыла, как давай долбить в стену "бах", "бах". Ах ты, сука такая. Говорю, иди, иди, все, лежи спокойно. Он не унимается. Топом слышу, вроде успокоился. А он, видно, обошел и давай кровать мою трясти. Я тебя зову. Его прошу идти отсюда. Он еще сильнее. Ну, думаю. Как давай его матюкать. В темноте палку нащупала, машу ею - сил нет. Рука ноет теперь. Ушел. Так я до утра и не сомкнула глаз. Таблетку раскусила. Отдышка так схватила, что горло до сих пор свистит. Смотри, что он делает, а?  - она оттолкнулась и встала с дивана, расправляя примятый сзади халат и прошла на кухню.

- Я уже кашу сделала. Вставай. Блинов на сковороду кину. Сама ничего не хочу - кусок не лезет.Так, две ложки каши хлебнула, так оно вон до сих пор в горле стоит. Ты смотри на него. Все напьется по молодости и пальцем стучит, и так мужики, с которыми пил, говорили мне, что мол, хвалится перед ними, когда баба помрет, я хозяином буду. А вот тебе, - баба скрутила пальцы,  вот тебе! Тебя вперед черви поедят. Что зять, что этот меня всю жизнь отчитывал. На гулянки мол я не хожу, ни с теми, ни с теми. Мне никто ничего готового не носил. Я все на своем горбу, как тот ишак тянула. Давно тебя черти топят. Я вставала в четыре и ложилась после двенадцати. На мне и дети, и работа, и хозяйство, и отец, царствие ему небесное. Все сытые, обстиранные, не хуже всех. У меня всегда и печеное, и вареное. Все бабы удивлялись с меня, как Анька одна и так успевает. Я так с малого приучена была. Все было: и гуси, и куры, и свиньи – все, только здоровье меня подводит. У меня все всегда просили - я ничего никогда не просила. Только здоровья и сил Бога. И ты запомни это - сама ничего ни у кого не проси. У тебя пусть просят. Ты такая же,  как и я будешь. И не смей меня ослушаться. Замуж бы тебя хорошо отдать. Лишь бы свой был, хоть пьяница последний, но свой. Чтобы чужое не трогало. И бить будет, и гонять будет, но только свое... Ничего, ничего. Все будет хорошо.

- Баба.

- Бог не Яшка.

- Баба, а он же меня звал с собой.

- Кто?

- Дядь Юра, во сне, а ты на него кричать начала и он ушел.

- Я ему позову. Жалко осины у нас здесь нет. Мы бы с тобой выстругали кол и по самое не хочу ему  вогнали бы.

- Осиновый кол?

- Да. Так я, чи, тебе не рассказывала?

- Про осиновый кол? Нет.

- Ну вот.

- А это не страшно?

- Я же рядом всегда с тобой.  Это еще моя бабушка, царствие ей небесное, рассказывала. Работали они у пана одного, много их девчат было. Жена пана померла. Он привез себе молодую. Она красивая, и коса у нее длинная, красивая.  А у бабы моей  коса длиннее ее косы оказалась. Она бабу за косу хвать - и на чурку, топором отрубила. Сама красавица, чернобровая,  румяная. В одну ночь пана дома не было. Баба с другими девками ночевать с ней остались. Ночью глянут, а ее дома нет. До этого бабы говорили, что видели,  как она в молоке купалась. У нас же не как здесь - степь степью, у нас же леса там. Ну и она в саду, в полной кадушке молока  обмывается сидит. Бабы орехи собирают,  всего полно было: и орехи, и узюм сушили с винограда, и слива, и что хочешь. Так значит. В ту ночь, видят - ее нет в доме, а в хлеву двери открытые. Они туда. Она сидит там под коровой голая, простоволосая, это с непокрытой головой. Вот так вот. Утром идут корову ту доить, а вымя у коровы высохшее.  Не знаю чего, а померла она. Пастух видел, как она на могиле своей сидела, рядом с ней черная кошка была. Бабы говорили, что, мол, какая – то черная кошка заходит, ее ловить, а она наутек. И в той хате, где была черная кошка, на следующий день скотина, чи, собака или курица сдыхали, топились, пропадали. А у нас в каждом хуторе батюшка жил и церковь стояла. Ни как здесь. Батюшка мужикам объяснил. Они осину обстругали и вбили ей. Кто рядом стоял, ее крик из могилы  слышали, да как посыпали оттуда по могилам и батюшка, и мужики. Бабы даже днем боялись на улицу выходить. Да. Чего я брехать тебе  стану. Как было, так было. Да.

Это уже при мне было. Мужик жил через дом от нас. Пятеро детей у него было. Жинка шестого родила и померла. Он сам как с ними управится? Вот и привел женщину. Тоже она красивая. Мужа ее убили, одна она жила с матерью. Привел ее в дом. Она и стирала, и убирала, и мы у нее сколько ели, и  с детями их  в лес ходили, орехи да желуди собирали. В первую же ночь привел он ее, а она спать не может. Считай, весь день на ногах, устала бедная, а уснуть не может. С дома выходить не хочет, считай ночь на дворе, а сидеть в доме не может. Мужик рядом спит, дети спят, а она ни в какую. Сама она приходила матери рассказывала, плакала. Ладно. Мало ли на новом месте. Груня, Груня ее звали. На утро, глянь – все куры у них сдохли. Ага. Тесто месит,  руки в муке, а малое дите в люльке кричит, плачет. Она пока руки отерла, глянь, люльку качает, а дите молчит. То мать его качает. Женщина тогда к бабке сходила. Та разъяснила, что и как. Вот. Сделала она как положено, а  покойная ночью в дом зайти не может, под окнами бегает, стучит. Да. Эта женщина сама нам рассказывала. Мужу ничего не говорила,  он сам потом увидел, сам колышек заточил и сделал все как надо. Вот так. Так и было. Вот и нам бы с тобой осинового черенка, мы бы его живо на место бы поставили.

***

Готовая заснуть, Аленка улеглась  в кровати, но сон как рукой сняло. Она укрылась и, переворачиваясь с бока на бок, остолбенела, не смея шелохнуться.

Неизвестно сколько времени прошло, но перед собой она увидела высокую худенькую девицу в белой сорочке до пят с вышивкой на груди. На маленькие  плечи девицы ниспадали черные смоляные волосы. Лица ее не было видно, но было ясное ощущение того, что девица эта была прекрасна. Она подняла вверх гибкие ручки и, сгибаясь, забилась в широкой сорочке, потом вдруг встала на пальчики и стала ступать по комнате. Ускоряя шаг за шагом, она начала извиваться и кружиться, подняв голову вверх. Волосы посыпались с плеч за спину, открывая сахарную шею.

Алёнка лежала без движения.

И страшно было,  и одновременно радостно было видеть эти движения. Девица скинула с себя сорочку, обнажив тонкое тело.  И грудь, и каждое ребро и кость, составляющие ее тело были словно покрыты гончарной глазурью и обожжены под лунным сиянием. Она опустилась на пол у окна. В тот же миг ночная мгла  рассеялось, и яркий лунный свет проник в комнату. Подогнув левую ногу под себя, она выгнула спину и начала любоваться собой, вытягивая руки и перебирая пальцами. Казалось,  что из – за любого резкого движения, ее тело может разбиться, поэтому она все делала так плавно и правильно.

Алёнка лежала совершенно без движения, но чувства, которые вызывала у нее девица, были насколько хороши, что она не могла оторваться от нее.

Так девушка просидела до утра, а Алёнка, за все это время, не смогла сглотнуть даже слюны. 

Она смотрела на нее, будто  шел между ними диалог, в котором, как в молчании между давно знающими друг друга людьми, заключен какой – то смысл, понятный только им.