Девочка рисует мост

 

-Девочка, что ты рисуешь?

- Мост…

- А куда он ведет?

- В детство…

Когда отец во всеуслышание заявил об этом, все за столом дружно рассмеялись...Если мама родит вторую девочку, он из роддома прямиком отвезет ее в родительский дом. Друзьям и родственникам трудно было представить, что образцовый папа, души не чаявший в старшей дочери, которую называл не иначе как «черное золотцо», мог взять и отказаться от следующего ребенка, только потому, что не родился мальчик. Все посмеялись и забыли…

Не смеялись в тот день и не смогли забыть заявление зятя лишь родители мамы. Дедушка – молчун, когда речь заходила на эту щепетильную тему, лишь недовольно кряхтел и сморкался в свой большой носовой платок. Причем, демонстративно делал это всякий раз, когда бабушка причитала: - ой-бай, какой позор, а что если зять и вправду так поступит, ... что скажут люди…

 Когда мама приезжала проведать родителей, бабушка вглядывалась в ее лицо и радостно говорила: глянь-ка, дочка, на первенца лицо было у тебя в пятнах, помнишь. Не зря говорят, что девка красоту забирает. А сейчас беленькое и чистенькое, видать пацан родится… Мама цвела от этих слов, очень хотелось ей угодить мужу и подарить наследника. Дед прищуривался, как от солнца и довольный протягивал бабушке свою пиалу, чтобы продолжить чайную трапезу. В другой приезд бабушка хваталась за сердце: - ах, дочка, а живот-то у тебя острый, а на мальчика, обычно, округлый. Дедушка вставал со стола и уходил, издавая звуки через носовой платок…

 «Суинши» - добрая весточка о рождении второй девочки все-таки застала стариков врасплох. Тогда родители жили в селе Кок-Тума и родильный дом находился рядом со школой, неподалеку от берега озера Алаколь. И роды принимала красивая и добрая тетя Маша Даулетханова.

Дедушка и бабушка, живущие в Уч-Арале, вести не обрадовались - молча и тихо сидели за круглым маленьким столиком, пока ата решительно не поднялся с места, взял камчу и пошел запрягать арбу. Он знал, что отец возвращается из областного центра. Его решением было перехватить зятя и затеять мужской разговор…

На выезде из Уч-Арала среди тенистых деревьев из земли бьет родник. Все, кто заезжал или выезжал из районного центра, считал обязательным ритуалом, остановиться возле источника, испить целебной водицы. Отец увидел арбу деда издалека и не успел поздороваться как следует, как аксакал заявил ему, что будет ждать в центральной столовой. У папы дрогнуло сердце: что-то стряслось... Когда уладив все дела, он вошел в зал столовой, где вкусно пахло борщом и котлетами, дед сидел за столом и перед ним стояло два граненых стакана. Отцовское сердце защемило: точно, что-то случилось... Они молча залпом выпили водки, бутылку которой дед умело прятал в пиджаке. Наконец тесть, сокрушенно вздохнув, произнес слова: эх, снова родилась девочка...Не успел продолжить свой сотни раз продуманный скупой монолог, как папа вскочил со стола и начал лихо танцевать, припевая на весь зал. Удивленно выглядывали повара, а папа счастливый кричал им ... дочка, у меня родилась дочка!!! Дедушка ошалело смотрел на зятя, потом облегченно вздохнув, опрокинул вторую стопку и довольно кряхтел, покачивая головой...

Когда мне исполнился один год, бабушка пожалела дочку, которая вновь ожидала пополнение и забрала меня к себе, и я жила с ними до семи лет. К тому времени была убеждена, что меня родил дедушка, а бабушка выкормила козьим молоком. Маму называла по имени, как все окружающие, лишь папу затруднялась как-нибудь называть.

Невероятные семь лет рядом с бабушкой и дедушкой подарили мне небывалые ощущения радостного восприятия мира, а глубину и ширину их любви я ощущаю по сей день...

БАБУШКА

От замужества в 12 лет ее спасла революция, которая пришла в казахские степи намного позже, но основательно. Местный бай, пожелавший взять ее в четвертые жены, спешно перекочевал со своим аулом в Китай. Казахи настороженно относились к новым веяниям, слухи и домыслы делали свое «черное дело» и когда начали борьбу с ликвидацией безграмотности, бабушку, тогда она 13-летняя стройная девчушка, от греха подальше спрятали в сундук. В семье посчитали, что девушке необязательно быть ученной...

До преклонных лет она сожалела, что не выучилась грамоте. Апа, увидев книгу, бережно брала ее в руки, подолгу разглядывала и восторженно листала страницы. Хотя она была знатоком казахского фольклора, поклонницей национального эпоса и рассказывала невероятные сказки. Мое воображение едва поспевало за ходом ее повествования: жил-был хан, - начинала она, - и было у него двое дочерей. Когда одна плакала, ее слезы превращались в белоснежный жемчуг. Стоило заплакать другой, как из ее глаз скатывались мерзкие жабы...

 Я потрясенно спрашивала: почему, апа? У одной - светлая и чистая душа, - последовал ответ, - а вторая капризная ленивая лгунья. И все, мое сердце теряло покой - ведь я сбегала из дома, когда бабушка просила помочь ей шить корпе из разноцветных лоскутков . Мне казалось это скучной затеей. Я тайком уносила засушенный курт, который бабушка раскладывала на крыше террасы и угощала своих друзей. Еще наша детвора воровала яблоки у бабы Клавы, когда в обеденный перерыв она дремала на кресле со спицами на руках. У нас в саду росли недозрелые яблоки, а ее «белый налив» падал с яблони и переспелый рассыпался на десятки сладких кусочков. Добро пропадало... И самое ужасное, в подвале деда, где он хранил яблоки на зиму и вино, сделанное собственными руками из черного винограда без косточек, я запрятала два мешка с «боеприпасами» - колючки репейника. Готовилось большое "сражение" между улицами Базарной и Пролетарской. За все эти дела вряд ли мои слезы превращались в жемчуга, и я решила никогда не плакать, чтобы никто по квакающим лягушкам не разглядел мое нутро. Это было сложно, мое лицо передергивало гримасой, но я стоически пыталась не выронить ни одной слезинки.

Бабушка сокрушалась, что растет из меня «сорви-голова» - платье и юбки носить категорически отказывалась и тогда она, воздев руки к небу, бормотала - «О, Аллах, а ведь мы хотели мальчика! Вот и получили...» Потом она терпеливо перекраивала отвергнутый гардероб на брюки и шорты. Еще в далеком детстве я, благодаря умелым рукам бабушки уже щеголяла в модных «бриджах», перешитых из сарафана, тогда мы мало имели представление о западных веяниях. Я всегда ходила в ссадинах и царапинах, лихо свистела без пальцев, разгоняя голубей, драться с пацанами вообще было привычным делом...Но никто не читал мне нотаций, не ставил в угол, не повышал голоса. Они и не сюсюкались со мной, самой большой лаской, которую старики могли позволить - теплой ладонью гладили по голове или нюхали мои волосы - казахи, скажу вам, вообще "нюхачи" – у них волчий нюх! А когда я заглядывали в их глаза, то всем своим детским естеством ощущала любовь и нежность. Потому и давали мне волю, закрывая глаза на проделки.

Ах, это путешествие на спине у бабушки!!! Она приседала немного и подсаживала меня к спине, а я всем своим тельцем прижималась, обеими руками обнимала ее шею, и мы отправлялись в гости. Мне представлялось, что я на верблюде неспешно плыву по барханам. И переполнялась гордостью, что сижу высоко и вижу то, что не видят другие мои сверстники -  ухоженные огороды за зеленой оградой, задремавшего пса у конуры, цветущие герани на подоконнике…

На соседней улице в саманном домике, больше напоминающий лачугу, жила маленькая русская старушка. Одна. На нее никто не обращал внимания, лишь я ходила по пятам, пытаясь понять ее бессвязную речь. Было странным видеть ее суетливую щуплую фигуру, без умолку изрекающую множество сочетаний слов. Она собирала коровьи «лепешки», не поднимала голову, ни с кем не здоровалась. Мне казалось, что ее заколдовали злые чары ведьмы и стоит только ее выслушать, можно узнать, как расколдовать. Когда я рассказала об этом бабушке, из ее глаз потекли слезы. «Горе страшнее колдовских чар, девочка моя. Она потеряла рассудок, когда в один день погибла ее семья» Я не совсем понимала, о чем идет речь, но старалась оставить у калитки ее саманного домика несколько коровьих «лепешек».

 Бабушка была набожным человеком, с маленьких лет она совершала пятикратный намаз, держала пост - ораза. Пока была маленькой я могла залезть на ее спину, и она совершала поясной и земной поклон с цепко сцепившей за ее плечи крошкой. Когда стала постарше, пыталась хулиганить и уносила четки с молельного коврика и в самый последний момент подкидывала на место. Худощавая и высокая, она неподвижно смотрела в одну точку и едва слышно шевеля губами, подолгу совершала молитву. Она вполголоса говорила с Богом, всегда поминала Его в словах и больше всего боялась Судного дня.

В третьем классе я приехала на каникулы и со знанием дела заявила ей: мол, учительница сказала, что космонавты облетели весь космос и Бога не нашли...» Такой бабушку я никогда не видела, она побледнела, потом покраснела, схватила скалку и погналась за мной. Я едва удрала и долго отсиживалась в виноградниках, моем укромном убежище... За что, за что, - ревела я от обиды, - любимая бабушка была готова огреть меня скалкой!? А она тем временем, сидя на крылечке, тоже горько плакала, не утирая слезы, просила прощение, называя Его Милостивым и Милосердным…

 С тех пор я не решалась затевать подобные разговоры и в моем понимании бабушка становилась «дремучим» человеком, цепляющим за пережитки прошлого. Когда появился телевизор, она бушевала, раздраженно называла его «ящиком Сатаны». Если видела фигуристов, катающих на льду, тогда мы все болели фигурным катанием, она бессильно опускалась на кресло со словами «АстагфирулиЛЛах» (Прости Аллах и прими наше покаяние!) ведь этих людей пускают током, неужели вы не видите! А мы дружно смеялись в ответ. Постепенно она привыкала к телевизору. Как-то раз показывали по программе «Клуб путешествий» экзотические пейзажи заморских стран и бабушка с нескрываемым восторгом прошептала: О, Аллах, если так прекрасен и совершенен сотворенный Тобой мир, то каким может быть Твой Лик!»

 Она была очень любознательной и когда я рассказывала ей тревожные новости про Вьетнам и Америку, атомную войну, она шептала «Это Знамения». Однажды я не выдержала, и вопреки воспоминаниям о погоне со скалкой, решилась поведать ей как сказку о теории Дарвина. Она долго молчала, потом махнула рукой; - «Твой Дарбен сам обезьяна, такие как он не способны даже сотворить комара, а все туда же - морочат голову людям...»

 Она болела редко. Но когда хворь одолевала ее, лежала пластом по несколько дней. Я носила ей воду, разминала ей руки, делала массаж головы. Потом со слезами на глазах, уставшая засыпала под ее боком. Когда ей становилось невмоготу, она прощалась и просила на листке бумаги написать ее последние указания. Я знала мало букв, но брала в руки сломанный карандаш, слюнявила его, затем делала вид, что все записываю на клочке бумаги. В моей детской памяти намертво откладывалось какой отрез ткани из бабушкиного сундука кому надо отдать, кто должен участвовать в омовении...

 Наутро меня будил характерный звук от бабушкиных серебряных браслет об ручку двери, и я радостно бежала: апа, апа, ты не умерла! Она смущенно улыбалась в ответ «Аллах милостив!» и просила вернуть ту бумажку...Когда сжигала в печке ночное "завещание" шептала себе под нос благодарность Творцу за новый день.

Став чуть постарше я услышала невероятную историю, которая объясняло трепетное отношение моей бабушки к ее любимой свекрови. Когда у апа и ата, тогда еще молодых, родился пятый ребенок, апа свалилась от неизвестной болезни. Она умирала, рядом сидели детки, один другого меньше и ее свекровь, не тая слез, надевала на себя белое одеяние и шла в поле. Три дня она молилась за невестку, чтобы Всевышний сохранил ей жизнь взамен на ее собственную. Через неделю умирающая женщина пошла на поправку, а ее свекровь угасла за несколько дней и ушла во сне...

У нас в доме часто бывала женщина, у нее были неестественно черное лицо, грубые натруженные руки. На ее голове красовался платок и мне казалось, что под платком у нее находится конусообразная коробка. Она неспешно пила чай, тихим голосом жаловалась на свою жизнь, а бабушка ворковала; - сабырлык (терпение), все образуется! На все Воля Аллаха!». Перед уходом она щедро складывала ей в сумку чай, вещи и снова взывала ее к терпению. Оказалось, что эта женщина - дочь того бая, который должен был взять мою бабушку в четвертые жены. Она еще маленькой девочкой отбилась от родни в суете тех смутных дней, побиралась по дворам, выжила в голодную лихину, и теперь выполняла черную работу у всех, кто звал ее на подработки. Поэтому раньше времени ее белое личико стало подобно чугуну, а холеные руки, которые омывали ей верблюжьим молоком в детстве, огрубели и почернели...У нее не было своего дома, жила где придется, а все ценное она носила с собой в коробочке, которую вплетала в косу и носила под платком. Единственным добрым человеком в ее жизни была моя бабушка.

По пятницам приходил мулла и несколько ее подруг. Бабушка пекла семь лепешек, заваривала свой фирменный индийский чай со сливками, добавляя щепотку черного перца и гвоздики. Надевала свое самое красивое платье и платок, камзол, она радовалась этому дню, как ребенок. Ее младший сын возмущался: «Твой мулла находится под колпаком у КГБ, а дети - коммунисты, они пострадают от твоих посиделок». Бабушка резко отвечала: Аллаха надо бояться!

Я засыпала на коленях бабушки под певучие и загадочные суры из Священного Писания и во сне мне снились праведники, которые надевали на ноги колокольчики, чтобы его нежные трели предупреждали живность об опасности быть раздавленными случайно. Снились джины, которые взбирались друг на друга до небес, чтобы подслушать, о чем говорят ангелы. А бабушка в эту минуту гладила мои непослушные вихри и молилась за своих потомков... ...

Когда мама ожидала шестого ребенка, у папы спросили, кого он хочет. Он ответил, не раздумывая: девочку! К тому времени, после меня родились три мальчика. Папа, вспомнив историю с тестем, громко и заразительно рассмеялся и потом задумчиво произнес: сыновья нужны для продолжения рода, а девочки для души...

Шестым родился мальчик!

АТА

Уходящая фигура дедушки… Эта картина как наваждение преследовала меня долгие годы. Чувство вины заставляло вновь и вновь возвращаться к его дорогому образу, но в памяти лишь всплывала …уходящая фигура аташки!

Мне – 19 лет. Летящей походкой выбегаю из редакции, бегу, спешу – через три часа самолет в Алма-Ату, в голове – творческий «бардак», завтра начинается сессия, курсовики, зачеты, экзамены, надо все успеть собрать и ничего не забыть. Лечу мимо «Универмага», пробегаю кинотеатр «Восток» и через старую площадь выхожу на улицу Ленина. Справа вижу удаляющую фигуру дедушки. Видимо, он взял продукты из магазина ветеранов и направлялся домой. Кричу «ата» и бегу к нему как в детстве, что есть мочи, прижимаюсь к его груди. Он немногословен «балам, жаксы ма?». Я тараторю, что спешу, он как обычно нюхает мои волосы и прищурившись, улыбается мне. Я машу ему рукой…

Но …этого всего не было.

Я увидела дедушку и подумала о самолете. Месяц пролетит незаметно, и я обязательно проведаю стариков, - утешала себя… Через тридцать дней я безмолвно стояла у свежего холмика на кладбище. Близкие оправдывались, что не стали мне сообщать, переживали за меня… Я не плакала, не обвиняла – я просто смотрела на горку земли и видела уходящую фигуру дедушки…

Не окликнула.

Не догнала.

Не обняла.

Не прижалась к нему…

…Мой дедушка рано лишился отца. Его мама, по семейному преданию, была дочерью бухарского купца и как она оказалась в наших краях остается для нас загадкой, но старожили, которые видели ее, отмечали необычайно красивые глаза, бойкий нрав и торговую жилку. Вскоре она вновь вышла замуж, и отчим-татарин хорошо заботился о двух ее сыновьях и растил их как собственных детей.

 Дедушка вырос, возмужал и после революции стал милиционером Красной Армии. Службу нес исправно, на совесть, пока под стражу не попал молодой парень, который оказался внуком аксакала, проживавшего на протяжении десятилетий, по соседству с его семьей в ауле. Выслушав его, народный милиционер, отпустил восвояси со словами: «твой отец, твой дед – достойные люди, значит и ты не можешь быть преступником».

За это дедушку самого посадили в изолятор и собирались судить, но по рассказам, бабушка достала среди запрятанных в сундуках добра настоящий слиток золота и отнесла его к большому начальнику, который внял то ли слезным мольбам матери, то ли блеску золота…

Дом, в котором проходило мое детство, досталось от немцев – три просторные комнаты, большая печь, фруктовый сад и виноградники. Педантичные хозяева подобрали идеальное место для содержания домашнего скота. Дедушка не уронил немецкую марку и хозяйство содержал в идеальном состоянии. Стоило зайти в коровник и можно было поражаться деревянному настилу, блестевшему как палуба корабля. Он как рачительный хозяин не мог пройти мимо ржавого гвоздя, подбирал проволоку, доски – в хозяйстве все пригодится. Дед мало говорил, его словарный запас больше составляли краткие слова, хмыкание, восклицания «уууть», «фьють», чтобы отогнать кошек, собак возле мисок или меня из виноградников. «Тпру» произносил, чтобы придержать лошадь…

Самое яркое воспоминание, связанное с дедушкой – поездка на реку Тентек во время сенокоса. Пока он косил траву, я питалась ежевикой, собирала полевые цветы. Когда он загрузил стог на арбу, то перевязал по-хозяйски веревкой и закинул меня наверх. Затем сам сел рядом, взял поводья, и мы покатили домой. Неописуемая щенячья радость – я, пятилетняя девочка лежу на медленно движущейся арбе, и задыхаюсь от необыкновенного запаха разнотравья и полевых цветов, букет которых прижимаю к груди, а облака на голубом небе в такой близости от меня.

 Дедушка тоже в хорошем настроении, это можно понять по татарской песне, которую он напевает себе под нос. Только в минуту наивысшего блаженства он пел, хотя это больше выглядело не как песня, а музыкальное «мычание».

…На войну друг за другом ушли два брата – Сыдык и Турысбек. Дедушка получил тяжелую контузию и ранение под Сталинградом и после лечения в госпитале вернулся домой. Младший брат сгинул бесследно, на него не было похоронки, лишь письмо, в котором он числится «без вести пропавшим».

Домашние подтрунивали над дедушкой, якобы он кричал «сдаюсь» и ему прострелили руку - на запястье деда был шрам от пулевой раны. Дед хмыкал, грозно сдвигал брови, но отмалчивался. Я как котенок, кидалась на всех, кто считал моего деда предателем, и нещадно царапалась. Потом подходила к ата, брала его руку и разглядывала кисть – там было заметное углубление, я дула в него, прижималась губами, желая излечить, но ничего не получалось.

- Ата, расскажи про войну…- много раз просила его. Он в ответ кряхтел, пыхтел и произносил два слова: война – это плохо. На фасаде нашего дома висела табличка «Здесь живет ветеран ВОВ Дуйсебеков Сыдык» и я гордилась им, приводила мальчишек как в музей, чтобы показать предмет своей гордости…

 Много лет спустя, когда дедушки уже не было в живых, я, будучи журналистом областной газеты, готовила цикл публикаций о войне и задала долго мучавший меня вопрос военкому, фронтовику.

- По законам военного времени, - безаппеляционно ответил участник войны, орденоносец, - твоего деда сразу бы расстреляли, в лучшем случае – штрафбат. Я видел желторотых солдат-казахов, которые после пары месяцев подготовки, попадали на фронт, без серьезных навыков, не знающих русского языка. И в самое пекло, представь их состояние, они и не всегда понимали отданные им команды. Что говорить - война есть война! По несколько месяцев сидят солдатики в окопах, там же кушают, там же спят, там же находятся специальные отводы для естественных нужд. Во время дождей траншеи наполняются водой, в том числе испражнениями, и они по пояс в окопах безвылазно сутками. Потом эти ребята проявляли такую отвагу!!!

 Слова старого военкома реабилитировала деда в моих собственных глазах, хотя я никогда даже в шутку не причисляла его к «членовредителю».

Свирепым дедушку видела лишь трижды и всему была моя вина. Мне не терпелось отведать винограда, а он, как назло, не вызревал и я, не дожидаясь, срывала кисти и убедившись, что ягоды кислые, тут же выкидывала в саду… Для такого рачительного хозяина, как мой ата, это было равносильно удару в сердце.

Второй раз, когда мы с соседским мальчиком Олежкой стащили у дяди пачку «Беломорканала» и пытались закурить. Спички жгли нещадно, а папиросу раскурить не удавалось, когда все-таки у нас получилось, мы кашляли как «чахоточные» и дед, увидев такое безобразие, чуть не огрел нас своей камчой, пока мы не бросились наутек.

Ну и в третий раз, когда он обнаружил мой «тайник» в своем подвале – там стояла невыносимая вонь от моих «боеприпасов» - колючек репейника, которые были заготовлены для «войнушки» между шпаной улиц Базарная и Пролетарская.

Пока он отходил от ярости, я сбегала и отсиживалась у добрых соседей – бабы Нюры, которая свой дом называла избой и в ней пахло кислыми щами и сдобными пирожками, которыми она щедро угощала меня...

Дед ворчал, когда бабушка без устали выносила каждое утро корпеше, дорожки, коврики, трясла их нещадно. Потом снимала занавески, отбеливала и крахмалила так, что они не поднимались даже от сквозняка. Она в ответ парировала: а ты, вон вылизываешь свой коровник...так что молчи! Ну и мне доставалось работы - протирать мокрой тряпкой железные кровати и пройтись с-ней по всем закоулкам комнаты....

Когда старики чаевали в добром расположении духа за круглым дастарханом, неспешно беседовали со своим престарелыми ровесниками, под занавес предлагали им своеобразное представление. Апа звала меня и трехлетнего младшего братика Айтуара и задавала неизменный вопрос: когда мы с аксакалом умрем, как вы будете плакать!? Я мигом хватала чью-нибудь трость, а братишка, не найдя ничего подходящего, брался за веник, и мы с ним дружно, надрывно кричали на весь дом; «апамау, атамау, почему вы нас покинули! На кого вы нас оставили!»

Старики катались от смеха, утирая слезы и прося нас вновь и вновь повторить, потом нахохотавшись. апа доставала из кармана камзола «мампаси», так она называла маленькие леденцы в жестяных коробочках «Монпасье», угощала нас щедро, и мы довольные бежали на улицу, чтобы похвастаться перед ребятней.

Дедушка никогда не обращался к врачам. Иногда его тело покрывали водянистые пузыри, и они вызывали нещадный зуд, он не спал ночами и стонал как раненый. Бабушка качала головой: аукается война этой хворью и, наконец, когда стоны разносились всю ночь по комнате, вызывала известного лекаря – бахсы. Одну комнату освобождали целиком, по центру раскладывали большую шкуру, заворачивали в нее обнаженного деда и шаман, увешанный волчьими шкурами и разными диковинными аксессуарами, начинал колотить в бубен, горловым пением ускоряя танец и затем нещадно хлестал камчой дедушку.

Я, незаметно забившись в угол, забыв про свое обещания не плакать, рыдала и слезы лились в три ручья, которые, к моему облегчению не превращались в мерзких жаб. Но и жемчугом не становились. Каждый удар лекаря откликался в моей душе, и я вздрагивала всем телом. Наконец, уставший и обессиленный баксы уходил набраться сил, а я ползла к деду и пыталась пальцами приоткрыть ему веки: умер ата, убили его.

 … Несколько ночей потом апа читала надо мной молитвы, детское сознание не выдержало такого эмоционального потрясения. А выздоровевший дед не отходил от меня, бурчал на бабушку, как не углядели за мной и не отправили подальше от такого зрелища. Бабушка виновато оправдывалась: разве за ней углядишь – егоза!

Один раз в месяц меня ждал сюрприз – они отправлялись со мной в «Детский мир» и покупали игрушку. Я знала, что пенсии у стариков не так много, и очень ценила такие подарки. Очень радовалась, когда шел дедушка, потому что бабушка выходила из дома редко. Но когда выходила – ее подготовка занимала несколько часов, она тщательно подбирала платье, к нему камзол и платок по цвету. Тайком наносила на лицо крем, который она забрала у дочери якобы мазать больные суставы, надевала свои украшения. И я, изнемогая от ожидания, умоляюще подбегала по несколько раз – апа, магазин закроется… А, дедушка выходил сразу, но шел неспешно, я бежала вперед и садилась, ждала, пока он подойдет и снова бежала вперед.

Пока он заходит в магазин, я уже подбирала три категории игрушек – подороже, средняя цена и самый дешевый вариант. Если дедушка хмурился, а тут же предлагала другую игрушку и как только он одобрительно кивал, я бежала к кассе с ликованием, что до дешевого пупсика дело не дошло… В этот момент в своих руках цепко держала игрушку и меня переполняло от любви к дедушке, и любви было так много, что хватало и на продавщицу, и на незнакомых людей, которые мне встречались на пути.

Мой дедушка ассоциируется еще с яблоками. Он не позволял трясти яблони, можно было собирать упавшие плоды либо использовать специальное приспособление. Им он аккуратно снимал каждый апорт и строго в определенном-порядке раскладывал на полке погреба и там хранил до первых морозов. Дома всегда стоял неповторимый аромат алматинского апорта, и конечно, его фирменное вино из черного винограда без косточек, которым он потчевал особо дорогих гостей!

Еще у дедушки была слабость – собирать бутылки. Сыновья возмущались, выговаривая деду, - вот-де позоришь нас, только алкоголики этим занимаются… Ата невозмутимо хмыкал и продолжал как рачительный хозяин подбирать добро, которое валяется на земле. Подбери и преврати его в деньги. Я ему помогала в этом деле – собранные и отмытые бутылки мы помещали в сетку и отправлялись в пункт сдачи стеклотары. Нам насчитывали монеты, и мы довольные шли к ларьку – дед покупал себе бокал пенистого пива, а мне - стакан газированной воды с двойным сиропом и мороженное в бумажном стаканчике, а к ней неизменно шла лопаточка, которая пахла ванилью.

В этот момент счастливее нас с дедушкой не было никого в мире. Мы спокойно смотрели на суету вокруг и с вожделением растягивали удовольствие. Потом подобревший дедушка давал мне еще пять копеек, и я бежала на дневной сеанс детского фильма в кинотеатре «Восток».

Дедушка жил тихо, но достойно. Он не болел, не был прикован к постели. Умер во сне. Ему было 80 лет. Рядом лежал и «агукал» шестимесячный внук, которого невестка спозаранку укладывала рядом с ата, а сама уводила старших дочерей в детский сад. Бабушка спала на другой кровати. Наверное, это большое счастье – умереть во сне. Во всяком случае так говорят аксакалы. Мне хочется верить, что он умер счастливым.

 Даже на том свете он позаботился обо мне и пришел во сне, и тем самым положил конец моей безысходности и чувству вины…

Я вижу во сне удаляющую фигуру деда. Я зову его. Подбегаю и прижимаюсь к его груди. Он нюхает мои волосы и говорит: балам, жаксы ма… Я машу ему рукой, а он улыбается мне, прищурившись как от солнца…

СКАЗАНИЕ О МАРИИ ИВАНОВНЕ

Мою маму называют Марией Ивановной. Я часто слышу вопросы: она кореянка? Тогда почему так ее зовут!? Похоже и родственники стали забывать ее настоящее имя. А внуки на вопрос: Вы куда собрались? С радостью отвечают - МалиВаннеАпа! У этой истории любви есть своя предыстория и она связана с этим именем! Но об этом чуть позже...

Мой отец любил все русское: русскую кухню, русских девушек, русские песни, русскую водку! Может быть в той жизни он был первым парнем русской деревушки, этакий рубаха-парень с гармонью через плечо, отчаянный ловелас!? В общем на своей первой любви он не смог жениться, родня была категорически против русской невестки, и он смирился. Интересы и мнение родни он всегда ставил выше личных желаний! Так он ходил в холостяках до 27 лет.

 Мама приглянулась ему сразу- улыбающаяся девчушка, светлая душа. Он почувствовал, что она пойдет за ним и в огонь, и в воду... Когда папа позвал маму замуж, ей было 22 года. Она не торопилась с ответом, хотя по уши была влюблена в отца! По заведенному обычаю, ей предстояло дождаться женитьбы старшего брата и замужества сестры, которые на тот момент не торопились обзавестись семьями!

На такой случай хитроумные казахи придумали еще один обычай - похищение невесты. В условленный день и час жених ожидал свою девушку. Она тайком покидала отчий дом, и провожаемая женге (жена брата), в сопровождении подруги переступала порог нового, где ее голову покрывали платком и осыпали конфетами - шашу.

Когда сообщали весть о похищении невесты ее родителям, они тут же вдогонку отправляли гонцов, чтобы убедиться по своей воле она уехала и на самом ли деле любит своего избранника.

Когда мама с узелком, дрожа от страха и волнения, села в подъехавшую "Волгу" - крутая машина по меркам 1967 года - она уже была в полуобморочном состоянии. Папу сопровождал его друг, офицер - начальник пограничной комендатуры, что стояла на станции Коктума Анатолий Шишкин. Затеянное дело представлялось ему необычным романтическим приключением!

- А как зовут красавицу Кашена? - спросил он с улыбкой.

- Маприза, - робко ответила мама.

 - Имя красивое, но очень мудрёное! Теперь мы будем величать тебя Марией Ивановной...

Так с легкой руки папиного друга, дяди Шишкина, как мы дети его называли позднее, 22-летняя мама обрела новое имя, которое стало ей родным за пятьдесят лет.

За скромным дастарханом скромно собралась родня. Мама была в скромном белом платье! Так проходили свадьбы того времени.

Папа обожал детей! Мама подарила ему шестерых! Папа чтил свою родню! Мама без конца ездила в его родной аул, чтобы решать их нескончаемые проблемы! Папа мечтал о хлебосольном доме и гостеприимной хозяйке! Мама без устали встречала и провожала вереницу гостей! В их жизни было все, что и в семьях того поколения! Взлеты отца становились звездными для мамы! Его падения - ее большой болью! Он не мог работать вполсилы, он горел, воодушевлял людей, безотказно брался за самые сложные участки, быстро и легко поднимал семью, где шестеро детей и переезжал на новое место. Папа все делал для партии, для людей. Он жил этим, дышал и другого не представлял. Он относился к поколению, которое и трудилось на износ, и отдыхало на широкую душу...

Отец - душа компании, сердцеед, весельчак! Перед его обаянием мало кто мог устоять! Мама очень ревновала отца, хотя сцены ревности закатывала редко .... но метко! Иногда приходили "доброхотки" и участливо сообщали ей о похождениях отца. С невозмутимым видом она выслушивала их, приветливо провожала за порог. Затем в спальне давала волю слезам. В знак протеста, демонстративно раздвигала порознь две кровати...

Папа обладал каким-то магическим даром за несколько минут преобразить ее хмурое лицо в улыбающееся! И она вновь преданно ловила каждое его слово, ласково заглядывала в его глаза. А вечером кровати снова объединялись в общую...

Папа мог запросто приехать поздно ночью с компанией коллег или комиссией, которые приезжали в летнее время, в пик сезона на Алаколе. И мама с улыбкой встречала гостей, ставила самовар, разводила огонь под казаном и готовила куырдак или бешбармак!

После таких гулянок папа болел. Не пил, не ел - мрачный, похудевший, он напоминал обессиленного медведя. И мама без тени упрека приносила ему стопку водки, лечила его бульоном и кислым напитком из катыка...

...Потом случилось непоправимое. В 57 лет отца сразил инсульт! В одночасье наша жизнь разделилась на счастливое "до" и несчастное "после". Сердце мамы не выдержало такого удара, и она слегла с инфарктом. Папе не говорили, увезли в столицу, пока маму не подняли врачи в районной больнице. Скрывали от папы, потому что боялись повторного инсульта.

 Больнее всего смотреть как недуг превратил здоровых энергичных родителей в беспомощных и ослабленных больных! Мы возили папу по столичным центрам и больницам, где работают именитые врачи и как-то профессор, взглянув на историю болезни, покачал головой, и в присутствии отца сказал - дело безнадежное...

 А целитель, коих мы увидели достаточно, пообещал вылечить отца и велел принести голову и лапы убитого медведя. Теперь головой качал папа - в знак протеста. В те бессонные ночи я сотни раз задавала вопрос - за что? За какие грехи и ошибки наказаны они? По мере того, как смирение занимало все большее место в наших сердцах, приходили и ответы! Это не наказание! Это испытание, ставшее Милостью Всевышнего! Всю жизнь папа был убежденным коммунистом, махровым атеистом. Этот тяжелый недуг позволил ему вернуться к Истоку, приблизиться к Богу и обрести Веру, без которой Душа не способна быть вечной!

 Родственникам и друзьям было невыносимо больно видеть отца таким, и они появлялись в доме все реже. Всегда рядом была мама. Были дети и внуки, которые без слов ловили каждое его желание... В его глазах, в которых раньше мелькали огоньки добра и света, поселилась немая грусть. Одиннадцать лет молчания! Он то впадал в омут безудержного отчаяния, то на него находило космическое спокойствие.  

Как-то за чашкой чая мама сказала, тяжело вздохнув: - надо правильно формулировать свои желания! Многие годы я молила Аллаха о том, чтобы Кашен никуда не уезжал, сидел со мной рядом, и мы вместе смотрели телевизор. Я получила все, что хотела, но ценой его здоровья!

 В другой раз она призналась: - Надо было отпустить его к той женщине! Помнишь его позднюю любовь!? Возможно, он тогда был бы здоров и полон сил!? У меня навернулись слезы на глаза. Это несчастье подняло маму на высшую степень любви - жертвенную, когда ради любимого человека готова отказаться от него, зная, что где-то там он жив-здоров, полон сил и энергии, любим и любит - пусть другую женщину!

 ...Первый год без папы был самым тяжелым, особенно для мамы. Она стала похожа на хрустальную снежинку, которая таяла на глазах. Спасли ее внуки, которые родились после ухода отца. Каждый из малышей нес в себе папину улыбку, походил походкой, трепетно собирал цветы как папа! Мама начала жить заново, теперь уже за двоих! Ее объятия стали крепче, и мы чувствовали - это отец обнимает нас ее руками. Ее взгляд стал глубже - это папа наблюдал за нами ее глазами. И мы не можем позволить себе, чтобы мама плакала, потому что рядом невидимой тенью стоит отец, который в этот момент неодобрительно нахмурит брови.

... Прошло пятьдесят лет с того дня, когда сердца наших родителей соединились в прочный и крепкий союз! И если бы папа был жив, мы закатили бы пир на весь мир -отметили золотую свадьбу. Где за большим и шумным дастарханом мама сидела бы счастливая в белом скромном платье. А папа предложил бы поднять бокалы за его любимую Марию Ивановну! Если бы папа был жив...

Однажды, в детстве я решилась спросить отца, кого он любит больше всех? Мама замерла и вопросительно посмотрела на папу: как сумеет выкрутиться от такого непростого вопроса. Мы, шестеро детей с любопытством ожидали ответа. А он улыбнулся и сказал: "Мое сердце вот такого размера, - при этом он сжал пальцы и его ладонь превратилась в кулак, - разделите его ровно на шесть частей. Каждому из вас принадлежит одна частичка!"

Позднее, когда повзрослела, я поняла, что его сердце значительно больше. В нем находили достойное место каждый из многочисленной родни, друзья, соседи, коллеги и просто незнакомые люди, которые шли к нему за помощью!

Как-то он посетовал в разговоре - "Своим детям я вряд ли оставлю богатство..." По молодости я не обратила внимание на горечь его слов! Сегодня я просто убеждена! Отец нам оставил бесценное богатство - в нашей груди стучит его доброе сердце! Сердце, способное любить мир и радоваться жизни, сердце способное прощать недругов и недоброжелателей!

...Иногда слышу явственно его голос: "Дочка, носик!" Я радостно подставляю его для поцелуя .... и понимаю, что папы рядом нет!