Гуля

ГУЛЯ

 

Я знала эту девушку, казалось бы, достаточно хорошо, чтобы называться ее подругой. Не сказать, чтобы близкой, но за грань приятельницы мы с ней к тому времени перешагнули. Ее звали Гулей. Имя необычное, особенно учитывая тот факт, что это не было привычным сокращением от Гульмиры или Гульнары. Ее просто так звали – Гуля. Мне она сначала не понравилась – своей будто бы наигранной веселостью, а еще бесшабашностью, часто сквозившей наглостью и хамоватостью, - все ее естество, казалось, было напичкано чувствами поверхностными, искусственными и неглубокими. Но однажды я поняла, что она может быть другой. Что она была на самом деле другой. Просто, как и все другие люди, боящиеся себя раскрыть перед окружающими, она притворялась.

    Гуля не всем нравилась. Одна моя близкая подруга просто на дух ее не переносила. И все из-за этой чрезмерной живости, которая людям более спокойным и размеренным быстро надоедала и начинала после уже только мешать. Она прибегала, чуть опоздав, на работу, врывалась в наш маленький офис, и в нем прочно поселялся ее голос, - сам по себе негромкий, но визгливый, не умолкающий ни на минуту. Меня она забавляла, веселила, как и большинство, впрочем. Но моя подруга уставала и оттого злилась на Гулю, которая мою подругу, напротив,  любила. Все это приводило к определенной доле холодности в отношении первой. И мне это было странно ощущать. Я знала, - Гуля может довести любого до каления, но ведь она беззлобна, пуста и игрива, а это можно понять, или хотя бы приспособиться.

    Гуля вечно что-то жевала. На маленьком квадратном столике с обязательным электрическим чайником «Тефаль» от ее любви к семечкам был вечный беспорядок. На нем и так не было порядка, - впрочем, мы, как истинные графоманы тире журналисты, - на это внимания принципиально не обращали. А Гуля особенно. Она любила щелкать семечки и параллельно мешать всем работать. Причем, заставить ее надолго замолчать не мог никто. Даже моя близкая подруга, не выносившая ее живости, - она в этот момент, надо полагать, страдала больше всех. Но крепилась. А Гуля ничего не замечала, а может, замечала, но что она могла с собой поделать? Вот именно, ничего.

   Излюбленной темой разговоров Гули были шмотки, салоны, и парни. Она жила у тети, а ее родители и многочисленные братья и сестренки жили в деревне, в ауле, километрах в двухстах от города. Она была старшей в семье, и насколько я знала, помогала своим родным, отсылая ежемесячно часть своей зарплаты. Но при этом умудрялась жить на полную ногу. Одевалась она безвкусно, но разнообразно и ярко. Девушке было около 20-ти, и все ее устремления сводились к одному, - побывать везде и всюду, и везде всех покорить своим кокетством и непоседливостью. И надо отдать ей должное, зачастую ей это легко удавалось. У таких людей, как Гуля, жизнь отчего-то складывается без особых проблем, без каких-либо сложностей и выкрутасов, она течет,  как полноводная река, не зная ни крутых порогов на своем пути, ни засухи, уничтожающей ее глубину и ширь. Иногда я смотрела на Гулю, на ее склоненную над очередным журналом мод коротко стриженую головку, на ее модные лайковые черные сапожки, - надо сказать, ножки у нее были изящные и маленькие, - и мне казалось, будто я вижу всю ее жизнь наперед. Через несколько лет беззаботной, достаточно веселой и безыскусной жизни Гуля наверняка выйдет замуж, или выскочит, за какого-нибудь симпатичного, смазливого, или, наоборот, с животиком, но не очень приглядного на лицо, зато богатого, мужчину старше себя. У него будет обязательно машина, собственная квартира или в ипотеку, хорошие приличные родители и далекая отсюда родня. Поначалу они будут жить душа в душу, первые год-два или меньше, затем она родит мальчика, а потом девочку, и через несколько лет, казалось бы, счастливой семейной жизни им бы самое время остановиться и признать, что чувства уже поостыли и нужно переходить на другой уровень отношений, более зрелых и простых. Но нет! Они, напротив, сделают вид, что все по-старому и этим усугубят свое положение раз и навсегда. А потом у него будет любовница, и он будет приходить в дом-полную чашу лишь затем, что на пальце руки и на сердце у него камнем весит обручальное кольцо, которое все же гложет его чувством вины, на которое он ничем не может ответить. Приходя в дом, уже пустой без него, но шумный из-за детей, он будет смотреть с полчасика телевизор, и то ради приличия, а не потому что ему интересно. И совершив все необходимое ко сну, он уляжется в постылую супружескую кровать и, промучившись с час или меньше, а может и больше, наконец уснет, сраженный наповал усталостью и болью в глазах от яркого света ее прикроватного светильника. А она будет читать, пытаясь наверстать упущенное в молодости, она будет умнеть и становиться все мудрее, но куда приложить эти свои новые знания и умения, она не поймет. Да и куда? Когда жизнь уже дала обратный ход, обратный отсчет всему грядущему. Она все еще будет следить за собой, ее будут уважать соседки и консьержка в подъезде, у нее будет своя машина, а дочь будет во всем следовать ее умению одеваться, - уже не так безвкусно, как прежде, но и не так ярко и разнообразно, как она умела, когда была еще чуточку живее себя нынешней. Потом у нее появятся внуки и она поначалу будет немного шокирована своим далеко не молодым возрастом, и появится сеточка морщин у ее глаз и губ, глубоких, как когда-то была глубокой ее река жизни. И она впервые и осознанно вдруг поймет, что жизнь уже почти кончилась, что впереди у нее – несколько десятков лет или может меньше спокойного, чересчур правильного течения жизни, и ее впервые чуть не стошнит от этих странных диких мыслей. И она побледнеет, но почему-то возьмет себя в руки, хотя ей захочется кричать и биться головой о стену, но она успокоится и вздохнет раз-другой, а потом усмехнется своему смешному порыву и пойдет накрывать на стол, дожидаясь, когда появится ее супруг, к тому времени уже довольно обрюзгший и постаревший. И глядя за ужином ему в глаза и не зная, что сказать, чтобы сбить это тупое молчание за столом, она отвернется на миг в окно и заглядится на пару мгновений в проплывающих в небе стройным клином журавлей. И ей станет на миг так хорошо и покойно, так умиротворенно задышит сердце, что ее взгляд вдруг станет таким же молодым, как и раньше, а ее улыбка вновь заиграет всеми полутонами своей былой и чудной красоты. И именно в этот момент она поймет, что жизнь ее ушла, так и не дав ей шанса стать счастливой, и именно в эти секунды ей захочется стать птицей, подобной этим свободным журавлям, и она улыбнется этой своей чудаковатости и станет весела сама с собой. А муж ничего не уразумеет и оттого удивится. Но она не станет ему ничего объяснять. Да и что объяснять? Ведь это ее жизнь и она уже прожита, и она все же пыталась жить, пусть по правилам и по стереотипным дорожкам, но кто ее за это может осудить? Кто? Лишь только тот, кто жил иначе, и стал при этом счастливым. Но она таких не знала и знать не хотела. Не сейчас, когда ей вдруг захотелось стать проплывающим в небе журавлем. Она берегла это чувство так долго, как могла. И засыпая в этот вечер с этой мыслью, она чувствовала, что небывало счастлива, и небывало светла… 

     Все остальное, что будет происходить в ее жизни дальше, уже не стоит описаний, но, умирая, она будет знать, что единственный честный миг ее жизни, - ее длинной и чересчур спокойной жизни, - был в тот самый день, когда она захотела стать журавлем, и когда она заплакала при встрече с младшим братом.  

    …В тот день, когда это произошло, был очень суматошный день. Было много съемок, и уже поздно вечером на работе почти никого не осталось, - все убежали домой, движимые желанием поесть и отогреться в уюте родного крова. У меня одной была поздняя съемка, - предновогодний праздник в каком-то доме культуры. До того как уехать на съемку, Гуля попросила меня об услуге. К ней из деревни приехал ее младший братишка, с кем-то из знакомых семьи доехал на машине до города, а эти знакомые по счастливой случайности должны были быть на этом празднике в доме культуры и, узнав, что я там буду работать, Гуля попросила меня привезти его оттуда к ней в офис. На что я, естественно, согласилась. Мне это не было трудно. Но из-за моей природной склонности все «не горящее» забывать, я чуть было о своей миссии не забыла. Но когда я уже собиралась вместе с оператором уезжать, ко мне подошел какой-то незнакомый человек и держа за руку мальчика лет семи, очень стеснявшегося толпы вокруг и жавшегося от этого к незнакомцу, сказал, что это брат Гули. Тут я вспомнила о своем обещании и покраснела от досады на себя. Поблагодарив мужчину, я взяла мальчика за руку и усадила в машину. По дороге мне стало любопытно, как деревенский мальчишка, не привыкший к свету большого в сравнении с его аулом города, будет на все проплывающее за окном машины реагировать. Но мальчик оказался уж слишком стеснительным, он практически не смотрел в окно, отчего-то весь съежился, видимо, от непривычной обстановки и чужих людей рядом. Лишь изредка он поднимал свои черные, но как я заметила, очень живые и проворные глазки, чтобы несмело взглянуть вперед, на дорогу, но ненадолго.  Он вспоминал, что он не дома и не с родными, и вновь тихо смущался, а я улыбалась, чувствуя его смешное милое волнение и понимая, какие мысли в эту минуту  бегают внутри его детской неокрепшей души.

    Поднимаясь в лифте, мы с ним поняли, что уже сдружились. Хотя толком и не общались. За всю дорогу перекинулись парой слов, и то почти всех моих. Он все также безумно всего страшился и смущался, - но его рука, которую я держала в своей, уже была спокойна и невозмутима. И мы оба понимали, - мы друг другу нравимся, - как столкнувшиеся на миг незнакомцы, обретшие уверенность друг в друге, пусть и на ничтожно короткий срок.  

    Выйдя из лифта на нашем седьмом этаже, я увидела, что «банан», - так мы промеж себя называли желтую стойку в форме банана, она служила столом для наших секретарш, встречающих посетителей канала прямо у лифта, - пуст. Офис молчал и это было достаточно непривычно для тех, кто живет каждый день телевидением. На часах было около 9-ти вечера. Казахский блок новостей закончился около получаса назад. Я прошла вместе с мальчиком, - имени его я до сих пор, оказывается, не знала, - в «тихую», то есть журналистскую. Так мы называли помещение, где работали корреспонденты, хотя тихой она на самом деле была не всегда. Так вот, в «тихой» была лишь Гуля. Она сидела спиной к нам, перед небольшим столиком с зеркалом, и смывала грим, который накладывала перед эфиром, - Гуля была не только журналистом, но и диктором новостей. И в этот момент мне довелось увидеть одну из самых потрясающих сцен моей жизни, которую я уже никогда не могла забыть.

    Как только мы неспешным шагом вошли, он вызволил свою руку из моей ладони и бросился вперед. Гуля резко обернулась, - надо заметить, я, как только поняла, что уже мешаю им обоим, предпочла просто уйти в сторону, выйти из комнаты у меня не получилось, в тот момент это мне не показалось возможным и удобным шагом, и я попросту отошла побыстрее в сторонку, откуда стала невольным очевидцем всего дальнейшего. Так вот, Гуля обернулась и здесь я опешила. Ее лицо в мгновение ока переменилось. Мигом оно стало добрым и ласковым, и тут же в ее глазах, на которых еще оставались следы туши и подводки, заблестели слезы. Тяжелые, крупные, застилавшие все вокруг светлым пятном. Я не узнавала привычной мне Гули. Это был другой человек, - более простой и человечный, более взрослый и мудрый. Казалось, она мгновенно повзрослела лет на десять, ее глаза увлажнились и на лбу появились небольшие складочки, отражающие ее внутренние муки. Мне казалось, - я вижу сон, ибо такой страдальческой Гули я еще не знала. Она встала со стула и, протянув вперед руки, чуть ли не упала к его ногам, ее лицо исказилось выражением такой скорби и в тоже время еле уловимой радости от встречи, что мне стало не по себе. Я поняла, что своим присутствием порчу этот чудный момент воссоединения двух родных существ. Мне здесь места не было, но выйти я уже не могла, я бы их отрезвила, а мне этого не хотелось никак. Мальчик весь дрожал, и когда они наконец обнялись, - она стояла на коленях и прижималась к его груди, а он обнял ее всю своими маленькими объятиями, - они оба в голос зарыдали. В этот момент слезы выступили уже на моих глазах, чего я сама не ожидала. Гуля рыдала, как подкошенная. Как будто ее брат не приехал к ней, а будто его увозили насовсем в далекую чужбину. Она плакала и не могла остановиться и что-то ему шептала, а он, покоренный и обессиленный от пережитых мгновений, - весь как-то устало сник и тоже плакал, хоть и не так удрученно, как сестра. Между ними была разница в более чем 10-ть лет, но сейчас все границы стерлись и забылись, ничего не было явственнее, чем их слезы, их объятия и взгляды. Все это длилось всего несколько минут. Но эти минуты перевернули на миг все мое сознание. Я испытала катарсис, самый настоящий катарсис, мне было так хорошо и светло, так покойно и благоговейно, что я забыла, что являюсь здесь невольным чужаком. Но, проплакав на коленях и, наконец, успокоившись, тяжело вздыхая и не выпуская при этом рук братишки, Гуля вдруг увидела меня. И ей стало стыдно за свои эмоции, за свои слезы, и она покраснела, а я не поняла, почему она краснеет, ведь не из-за чего было краснеть, и я удивилась.  Но Гулю мое удивление не вразумило и она, прошептав какие-то извинения на счет своего небрежного вида и заплаканного лица, встала с колен и притянула брата поближе к окну. И я поняла, что больше здесь не должна находиться, что настало время принимать Гуле привычный лик, и при смене образа наблюдатели не нужны. Тут уже смутилась я и вышла, оставив их наедине. Спускаясь в лифте, я вспоминала ее глаза, когда она увидела брата, перемену чувств в ее лице, перемену всей ее внутренности, и это меня снова удивило. Я на миг увидела настоящую Гулю. Гулю, которая, оказывается, могла и страдать, и переживать, и плакать не смешными глупыми слезами, а настоящими, выстраданными долгой тоской по родным, такими сильными и безбрежными, как и ее любовь к брату. Я поняла, что она силится быть другой, более независимой и безбашенной, но на самом деле она тосковала по дому, и эта оторванность от дома ей дорогого стоила. И я навсегда и навечно полюбила Гулю хотя бы за эти ее слезы, за эту ее перемену самой себя, снизу доверху, за ее скрытые хорошие человеческие качества, которые она до этого привыкла держать глубоко в душе, но которые, - теперь я это знала точно, - у нее были, а это было главное. И для меня, и для нее.