Дневник оккупанта

 

             Вогнали живьем

           Пролог

       Третий этаж. Окно на кухне соседа-латыша  распахнуто на обе створки. Под визгливо-высокий зов флейт, труб, губных гармошек, безудержный грохот барабанов: «Та-та-та-тах! Та-та-та-тах!» на улицу рвалась горласто-ликующая, пронизанная героическим пафосом песня солдат вермахта: «Дойчен золдатен-унтер официрен нихт капитулирен!.. Дойчланд, Дойчланд убер аллес!..» Под жесткую, рубленую ритмичность этих  бравурных маршей гитлеровские дивизии в годы Второй мировой восторженно и самозабвенно выжигали на груди Европы название своей империи: «Третий рейх». Это было время, когда германская цивилизация вступила, о чем еще предрекал генерал граф фон Геслер, в фантасмагорическую фазу  возведения храма на горе трупов, на океане слез и крови, на предсмертных криках неисчислимого множества людей. Набросив ярмо на шею Европы, Гитлер ринулся покорять Страну Большевиков. Вселенная слышала кровную обиду канцлера Бисмарка на Россию: «Вы обращаетесь с нами не как с дружественной державой, а как со слугой, который недостаточно быстро появляется на звонок». Какой позор! Русские, нанесенную германцам  обиду вы искупите тяжкой ценой. Тяжкой! Вселенная, ты услышишь другой звонок. Звонок Славогермании о смерти ненавистной Советской Державы. И свершится это только благодаря Великому Немцу по имени Адольф Гитлер, который с отдаленных вершин собрал почти погасшие лучи величества арийской расы, как возносил фюрера немецкий расист английского происхождения Стюарт, и воспламенил их снова в фокусе своего духа.   

        «Где только и откопал эту заваль?» – думал я о соседе-латыше, поднимаясь к себе на третий этаж. Мне хотелось поскорее очутиться в своей квартире: родные стены, конечно, не оградят от бьющей по нервам  музыки, звучащей на одинаково кипучей высоте, в одинаково кипучем темпе, с одинаковой кипучей силой, но  хотя бы приглушат, срежут ее острые углы. Импульсивно-грохочущий поток из «Та-та-та-тах!» и лихого клича «Дойчен золдатен!» втекал в меня и вращался внутри  холодным презрением к бравым, никогда не капитулирующим  солдатам вермахта, к ставящей себя превыше всего нацистской Германии.

       Ни фамилии, ни имени соседа я не знаю. Слышал, что преподает психологию в Рижском университете. Незнакомцу под пятьдесят. Невысокого роста, седая голова с клиньями залысин, глубоко врезавшимися в редкие, хилые волосы, узкое лицо, нос-фасолина, шнурком усики, ухоженная бородка, колющие глаза. Элегантно одевается. Производит впечатление импульсивного, нервного человека. В нашем подъезде он живет где-то с полгода. Четыре раза, пытаясь установить контакт, я протягивал ему навстречу руку и желал то: «Доброе утро!», то: «Добрый вечер!» и всякий раз напарывался на враждебность: с брезгливо скривленными губами, злобно суженными глазами сосед торопливо проскальзывал мимо меня. Он с решительной категоричностью демонстрировал нежелание на основе взаимности жить  по принципу: «Мой сосед – моя опора». И этих четырех раз мне хватило, – я что, лаптем деланный?  много должен ему? – чтобы унять в себе желание наладить нормальные отношения с человеком, с которым меня свела лестничная площадка и общая кухонная стена. Моя офицерская форма его явно раздражала, выводила из состояния равновесия. При последующих встречах лицом к лицу с психологом я больше не протягивал руку, а  проходил мимо него так, как делал он: быстро и боком.

       Когда я ступил на лестничную площадку, сосед предстал передо мной в проеме настежь раскрытой двери с видом человека, скрутившего рога самому дьяволу: голый торс, победоносно-насмешливый взгляд, вздернутая «фасолина», втянутые вовнутрь рта губы, выпяченная грудь со скрещенными руками, широко расставленные ноги. Вся эта наспех срежиссированная и с нетерпением выданная мизансцена с целью произвести острый эффект была уготована, конечно же, человеку в мундире и сапогах, а именно мне. Подходя к подъезду, я видел, как из распахнутого на обе створки окна на мгновение высунулось и исчезло лицо соседа.

       - Хенде хох! – команда: «Руки вверх!» прозвучала с хриплой резкостью. – Советиш официрен, сегодня для тебя день капитулирен! – покрывая надреснутым голосом грохочущие, бившие по нервам,  марши, не сводил с меня злобных глаз сосед. – Советской оккупации конец! Теперь мы, латыши, хозяева! А ты вон с моей территории! – вулканя непримиримостью, психолог бил «в самую чувствительность». – Освобождай свою комендатуру. И вон!

        Я не нашелся, что сказать в ответ, настолько сильно был обескуражен внезапным, нахрапистым  представлением. Скользнуло в голове: «Гляди, Алкид, на гидру дерзку, смири ее ты лютость зверску…»

        – «Я, я, гойте…» – пружинисто выбросив  кверху руку, хорошо выпивший обскурант на немецком языке  в состоянии радостного злопыхательства срывающимся голосом подхватил припев марша: «Да, да, сегодня нам принадлежит Латвия («Латвия» вместо «Дойчланд»), а завтра – весь мир!» – И уже в щель почти закрытой двери в мою «комендатуру»  протиснулась ностальгия по кровавому безумию фашистских карателей: – Жаль, что Гитлер не дошел до Урала!

       И назавтра под такты шлахтсмузик, полные бурного чувства, экстаза и напора, – «Та-та-та-тах! Та-та-та-тах!» – горланили  и  маршировали в  квартире латыша немецкие солдаты, и в последующие дни. Среди дрожащих стен, внутри татахающей стихии два светила, Психология и Психиатрия, между собой выясняли, кто из них должен постоянно наблюдать за «нихткапитулирующим» пациентом и что надо предпринять, чтобы он окончательно не сошел с ума.  

       Причиной пылко-радостной взбудораженности  моего соседа, стал выход  Декларации, провозгласившей латышей «коренной нацией», остальных жителей республики – семьсот тысяч – «лицами без гражданства», «апатридами», «инородцами». Латвия в живом виде, невиданных размеров – с целое государство! – воссоздала копию с картины мятежника Франсиско Гойи: крестьяне уже по колено увязли в болоте, но все еще дерутся дубинами за свой пограничный камень.

 

         Зараженные освободительной  миссией, «коренники»  из американского сукна «Департамент», английскими суровыми нитками «Букингемский дворец», на немецких машинках «Бундестаг» быстро пошили чехлы забвения. Этими чехлами  они  денно и нощно затягивают  сейчас заводы, фабрики, больницы, школы, детсады, институты, театры, консерватории – все то хорошее, что сделала для процветания прибалтийской земли совестливая многонациональная советская семья. Часто, особенно после войны, она отказывала себе в насущном: только бы «люди моря» не испытывали нужды. Под фанатичный рев: «Национально думающие латыши! Вперед против советской оккупации!» «истинная нация», науськиваемая доктором пропагандистско-идеологических наук Вашингтоном, гонит «Иванов без родства» за пределы своего «пограничного камня». Наружу выплеснулся мстительный инстинкт целой нации. Русофобия стала монопродуктовой экономикой республики.

       Мнение американского латыша  Айварса Слуцкиса стало вторым гимном Латвии: «На протяжении по меньшей мере двадцати поколений без исключения русские были самым жестоким, агрессивным, варварским, паразитическим, нецивилизованным народом мира. Нынешнее поколение русских генетически точно такое же, как и предыдущие. Русские украли латышскую Латвию у латышского народа. Теперь они должны вернуть ее латышам, и единственный способ, которым это можно сделать, – репатриировать один миллион нелегальных, геноцидствующих русских колонистов, которых прислал сюда Сталин для колонизации Латвии». 

       Порядочные. Совестливые. Мужественные.  Такие люди, люди со своим лицом, с честью, здесь есть? Есть. Одиночки. Их сокрушают, уничтожают.          

       Трассерами ненависти национально думающие латыши бьют по своей однокровке, по Артмане. Так зло, так яро хлещут, что сквозь это плотное сито даже комар не проскочит. Отсечь бы ее от врагов заградительным огнем благодарения. Упасть бы грудью на беспощадную амбразуру мщения. Утащить бы с поля брани. Перевязать  раны бинтами покоя. Но слишком искусен, слишком коварен противник. Амбразура невиданно широка.  Позволяет бить по всем направлениям.  Оружие клеветы разнокалиберное. Противник в высшей степени владеет маневром внезапного и  массированного нападения. Великую княгиню сцены мучает,  уничтожает даже бывший заведующий идеологическим  отделом ЦК компартии Латвии. Тот, кто совсем недавно на ее юбилее,  отмеченном званием народной артистки СССР и орденом Ленина,  на пиршественном столе в Художественном  театре имени  Яниса Райниса,  круша хрусталь, посуду, под  цыганистый  перепляс  дискантным голосом возносил  до небес в песенке, сочиненной по ходу действия.

       Латвийская пресса, радио, телевидение в течение многих лет относительно Вии Фрицевны била фонтаном, курилась ароматным фимиамом сравнительного восторга: « ее талант несет могучую упругость балтийских волн в шторм»; «тонок, изящен, как  шелк переливистых, серебряных дюн»;  «роскошен, как  июньские луга, утопающие в бриллиантах росы и будимые самыми благородными гувернерами мира – лучами солнца». А могущественные, барствующие бонзы республики, гремя лужеными глотками, возносили ее имя так высоко, что трещал полог неба:

       - Эквивалент имени Артмане – национальное достояние. Артмане – олицетворение образа Матери Латвии.

      Но вот половина стремительно вращающейся жизненной сцены, советская, скрылась за кулисами истории. Предстала другая – новолатышская. И  мозглявенькие, как волки нюхом чуткие, гиперболо-литотные такелажнкики слов,  растирая в  кровь жирные ляжки, в панике ринулись прочь с советских подмостков, увидев, как в них уперлись холодные  глаза реваншистской двустволки.  Вию Артмане,  латышку по крови, русскую по воспитанию,  веником презрения, одним замахом замели в ворох врагов своего государства. Отныне она – «подстилка Кремля», «падшая советская тварь». Во время встречи с Артмане в убогой каморке «Молодежного театра», куда ее переселили по закону о реституции, она сказала мне: «Я умоляю небеса перестать ненавидеть своих врагов». Глава «Люди, как звери» – рассказ о величественном и мужественном сердце актрисы.

 

       Весть из Беловежской пущи об уничтожении Советского Союза повергла меня в отчаяние, утопила в горечи на прибалтийском полигоне за считанные минуты до схватки с противником. В душе бил холодный,  упруго-муторный ключ, точно такой,  как и в моих Озаричах, когда я приехал хоронить Васька, погибшего в Афганистане. Картина в  глазах предстала в полной ясности и рельефности: цинковый  короб с окошком, свечи, затянутое постилкой зеркало, шепот, вздохи. В состоянии полной бесчувственности тела смотрю на цинковую колыбель: через мимолетный промежуток времени она погрузит в вечность самое дорогое, самое невосполнимое. «Прощай, братуха. Прощай, настоящий мужик».  Черная от горя, мать уткнулась лбом  в тусклую холодную жесть. Прядь ее седых волос на сварочном шве – белая краска материнской нежности к  ласаму, чэснаму сыну Ваську, пролитая любящим  сердцем.

       Мой брат любил и гордился Союзом. Он, капитан, в числе первых ринулся отодвигать, как заявляло правительство, опасность от наших границ. На войне смерть – шулер из шулеров: в ее колоде каждый день крапленый. Но и мозги Васька – не кусок фанеры, с выпиленными на ней лобзиком извилинами. В поединках за свою и подчиненных жизнь он, разведчик, проявляя предельную концентрацию воли, сил и внимания, в течение одного года, четырех месяцев и восьми суток обыгрывал коварного соперника. В тот день, в очередной раз выиграв у шулера в «и-горном доме», он возвращался в лагерь. Остановил бронетранспортер на обочине дороги, чтобы подарить пастуху овец две банки перловки. Не дошел до него. Наступил на мину.  Взрыв.  Тело Советского Союза не разрывала мина. В цинковый гроб его вогнали  живьем. О беловежском перевороте чэсный Васек ничего не может сказать. Сказал  подполковник Александр Усов, «ассиметричный афганец»:  у него нет половины легкого, правой ноги, левой руки, правого глаза. Одну часть тела отчекрыжил Саланг. Другая часть его тела для Кремля, по словам «ассиметрийца», – стреляная,  с черным нагаром гильза. Сказал Усов  за Васька, за себя, за других  братанов, челюстями гор изжеванных, искусанных, проглоченных.  Узнав о соглашении по ликвидации СССР,  Александр факторнул скрежетом зубов:

         - Меня не позвали!  Я бы привел с собой пятнадцать тысяч погибших за Союз «афганцев». Между нами и беловежским сборищем  была бы граната  с выдернутой чекой.

        Я лежал в госпитале  с  Усовым в одной палате. Со  всей изуверской  старательностью меня «отрихтовали» неонацисты за «красный вызов»: в День Победы в центре Риги появился в офицерской  форме. О мыслях и чувствах офицеров, оказавшихся в прибалтийском котле и забытых Россией, глава «И снова «лесные братья».

        В порыве атаки на боевые позиции противника в моей душе вращались гнев и презрение. Я не видел мишеней.  Я стрелял не по ним. В объективе танкового прицела 8 декабря 1991 года отсюда, с прибалтийского полигона, с  изрытой гусеницами танков трассы, сквозь  фиолетовую дымку  я видел тайную вечерю. За столом с сыто-градусной трапезой троица наихристианнейших особ:  Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич в состоянии монашеской отрешенности от земных реалий на живую нитку шила акт о ликвидации СССР «как фактора геополитической реальности». От России отрезались двадцать пять миллионов русских, два с половиной миллиона военнослужащих, семь военных округов, три группы войск, три стратегических направления. Размашистым стежком поставив свою подпись под судьбоносным документом, Ельцин заспешил доложить президенту США (стенограмма телефонного разговора приводится в «Дневнике») о вынесении приговора своей стране.  Два его подручных, Кравчук и Шушкевич, вдавившись в кресла, с лицами «рассудочной проституции» смотрели на дверь, за которой скрылся Главный Страновержец. В их глазах стоял вопрос: «Что скажет Америка за тайный  распил-распитие Советского Союза?» Острым оком за ними с фотографии, окруженный свитой, следил государь император Александр Второй. В ночь с 5 на 6 октября 1860 года он прибыл сюда, в Беловежскую пущу, на охоту. Находясь в крытом павильоне, монарх лично застрелил двадцать восемь безобидных зубров, которых выпускали из загона и гнали по аллее прямо на затаившегося «охотника». Во взгляде императорского величества читалось доброжелательное недоумение: «Господа  поручики Ельцина, чего носы повесили? Радуйтесь! Ваша добыча – не чета моей».

        Вскоре комната, в которой закрылся Ельцин, взорвалась мощным аккордом: ударом тяжелой руки по басистым клавишам фортепьяно Борис Николаевич выразил свое прекрасное расположение духа после доброжелательной реакции Буша на его рапорт. Открыв дверь, он, улыбаясь на всю трапезную, грудным голосом возвестил соучастников:

       - Все харрашшо!

       - Вы – гений, Борис Николаевич! – кастратным голосом воскликнул белобрысый, с треугольным лицом главный референт. Он порывисто шагнул к Ельцину, своими щуплыми руками схватил медведистую лапищу босса и, не сводя с него по-лисьи блуждающих глаз, горячо затряс ее. А за ним уже вся свита стала наперебой выражать Ельцину, политически вольному бунтарю, восхищение тем, с какой непреклонной решимостью, словно бутылку с чужого стола себе под нос, он переставил свой народ из одной эры в другую, в которой алчность, фарисейство, грабеж народа станут моральными принципами Кремля и правительства.

        Атакуя на полигоне боевые порядки противника, через увеличительный объектив прицела я видел каждого тайновечерника. Мое сдавленное сердце радировало: «Что вы натворили?!» Жесткими очередями трассирующих пуль мне вторил пулемет: «На-твв-рри-ли! На-твв-рри-ли!»

  

       А до Беловежья, наш пострел везде поспел, на коне Необузданный, в бурке, наспех сшитой западными портными, гений демократии Ельцин, галопируя во весь опор, принесся сюда, в Латвию. И подписал «Пьяный акт»,  или «Дикосвинский», после которого наша группировка войск, русскоязычное население стали харкать кровью: один непросыпный  глаз  упоеннного властью царя-батюшки подписывал судьбоносный для русских документ, другой непросыпный глаз целился в исходящего визгом дикого кабана,  привязанного егерями к березе.  И еще один,  прямо-таки потрясающий, итог визита Бориса Николаевича: в республике резко пошла в рост, доселе плачевная, рождаемость детей с чистой латышской кровью. Благодаря бычьим яйцам.

       - Ну и загнул же ты, «оккупационный летописец», – ехидно ухмыльнутся скептики, – это же тебе не набойки на каблуки хромачей набивать.

       Что сказать на замечание?

       -  Да не до скабрезностей служивому, когда шкура на нем  дымится.

      О связи между бычьими «погремушками», латышатами с «чистой нордической кровью» – дай им бог здоровья! – и новоявленным русским царем  рассказывает глава «В стакане – судьба страны».

       И его, Прораба Перестройки, Главного Коммуниста, Верхглавкома ВС я видел в тот миг атаки на прибалтийском полигоне. Михаила Сергеевича. Улыбчивого и добродушого, шатающегося под  тяжестью западных наград: «Голубь мира», «Человек Германии», «Лауреат Нобелевской премии». В крематории своей наивности раболепствующий послушник Запада сжег свою живую армию, свою живую страну. После «мальтийского предательства», «Дневник» рассказывает об этом тайном визите Минерального секретаря ЦК КПСС на Мальту, обозленные, голодные офицеры униженной, измотанной группировки советских войск в Прибалтике издали беспрецедентный, суровый  приказ. Приказ сердец. Трус из трусов, дегенерал  Горби снят с должности верхуправленца Вооруженными Силами и назначен на должность каптенармуса: если и напортачит  «Сокин сын» что-то с портянками – не беда.  Портянки – не страна.

 

       А в Латвии с каждым глотком воздуха все  больше забиваешь легкие смрадом ультранационализма.  Латыши – «коренная нация»,  остальной люд – «alliens» («чужаки»), «аффлинги» («обезьяны»),  «смерды», «перекати поле» и т.д., и т.п.

        В ударе когтистый  вождь «Движения за национальную независимость Латвии» («ДННЛ») Ютис Тубелис. Была бы возможность – Россию проглотил бы и не поперхнулся, как свирепая жаба рыбного малька. Ненависть у  Ютиса Долтоновича к русским наследственная: дядя его в годы войны за усовершенствование «газенвагенов» – смерть узников концлагерей, жертв гестапо внутри глухих металлических кузовов «происходила чисто, без выделения испражнений» – был удостоен немецкого серебряного креста. С воинственным рвением Тубелис инструктирует своих боевиков:

       - Мы должны упаковывать советских оккупантов в цинковые ящики и, как тушенку  в консервных банках, отправлять в Россию!

       И отправляют.

       Тубелис – герой многих страниц «Дневника», в том числе и главы «Как депортировать русских?» Именно такое сочинение департамент образования приказал писать старшеклассникам школ с русским языком обучения. Дочь написала…

       Фюрер «ДННЛ» поставил под ружье даже «голубую гвардию».  В патриотической  траходраме  гвардия гомосексуалистов и лесбиянок в экипировке в чем мать родила со сцены  изящно,  экстазно палит по «советским оккупантам». Из мортир психоза. Изготовлены мортиры на государственном предприятии новых  политтехнологий  «Вассальная Рига». Жеманистые, девственно-непорочные, картинно смыкающие и размыкающие веки со скоростью хвоста суки, обнюхивающей желанного кобеля, трахоактеры-красножаровцы и автор «оккупационной летописи», невольно ввергнутый спектаклем в деликатнейшую ситуацию, – герои главы «Красная жара в голубой лагуне».

       Позвонил друг:

      - В «Павасарис» («Весна») и «ДДД» («Деоккупация. Дерусификация. Депортация»)  опубликованы «Списки оккупантов». Там и твоя фамилия, состав семьи, адрес проживания, телефон, номер школы дочерей. Наводка для «лесных братьев». Сейчас они проводят операцию «Болотная лихорадка». Латышей, сочувствующих русским, ставят на прослушку. Конец связи.

      - Что за списки, что за «Болотная лихорадка»?

      - Все, все!

      Рассказом о «лесных братьях»,  или «властелинах тьмы», «лешаках», «зеленых»,  в совершенстве владевших   «куриным» способом казни советских людей в послевоенное время, и начинается «Дневник».

 

Глава  1

И снова «лесные братья»

       «Наливное судно», – сверкнуло в голове. Внезапное  сопоставление массивного  телосложения мужчины с плавсредством – отсвет впечатления от вчерашнего посещения Рижского морского порта, в котором с расстояния нескольких метров я впервые увидел и был удивлен размерами и мощью крупнотоннажных судов. «Наш танк – муха по сравнению с этими посудинами», – начштаба подполковник Вячеслав Джавадов был удивлен размерами морских великанов не меньше, чем я. В порту, мы офицеры танкового полка, побывали, чтобы поздравить  фронтовиков  с  наступающим Днем Победы. И не без того безразмерное тело незнакомца утяжеляли четыре набитых всякой всячиной накладных кармана по бокам черной, плотно облегающей  жилетки с сетчатыми вставками под мышками. Оттопыренные черные карманы ассоциировались с черными автомобильными шинами по бокам баркасов, предназначенными для  защиты их корпусов от ударов, трения о бетонку грузового  причала.  Насупленное,  одутловатое  лицо, большой  лоснящийся  лоб, косые  вьющиеся  бакенбарды,  завитые кверху волосы над большими ушами, колюче-презрительный  взгляд  из-под серо-пепельных  косматых бровей,  жирные  губы,  собранные  в  тугую, ребристую  гузку.  Весь вид сунувшегося  на  меня  бесшейного старого господина, свидетельствовал об  одном:  я, избранная им жертва, из трех  видов  казни, придуманных  человечеством,  мог выбрать на  свое сердобольное  усмотрение  одну, наиболее  щадящую: быть вздернутым на дыбу, кастрацию  или  медленное поджаривание  на  костре. 

       День Победы. Рига в приспущенных  государственных стягах с траурными лентами. Правительство постаралось: в черной пучине утопили весь город. Колеблемые ветром, черные ленты – раздвоенные, гибкие языки смертельно опасных змей, пробующих запах вожделенной жертвы, яркий солнечный день. По вере старцев, солнечный день – это инобытие неумерших душ, разлитых вокруг. Со всех сторон меня окружали разлитые души тех, кем я безмерно горжусь, о ком думаю со щемящей сердце благодарностью, души  моих собратьев по шинельному строю, которые ценой своей жизни сокрушили  «третий рейх». Выстроившиеся в две длинные торжественные линейки в изумрудных одеяниях липы, ласточки, решительно писавшие благодарное письмо на листе синего  неба, – это все в вашу честь, мои дорогие разлитые души в красноармейской форме. Собор Святого Петра огласился звоном колоколов. Звучала проповедь: «…Не воздавайте злом за зло. …Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. …Что пользы человеку приобресть весь мир, а себя самого погубить, или повредить себе». Мое появление в центре города, у кинотеатра «Рига», в офицерской форме: красный околыш с кокардой на фуражке, красные петлицы, красные канты подполковничьих погон, золотые звезды на пуговицах кителя – красный камень, брошенный в пучину, затянутую реваншистской ряской.

       Голова «наливного судна» была покрыта шерстяной треуголкой светло-горчичного цвета с крупным значком овальной формы, на которой подковой вверх выпирало слово «Бривибас» («Свобода»).  Треуголка – символ, дух нынешнего времени,  пропитанного противостоянием, ненавистью,  обнаженного,  как провод под током высокого напряжения.  У нее есть даже конкретная дата воскрешения – 2 июня 1988года. В этот  день профессор Маврик Вульфсон, сорок лет преподававший историю КПСС и марксистско-ленинскую философию в Художественной академии, в учительской газете, выходящей на латышском языке,  опубликовал копию секретного протокола к пакту Риббентропа-Молотова. После этого очень спокойные, дружелюбные отношения между латышами и нелатышами буквально взорвались. Первый секретарь ЦК Компартии Латвии Янис Вагрис  публикацию Вульфсона,  человека-чемодана с двойным  дном, оценил так:

      - Неужели у латышей эмоции стали брать верх над разумом?

       А председатель комитета госбезопасности республики Борис Пуго сказал Вульфсону:

        - Ты убил Советскую Латвию!

       После «чемоданной» копии Латвия и приступила к пошиву треуголок, ставшей признаком принадлежности к освободителям латышского народа от советских оккупантов. А после 3 декабря 1989 года спрос на треуголки вообще стал чрезмерным.  В этот день на Мальте Горбачев встретился с президентом  США Джорджем Бушем. За «закрытыми дверями они провели секретную беседу по Советской Прибалтике».  Дипломаты назвали эту встречу «катастрофой для СССР».  Гласности было предано мнение министра иностранных дел СССР Андрея Громыко: наслаждаясь властью, ослепленный ею, Горбачев разваливает свое государство и перечеркивает судьбы миллионов соотечественников;  в современной мировой истории нет более печальных и постыдных страниц,  чем издевательство над СССР,  заложенное Горбачевым на Мальте.  Благодаря уступчивой политике  Горби, вещал «голос из-за бугра», Советский Союз представляет сейчас медведя, стоящего на передних лапах перед своим жестким,  требовательным дрессировщиком США и выполняет все его команды.

      Уже в  начале 1987 года  первые  секретари компартий, председатели комитетов государственной  безопасности  прибалтийских республик стали сигналить в Москву о том, что если  мы  думаем сохранить  Латвию,  Литву,  Эстонию в составе СССР – народ «за»!!! – или  хотя  бы  в  сфере  влияния Москвы, то  надо  идти  по  пути «финляндизации». Предоставьте  республикам больше самостоятельности,  дайте принять свои обновленные  конституции,  создать парламенты,  системы  налогообложения,  планы  хозяйствования:  «Зачем из Риги ехать в Москву уточнять только один рецепт пива?»  Реакция  Михаила  Сергеевича?  Вы паникуете!  Вы предлагаете  крайности!  Крайностей  не  было.  В Прибалтике уже  вовсю хозяйничало  ЦРУ  во  главе  с  Кейси,  умным,  искусным  «кротом»  по  разрыхлению политического строя в государствах, «представляющих большой интерес для США». Тайными операциями, вкачивая миллиарды долларов, американцы отрывали прибалтийские государства от Советского Союза. Горбачев же вообще прекратил читать донесения КГБ о деятельности западных разведок в республиках СССР. Запах секретных бумаг раздражающе действовал на благодушествующую мимозу.

 

        В годы Великой Отечественной войны треуголки носили послушники гитлеровцев – «межабрали» («лесные братья»), или «властелины тьмы». «Лесную кухню» возглавляли  беспощадные «коки»-головорезы.  День и ночь со своими подельниками  они с такой изобретательностью и неутомимостью кашеварили, шинковали, мариновали, коптили, что долгое время их пища выворачивала бока советским людям. Много полегло бойцов из НКВД, боевых частей, милиции, добровольцев, пытавшихся разгадать секреты изготовления «лесных блюд», уничтожить трупофилов.

      «Лесные братья» сотрудничали с диверсионными группами,  заброшенными из Германии.  Для них были  оборудованы  тайные  хранилища  оружия и взрывчатки. «Межабрали» объединялись в отряды по пятнадцать-двадцать человек, что обеспечивало их скрытность и маневренность. Жили  в бункерах. Носили обмундирование латвийской армии, вермахта и войск «Ваффен СС». 10 декабря 1944 года из разрозненных  отрядов и групп было сформировано «Latvijas nacionale partizanu apvieniba» («Объединение национальных партизан Латвии»).  Издавали подпольную листовку  «Sudrabota saule» («Серебряное солнце»). Действовали «лесные братья»  с  1940 по 1958 год. Убили более трех тысяч советских людей.

       После отсидки  в  тюрьмах, «властелины  тьмы» с трудом  свыкались с  укладом иной для себя жизни. Работали  в  колхозах, на предприятиях, в  рыболовецких артелях. Тихо ненавидя  советскую  власть, они упорно ждали  дня, когда  Америка «отрежет  Прибалтику  от Советского Союза», в  чем их заверяли  латышские эмигрантские  организации, проводившие в Прибалтике активную подрывную работу под руководством ЦРУ.

   

      Войдя со мной в абордажное сцепление, так, что карманы-шины терлись о  пуговицы моего кителя, «наливняк», обжигая презрительным взглядом, мясистым кулаком с силой ткнул мне в подбородок:

      - Вон из Латвии! Вон! Вылощился… – обнажив золотые фиксы, угол верхней губы, изуродованный гримасой, уродливо топорщился. Кадык на его горле ходил вниз-вверх, как поплавок при активном клеве рыбы.

      «Решил намотать меня на ус?» Ребром ладони рубанул по жирному запястью супостата.

       - У-у, красная сволочь! – прорычал гигант.

       Меня  овевал  и  заставлял  уворачивать нос распаренный,  вонюче-едкий, всепроникающий  бриз: корпус «судна» был обильно полит не  то «Шипром», не  то «Шармом», перемешанным  с  отвратительным густым  запахом пота, а из «трюма» раз за разом вырывалась гнилостная  луково-кильковая вонь в смеси с водкой.

       - Ок-ку-пант!  Хх-хх!  Ок-ку-пант! – как из Калаша в режиме «одиночный», через  задышку,  через  сглатывание слюны палил пулями гнева  незнакомец. – Мало я вас, хх-хх, пере-стре-лял!  Что вылупился?  Гляди, я – «межабрали», «лешак»!  Да-да! – брызги слюны летели мне в лицо. – Мое время!  По-нял,  крас-ная тварь?!  Хх-хх. Мразь  со-вет-ская! – его иссиня-белые, потрескавшиеся губы нервно дрожали, мокрядь покрыла изрытое оспой лицо. От ненависти  ко мне его просто корежило, знобило. Казалось, под кожей у «судна», как у быка, личинки оводов, освободившиеся от зародышевых оболочек, сосут жир, кровь,  доставляя  своей  жертве  нестерпимые  боль и зуд.

       Это был явно один из тех бешеных «межабрали», кто после провозглашения независимости республики с нервным нетерпением сердца запускает руку в решето реваншизма, зачерпывает семя идей мононации,  моногосударства и пригоршня за пригоршней  с мстительным блеском в глазах засевает латвийскую землю. И если на пути сеятелей встречаются люди, противящиеся их гадкой агрономии, таких сокрушают с животной бесконечной ненавистью. «Латышская Латвия», «Перконкрустс» («Крест молнии»), «Движение за национальную независимость Латвии» («ДННЛ»), «Легион латышских орлов», «Латышские ястребы», «Фронт латышских националистов», «Фронт межабрали» – бешеные фаланга за фалангой  прут, отвоевывая все новые и новые жизненные угодья в республике. Протравливает  и яровизирует семена главный политический селекционер планеты – Штаты.

       По сравнению с  психопатством «бешеных» ненависть «умеренных межабрали»: звучные плевки вслед  или при встрече, сорванный хлястик, записка в кармане шинели после обеда в кафе: «Приготовь гроб, ты съел яд», выброшенная фуражка из автобуса, шипение: «Прекратите разговаривать на оккупационном языке», в отделении «скорой помощи» брошенная трубка: посмел обратиться на русском – это еще  куда ни шло.

       «Судно» было фатально настроено сокрушить меня, унизить в глазах толпы, чтобы личную черную каплю капнуть в чашу черного дня Латвии, ополчившейся на День Победы. Считанные минуты оставались до того момента, когда потомки «лесных братьев» подгонят цвет моего тела под цвет Их дня.

        Я и он. Он и я. Лицом к лицу. Кадыкастый, злобный, «наливняк» со всем своим «межабраловским отродьем»  вторгался в мою душу смрадом трупов безвинно убитых советских людей. Клубами  дыма сожженных  деревень.  Казнями «куриным  способом». Разорванными на глазах у матерей грудничками.  Вторгался шествием латышских легионеров из «Ваффен СС» 16 марта к статуе Свободы. Празднованием неонацистами дня рождения  Адольфа Гитлера.

       Я буравил тяжелое «судно», колышущееся на волнах гнева,  горем моей матери. В  годы  войны девятнадцатилетняя Женя потеряла кроху-дочку, сидела в Озаричском концлагере в Гомельской области.  Буравил слепотой  Подлипского, моего преподавателя обществоведения в Гомельском  политехникуме.  Ему, подпольщику, гестаповцы  выкололи  глаза. Федор Филиппович пользовался рельефно-точечной азбукой Брайля. Точки в бумаге, вложенной в алюминиевый  трафарет с окошечками, он прокалывал справа налево маленьким шилом. Чтобы зачитать какую-то цитату, Подлипский переворачивал страницу,  левой рукой придерживал толстую тетрадь с плотными листами, а подушечкой указательного пальца  правой руки уже слева направо, чуть приподняв и отвернув голову в сторону, вел по выколотым точкам  и озвучивал текст. Во время перерывов, когда Федор Филиппович уходил в преподавательскую, мы, учащиеся, собирались у его стола, брали шило в руки, вели пальцами по выпуклостям букв, поражаясь тому, как, ну как можно свободно, легко управлять этой империей точек. Однажды мне пришлось переводить Подлипского через улицу. Был прекрасный солнечный день. Кругом бурлила жизнь. Напротив универмага перешли на противоположную сторону. Он: «Спасибо. Дальше я сам». И пошел. Я – за ним,  для подстраховки. «Он ведь видел все: солнце, деревья, гонял мяч, вдевал в иголку нитку. И вон ту радугу, над Сожем, видел. Каждый охотник желает знать… Красный, оранжевый… А теперь? В двух непримиримых стихиях барахтается душа. Светлой и темной. Два антагониста. Как он, несчастный, с ними уживается? Как не впадет  в беспросветное отчаяние?» – думал я, глядя в спину преподавателя. Федор Филиппович споткнулся о неровность тротуара. Сильно качнулся.  Подскочил к нему: «Я проведу вас до квартиры. – Ты шел за мной? – Да. Я только до подъезда… – Уходи! Я сам!», – строго, сердитым голосом. Нервно обдернул пиджак. Трость восклицательным знаком резко уткнулась в асфальт. Этот голос вошел в меня приказом. Приказом на всю жизнь: «Не склоняй головы ни перед какими трудностями!» В тот миг  я, шестнадцатилетний, к своему удивлению и облегчению, как рукой снявшие внутреннее напряжение, постиг, кажется, частичку философии сложной человеческой души: передо мной – слепой, но зрячий! Федор Филиппович видит!  Душой! Он никогда не упускал из виду цель своей жизни. С бесстрашием вступил в схватку с фашистами ради свободы своего народа. Пять лет учился в университете. Удивительно начитан. С такой самоотдачей учит нас, юнцов. Ведет военно-патриотическую работу. Играет на аккордеоне. И как много вокруг зрячих духовных слепцов. Слепцов, которыми руководят инстинкты наживы, безволия, лжи, жестокости. Уже гораздо позже, учась в политакадемии, в философском трактате я прочитаю о таком необычном человеческом свойстве, как «ведающая рука». В ночи внутренних переживаний слепой  чувствует себя очень собранно; сосредоточивая внимание на конкретной задаче,  он идет  впотьмах более точно, более правильно, чем зрячий; осторожно ступая по жизни, слепые ведающей рукой касаются тысяч и тысяч примет, только одним им знакомых, и таким образом уверенно и  безошибочно достигают намеченной цели. Гомер был слеп, Эдип слеп, Тиресий слеп. Но как напряженно трудились их души. Своими творениями они способствовали поступательному движению вперед мирской цивилизации. Их советами, наставлениями оплетены многие столетия. Сколько нас, юных несмышленышей, заставил глубже вглядываться в жизнь зрячий слепой Федор Филлипович!   

       Я буравил «наливное судно»  деревянной  «стукалкой»  деда Скобеля – правую ногу отрубила мина в  боях под Сталинградом. Жег глазами  Володьки Жилина, полными пугливости и страдания.  Зимой  в  беженцах, прячась  в лесу от гитлеровских  карателей, он долго болел и помешался  умом. Нас, детей-дурноту приставучую, отбежавшую  на  безопасное  расстояние,  просто  наизнанку выворачивало  от нестерпимой  ржачки  и  счастья,  что  Володька  на  своих рахитичных ногах-кривулинах  не  догнал и не  «прописал»  в  волосах  наших  потных  головешек вошь – одну  из  своих  многочисленных  помощниц  в  сражении  с  назойливыми, цепкими  басурманами.  Пальцевым  пинцетом  Жилин  вытаскивал  из  головы раздобревшую  на  дармовых  харчах  вошь  и  с  решительным  криком:  «А-дю-дю!  А-дю-дю!»  гнался  за  нами. А мы такие прыткие да шустрые, что и в ступе пестом не попадешь. Не догнав надоедливое пацанье, Володька садился  на землю,  слюнявил  пальцы  и  смазывал порезы и цыпки  на  бурых  от грязи ногах.  По  его  впалым  щекам  текли  слезы  обиды. Однажды мать застала меня в разгар  потешной атаки на Володьку. Крайне возбужденный,  я гримасничал, клацал зубами, щелкал языком, шипел и  под заливы хохота пацанов кричал: «Дурбень-колода! Дурбень-колода! Не догонишь, не догонишь! Улю-лю, аля-ля!»  Мать позвала  ласковым, сладким, ну, медом по блину мазала: «Сына, даражэньки, падыдзи ка мне, падсаби нести сетку». Подбежал  дорогой сынок. Если уж мать на вилы сена чуть ли не с копну подымает, то что мое ухо в ее руке. С таким ожесточением впилась пальцами, так крутила, что искры из глаз фонтаном, в каждую клетку тела по жаркому углю вогнала. «Што ты кравину пьешь у няшчаснага чалавека, а?  А, гадзина?  Чаго ж табе не хватае, абмылак ты склизки? Гора ты маё! Я з им у адном лесу хавалася ад немчуг. Там рай, о-о, таки рай, што бельма наружу. Парасё вижжыт галоднае, а  ён травинку лябяды не кине!» – и по заднице, по заднице. О-о, сколько копн можно было бы перенести.  Ладно, все это еще можно стерпеть. Но это? Медовый голос позвал: «Валодзька, падыдзи ка мне. На, родны батюхна», – и в широко оттопыренный карман  дурбеня, может, печенье, может, конфеты из тряпичного мешочка высыпала.  Гляжу издалека и горько реву. Больно? Еще как. Но обиды-ы-ы… Век не прощу: «Мать называется. Не мать, а пекучая крапива. Отдала гостинец!» И не верю своим глазам. Володька направляется ко мне. «Нет, черт ты косматый, – думаю, – не дамся  тебе в руки, не отыграешься на мне за нанесенную обиду». Навострил лыжи. И что вижу? Что за предел придурошности? Дурбень идет с протянутой рукой. У него виноватый вид. Подошел. «Бяры, не плач», – в раскрытой ладони Володьки лежали подушечки в шоколаде. «Бяры!» – рыкнула мать. – И бягом за лябядой!» Что я тогда кушал? Подушечки стыда и раскаяния. Я буравил  «межабрали»  снайпером  Клавдией  Дмитриевной  Мищенко  из  Рижского морского порта, освобождавшей  Прибалтику,  дошедшей  с  боями  до  Берлина.  Вчера она  пришла  на поздравление  «чистой». Без  своих  многочисленных  орденов  и  медалей. Запрещено носить.  Перед  тем,  как  войти  в  актовый  зал,  сложив  лодочкой  руки на груди,  она  попросила  нас,  офицеров-танкистов:  «Ни слова о моем боевом пути.  И  так нет  никакой жизни…» Начштаба полка подполковник Джавадов, сокрушенно поведя головой, в сердцах сказал: «Но разве Победу они упрячут?»  «Наливняка»  я  «обложил»  десятью  гробами. Уже  десять наших солдат с момента провозглашения Латвией о своей независимости погибли на постах от рук неонацистов.

      Впритык стояли День Победы и День Траура.

      - Ок-ку-пант! – теснил меня брюхом  «хозяин» Латвии, истерично  настроенный  во что бы то ни стало смять свою жертву.

      - Прекратите! – плечом оттолкнул противника.

      С  правого  траверза  «наливняка»  подплыл «баркас» – приземистая, разбухшая, как труп коровы на жаре, старуха. По-видимому,  жена.  На лице – плотный, бледно-розоватого цвета  слой  пудры.  Брезгливо сломанные,  ярко-красные губы.  Вычурно  выгнутые,  высоко  взлетевшие  над  глазами широко накрашенные брови: кажется, охотившиеся на мышей  черные соболи прыгнули  и их  тела, изогнутые дугой, так и  застыли  в  высоком полете. Колыхнулись тяжелые, рыхлые груди. Из перекошенной половинки рта просипел сдавленный скрип:

      - Правильно  говорит.  Оккупант, оккупант ты. Мерзкий,  тупоголовый  оккупант. Чтоб  ты хоронил  своих  детей  до  двадцатого  колена!  Тьфу! – жирный  плевок  проштамповал  на моем  кителе планки  наград  за честное  служение Отечеству. – Пошли,  Валдис.  Им  говори,  не  говори…  До истукана  все  равно  ничего  не  дойдет, – обдав  меня  гневным взглядом, «баркас» еще раз плюнул на мой китель и, процедив сквозь зубы: – Баран стриженый! – отчалил в сторону.

        - Сумасшедшая! – у  меня  все  свело  внутри  от  страшного  проклятия. И не  без  него моя  душа  была  сдавлена  страхом  за жизнь  сильно  болевшей  на  тот  момент  младшей дочери. «Чтоб ты  хоронил до двадцатого колена!» – стучало в голове. – Сколько ж в тебе,  карга,  истекающая жиром, яда!  «Баркас»  ты, на скорую руку размалеванный!  Диоген  по тебе  скучает:  если  ты  для  живых  нарядилась, то напрасно;  если для  мертвых, то не мешкай».
        - Ок-ку-пант! – стоя  враскорячку, холодом сверлил  меня  «лесной брат». Так холодно  после  чистки жестким ершиком  блестит  ствол  Калаша,  когда  заглядываешь  вовнутрь,  проверяя на чистоту нарезную  сталь. – Рожа  ок-ку-пантская! – его кулак  вновь  припаялся  к моему  подбородку.

       Моя  мирная,  некососаженная  натура  всегда  кисло  морщилась  от  занятий  по самообороне  в общевойсковом  военно-политическом  училище.  Ну  не  нравилось  мне, когда  сокурсник тебе на ковре «оборачивает  передние челюсти  на затылок»,  поэтому, положа руку на сердце,  частенько пользовался правилом: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.  Однако  тут, у  кинотеатра «Рига»,  обойти  вулканящую  злобой  «бривибасную гору»,  означало  записать себя  в  мизарабельные  дряни, а «гору» поднять  на щит.  Ух, ела баба пух!  Это залитое потом чудовище,  на глазах у  праздной толпы устроившее «церемониал погребения Ивана  Выжигина, сына Ваньки Каина» и на щит?  Всякий человек злость имеет.

      Двумя  приемами, которым еще в детстве был обучен братом Васьком, примитивными, правда, по исполнению, но оч-чен-но действенными по окончательным  результатам, я все-таки владел.

      «Садани «репой»  в рожу! Носком в мошну! – шептал искушающий голос. – Еванглие тебе в совет: мерить в ту меру, в которую вам меряют».

       Советом не воспользовался. Передо мной старик.  Я – офицер Советской Армии, живу по затверженному в детстве правилу: уважать стариков и больных.  В моих  Озаричах живет дед Скобель. Люди «козаком» зовут. От слова «коза». Много у него рогатых бестий.  Так вот дед Скобель, когда помогал ему заготавливать на зиму траву, дубовые и березовые веники для его «козячей семьи», сетовал на свою забывчивость: «Э-э, шмелик ты мой дараженьки,  галава сивее, а розум  слабее».  Не  мог я поднять руку  на состарившего «лесного человека», у которого разум ослаб под напором ненависти ко мне. Не мог. Загрызла бы совесть. Это как на Скобеля напасть с кулаками.  Я подналег на плечо и  резко оттолкнул от себя «наливняка», повернулся и, закусив удила, неся пуд негодования и  чувство неотомщенности, пошел прочь.

      - Ок-ку-пант!  По-кай-ся!  Вон из Лат-ви-и! – с трудом продавливаясь  в  узкую щель  горла, на волю рвался и летел мне  вдогонку изможденный сипло-хриплый приказ «лесного брата». – По-кай-ся!

      Стычка  у  «Риги» была, как  оказалось,  прелюдией. Противной, конечно, прелюдией,  зато  моя «хлеборезка» осталась невредимой. «Церемониал»  же  в сопровождении минорной музыки со всеми «погребальными» атрибутами меня ждал  впереди.  У  книжного магазина на улице Петера Стучки,  это в метрах  двухстах  от кинотеатра,  исходили нетерпением  зондерсы – потомки «межабрали» и легионеров из «Ваффен СС».  С  безмерной  самоуверенностью и наглостью  в  полной безнаказанности молодчики принялись  перекрашивать «красную» шкуру своей жертвы в черный цвет.  Общевойсковая  альма-матер учила: отвага мед пьет, отвага кандалы трет. Прости, однако, родное, любимое училище,  терпеливо делавшее из меня мужика: ну нет против лома приема.  Размундыкивай на сей счет, товарищ полковник Бабушкин («Чего губы развесили?!  Тоже мне гусары. Подумаешь, пятнадцать километров с полной выкладкой. Я же, как и вы, пятнашку  намотал на сапоги. Смотрите», – и по-залихватски пошел, пошел в стойке на руках по перед нами), не размундыкивай, а нет!  Битами, прутьями,  цепями зондерсы  обрабатывали меня, распластанного врастяжку,  с яростью тасманийского дьявола.  Метки  оставили. Сорвав форму,  спину, шею, живот из баллончиков  покрыли фашистской свастикой.  Будь у гансов  время – между лопатками вырезали бы звезду.  Если, по евангельской легенде,  Христос выгнал бесов из человека,  одержимого нечистой силой и загнал их в свиней, то это как раз о свиньях-латнацистах.

 

       В течение  двух  месяцев  моим «отрихтованным»  телом  в  военном  госпитале распоряжалась тупая, тягучая боль.  Для  пухленькой,  полусонной, с  раболепной улыбкой  в  глазах,  в  чем  я  видел преждевременное извинение за неудачное «ветеринарство», практикантки из медучилища оно стало полигоном для закрепления знаний, полученных на проспанных лекциях.  Юное  создание с желтыми кудряшками из-под белого колпака подходило к моей кровати и дежурно произносило:

       - Вы сегодня хорошо выглядите.

       Ее  стылой  оценке я не  придавал никакого значения,  потому  что  напряжение в  глазах практикантки перетекало в меня.  «Царица небесная…» – обращался я за помощью к покровительнице,  чтобы  желтокудряшка  по  самые  гланды  не «зашпильдонила»  (неологизм Усова, соседа по палате, тоже недовольного «своей» практиканткой: «Руку даю на отсечение, «моя» достает шпильку  из  волос, выпрямляет,  вставляет  в  шприц  и-и-и  шпильдонит  в  задницу  с глазами по гранате»)  и не сломала иголку (Сашу таким счастьем практикантка одарила, но «афганец»  есть  «афганец»: «Хоть бы спросила,  нужна  мне  эта «золотая нить»  для удаления  морщин  на  заднице,  не  нужна?»).  После одиннадцати уколов за сутки моя «кислая», в твердых  шишках «трансмиссия» до того изводила своей нудотой, что места не находил: «Ну, спроси ты у желтокудряшки, где она берет такие тупые иглы, нельзя  ли их истончить напильником?»

      Часто к моей тупой, тягучей  боли пристрастилась захаживать в гости ипохондрия – штука  властная, мерзкая, циничная:  нагло  выпроводив из души робкое желание хотя бы на чуть-чуть отползти на карачках  от «волоска от смерти», она втыкала меня лицом в подушку и с упоением накачивала неизбывной тоской,  враждебностью ко  всему  и  всем, даже  к  жене,  потому что встречаться с ее молдавскими глазами,  значит,  вгонять себе в грудь осиновый кол  ее  непомерного страдания и страха за мою жизнь.

        - Не будем хандрить,  мужик, – сочувственно глядя, как  я «пластушиной» (его слово) лежу, вперив  глаза  в  потолок, тяжело, шумно втягиваю носом воздух,  успокаивал меня  Усов. – Руку даю на отсечение, выкрутимся. По бабам пойдем. Горькое сочувствие  к щедрому «на руки» Александру как-то осаживало мою хандру: «Да ты на него посмотри!»

        - Давай «чаечку»  сербанем, – предлагал я, доставая из-под матраца фляжку с водкой.  

        - А  кто против?! – бодро хлопал ладонью по колену Александр.

       Об офицерах-технарях у меня за многолетнюю службу сложилось мнение,  что люди они нудные, скучные.  Казалось, что выходные клеммы их сознания постоянно замкнуты на трансмиссиях, редукторах, эжекторах, подшипниках, дизтопливе, маслах, а  политика для них – ветошь:  вытер деталь и выбросил. По крайней мере такое суждение услышал однажды от сильно «промасленного»  зампотеха  батальона.  По первоначалу общение с технарем Усовым шло на уровне: «да», «нет», «опять погода подкачала», «достали процедурами», «какой сегодня день?», «давай в карты», «давай в шахматы», «почитаем?»

      Но  однажды он меня сильно задел.

      - Чего ж ты, коммунист Сиволап, когда начал валиться Союз, первым  в  кусты сиганул?  Вас  же семнадцать миллионов, плешивый болт!  Автоматы в зубы  и с криком: «За Родину!» вперед на  ублюдков, разрушителей страны?! Как мой дед на фашистов.  Вам что БАМ, что каждому дам, что горбатый перетрах. Нос утер  и – за трибуну. Чешешь  языком, деньга капает. Чем не прелестная жизнь?

       - А ты? – вскипел я. – Воткнул голову в развал двигателя и ничего не вижу,  ничего не слышу?  Смиренных  господь духом спасает?  Тушканчиком  в горах сидел и сухари за щеки набивал? 

       Александр хрипанул:

       - Горы не трогай! Понял, шершавый болт? Там  как-никак  и твой брат погиб.

      Фронт словесного сражения между мной и Сашей развернулся во всю матерную ширь. Хорошо, что палата на двоих. Когда выдохлись, зыркнули  друг на друга, морды в стенку и не тронь.  А ночью технарь:

     - Не спишь, Владислав?

     - Не сплю.

     - Давай поговорим.

    - Борисыч, извини за горы, – я  ненавидел себя в те мгновения: ни за что оскорбил  человека.

       - Я тоже всгармошенный сапог.

       За Афганистан Саша награжден двумя орденами Красной Звезды, восемнадцать операций перенес, шесть под общим наркозом, ко всем прочим болезням у него прободение желудка.

      - Просто накипело, – сильно хрипанул  Александр. – В  детстве я плакал, когда читал, как фашисты вешали Зою Космодемьянскую, как гестаповцы  сбрасывали в шурф  «молодогвардейцев»  из  Краснодона. Они же за меня, за тебя, за страну погибали. Горби по кивку Запада устроил перестройку. Какая пе-ре-строй-ка? Трах-трах, пе-ре-трах. Поставил страну в коленно-локтевую позу. Это же чудовищное уничтожение  нашего сознания. Четыре года  нашу мозговую дратву продажные либералишки  пропитывали ваксой, что «Родина – уродина», что «Родина – ничтожное ничто», что «Запад – цивилизация, а мы – бездари, ленивые тупицы». На что и способны, так только детей да матрешки строгать.  К чему пришли? Кто нами теперь правит? «Боевой слон» Коль, «железная» Тэтчер, Буш,  в угаре мщения Бжезинский, алчный до наживы Сорос. Все отдали за горелый западный блин.  Мы на внешнем правлении. Нас, как коня, в уздечке ведут, кормят своими исплясанными  поучениями, как правильно жить. Рассыпались мы, как стеклянные бусы с порванной нитки. Никаких причин для развала Союза, для отвала Прибалтики не было. Не успели хером повести, как америкосы тут как тут. Они что, влезли сюда, чтобы щели в лодках балтов конопатить?  Янки уже торят трассы в направлении  России. С трех раз отгадай: для чего? Ну?!

      - Трассы в третью мировую войну.

      - Ничего не скажешь,  догадливый!  Да эта же  земля головами наших солдат посеяна и в Первую, и во Вторую войны.  Дед мой говорил: нас всю жизнь эта западная кодла косой по ступням шарахает, в покосы хочет положить. Наш народ досыта накормлен вековыми страданиями от поляков, французов, немцев, англичан. Враги выработали у нашего народа инстинкт: «Моя земля и не тронь!» Но вот на нашу голову свалились два великих (трехэтажное выражение)… И результат предательства? В Прибалтику ввалился американский  косец-писец и всадил древко звездно-полосатого стяга, всадил нам в грудь.  Нас же теперь можно брать  голыми руками. Ни страны, ни промышленности, ни Верхглавкома.  Ракеты режем – щепки  летят, танки плавим, армию избардачили в пух и прах. Как допустили? Сытыми коровами смотрим, как два разухаристых перерожденца вкривь и вкось шинкуют страну. Да в каждом из нас, в тебе, во мне, в  Главном Агрономе страны,  в  Медведе-шатуне  живет по пять лицемеров, по три приспособленца, по десять негодяев и только с осьмушку порядочного, с достоинством человека. Согласен?  Хватит сопеть в носопырку.

        - Ты такую лавину «гаек» обрушил, что не успеваю осмыслить. Вижу, политика сильно лижет своим шершавым языком тебя в темечко.

        - Сейчас политика всех в оборот взяла. Слышать не могу: Латвия требует 200 миллиардов долларов контрибуции за советскую оккупацию. А шершавый же ты болт! За что? За то, что после войны русский народ сам подыхал, а все гнал в Прибалтику: «Дорогие наши сестры, Латвия, Литва и Эстония, возьмите, пожалуйста, вам нужнее. Мы потуже затянем впалые животы, зубы на полки положим, а вы набирайтесь сил».  А «дорогие», мать их за ногу, теперь вопят: «Дранг нах Остен!» Государственный календарный день для «лесовиков», эсэсовцев, гестаповских палачей ввели. Пожалуйста, маршируй,  фрицево  отродье. Кости красноармейцев выкапывают, фронтовиков камнями забрасывают, запрещают медали носить. Ты же знаешь, в  Афган  прибалтов не посылали. Малочисленные народы. Жалели. Соломку подстилали. Правильно и делали. Но со мной служил один из них,  малочисленных.  Капитан Митлевс.  Мужик что надо,  сказал-сделал. Сколько раз, отбиваясь от «духов», смерть у наших висков крылышками красиво этак мах-мах. Тяжело ранило  его. Выносили с боем. Вся пехотня кровь для него сдавала.  В Митлевсе сейчас и белорусская, и татарская, и русская, и украинская, узбекская, казахская кровь. Пусть разделит. Пусть оставит только свою,  латышскую,  а чужую сольет  в Даугаву. Звоню ему со всей пролетарской открытостью: «Интис, давай поговорим».  А он, шершавый болт,  трубку бац. Ты только послушай, чем он кидается в «ДДД»: «Латвия взяла Россию на мушку.  Латвия еще потопчется на трупе России…»  И глотка же гадит такое. Я с ним в горах, как вот с тобой, рядом, вместе. Поверишь: летящую в него пулю готов был руками схватить, грудью заслонить.  Считал его своим другом, бери больше: братом, но, выходит, это такой друг, что в случае, если нацики перережут мне глотку, будет держать ведро под моей головой, чтобы в него стекала кровь, как держал Каин под головой убитого им своего брата Авеля.  Митлевс,  Митлевс… – закусил нижнюю губу Усов. – Тоже с головой ушел в стерилизацию нации: латышский сперматозоид красивше  русского, косорожего! Продажный народец. То революцию 1905 года поддерживают, то Ленина в 1917, то верховодят в гражданскую в красном терроре, то Гитлеру промежность лижут, то Кремль 50 лет лобзают, сейчас вот в экстазе сосут у американцев. Гони природу в дверь, она лезет в окно.

       - Ну, с народцем, Борисыч, я бы осторожнее. Нечего все в одну кучу валить. За нас с тобой умные люди сказали. Сказали, что у каждого народа свое собственное представление о зле и добре и свое собственное зло и добро. Ты знаешь, что докладывал о латышах в канун войны советник германской миссии в Латвии своему начальству?  Что восемьдесят процентов латышей симпатизируют СССР;  что если Германия нападет на Латвию, то латыши уйдут в Советский Союз; что так говорят все слои, кроме богатых. Вот тебе и «народец». Семьдесят тысяч латышей воевали против гитлеровцев, двенадцать из них стали Героями Советского Союза. Так что…    

      - Как там это слово? Во-о, выудил: альтруизм.  Ты мудохайся в альтруизме, в осторожных оценках, а я свою позицию без маскировочки, так сказать.  Кто брат, а кто сват – война в Афгане  прочистила глаза. Здесь с коварством сейчас похлеще, чем там.  Всем мир надоел.  Латыши влились в команду  америкосов, вместе  решили  в футбол  ядерным мячом поиграть. К войне дело идет, я нисколько не сомневаюсь.

      - Ну и оптимист же ты, Борисыч!  Послушать тебя, то накрывайся простыней, руки на грудь, вытягивай белы ноженьки и жди смертной минуты. Пророчишь, с потолка читая.

      - Ты еще моему имени припиши, что всю эту катавасию я заварил.  Как все на земле вращается вокруг мужского члена, так все вращается вокруг денег. Твоей белорусской бульбе нужен навоз из хлева?  А как же!  Деньги, как  бульба,  растут там, где есть навоз. Раздоры, войны между народами – навоз, на котором политики взращивают, наращивают свои доходы.  Америкосы всегда будут вбивать клин между  прибалтами  и  русскими. Всегда! Шершавый болт. Тут американцы вцепились намертво: на одних поставках оружия «людям моря» сколько заработают!  И Россию анакондой из военных баз  сдавили.  Как  наше продажная верхотура  могла так поступить со своими землями? Теперь латыши гонят нас  сраной метлой.    

      - Да, теперь их лозунг: даешь чисто нордическую латышскую породу.

      -  Давай глотки промочим.

      - Кто против?

      - Чарку пить – здорову быть, повторить – ум развеселить. На, закуси, – Усов протянул кусок огурца. – Теперь мы – «аффлинги»,  латыши – «хелдинги».  Герои, мать их в дыхало!  Куда бы плюнуть?  Помнишь, как нас дрючили по философии насчет материи и сознания? Смутно представляешь, что первично, что вторично,  двояк в зачетку и пошел вон.

       - Природа, материя – первичны, сознание, мышление – вторичны.  Материальный мир вечен и несотворим,  бесконечен во времени и пространстве.

       - Во-во! – жадно глотнул из фляжки Усов. – Хоррроша «московская соляра»! Ничего не скажешь. Я подзаправился, твоя очередь. Держи, – передал фляжку. – А  теперь, только не кипятись, все-таки ответь:  в вас, коммунистах-идеалматериалистах, что первично, что  вторично? Привилегия: тяпнуть себе кусок получше? Или совесть? Лицемерие?

       - Бо-рри-ссыч!  Сейчас запущу флягу!  До чего же тебя промаслила любовь к коммунистам!  Что первично, что вторично?  Добил ты меня, гад шершавый.  Солдатом в Полоцке я побывал в гостях у Зинаиды Туснолобовой-Марченко.  У нее нет кистей рук. Посмотри, – я встал, подошел к  столу и, сильно вывернув в стороны сжатые  кулаки, запястьями сдавил пустой стакан и поднес его ко рту. – Но это только стакан.

      - Маленько представил, – нахмурившись, кивнул головой Усов.

      - А у нее муж, двое детей. Наварить, постирать, посуду перемыть. На моих глазах в одну  раздвоенную кость она вставила нож, в другую раздвоенную – картофелину и чистила одну за другой, поправляя подбородком. В годы войны санитаркой была на фронте. Тяжело ранило, потеряла сознание.  Вмерзла в лед.  Похоронная команда  уже стала ее закапывать, но один боец заметил, как дрогнул угол губ у погребаемой.  Туснолобовой Героя присвоили.  В партию вступила на фронте.  Когда под разрывами снарядов она, девчушка,  таскала на себе истекающих кровью красноармейцев, вот таких, как ты, как я,  что ею руководило: привилегированное братание со смертью? совесть? лицемерие?  Ну, теперь ты отвечай, по уши влюбленный в коммунистов.

      - Маленько, комиссар, припер ты меня к стенке. Но я  о сегодняшнем фронте думаю. Ты обратил внимание, какой  смрад  кругом стоит?  Как только рухнул Союз,  вся страна закурилась, в дыму утонула: коммунисты бросились сжигать партбилеты. Что, не так?

      - Лучше промолчу.

      - Настоящие патриоты, шершавый болт, за идеалы не бумаги сжигают, а себя.

      - Два офицера уже отпротестовались против выкручивания лопаток Союзу. На Красной площади сожгли себя. Ну и что? Что изменилось? Тебе нужен ответ?

       - Да нет. Хочу сказать, что людей с безукоризненной честностью, совестью раз, два и обчелся. Я тебе уже говорил, по-моему, об этом. А где фаланга за фалангой на супостата?

       - Себя-то, небось, к  безукоризненно чистым,  честным  причисляешь?

       - Себя?  Что тебе сказать, комиссар Горыныч? Моя нога, мой глаз,  мое легкое, полчана крови остались там,  в  Афгане.  Та моя половина тела погибла, отодвигая,  как нам втюхали  в мозги, от наших границ американскую угрозу, а  этого полчеловека, которого  ты  видишь перед собой, вновь предали продажные коммунистические шкуры.  Меня сдали в плен. На съедение «лесным сволочам»,  легионам бешеных  латнацистов.  В общем, меня, безукоризненного  вьюна,  сняли со сковородки и бросили в огонь.  Как мы могли допустить развал страны?  Семнадцать миллионов коммунистов, девять миллионов комсомольцев,  семь  миллионов Вооруженные Силы,  один миллион милиционеров, один  миллион кэгэбистов,  тысячи дипломатов,  тысячи  разведчиков  за  рубежом. И два, всего лишь два авантюриста, два генерала, Горбачев-Разрушилов и Ельцин-Непросып.  Где среди нас Сусанин, который увел бы всех негодяев в  топи? Суворов? Чтобы выиграл сражение за свой народ?  Все заробели.  Ты – в кусты, я – в кусты.  Жить у нас,  «не ставши подлецом»,  невозможно. Так?

        - Ты тут про миллионы сказал.  Сработал  пресловутый принцип демократического централизма: подчинение меньшинства большинству, младшего старшему. Привыкли все по команде.

        - Может, может… А если глубже копнуть? Я по крайней мере вижу, что мы не вышли из эпохи Петра, когда народ управлялся всевластной волей государя да «личным  усмотрением».  Позор нам перед теми, кто, как пишут,  глотали днепровскую волну еще в Сорок Первом, грызли новгородскую хвойку в Сорок Втором. Когда твои дочери вырастут и спросят: «Папа, любимый, ненаглядный, а почему ты  разрушил такую большую державу? Говорят, сильная, мудрая была».  Что ты им ответишь? 

        - Отвечу, что были  пешками в глобальной игре, что были и есть  сосуществователи. А еще скажу, что тень умерщвленного Советского Союза везде преследовала меня, с ней и на тот свет уйду.

       - Меня тоже преследует. Вот тут мы с тобой один в один. Прав: мы – сосуществователи. Рохли. Нам, как псам, ногой кость подсунут: «Нате, грызите» и мы грызем, урча благодарностью к  своему хозяину, Политбюро. Тебе не кажется, что со всех нас, офицеров, надо погоны сорвать и под полевой трибунал отдать?

      - Трибунал совести похлеще полевого. Это тебе ответ, что во мне, коммунисте, первично, а что  вторично. Свой партбилет я не сжег. В своей «кооперативной книжке» я двадцать  четыре года отрывал привилегированные талоны и приобретал на них портупеи, сапоги, шинели, болезни в промерзлом танке, в окопах полигонов. Это весь материальный достаток моей привилегированной судьбы. Не сожгли партбилеты мои друзья:  Абдразаков, Штефанский, Карпенко, Исаков, Екарашев, Князев, Джавадов, Сосницкий.

      - Мой дед тоже не сжег.

      - Тогда чего ты всех коммунистов под одну гребенку?

      - Знаешь, вот тут у меня уже все, – вставил указательный палец в кадык Борисович. –  Устал! У  меня что на политическом, что на материальном, что на семейном – все в дырах, как мишень после стрельбы. В покой, в тишину,  как в плащ-палатку, завернуться  бы, и чтобы никакая сука не трогала.  Свое я отдал народу, Родине.

      - Голову в песок, хвост наружу: ничего не вижу, ничего не слышу. Дезертирством попахивает, Борисыч. А  «лесные чудовища»,  уродина Митлевс, который зубы точит на Россию, чтобы «потоптаться на ее трупе»? Что, пусть тут русских по горлу ножичком?  Так выходит? Будем их вонючие речи слушать: «победила демократия», «европейский выбор», «гарантирована свобода каждому человеку», «правовое государство»? А тут настоящий политический террор. Согласно решениям «лесного сейма», мой рейтинг как человека понижен до мусорного уровня: я – «красное быдло», «перекати поле», «Иван, не помнящий родства», «эмигрантский мусор».

      -  Голову в песок, дезертир… Что еще споганишь, комиссар Горыныч? Устал, и баста!   

      - А как же насчет Ремарка? Ты же вчера указательный палец чуть не сломал, тыкая в книгу: «Во! Правильно немец пишет». – Тыкал Усов в размышления Равика о том, что жизнь есть жизнь. Что она не стоит ничего и стоит бесконечно много. От нее можно отказаться – это нехитро. Но разве одновременно не отказываешься и от мести, от всего, что ежедневно, ежечасно высмеивается, оплевывается, когда глумятся над тем, что зовется верой в человечность и в человечество. – Дай книгу. Ты же это место выделил. Я хочу прежде всего себе  еще раз  напомнить.

       Усов открыл тумбочку и достал «Триумфальную арку».

      - Держи, неугомонный херувим.

      - Сейчас, сейчас…  Вот: «Эта вера живет вопреки всему. Хоть она и пуста, твоя жизнь, но ее не выбросишь, как стреляную гильзу! Она еще сгодится для борьбы, когда настанет час, она еще понадобится.  Не ради себя самого,  и даже не  во имя мести – как бы слепо ты не жаждал ее, – не из эгоизма и даже не из альтруизма – так или иначе, но все  равно надо вытаскивать этот мир из крови и грязи, и пусть ты вытащишь его хоть на вершок – все равно важно,  что ты непрестанно боролся, просто боролся. И пока ты дышишь, не упускай случая возобновить борьбу».

      - Слюну вытри, шершавый болт, вскипела на  губошлепке, – скривился Усов. – Ты видел карбид, когда не него вода попадет? Шипит, пенится. Так и я: зальет сердце злость на мироедов – шипит, пенится и… гаснет. Потенциал иссяк, что ли? У меня и дух, и сердце, и мысли ассиметричные, как тело. Глаза мои, сердце мое, шкура моя, а мозги не мои. Как подменили. Но если хочешь прямого ответа, то получи: если тебе понадобится моя помощь, пойду и буду костылем орудовать.  Но что-то, брат, мы с тобой в такую  сферу первичных проблем погрузились, что ноги никак не вытянем, а вторичная по значимости ноне «соляра» стынет, стынет.

      - Погрузишься, когда кошки на сердце скребут. Глотай, чего размундыкиваешь?

      - Будем.  Держи.

      - Последуем наказу Ленина: здоровье члена партии – «казенное имущество». Почистим сосуды градусами. За тебя, Борисыч. 

      - Спасибо. А теперь в шахматы. Не против, комиссар Горыныч?

      - Куда деваться? Не отстанешь же.

      - Расставляй.  Руки чешутся снести с твоей  башки корону, – задорно повел плечом однорукий Саша.

       - В шахматы я тебе не ровня. 

       - Да ладно тебе прибедняться. Знаешь, брат, я чувствую себя побежденным.  Афган меня не победил. А здесь я измочален. Я принадлежу к побежденному народу, – замерев над  шахматной  доской, тихо сказал Усов. – А тут еще жена хвостом вильнула. А что осуждать? Ей нужен здоровый бугай, а не я, калека.

       - Ну и пусть катится на все четыре стороны! Не калека ты, понял? Ты  что надо мужик! – сжал я плечо «афганца». – Не тебе, Борисыч, мне Лазарем  петь про золотое правило офицера: ничего не можешь сделать в критический  момент – остынь, прими правильное решение на холодные мозги. Сдаться мы всегда успеем.

       - Остынь, остынь, остынь. Будь смиренником ! – оставаясь в прежней согнутой позе, произнес Усов. – Фиг с ней, с моей кралей. Что с воза упало, то пропало. Даже от красавца Байрона жена сбежала. Мы жили с моей как кот с собакой. Детей нет. Тряпки не собираюсь делить.  Да ну! Лучше на другие рельсы разговор переведем.  У тебя, у меня сейчас  уединенных минут, когда сам с собою говорю, навалом. Меня уже просто достал вопрос: «Что, некому сейчас за  Россию заступиться?» А мой двойник…

      - Ничего себе «другие рельсы»! – хохотнул я.

      - И знаешь, что мой двойник отвечает?  Он не отвечает. Он, сучья рожа, пилит меня, ассиметрийца, ржавой ножовкой: «Некому, Лександр, за Россию заступиться! Некому, сударь одноногий! Совесть, честь вы в ломбарды заложили. Как наши отцы поступали?  Отечество в  опасности – умылся, рубаху белую на себя,  к боку трехлинейку  прижал и вперед на врага.  А сейчас?  Каждый  прижимает к себе сундук со своим скарбом, одни – с убогим, другие – с золотом». Потеха, да и только!

      - Твой ход, Лександр.

      - Пож-ж-жалуйста, Влад! За нами не заржавеет.

      Госпиталю по силам заштопать телесные раны. Госпиталю не по силам погасить горящую душу.

      «Ассиметриец» остался дальше лечиться, а меня, наконец, выписали. Более месяца каждый  день реабилитационного периода держался на «подпорках»: без костылей и шагу не мог ступить. Ну, а для маскировки «клинописи» ублюдков на моей голове поменял прическу: коротко стриженый ежик – на «горшок». Лучше скрывает пять широких, извилистых шрамов.

 

        Из печати.

        В Декларации о независимости Латвии сказано, что независимость Латвийского государства была провозглашена 18 ноября 1918 года, но при этом игнорируется тот факт, что этот вопрос был решен в период, когда Латвия была оккупирована кайзеровской Германией. Декларация умалчивает, что после освобождения в декабре 1918 года Латвии от немецкой оккупации почти на всей ее территории была восстановлена Советская власть и провозглашена Социалистическая Советская Республика Латвия.

         Вышло постановление правительства республики: к выборам депутатов сейма Латвии допускаются «только чистые, безупречные граждане». «Грязные», а именно:  русские, белорусы, украинцы, татары, чеченцы приравнены к бомжам, уголовникам, пьяницам, психически больным людям.

 

 

Глава 2

Пурниекс

 

        Шестнадцать лет живу в Латвии. Разные жизненные обстоятельства по службе, в быту сталкивали меня с «лесными братьями». Редко среди них встречались те, чьи руки не были замараны человеческой кровью. Такие занимались заготовкой продовольствия, сооружением бункеров, ремонтом оружия, слежкой, обеспечивали связь, врачевали. Но чаще всего в «лесных дебрях» я напаривался на таких митлевсов,  магниексов,  тибриксов,  спагисов, бруниексов, отпетых негодяев,  для кого людская кровь значила не больше, чем вода в лужах.

      Вот последняя, недельной  давности,  встреча с основателем ветеранской организации латышских легионеров из «Ваффен СС» Иваром Пурниексом. Он знал,  что я – «красный из красных», что являюсь замполитом полка, выступаю  на митингах протеста,  что ненавижу латнацистов,  и все равно разрешил приехать к нему, поставив  одно условие: разговаривать со мной он будет только на латышском языке и чтоб никакого переводчика не было. Латышским я владею, как родным, белорусским. 

       И вот он передо мной. Старое расплывшееся тело – моль стопы побила – застряло между  деревянными подлокотниками узкого низкого кресла с наклонной спинкой. Глубокие морщины прорезали лоб, мясистый нос в черных точках, рот заключен между тяжелыми скобками, отпавшая нижняя губа.

      - Да, в операции «Болотная лихорадка»  участвовал, – прозвучал равнодушный ответ на мой вопрос.

      - Вы убивали младенцев. Они-то в чем виноваты?

      - Я делал то, что делали мои соратники по оружию: выдирал  большевистскую заразу, – ленивая ухмылка обнажила гнилые зубы. – Я был защищен немецкими законами. За мной стоял Геринг, а он говорил: каждая пуля, вылетевшая из пистолета полицая, есть моя пуля, если кто называет  это убийством, то это я убил. Единственное, что я не  предугадал, так это то, что Советы победят. Ты веришь Суворову, Жукову, Малиновскому, Горбачеву, Ельцину,  КПСС, Политбюро. Я верил Гитлеру, Герингу, Гессу. И сейчас верю.

      «Гесс…» Любитель дарить жене кошельки из тонкой человеческой кожи. Маньяк не мог пройти мимо узника, если видел на его теле татуировку. Заключенного убивал, тут же труп свежевал, кожу с рисунком погружал в масло, потом обрабатывал специальным раствором. Эмиссар смерти, написавший еще в своей студенческой работе: «Большие проблемы всегда решаются кровью и железом». Приговоренный к пожизненному тюремному заключению, – повесился на электрическом проводе в девяносто два года – писал книги по созданию постнацистского государства «Четвертый рейх». Каждый год, а именно  семнадцатого августа, в день смерти Гесса множество немцев в Германии выходят на траурное шествие. В полном молчании они идут по улицам городов, чтобы почтить память человека, которого сгноили в тюрьме за то, что преданно служил Великой Германии, Великому Фюреру. Сыном Гесса собраны средства для создания памятника «патриоту, думавшего о процветании немецкой нации». Заедая свиными колбасками и запивая пивом совесть, все больше немцев и слышать не хотят, что «третий рейх» воздвиг самый ужасный храм на Земле – храм из человеческих костей.

        Фамилия  нелюдя,  озвученная «лесовиком»,  лезвием полоснула по сердцу. Лейтенантом я был на экскурсии в Освенциме  (Аушвице). Один на один, окруженный глубинной тишиной, я стоял в склепе-кубе с ребром метра три. Сюда подавался отравляющий газ. Черно-серые стены впитали кровь, гной, пот, слезы, крики, стоны, мольбы.  Мои глаза заволокла мутная пленка. Не дышалось. Казалось, что  узники по глотку забрали на тот свет весь воздух камеры, чтобы последними мгновениями своей жизни изваять самую ошеломляющую скульптуру в мире – Бескислородный Куб внутри Вселенной с кислородной бесконечностью. Два с половиной миллиона замученных, семь тонн спрессованных в тюки волос, сто тринадцать тонн костной крошки для переработки в суперфосфат –  чудовищное  производство концлагеря. Руководил фабрикой смерти «престолонаследник фюрера» Рудольф Гесс, ближайшее доверенное лицо Гитлера, писавший  под  диктовку Адольфа фашистский катехизис «Майн кампф».  Гесс был искуснейшим палачом-«газовиком»:  в кратчайшие сроки заставлял человека в Освенциме  отказаться от надежды. Надежды выжить в аду. На Нюрнбергском процессе изверг заявил: «Я никого не убивал. Я просто управлял процессом уничтожения».

       - Что вас привлекает в Гессе?

       - Сила духа.

       - Дух мерзавца.

       - Я жалею, что Гесс не победил Советский Союз.

       - Партизаны, красноармейцы, которым вспаривали животы и набивали песком, не сняться?

       - Нет. У  войны свои законы: я не проживу и секунды, если не выстрелю первым во врага. Это ты не хуже меня знаешь.

       И таким спокойствием было  пропитано коряжное тело Пурниекса, и таким бесстрастным голосом вел он рассказ о своем боевом пути, точно рассказывал, как у латифундиста пахал землю. Левый глаз нравственной коряги, что окно портьерой, было наглухо закрыто водянистым, с синим оттенком веком. Правый глаз,  «портьеру» над которым он  придерживал двумя восковыми дрожащими пальцами, целился в меня. Сколько таких, как я,  нынешняя гордость Латвии, человек с сердцем-камнем, вогнал в землю за четыре года войны и после нее? 

       За участие в операции «Болотная лихорадка» Пурниекс   награжден немецким крестом. Операция проводилась против партизан и мирного населения Белоруссии с 21 августа по 21 сентября 1942 года.  Вот выписка из заключительно отчета  обергруппенфюрера СС о результатах  действия только по одному району Мациевичи: «г. Рига, 6 ноября 1942 г. 2-3 сентября 1942 года моторизованный патруль жандармерии и рота 15-го латвийского полицейского батальона уничтожили в бою 70 бандитов (так цинично нацистские палачи называли советских партизан). В ходе операции были достигнуты следующие успехи:

      а) очищено и разрушено 49 партизанских лагерей, укрепленных точек и опорных пунктов, а также несколько населенных пунктов в заболоченной местности, служивших убежищем для партизан;

      б) убито в бою 389 вооруженных бандитов, осуждено и расстреляно 1274 подозрительных лица, казнено 8350 бандитов.

      в) выселено 1217 человек…»

       До войны  Пурниекс раболепной собакой служил немецкому  латифундисту. От голода пил вороньи и сорочьи яйца, радовался сыворотке с луковыми перьями, в лаптях зиму пересиливал.  И вдруг…  От хутора к хутору пошла весть: кто доставит в немецкую комендатуру красноармейца (при стремительном наступлении фашистских войск много наших солдат,  раненых, заблудившихся,  отставших от частей, скрывалось в лесах Прибалтики), тот получит 10 рейхсмарок. В течение полумесяца Пурниекс заработал 40 рейхсмарок. Голова от счастья пошла кругом. Такая далекая, такая призрачная надежда батрака Пурниекса покончить с нищетой, побоями, унижениями стала реальностью. За эту реальность он вцепился,  как за рукояти плуга при вспашке земли.  Вступил в 15-й латышский полицейский батальон. Служба в нем, а вернее, человеческая кровь, и поставила бывшего раба на ноги. Он стрелял в «большевиков» – ему платили.  Он сжигал детей – ему платили. А деньги, как известно, – единственный путь, который «приводит на первое место  даже ничтожество». За самоотверженные действия при проведении «Болотной лихорадки» Пурниекса наградили двумя гектарами земли, коровой, 100 рейхсмарками.  Его ежемесячная заработок  составлял 40 марок. Когда гитлеровцы отступили из Прибалтики, Пурниекс ушел в лес. Резал, убивал мирных жителей, сжигал их дома. О «лесном» периоде своей жизни морщинистый, холодный, угрюмый  76-летний рот шамкал:
      - Нервы в сторону и ножом по горлу.

      Таких, как Пурниекс, в судебной психиатрии относят к разряду преступников с неутолимой жаждой зверских телесных наслаждений.

       - А «куриным» способом казнили?

       - А как же! – дернул плечами.  

       В старину, по латышскому поверью, несушку, которая вдруг ни с того ни с сего начинала кричать петухом, хуторянин  должен был немедленно уничтожить. Не годились ни отрубание головы, ни  закапывание в землю, ни утопление. Только сожжение. Живую птицу за ножки подвешивали на ветке и разводили под ней такой силы костер,  который бы медленно убивал жизнь.  Своим криком, теребеньем  крыльев курица гнала прочь, отваживала от хутора несчастье, накликанное  сдуру.

      Война с Советами после отступления  фашистских войск диктовала  латышским эсэсовцам жесткие требования: мобильность, экономия боеприпасов, максимальный резонанс.  Уподобясь предкам, «межабрали»  часто прибегали к «куриной» казни советских людей: и экономия боеприпасов, и резонанс, и сладострастие от чудовищных мук жертвы.

       Ни годы, ни двенадцатилетний тюремный срок не остудили у «властелина тьмы» Пурниекса, раба в квадрате – землепашец у латифундиста, убийца у фашистов – чувства мщения «советским оккупантам». Он и на том свете будет душить граждан могил. Его подвиг в войне с «коммунистическим строем» Латвия сейчас воспевает. Пурниекс  нарасхват: встречается со школьниками, студентами, много дел и ветеранской «лесной» организации. Новая власть вернула ему  два  га земли, заработанной на крови невинных людей.

       - Жаль, годы, – прохрипела коряга. – Но ничего, действуем.

       У «деятеля» хороший результат: восстанавливаются лесные бункеры. В семи из них работают «лесные кружки», задача которых – патриотическое воспитание подрастающего поколения. Наследники «властелинов тьмы» усваивают «куриный» способ уничтожения «славянского мусора».

      - Пятьдесят лет совместной жизни показали, что русские и латыши могут жить душа в душу. Если и были обиды, претензии, то их уже обсудили, осудили ошибки, принесли друг другу извинения. Зачем новые поколения втягивать во вражду?

      - Ты заглядывал в мою душу?! Ты заглядывал?! – гневом дохнул Пурниекс.

      - Вражда – порох. Легко воспламенить, трудно, а порой и невозможно, погасить.  Исследователи человеческих пороков говорят, что обезвредить свои черные инстинкты можно только тогда, когда каждый из нас вытащит их из мрака своей души на свет божий, назовет  по имени и больше никогда не станет прописывать в своем сердце.

       - Если мне надо, я послушаю проповедь в церкви. Неси эту большевистскую пропаганду перед своими.

       - Простые латыши – это простые русские, простые белорусы, простые татары…  Мерзавцы не в счет. Народу от земли кусок хлеба бы заработать, детей вырастить, в праздник повеселиться.

       - Мелешь в пустоту. Русские мне враги. Ты мне враг, – «лесная душа» источала живицу ненависти. – Твои мозги набрякли марксизмом-ленинизмом. Вы – душители свободы. За депортацию в 39-м мы вас никогда не простим. Сталинские репрессии выработали в латышах иммунитет категорического неприятия русских.

       - Писал депортационный закон, и вы об этом прекрасно знаете, латыш Пашуканис. По нему заметали всех без разбору: латыш ты или русский, белорус или татарин. Каждую  эпоху добро и зло помечают своими вензелями.

       - Он был такой же красной сволочью, как и все при власти в твоей любимой тоталитарной системе. И ты, как и они, служишь ей преданной собакой. На твоем месте я бы не в часть шел, а в церковь и не отходил бы от иконы, отмаливая грехи всех коммунистических поколений. И не стоя каялся бы, а на коленях.

      - И это безгрешная душа «лесного брата» мне советы дает? Почему бы вам не заглянуть в военные архивы? На многое они раскрывают глаза. Например, на то, что в каждой второй латышской семье были одновременно и сталинская жертва, и сталинский палач. Латыши, как и вся страна, строчили доносы друг на друга. Я служил в Сибири. Сидишь с удочкой и видишь противоположный обрыв: весь утыкан человеческими черепами и костями. Местные говорят: «Дело рук латышских красных стрелков». Убивали целыми деревнями. А почему новые власти Риги, как черт ладана, боятся вскрыть архивы КГБ?  Сегодня ненависть к русскоязычным  в Латвии возведена  в ранг государственной политики. Бесчеловечность от человека к человеку. Это не тоталитарная система? Чего не принять в республике Конституцию общенационального значения? Русские не менее вас любят Латвию, честно трудятся здесь, вносят свой вклад  развитие республики.    

       - У вас нет даже совести признать оккупацию Прибалтики. Германия Гитлера – это еще цветочки по сравнению с Советским Союзом, провалился бы он сквозь землю.

       - Ну, фашистской Германии вы по гроб обязаны. Как ее солдат были на полном материальном довольствии. Хлеб взамен крови.

       - Я помогал избавляться от красных большевиков – зла хуже не придумаешь. Немцы покаялись. Вы нет.

       - Немцев заставили покаяться. 8 Мая они все были фашистами. А 9 Мая вся нация вдруг покаялась. Вы в это верите, на этом будете стоять? Каяться же  перед «лесными братьями», полицаями-бобиками, бандеровцами, власовцами я никогда не стану. А сравнивать «цветочек» с Советским Союзом? Советский народ никогда не выводил «чистокровную нацию», не делал статуэток  из человеческих черепов, не удобрял свои поля пеплом сожженных узников. Страна была заточена на справедливость, на равенство всех наций. Я никогда не видел разницы латыш передо мной или калмык. Разница – что у человека за пазухой.

       - Гляжу, ты насквозь пропитан идеологией НКВД. Одного кровавого болота ягода.      

       - Чужой грех перед глазами, а свой за плечами. По крайней мере я отличаюсь от вас тем, что не пил человеческую кровь.  

       Находясь рядом с фашистским лакеем, я физически ощущал  его счастье: закончилось подпольное существование, одна  половина тела, мрачно  ковылявшая по жизненным тропкам советского периода, шарахавшаяся от любой тени, воссоединилась с другой – «лесной».

       - Сейчас «лесные» проводят «Болотную лихорадку №2». Вторая в вашей жизни. Какую  цель ставите  перед собой?

       - Выжать красный сок. Зачистить Латвию от оккупантов и их подстила. Любыми средствами, – из правого глаза  эсэсовца хлестала мертвечина. – Мы никогда не выходили из состояния войны с вами.   

       - Не задумывались,  что на том свете безвинно убитые  вами люди  зальют вас кипящей смолой? – с  меня, окаменевшего от его признаний, как с памятника при открытии, спал покров выдержки.

       - Ты в геенне огненной будешь гореть. Вы,  оккупантские безбожники, оккупантскими сапогами топчете мою землю. Вот ты, скажи, зачем ты, лично, пришел  в мою Латвию? Я тебя просил? – шевельнулся, шумно втянул воздух.  После затянувшейся паузы  едко сказал: – Не гляди, что я старый. Ты вперед меня уйдешь на тот свет. И земля тебе пухом, собакам легче будет разрывать твою могилу.

      - Ваша земля – два в длину и полтора в глубину. Столько же и мне господь выделил, – как я ненавидел себя в те мгновения: изменил, черт побери, своей выдержке.  Ведь, прежде чем зайти к эсэсовцу, зарекся при любом раскладе разговора не  терять самообладания. И вот холодная поземка метет внутри. Пробирает дрожь. Наверное, всевидящий и всеслышащий господь уже в ту минуту раздумывал, а не  уменьшить ли мне «надел» на том свете за яд, впрыскиваемый в почти сгнившего человека.

      - Надави себе пальцем на глаз, – чуть ли не приказным тоном неожиданно изрек эсэсовец.

      Слова «зеленого» магически подействовали на меня. Правая рука инстинктивно дернулась, чтобы начать движение кверху, но в последний момент усилием воли я прижал ее к боку.

      - У таких, как ты, коммунистов, – видя мою озадаченность, продолжила поганая кость, – я  вырывал и растаптывал глаза. Без глаз мертвые большевики больше  не могли ненавидяще смотреть на меня.

      - От  их глаз вам все равно никуда не спрятаться.

      Кривая ухмылка сломала синюшно-брезгливые старческие губы. Отнял два дрожащих пальца, придерживавших веко правого глаза. «Шторка» упала. «Межабрали» вслепую, но так точно, что ни  капли не пронес мимо меня, плеснул жижей своего  торжества:

       - Как вы нас ни душили, мы выжили. Нашелся среди вас один умный – Горбачев. И то  надоумил Запад.  Теперь я – Хозяин, я – Победитель. Ты – Оккупант, ты – Депортационная единица. Скажи об этом своим погонным русакам. Понял? («А я еще задумывался над вопросом:  «Почему он согласился встретиться?» За меня заступилось холодное раздражение души: «От злобы люди слепнут»), – на верхней губе у «лесовика» выступил болезненный пот. Вялый взмах восковой кисти: – Пошел вон, красная чума! Тапёр оккупантский. Чемодан-вокзал-Россия! – придушенный голос толкал меня  в спину. Он гнал меня не только из кабинета, но и от фальшивой утопии, в плену которой я находился: мне казалось, пятьдесят лет мирной жизни в душах таких особей, как Пурниекс, все-таки сдвинули моральный центр от зла к добру. Бездонье мерзости не вычерпать ложкой.  У «лесных братьев» нелинючая шкура.

         Здесь, в «межабраловском» бункере Пурниекса, я узнал имя и фамилию «наливняка» – Валдис  Гунтис. Его фотографию я увидел на стенде «Герои Латвии», когда, проходя по коридору, остановился у щита.  Старший лейтенант Гунтис служил в 19-ой Латышской гренадерской дивизии «Ваффен СС», осаждавшей  Ленинград. По блокадному городу латэсэсовцы вели огонь из тяжелых орудий со смешком: «Опять будет много мяса».

       Вышел из кабинета Пурниекса. Глухо хлопнула за спиной дверь. С таким хлопком из ракетницы вырывается сигнальная ракета, возвещающая о начале атаки. В мой мозг прямо-таки вкогтилась мысь: «Я должен во что бы то ни стало осуществить намеченное. Другого раза не будет». Не мог я корчить из себя «благоразумного мудреца, который презрением казнит врага за обиду, а если врага не добьет, то он победитель вдвойне». Так говорил мой начальник  штаба подполковник Джавадов, когда навещал меня в госпитале. Под Стрельцом, а именно под этим знаком Зодиака я появился на свет, рождаются, как известно, косоглазые: на овощи смотрят, а сало хватают. Я свихнулся бы, если бы не сделал этого. Мелкая месть?  Может быть. Совсем не грешить, как сказывал епископ, это мечта ангела. Я – не ангел. Далеко не ангел. Моя выходка должна  стать  маленьким  довеском к моему презрению. Взгляд налево, направо. В узком, мрачном коридоре штаба «лесных ветеранов» никого. Расстегнул клетчатый пиджак, шагнул к стенду, снял два портрета и сунул их за пазуху, сместив их под мышку левой руки. На выходе любезно, учтиво попрощался с пожилым охранником. Видимо, с подчеркнутой вежливостью перестарался, потому что тот с некоторой настороженностью окинул меня взглядом. Улица. Ускоренным шагом пошел прочь от «лесного» штаба. Достиг канала, перешел горбатый мостик, нашел укромное место. Сел на пень у самой кромки воды и достал портреты эсэсовца из 19-й Латышской гренадерской дивизии «Ваффен СС» Гунтиса и короля казней советских людей в послевоенное время «куриным способом» Пурниекса. Рамки выбросил в крапиву. Щелкнул зажигалкой. Огонь впился и стал быстро пожирать «наливное судно», превращая жирную харю с косыми бакенбардами в черное ничто. То же стало и с фотографией Пурниекса. Я смотрел на курчавившийся пепел и уже в который раз, моля от себя, просил небеса отвести проклятие, всобаченное в меня «баркасом» у кинотеатра «Рига» в День Победы: «Всевышний, сделай так, чтобы я никогда не хоронил своих детей! Пожалуйста!» Закурив, сделал то, от чего удержался в кабинете Пурниекса: надавил указательным пальцем на глаз. До сильной доли надавил. Для чего? Чтобы на мгновение прочувствовать боль тех, кто прошел через руки «лесного» чудовища.

        Вдоль противоположного берега канала плыла утка с выводком. Вся настороженная, мать зычным кряканием подбадривала своих крох. «Один, два…»  Девять желтых комочков плыли в жизнь.

 

        Из хроники дня.

        Газеты опубликовали доклад ЦРУ о ситуации в нашей стране. Зная образ действий Горбачева, отмечается в докладе, можно предполагать, что он снова увильнет от решительных действий и попытается заполучить для своего Центра как можно больше полномочий. Он неспособен внутренне порвать со старым порядком. Последние заявления и действия Горбачева наводят на мысль, что он отчаянно стремится удержать власть и если уступит дорогу другим добровольно, то в высшей степени неохотно.

       Любая попытка восстановления открытой диктатуры, отмечается далее в докладе ЦРУ, начнется в Москве с ареста или убийства Ельцина и других демократических лидеров, таких, как мэр Москвы Гавриил Попов. Ключ к разрешению нынешнего кризиса в руках России и Ельцина. Он, по всей видимости, победит в намеченных выборах.

       С Горбачевым или нет, делает вывод ЦРУ, с путчем или без путча, наиболее вероятной перспективой является образование на территории СССР нескольких независимых государств или конфедерации оставшихся республик, включающей в себя Россию.

 

 

Глава 3

Преосторожно, прехитро

 

       В тот день, зондерсюгенды «отрихтовали» меня недалеко от киотеатра «Рига»,  я смотрел американский фильм «Бабочка». Триллер предваряла документальная лента «Н. В. Гоголь. Страницы биографии». «Теперь в моде слова: народность и национальность, но это еще одни крики…» С экрана звучали строки письма Николая Васильевича графине Анне Михайловне Виельгорской,  которая, живя за границей, жаждала сделаться русской  не только душой, но и языком, познанием России. Гоголь, который не знал, какая у него душа, «хохлацкая» или русская, потому что никогда не давал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссянином, с экрана  обращался ко всему зрительному залу: «В чем привлекательность нашей русской породы?  Высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себе высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека».

       Звучало с экрана, что семена небесного сеятеля с равной щедростью были разбросаны повсюду. Одни попали на проезжую дорогу и были расхищены налетевшими птицами. Другие – на камни, им удалось взойти, но они усохли. Третьи взошли, но были заглушены дурными травами. И только четвертые, попав на добрую почву, принесли плоды. «Эта добрая почва – русская восприимчивая природа. Хорошо взлелеянные в сердце семена Христовы дали все лучшее, что ни на есть в русском характере».

      Эх, «хохлацко»-русская, русско-«хохлацкая» душа…  Знала бы ты, сколько сейчас негодяев,  лихорадочно сменив костюмы коммунистов на ризы демократов, нещадно, словно жареный лен в ступе, тяжелым пестом политических амбиций с неистощимым  злорадством толкут эти благородные,  добросердечные семена.

       Всем лучшим, что есть у них, щедрые  русские делились с другими народами  Советского Союза, в том числе и с латышами. Мы прекрасно уживались пятьдесят лет. Трудились, отдыхали, справляли праздники, переженились, преодолевали трудности, в беде спешили на помощь друг другу.  Латышский писатель Андрис Упитс заметил, что «дружно жили, даже сохи наши свились вместе». И вот эти сохи расцепили.

        Когда лежал в госпитале, на мой воспаленный мозг во сне, если только можно назвать сном мучительное забытье, слетались, как мухи на тухлый кусок мяса, разноцветные видения: черные, зеленые, синие, оранжевые. Большинство из них, как только сон прерывался, разлетались, не оставляя в памяти ни малейшего следа. Иные же, тягучие, липкие, так впивались в мозг, что, открыв глаза, от начала и до конца восстанавливал картину пережитого, точно повторно читал какой-то рассказ. Таким запомнившимся то ли полусном-полуявью, то ли здоровый мозг сознательно свел меня с ними, стала моя встреча с Гоголем и Еккельном. Такое острое чувство, что  все  я видел зрячими глазами. Встреча происходила в стеклянном шаре. Очень хрупкий, шар на тонкой нитке висел в мировом пространстве. Я с опаской посматривал на нить, боясь, что кто-то, человек без рассудка, вдруг перережет эту нить и шар полетит в тартарары. Николай Васильевич явился в атласном пунцовом жупане, зеленом контуше с откидными рукавами и белой осьмушковой папахе. На Еккельне фуражка, до пят плащ, сапоги, галстук, шарф – как ни всматривался, никакой щелочки, никакого зазорчика не обнаружил: ну ворсинка к ворсинке у соболя, ну чешуйка к чешуйке у рыбы! –  все сшито из плотно-плотно подогнанных человеческих костей, крупных, средних и очень маленьких. Даже мундштук у него во рту был из тоненькой кости, явно детской. Появление Николая Васильевича в старинном зале внутри стеклянного шара, излишне переполненного лепниной и ангелами с ветвями благовестья, я объяснил себе тем, что он сошел с  документальной ленты и явился сюда ради того, чтобы поинтересоваться, как я, советский офицер, понимаю его мысли и руководствуюсь ли ими в работе с солдатами. А Фридрих Еккельн? Каким образом обергруппенфюрер СС, глава карательной службы СС и полиции в Прибалтике и Белоруссии в таком отталкивающем виде оказался здесь? Не знаю, сколько бы продолжался мучительный поиск ответа на этот вопрос, если бы не чей-то горячий шепот, обжегший мой бритый затылок: «Ты же читал материалы судебного процесса над этим извергом. Процесс проходил в Рижском Доме офицеров. А еще ты смотрел немецкую военную кинохронику. Забыл, как тебя поразила лютость этого фашиста?» Тю ты тю! Да, читал. Да, здесь 14 июля 1943 года Еккельн выступал перед офицерами и полицаями Рижского гарнизона. Обергруппенфюрер СС призывал их железом и кровью наводить немецкий порядок на оккупированных советских территориях. А меня уже мучил очередной вопрос: «Как два антагониста из двух разных веков могли согласиться на встречу и  стоять в метре друг от друга?» И вновь мой мозг тяжело, медленно завращался, пытаясь найти объяснение феноменальному событию. Сумбурные, не собирающиеся в одну логическую цепь, обрывки-мысли роились в голове. Не знаю, сколько бы еще это продолжалось, если бы не  таинственный подсказчик. Он вновь зашептал мне в затылок. Я жадно ловил его слова руками, стараясь ни одно  не пропустить, и наклеивал их  на колышущийся синий лист неба. Когда шепот прекратился, я внимательнейшим образом стал читать текст. Оказалось, Гоголь пришел не только поговорить со мной. Исповедуя высшие законы нравственности и морали, преодолев толщу лет, явился он в Прибалтику, чтобы призвать людей разных национальностей к прежней дружбе и взаимопониманию, какие здесь были, и порушенные политиками ради своих выгод. «Для чего обергруппенфюрер СС прихватил метровые щипцы, как ты думаешь?» – вдруг поинтересовался у меня таинственный незнакомец. Только после этих слов я обратил внимание, что в правой руке, прижимая к ноге, немец держит метровые пассатижи с остро заточенными лезвиями. Какого черта он пришел с ними?  Видя мое недоуменное лицо, Еккельн грубо, что вызвало у меня возмущение, отстранил Николая Васильевича и повел со мной разговор. Первые его слова – резкий выпад в сторону Гоголя: «У меня руки чешутся скорее бы стереть в порошок эту презренную личность за его борьбу со скупщиками мертвых душ». И тут же спокойным, внушающим доверие, тоном стал рассказывать о себе. Он такой, какой есть – человек, который дня не может прожить без приобретения мертвых душ. Очень увлечен этим прибыльным ремеслом. Не без доли хвастовства сказал, что Гитлер ему очень симпатизировал. 3 июля 1934 года в числе двенадцати был приглашен лично фюрером на банкет в кругу высшего общества империи. Обергруппенфюрер СС полез во внутренний карман костяного плаща и вынул книжечку в темно-рубиновом переплете. «Смотри», – поднес немец к моим глазам раскрытый блокнот. «Какие-то фамилии», – бесцветно ответил я. «Эту книжечку мне подарил Адольф. А фамилии – это антифашисты, активисты и коммунисты СССР, в том числе и Латвии. – А  что означают кресты напротив фамилий? – Это особо опасные люди, они подлежали немедленному уничтожению. Благодаря моим стараниям, –  Эккельн самодовольно облизал тонкие губы, будто проглотил любимый кусок кровавого бифштекса, – за годы войны я «приобрел» 200000 мертвых душ в Прибалтике и 400000 в Белоруссии и на Украине. Неоценимую услугу, – у обергруппенфюрера радостно блеснули остренькие мышиные глазки, – мне оказывали латышские, литовские и эстонские полицаи. Это очень старательные полунемцы-получеловеки. Многие из них награждены немецкими железными крестами. Я очень рад, что сегодняшние «лесные братья», латышские легионеры из «Ваффен СС» воскресили меня и призвали к себе на службу. Хотя наши агенты никогда не покидали Прибалтику. Мы верили  в наше время. Кстати, меня очень удивило, что все наши люди здесь, в Прибалтике,  уже имеют такие же, как у меня, книжечки в темно-рубиновом переплете с фамилиями коммунистов, активистов, антифашистов. Легче будет приобретать мертвые души советских людей послевоенной эпохи. Приятно, приятно».

        Окончив рассказ о себе, Еккельн уставился в меня своими живенькими мышиными глазками и приказным тоном сказал: «Ты сейчас возьмешь у меня слесарный инструмент, будешь отрывать от тела Гоголя куски и передавать им. Оглянись!» Я обернулся и увидел несчетное количество латышских эсэсовцев, «лесных братьев» в шерстяных треуголках. На вытянутых руках они держали белые полотенца, свисающие концы которых были расшиты национальными узорами. «Мои верные солдаты будут заворачивать куски тела моего врага, написавшего эту мерзкую, обличительную поэму «Мертвые души», и сжигать на костре». Мороз впился в мою спину. Я отрицательно замотал головой. «Торопишься, – сказал Еккельн. – Видишь плакат? Читай внимательно. Вслух, вслух!» Заплетающимся языком я стал шепотом произносить написанное: «Шелудивые Кремля предали СССР. Шелудивые Кремля продали СССР». «Разъяснения требуются? – спросил Еккельн. – Вот тебе аванс, – у моих ног он положил слиток, режущий глаза своим блеском. – Ты все корчишь из себя неподкупного. Хватит ломать комедию. Какая тут может быть честь офицера, какая тут может быть совесть? Партверхушка, которую ты обожествлял, продала все: армию, родных матерей, народ, суверенитет, национальную независимость. Твоя обожаемая партноменклатура сейчас и пикнуть не смеет: она с потрохами куплена Штатами. А ты, как курица с яйцом, носишься со своей офицерской честью, – хмыкнул Еккельн и положил второй слиток. «Не…» Я не могу вымолвить: «Нет!» Мое тело забилось в таком ознобе жадности, что не передать словами. Квадратными глазами я смотрел на слитки, находясь во власти соблазна стать их владельцем. Столетия определили ценность этого драгоценного металла: золото – настоящая и несомненная реальность, золото – счастье, роскошь, орудие власти. Увидев мой ненасытный взгляд, Еккельн стал колодцем, как поленья для сушки, укладывать слитки. Колодец уже мне по пояс. Нет, этого я не могу упустить. Моя рука непроизвольно потянулась к пассатижам. А Гоголь, который «печалью невидимых слез потряс соотечественников», с такой любовью, ну как младенец на мать, смотрит, смотрит на меня в полной уверенности, что я, горячо любящий его, не стану  его палачом.  «Да отв…» – пытаюсь я  упросить отвернуться писателя, но слова никак не могут вырваться наружу, прилипли к горлу, а нутро  одновременно жжет желание извиниться, объясниться: «Прости, прости, Николай Васильевич, но я не могу поступить по-другому. Я беден как церковная мышь. Я брошен негодяями Кремля, минобороны. Меня беспощадными крысами грызут «лесные братья». Понимаешь, что значат для меня золото?! Мне позарез нужно купить квартиру, учить, лечить дочерей. В конце концов, я хочу сесть, потягивать пиво и любоваться купленными картинами». Пассатижи в моих руках. Я медленно протягиваю их  к телу Гоголя. Мгновение и… «Не смей!» – вдруг раскатистым эхом завращался в шаре чей-то голос. Кто?! Зачем?! Шарю глазами и вижу… мать за колючей проволокой. Что за чепуха? Проволока. Ах, да. Озаричский концлагерь. Изможденная, синяя, мать шатается от ветра. Ее впалые глаза так и жгут меня. «Не смей! Не смей! Не смей!» – умоляюще шепчет она, по лицу текут слезы. Рядом с ней, прижав к высохшей груди костлявые руки, на земле сидит помешанный Володька Жилин и тоже умоляет: «Не смей, а-дю-дю! Не смей, а-дю-дю! Не смей, а-дю-дю!» С неимоверным трудом, в кровь царапая тело, через густейшие заросли терновника, я продрался к смыслу слов, обращенных ко мне. Да это же мои дорогие, дорогие, дорогие, которых я люблю кровной любовью! Это же голоса совести! Голоса чистых душ! Из руки быстро стала вытекать сила. Пассатижи с грохотом упали на пол. В этот момент резко распахнулась дверь. В зал с патефоном в руках вошел мой сосед-латыш. По кругу черной пластинки с противным шорохом бежал массивный стальной, тонко заостренный прут и вырезал припев бравурного марша, каждый звук которого был насыщен жаждой крови: «Да, да, сегодня нам принадлежит Латвия, завтра – весь мир!» Изо рта психолога в мою сторону упругой струей ударил кровавый пар: «Жаль, что Гитлер не дошел до Урала!» Сосед подошел к Еккельну, поставил на пол патефон, обнял обергруппенфюрера и со слезами на глазах горячо прошептал: «Спасибо, что вы вернулись!» Патефон заело. «Да, да, сегодня нам принадл… Да, да, сегодня нам принадл…» От отвратительного песенно-барабанного  грохота  дрожали стены зала, раскачивался  в мировом пространстве шар. Ангелы с ветвями благовестья, пугаясь порочного и катастрофичного земного мира, сорвались со своих мест  и исчезли в туманной дали. Гоголь зябко передернул плечами и прошептал: «Дьявольщина! Дьявольщина!» После чего, измерив меня огорченно-сожалеющим взглядом, спросил: «Ты все ищешь виновных, кто предал, продал Советский Союз? – его указательный палец воткнулся в мою грудь. – Ты и предал. Ты и продал, – как гвозди в сердце вбил. – Я думал, что ты – офицер со стержнем. Да... – вздохнул Николай Васильевич. – И Гомеры ошибаются. Ты – ни богу свечка ни черту кочерга. Ты – без проволочного оплетения горшок с сорочинской ярмарки, – писатель попятился, издавая тихий, едкий смех: – Ха-ха-ха! Горшок, горшок! Сколько же горшков на советском торжище! Тебе, гному Бонапарту, – опять его палец уткнулся мне в грудь, – пора завести стальную табакерку в виде гроба и читать надпись на ее крышке: «Думай о смерти, она близка».  Ха-ха-ха!» – Гоголь вмиг испарился. Суровый  приговор наполнил меня чувством роковой опустошенности до такого предела, что стало по швам расползаться тело. Тошнота от желудка стала подниматься кверху и деревянной затычкой закупорила горло. Воздуху, воздуху! В рывке сбросил ноги с кровати. Изо всех сил начал колотить кулаком в грудь, пытаясь выбить пробку. Хрип. Пена. Все. Каюк. Крик «ассиметрийца»:

       - Медсестра! Медсестра!

                       

       В 1986 году мой друг по политакадемии, полковник из органов госбезопасности по секрету посоветовал: «Уезжай из Прибалтики. Ее продают Штатам». Я посмотрел на него как на блажного: плетет, что слюна на губу принесет. Но слова друга имели под собой основу. Оказывается, уже тогда скопцы Цекакапээсэс  и  Политбюро вели тайный торг с Вашингтоном. Продавали суверенитет  страны. А чтобы ноздри народца не учуяли запах трагедии, соску «Референдум» в рот сунули. Довольно посасывая пустышку, потопал доверчивый народец на участки для голосования. Семьдесят шесть процентов избирателей высказали за сохранения Советского Союза. А латыши, литовцы и эстонцы так те вообще ввергли Запад в ступор: дружно поставили галочки «за» сохранение Союза. Их хотят освободить от коммунистического ярма, а они опять в советское стойло лезут.

      Итак, семьдесят шесть… Чья правда того и сила?  Тут уж выражусь детским присловьем: а-ха-хох, наша каша горох. Бюллетени спрессовали в тюки, отправили на целлюлозно-бумажные фабрики, где их с жадностью пережевали гидроразбиватели и после множественных манипуляций бумагоделательные машины выдали туалетную бумагу. Спасибо братьям по духу, слова утешения выразили: «Широконосие руськие, ми, китаези, из своего опытя вывели одьну фей-хуа: народ – голья спина, на которой можьно пиписать любые иероглифы».

      Уже в то время, когда народец посасывал пустышку «Референдум», дорогу жизни умному, сильному Союзу трусливо переходила плешивая, горбатая кошка Лярва. На коротком шнурке, подкармливая  мяском угодливого восхваления, вел ее плюгавый американский бушмен. Бесхребетное животное несло в себе вирус «Перетрухайка». Долго над данным биологическим оружием кумекали в западных политических лабораториях, долларов потратили немерено. Потерлась плешивая о ноги одного, другого человека, третьего, и пошла зараза обособления поражать страну.

      Когда у Советского Союза подкосились ноги, в Латвии произошло явление, от которого не то что у людей, даже у тихо перешептывающихся шелковых дюн  в глазах потемнело от страха. Как черви из земли после дождя, на свет полезла неистребимая, замшелая, перенафталиненная,  чумазая от крови мразь: «межабрали»,  эсэсовцы из «Ваффен СС», охранники концлагерей, сотрудники и доносчики гестапо, устроители гетто, конвоиры, айзсарги. Черти одной шерсти и их потомки, обкуренные местью к русским, белорусам, украинцам, татарам, из ложечки Штатами подкармливаемые,  по головке  поглаживаемые, страхами  о Советах накачиваемые,  в треуголках, со значками на груди «Деоккупация. Депортация. Дерусификация» в полный рост, с закатанными рукавами, цепь за цепью,  пошли в психическую атаку на Советскую Армию, русскоязычное население. Семьсот тысяч человек сразу в «негры»  («неграждане») записали.

 

      Убийственно-мерзкое время. Неонацистская гарь такая, что нечем дышать. Жизнь у нас, вояк непрерывного отступления, такая, что … Как бы мне, офицеру, не получающему четвертый месяц финансовое довольствие, не по-казарменному выразиться? До блевоты надоело нарезать ремни из голенищ хромачей и варить из них суп. Стыдно перешивать на пальто дочерям шинели. Достали ошкуриванием, проклятиями, голодом, блокадой. В стране хаос. Всесилие закона «Грабь награбленное».  Холеныши коммунистической кухни Горбачев и Ельцин сошлись в яром кулачном бою. На кону – императорское кресло. За ними следят, колеблются боевые дружины.  Если ратники займут чью-то сторону, судьба боя будет предрешена,  потому что у ратников жены – ружья заряжены, их дети – пули метки, сестры – сабли остры.

      Ну, а какую позицию занимает Министерство обороны?  Заваливает нас суровыми приказами: у солдат сабли вострые должны быть насветлены да плотно-наплотно они должны быть подпоясаны. Не  хотят видеть кабинетные стратеги, как «лесные  крысы» точат наши редуты, не слышат, как вождь «Движения за национальную независимость Латвии»  Ютис Тубелис дерет глотку:

       - Дранг нах Остен! Дранг нах Остен!

        А отсюда, из окруженной группировки войск, верноподданный штаб шлет в Москву шифрограмму за шифрограммой. Например, такую: «Личный состав накормлен, помыт, побрит. Боеготовность и воинская дисциплина на высшем уровне». (А что между строк? Между строк следует читать: «Сбиваясь  в национальные кучки, солдаты бегут в свои республики. Вши заели личный состав. В самоволке затурканные, голодные солдаты сшибают у людей деньги на хлеб, сигареты, мыло»).  И такую благостную шифрограмму посылают: «Офицеры округа день и  ночь крепят боеготовность на западных рубежах страны. В свободное же от службы время,  уподобясь  душевноуспокоенному юнкеру Петру Баранову, офицеры преосторожно, прехитро, преинтересно  ловят зелено-фиолетовых мух, сажают в баночки, зашивают верх полотном и с наслаждением  рассматривают  их при лунном свете». (А  между строк: «У офицеров  кармане – вошь на аркане. Потрошат боевые машины и преосторожно, прехитро, преинтересно продают тросы, брезенты, огнетушители,  инструменты, пилы, топоры, топливо, затариваются водярой и  напиваются в зюзю.  Организуют и проводят тараканные сражения»).  О тараканном  увлечении казармы рассказ впереди.

 

       Из хроники дня.

    

        Что стало причиной скоропалительного увольнения с должности начальника  Генштаба Вооруженных Сил СССР Генерал Владимир Лобов уволен, без году неделя как сменившего на этом посту генерала армии Моисеева? От Лобова в Брюсселе стратеги НАТО потребовали чуть ли не догола «раздеть» стратегические войска СССР, на что начальник Генштаба ответил: «Наша страна в кольце ваших ракет. Это Горбачев сошел с ума, я не собираюсь умерщвлять силы стратегического сдерживания. Североатлантический блок – не голубь, а агрессивная военная организация, окружившая нашу страну плацдармами нападения».

        Лобов говорит: «Национальный эгоизм в сфере обороны, республиканское местничество, различного рода «приватизация» объектов оборонного значения ведут к гибели армии. Мы рискуем оказаться на развалинах собственного дома».

        В политическую алгебру Горбачева, написанную под диктовку Запада, генерал Лобов отказался вписать еще одну аксиому предательства интересов собственного народа.

       В министерстве обороны в настоящее время идет борьба за власть, после августовского путча это учреждение находится на грани развала. Многие ведущие чиновники минобороны не поддерживают политическое руководство страны. Генерала Лобова президент Горбачев уволил «по состоянию здоровья». Подобные формулировки руководители СССР применяли, как правило, для того, чтобы избавиться от политических противников.   

        Офицеры одного из направлений Генштаба ВС СССР обсудили обстановку в стране. Они выступили против развала государства и армии. Генерал-майор Леонид Кожендаев заявил: «Страна вошла в фазу гражданской войны. Армия разваливается. Жизнь страны определяют хаос, беззаконие, коррупция, бандитизм, дикий грабеж народа».

       Все записи обсуждения уничтожены с целью исключения провокаций, преследования, убийств. Под воззванием к офицерам Вооруженных Сил стоит только фамилия генерал-майора Кожендаева.

        Бывший советник правительства СССР по Афганистану генерал-майор Ким Цаголов предупредил: «Нельзя доводить армию до отчаяния. Военнослужащие в Прибалтике лишены малейшей социальной защиты, не имеют статуса, зарплаты и жилья. Если по приказу безумных политиков армию вынуждают вмешиваться в абсурдные конфликты, она может взбунтоваться».

        

 

      

 

 

                                                           Глава 4

                                                   Люди, как звери

      Когда  она, аристократичная, излучающая свет, дышащая теплом, в белом ажурном костюме вошла в зал, до отказа заполненный личным составом нашего танкового полка, показалось, вошло само Лиго.  В этот  день,  23 июня,  вся Латвия  в роскошнейшем платье, сшитом из изумрудной ткани лугов,  на котором такая пестрота невообразимо красивых  цветов,  что завороженных глаз не отвести,  выходит на народный праздник. Хороводами вокруг костров, чудесными дайнами люди шлют благодарение Диевсу  (богу  всех  богов), Сауле (богу солнца),  Патримпсу  (богу  воды),  Атримпсу  (богу моря).  И под аккомпанемент кокле (гусли) плывет над лазурью озер, мощью лесов, пестрядью шляхов грустно-задумчивая песня:

       - До темного темна я припозднилась в поле на загоне дальнем…

       Именно после встречи с народной артисткой СССР Вией Артмане я живу с ощущением: у древнего латышского праздника Лиго, связанного с культом солнца и плодородия, благородная сдержанность, душевная гармония, спокойное шелковистое лицо, выразительные, умные глаза, вкрадчивый голос, прекрасные пшеничные волосы, манеры, исполненные достоинства.

       Она читала стихи своего любимого поэта Яниса Райниса. «…Вспомни свойство высших идей: они безучастны к судьбам людей…», «Только жаль, что истины зерно под горами лжи погребено…»  Рассказывала занятные истории, случавшиеся с ней на съемочных площадках и театральных подмостках. На вопросы отвечала с мягкой учтивостью.

       Восхищавшийся талантом Вии «рижский коренник», как он себя называл, писатель Валентин Пикуль, подарил актрисе свой новый роман «Честь имею» с автографом:

«Вие Фрицевне.  Добродетельной. Незаурядной. Неутомимой. Преклоняю голову перед вами, Балтийская Жемчужина, Императрица сцены. Честь имею!»

       - Жажда точности, проникновенная чувственность, изысканность, – так отозвался об игре своей партнерши Артмане в нашумевшем фильме «Театр» известный латышский актер Гунар Цилинский.

        В Райнисовский Художественный я отправлялся каждый раз с нетерпеливым чувством быстрейшей встречи с обожаемой мной актрисой: чародейка слова, жеста, мимики, она, как никто другой из труппы, своей энергетической игрой вовлекала зрителя в эпоху, в которой жила, действовала, любила, страдала ее героиня. Меня же спектакли с Вией  погружали  в состояние трепетного волнения еще и небывалой атмосферой, царившей в битком набитом зале. Были такие дни, когда доярки, комбайнеры, пастухи, земледельцы, пасечники, лесники, рыбаки составляли преимущественное большинство среди зрителей.  Десятками автобусов, которыми забивались ближайшие к театру  проулки и улицы,  они приезжали посмотреть на свою любимицу  из очень далеких хуторов, деревень, рыбацких поселков. Находясь среди этих бесхитростных, прямодушных людей, чьи сердца, как никакие другие, наполнены естеством и правдой природы, я, офицер-танкист, пахарь полигонных полей, испытывал к ним чувство огромной симпатии и уважения, проникался их добрым, свободным духом. Это правда: латыши – сдержанный народ. Но в зале я видел совершенно преобразившихся людей, в корне опровергавших устойчивое о них мнение. Горячие аплодисменты натруженных рук,  озаренные улыбками лица,  претеплые глаза – волны нежности тружеников земли и моря к именитой актрисе,  вышедшей из такой же среды, как и они, накатывались на сцену, словно морские волны в шторм на берег.  Выражая благодарность любимице,  по окончании спектакля они клали на сцену, нет, не любимые латышами розы,  хризантемы, герберы, а букеты полевых ромашек, васильков, колокольчиков, таволги. Среди цветов  оказывались то кринка со сметаной, то банка меду, в холстине домашний сыр, сало,  черный хлеб с тмином.

       Поклонники таланта великой актрисы станут свидетелями и такого момента, который, как в литературном произведении эпиграф, сочно и ярко охарактеризует отношения двух родных душ, матери и дочери. По окончании спектакля величественная Екатерина Вторая-Вия снимет с себя и отдаст лакею кроликовую мантию необычной белизы в черных соболиных островках, спустится со сцены и, шурша пышными складками роскошого платья из золотой парчи, под удивленно-любопытствующие взгляды зрителей через весь зал направится к партеру. Она остановится возле сидевшей с краю ряда скромно одетой пожилой женщины, почтительно преклонит перед ней голову  и вручит ей букет белых роз. Тихим, дрогнувшим голосом Вия объявит:

      - Это моя мама Анна.

      Робко поднявшись, какой-то момент Анна находилась в онемении. Придя в себя, она, растерянно-взволнованная, кивками головы и ладонью, дрожащей мелким плясом, просила зал утишить аплодисменты. По лицу матери текли слезы. В те мгновения перед глазами Анны мелькнула вся прожитая жизнь. Затаив дыхание, она не отрывала глаз от сцены, внимала каждому слову самодержавной русской императрицы в исполнении дочери и невольно примеряла ее жизнь  и на свою судьбу, и на судьбу Вии. У Екатерины были богатые саксен-кобург-готские, ангальт-шлезинг-цербстские корни. У Вии прямые и боковые, контрастно отличающиеся от Екатерининских, родственные корни: безрадостно-батрацко-незавидные, плуго-серпо-граблевые. Мать императрицы, Иоанна-Елизавета, служила в дипломатических посольствах, а ее, Анны, «дипломатические посольства» – помещичьи усадьбы с их мрачным течением времени. Здесь до мяса срывала ногти, копая картошку; гнула с утра и до заката солнца спину, срезая серпом пшеницу, увязывая ее в снопы и складывая в копы; сгибалась под тяжестью коромысла с ведрами, таская воду для коров и лошадей хозяев. Она была апостолом тяжкого труда и зависимости от чужой воли. Старый каноник сказал Иоанне-Елизавете: «На лбу вашей дочери я вижу по крайней мере три короны». Бабка-повитуха, принявшая роды Вии, сокрушенно чмокнула губами: «Слабая девочка. Выживет – хорошо, не выживет – воля бога». В шестилетнем возрасте малышку  скрутит болезнь. Она высохла, пожелтела, стала плоской как доска. Бабка посоветовала Анне: «Вынеси дитя в сени, чтобы не дышала своим трупным запахом. Не жилец она». На ту беду в один из дней на хутор зашла цыганка-знахарка. Стрельнув черными лучистыми глазами в Вию, сокрушенно вздохнула: «Э-э, ребра, как  у щелистой загородки с травой для овец». Обратилась к Анне: «Дай три яйца». Знахарка втерла в живот девочки желтки, ребрами ладоней подтянула к грудине опустившийся желудок, сильно обмотала тело клетчатым рядном и посоветовала: «Пои отваром зверобоя, корми яичными желтками, перетертыми с цветками одуванчика. Пить давай воду, настоенную на рубленой хвое. Выздоровеет!» – и  горячо что-то прошептала. Анна взмолилась: «Может, тебя бог послал! Если выздоровеет, я тебе дам денег на отрез для платья». Где-то через год цыганка вновь заглянула на хутор и, увидев здоровую девочку, улыбнулась: «Я ж тебе говорила! Все получилось так, как предписывает наша целебная «Черная книга». Анна заметалась: обещала денег на отрез, но при душе ни копейки. Мед! Мед диких пчел в сотах! Его много! Она нашла его в расщелине сгоревшего от молнии дуба. Шагнула к шкафчику, открыла дверцу и вынула деревянную миску, полную золотистого нектара. «Возьми!» – протянула соты. Цыганка сокрушенно покачала головой: «Не надо. Вижу, как живешь: своя шкура на боты, язык на подошвы, зубы на подковы. Оставь девочке. А вот когда она вырастет, – указала глазами на Вию, – пусть мне и купит обещанный тобой отрез». Вжавшаяся в бок матери, Вия пугливо, чуть слышно прошептала: «Куплю». У этой истории, как в добрых сказках, не будет счастливой развязки: спасительницу не отблагодарят цветастой мануфактурой. На хуторе мудрая дочь матери-природы больше не появлялась. И все-таки история с чудесным  исцелением Вии и обещанным в связи с этим подарком получит свое логическое завершение, которое, как парашютистое семя одуванчика, долго плутало по времени в пространстве, пока не осело на землю и не пустило корни, замкнув тем самым воедино цепь необычных событий.

       Однажды к Артмане в центре Риги подошла старая, худая цыганка. Морщинистое, цвета сильно жженого сахара лицо. Замутненные временем, прищуренные глаза. На ней был поношенный темно-синий пиджак, который по размеру подошел бы и самому Геркулесу. Пола на правую сторону была запахнута к самому боку и закреплена крупной булавкой, а из-под нее большим ухом торчал угол другой полы. Люрексовый, в  турецких огурцах желтый платок, напущенный на лоб по самые брови, завязан чуть ли не на макушке. Бордовую велюровую, оборчатую, до пят юбку цыганка то и дело поддергивала кверху.  Старушка протянула сухонькую смуглую руку и дребезжащим голосом попросила: «Дай, красивая, денежку на хлеб». Артмане не полезла в кошелек, а пригласила цыганку в универсам и там купила ей отрез на платье, а вдобавок – батон молочной колбасы.  Не веря в случившееся, ошалевшая от счастья, старушка прижимала к груди холщовую сумку со свалившимся на ее голову богатством  и оторопело благодарила: «Дочка, спасибо! Спасибо! Картами нагадаю добра, здоровья нашлю!»

      С четырнадцати  лет Екатерина получала безделушки, украшенные бриллиантами, а Вия в этом возрасте до мозолей с помощью алюминиевой ребристой доски стирала белье для людей и зарабатывала копейки на пропитание, лекарства, на учебу. На престол российский Екатерина «испоместилась» благодаря сплетению неожиданных обстоятельств. Вия «испоместилась» на престол Королевы сцены благодаря природной одаренности, духовной силе, преодолевая отчаяние, унижения, пошлые сплетни, досужие разговорцы. Анна учила дочь своей бесхитростной философии, выведенной из плуго- серпо-граблевого бытия: «Если невмоготу, опусти голову, не смотри по сторонам и иди дальше. Только не сдавайся, дочка. В природе как? Слякоть, грязь, а потом погожий день».

      Был период, когда дочь и мать находились в отчуждении. Анна, неся тоску и вину, уходила на заработки в другие уезды, оставляя девочку у чужих людей. Вия отвыкала от матери и, когда та возвращалась на короткое время, смотрела на нее, как сыч в пустоту. Анна же как любила дочь, так и любила. Скрытую от глаза и слуха, робкую любовь матери к себе Вия постигнет, когда жизнь затянет ее саму в водоворот супружеских и материнских проблем.    

          

        И вот по земле пронеслась шальная политическая буря. Она до безобразия резко изменила спокойную, миролюбивую жизнь: с корнями выкорчеваны деревья дружбы, в хлам превращены мосты взаимопонимания между народами. Теперь на съемочной площадке «Оккупированная Латвия», оборудованной на скорую руку продажными дельцами с разумом, заточенном на быструю выгоду, великой актрисе, так щедро наделенной природой искрящимся вдохновением и тонкой душой, предложили сыграть роль Лицемерки. Как и они, политические перевертыши, Лицемерка должна всех дохлых собак вешать на Советский Союз, на оккупантов в погонах. Роль за очень большие гонорары в валюте. Что касается подкупа и покупки людей, здесь Запад не скупится. Хорошо сознавая всю опасность своей принципиальности, Вия Фрицевна все назойливые  предложения отвергает. Она заявляет:

       - Я жила в хорошей, доброй стране. Я против фарисейского лицедейства. Какие бы заговоры вокруг меня ни устраивали, как бы меня ни хлестали плетью ненависти здесь, у меня на родине, я никогда не откажусь от русских.

        После таких оглушительно честных заявлений правители Новой Латвии с остатками грима коммунистического подобострастия на своих лицах и золой на лаковой обуви от сожженных партбилетов с профилем Ленина принялись травить  несговорчивую Артмане.  Струтис, Тубелис, Табунс, Лаце, Думс, Костанда, Вульфсон – список гонителей бесконечен. Старательнее других тиранит «подстилку Кремля», «агента русских» бывший секретарь идеологического отдела ЦК Компартии республики,  а сегодня активнейший боец «Движения за национальную независимость Латвии» Витас Струтис. О нем говорят, что это – отъявленный клептоман по части народного добра, человек с весами в голове: ни на миллиграмм не ошибется, с кем водиться, кому лизать, кого уничтожать. Когда несравненную красавицу Латвию  Запад оторвал от  заскорузлого, в валенках, фуфайке  грубого мужлана  Советского Союза, руководить жизненным  процессом  стали неонацисты. В первую очередь они принялись срывать с красавицы советские идейные ценности и навешивать на нее свои. Первое «ожерелье», которое неонацисты нацепили на шею до мозга костей любимой Латвии, стала теория немецкого  монаха, проповедника  Георга Ланца.  Как кипел от негодования Струтис, когда латышские неонацисты в начале так называемой перестройки, руководствуясь учением расиста,  взялись за разделение  населения на «хелдингов» («героев») и  «аффлингов» («обезьян»).  Мы избрали  путь «третьего рейха», негодовал Витас Андреевич, мы не можем допустить возрождения пруссачества с его духовной, как в Германии, атмосферой, когда миллионы немцев превратились в бездумных исполнителей приказов Гитлера, слепо верили ему, молились на него, как на божество. Но стоило  неонацистам укрепиться и только нахмуренной бровью повести, что не ту дайну ты поешь, объевшийся идеями Ленина коммунист, и у Струтиса коленки задрожали, нижняя губенка виновато отпала: нависла угроза экспроприации «отклептоманенного» у компартии Латвии особняка на Юрмальском побережье. Стуча копытами, жирнобокий Витас где аллюром, где машистым шагом, где уверенной рысью понесся по шляху травли славян- «аффлингов».

        Евнухов сельджукских султанов в гаремах лишали всего мужского, да так лишали, что малую нужду жирнозадые надсмотрщики не могли справить, поэтому в складках своих тюрбанов они носили серебряные трубочки. Человек себе на уме Струтис с нервической прытью обрезал у себя свое  советское достоинство и теперь уринирует только через американскую трубочку.  Говорить о совести Струтиса все  равно, что попрекать фонвизинскую княгиню Халдину в ее непоколебимом кредо: «Мне стыдно чего-нибудь стыдиться».

 

      Сколько времени прошло с того дня, а в Риге до сих пор стекла в домах звенят после бурного поздравления Артмане в Художественном театре имени Яниса Райниса по случаю ее пятидесятилетия и награждения орденом Ленина. Пир, что называется, закатили на весь мир: «Уж стол накрыт, уж он рядами несчетных блюд отягощен…»  Хмельной, шальной,  вельможной осанны, Витас залез на пиршественный стол и, круша бокалы, тарелки, бутылки, щелкая пальцами, отплясывал под свой дискантный тенор:

      - Калинка, калинка моя! Вия, Вия, ты – ягодка у Латвии одна! – с манерным складом солидности поднял вверх руку с солитером на безымянном пальце, давая гостям сигнал успокоиться, Витас  мягким, вкрадчивым голосом призвал: – Давайте все хором: «Вия – Латвия – Россия!  Вия – Латвия – Россия!»

       Муравейник гостей, полный дам с оголенными плечами, поощрительным хохотом, возбужденными криками стал множить воззвание бочковатого бонзы:

      - Вия – Латвия – Россия!  Вия – Латвия – Россия!  Калинка, калинка моя!  Вия, Вия, Вия, ты – ягодка у Латвии одна!

       Войдя в раж,  присноблаженный  Струтис разделся по пояс, кожа на животе шелковая, розовая, как у новорожденного поросенка. Затряс по-цыгански плечами, короткопалыми пухлыми ручонками забил по жирным ляжкам сзади. Тяжело бултыхался набитый до отказа, как мешок мякиной, дорогими яствами бурдюк. Ходуном трясся мясистый зад, как хвост у трясогузки.

        - Вия – Латвия – Россия!  Вия – Латвия – Россия! – Сладкопевец, осушив бокал заморского коньяку,  поставил его на стол и каблуком по нему  ч-чув-вых! – не иначе, как с таких живых натур, как Струтис, списывал образ Красоткина  Достоевский, создавая роман «Братья Карамазовы». Пошалить, намудрить, начудесить, задать «экстрафеферу»  и шику – по этой части Струтис с Красоткиным одной крови.

        Разомлевшаяся публика искрилась улыбами, взрывалась одобрительным смехом. На столе бушевал неистовый порок. На столе ворочалась благовонная пресыщенность. Но вся эта песенно-плясовая с налетом цыганщины увертюра была лишь прелюдией к разухаристому,  шальному апогею торжества. Спрыгнув со стола и надев рубашку, Струтис вынул из футляра, лежавшего перед Вией, орден Ленина, налил в объемный фужер французского коньяку «Наполеон» и опустил в него награду  Примадонны СССР.

       - Так традиционно поступают наши офицеры, когда обмывают очередную звезду на погонах, – обводя  присутствующих игривыми  глазами, произнес Витас. – Не так ли, наши уважаемые генералы? – Подняв согнутую в локте правую руку на уровень плеча, Струтис по-гусарски под ликующие крики: «Браво! Браво!» жадными глотками выпил благородный, терпко-жгучий напиток,  крякнул от удовольствия, молодцевато дернул плечами и обратился к  гостям, не сводящим с него глаз: – Друзья мои! Смотрите, как блестит эта  великолепная награда!  Сделана она из чистого золота, а барельеф Ильича – из платины.  И  в  этом  вся символика  гениальности несравненной, непревзойденной  нашей  Вии. У  нее поистине  золото-платиновый талант.  Роли паромщицы Сони в фильме «Родная кровь», императрицы в драме «Екатерина Великая» и многие,  многие другие  сделали  Артмане звездой, –  талантливо модулируя голос, усиливая в нужных, на его взгляд, местах  смысл слов пластикой жестов, Струтис продолжал свою речь. – Вия стала любимицей всех без преувеличения людей нашего многонационального Советского Союза. А заглянуть в ее детство? Сирота, бедная, несчастная  пастушка у помещика. И вот эта пастушка стала величиной государственного масштаба, заслужила высшую правительственную награду СССР. Небывалое восхождение!  И возможно оно только в нашей великой, прекрасной стране, – лощеный идеолог Витас с обольстительной улыбкой на лице подошел к виновнице торжества, слегка приподнял ее правую руку и, обратив ладонь кверху, с чувством поцеловал пульс на запястьи. Сей подобострастный прием обходительности он позаимствовал из спектакля «Екатерина Великая»: обер-шталмейстер Нарышкин таким обрядом выражал свою преданность и любовь к императрице Екатерине.  Позаимствовал Струтис у шталмейстера и прищуривание глаз с одновременным  выписыванием указательным пальцем в воздухе формы опрокинутого конуса, в который вкладывался смысл вскруженной от прилива чувств головы. Искря глазами в предвкушении впечатления, которое произведет на гостей, Струтис торжественно-возвышенным тоном продолжил: – Все мы себя под Лениным чистим! – на лозунговый штамп виновница торжества ответила принужденной улыбкой. – Витас опустил награду в фужер, наполнил его до краев коньяком, вынул орден и, задрав голову, погрузил металл в широко распахнутый рот – «мартеновская печь» жаром любви к вождю мирового пролетариата готова была расплавить и золото, и платину. Обсосав  медальон, Струтис опять вложил его в фужер и повелительно кликнул: – Официант!  «Наполеоновскую» батарею сюда! – и, когда фужер вновь был наполнен, передал  хрустальный сосуд рядом стоящему товарищу с проникновенными словами: – Все чистим себя под Лениным!  Все заряжаемся его совестью и честью! – и самодовольно поскреб жирными пальчиками пухлую, отвислую щеку, похожую на ласточкино гнездо, прилепившееся к стропилам  приземистого хлева.

       Раскрепощенные, размягченные гости пили коньяк из общей посудины, целовали, обсасывали кругляш, демонстрируя друг перед другом свою и любовь, и привязанность, и благодарность «величайшему из величайших людей планеты» за советское настоящее.

        А через два дня, на пятницу пришлось, чествование  Балтийской Жемчужины продолжилось. На роскошном лугу в излучине Даугавы в ряд поставленные столы ломились от дорогих закусок, заморских вин и коньяков. На случай дождя, частого гостя Прибалтики, военные поставили две палатки вместимостью каждая на мотострелковый взвод. Вия сидела в красном бархатном кресле под низкой аркой, увитой  несколькими слоями елового лапника, густо украшенного луговыми цветами. Ее голову украшала хрустальная диадема. Как и в  Художественном, на полную катушку «экстрафеферил», источал лиризованные  пожелания с опорой на эпитеты «глубокая», «чистая», «солнечная» и на многие другие в адрес актрисы Струтис, в ком талант идеологического бойца ленинской партии в обнимку жил с талантом  актера.

       - А недостатки, как у всех земных, у нее есть? – наклонив набок голову, часто мигая веками, с пытливо-замысловатым видом на лице спросила Вия.

       Обер-шталмейстер Струтис вздохнул, прищурил глаза, выписал указательным пальцем в воздухе форму опрокинутого конуса и с поклоном ответил:

       - Необыкновенно красива!   

       И как на вечере в Райнисовском звучала здравица:

       - Вия – Латвия – Россия!  Вия – Латвия – Россия!  Вия – Латвия – Россия!

       И это звучало:

       - Калинка, калинка моя!  Вия, Вия, Вия, ты – у Латвии одна!

       Пели «Подмосковные вечера», «Катюшу», «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…»  Встала Вия, обвела гостей задумчивым взглядом и теплым голосом сказала:

       - Мои золотые! Я прошу пристально посмотреть вокруг себя. Поют птицы. Поросль березок – ну это же детсад на прогулке. А какое богатство цветов! Бездонная голубизна неба. А воздух, а воздух! Воздух свободы, воздух счастья.  Все мы, артисты, директора заводов, полковники, генералы, представители центрального комитета компартии республики, – участники самого захватывающего, самого небывалого спектакля. Спектакля под названием «Мир», авторами и постановщиками которого являются наши фронтовики. Я предлагаю тост: выпьем за тех, кто принес мир на нашу землю, за тех, кому мы обязаны своим счастьем и свободой.

       - Да, да… – раздались одобряющие вздохи.

       - Я немного добавлю к тосту Вии, – встал Струтис. – Мой отец рассказывал, что, когда он  увидел в Риге советские танки, то целовал броню. За Великую Победу, друзья!  За Советскую Армию – освободительницу нашей Родины от немецко-фашистских войск.

       - За Победу!

       - За славную Советскую Армию!

       Назад, в Ригу, кавалькада «Волг» и «Уазиков» возвращалась под вечер. Возглавлял кортеж кабриолет с Жемчужиной Прибалтики.  Длинные концы газовой шали, повязанной на шее Вии,  трепыхались за ее спиной крыльями сказочной розовой птицы. Счастливый полет актрисы продолжится еще десять лет, а потом…  Ее имя здесь будут произносить с жалящим презрением. Оставаясь в мучительном одиночестве, она часто будет вспоминать роскошный луг, выспренные слова фальшивого до мозга костей, со сценическими манерами и пластикой Струтиса, ее тайного вздыхателя, несколько раз просившего ее руки, красное бархатное кресло под массивной аркой. Арка виделась ей огромным похоронным венком, свитым ее друзьями. Подавляющее большинство из них, захлестнутое древним инстинктом самосохранения в условиях острой опасности, переродились в отъявленных свиней, готовых поглощать любую пищу, лишь бы брюхо было набито да под шкурой рос слой сала. Своими демократическими рылами они грязно, подло захрюкают, перероют и Великую Победу, и Советскую Армию – освободительницу  Латвии от фашистской чумы.

   

       Замаливая  коммунистические грехи, зарабатывая реваншистский авторитет, бурдючные струтисы сейчас  с неумолимой жестокостью травят, судят  Артмане.  Не спрятаться Вие от ледяного преследовательского ливня, как в детстве она пряталась от дождя под зонтиком из листьев лопуха, когда пасла коров немецкого барона. А ведь с жирного тела Струтиса еще не сошли жесткие струпья идеологического напряжения. Ими он покрыт с ног до головы от усердия и небывалой ответственности  при написании текстов для Вии, с которыми актриса выступала на «Днях Латвийской ССР» в Москве, на 24 съезде КПСС. Тексты обильно украшал духовными перлами, от которых исходил такой блеск любви, преданности руководству страны, что и знаменитые якутские бриллианты им не чета: «Мы живем в неповторимое время небывалых  исторических свершений в Советском Союзе  под мудрым руководством Коммунистической партии»; «Блестящие успехи Советской Латвии возможны только в многонациональной семье советских народов, единенных прекрасной дружбой и любовью»; «Сердце  Советской Латвии наполнено чувством искренней благодарности русскому народу…»

       На днях фурия, волочащаяся  за неонацистами, газета «Павасарис» осклабилась: «Артмане сыграла главную роль в искусстве – роль Маты Хари, предательницы латышского народа. Ей, помешанной на советских идеалах, подстилке Кремля,  место в психушке». Злые люди – уголь: если не жжет, то чернит.

       За что ее так ненавидят? Чего не могут простить? Новая рижская элита, от которой сильно несет одуряющей вонью коммунистического лизоблюдства и кэгэбэшного  стукачества,  считает ее антисимволом тяжелой совесткой эпохи.  Вие не могут простить звание народной артистки СССР. Орден Ленина, которым награждена за особый вклад в развитие социалистического искусства. Что была кандидатом  в члены ЦК компартии Латвии.  Секретарем парторганизации Художественного академического театра имени Яниса  Райниса. Представляла СССР на международных форумах. Целовалась с Председателем КГБ СССР Юрием Андроповым. Выступает против уничтожения мемориального комплекса «Саласпилс» на месте фашистского  концентрационнного лагеря,  в котором  гитлеровцы и латышские эсэсовцы творили зверства над советскими военнопленными.  За шефство над воинскими частями округа. За то, что так любима русскими.

        Призывая все земные и неземные силы: хиромантов (по линиям ладони),  онейро-мантов (с помощью снов),  экономантов (по приметам),  офиомантов (с помошью змей ), радикалы бьются над проблемой, от которой Латвия лежит на животе врастяжку и истерично дрыгает ногами:  от кого у Артмане дочка Кристина?  От латыша Артура Димитерса,  с которым она сейчас  живет, или от советского актера Евгения Матвеева, с кем снималась в фильмах «Родная кровь», «Ракеты не должны взлететь»?  «Если что-нибудь  случится,  самое страшное,  если тебя покалечат…  Возвращайся ко мне, возвращайся…» – паромщица Соня в исполнении Артмане так ест глазами Матвеева, играющего роль танкиста Володю, такой магнетизм между ними,  что у зрителя дух захватывает.  Нет, это не только киношная любовь.  Артмане и Матвеева, конечно же, соединила любовь.  Внезапная, щедрая, прекрасная. И ревнивый Артур не зря бьет, чехвостит Вию: «Шлюха, подстилка коммунистов. Дочка Кристина на меня не похожа!» Тут не в счет, что Димитерс, не успев закрыть за собой дверь загса, стал закатывать красавице-жене, старше которой на пятнадцать лет, жуткие сцены ревности. А еще его друг Валдис  Грингис подливает масло в огонь взаимоотнощений супругов. После публикации работы «Путь латышей к мононации»  имя Грингиса  передается в республике из уст в уста. Квинтэссенция работы этого ученого-экономанта такова: круглая физиономия славянина   хуже лица «человека моря» с присущим ему благонравием, героическим духом, гибкостью ума. У русского рожа скулистая, смуглая, у него темные волосы,  типический великорусский нос покоится на широком основании, славянин противно окает, у него черные татарские глаза, поклоняется «скотьему богу Велесу», куриные мозги. У латыша же глаза голубые, волосы светлые, как брюшко балтийской миноги, щеки нежные, с атласным блеском. Димитерс, наложив сию глубоконаучную матрицу друга на облик своей дочери, окончательно убедился: смастерить такое чудо-дитя с черными очами подвластно только  русскому Левше сцены Евгению Матвееву.

      О своих отношениях с мужем Вия скажет:

       - Женское счастье? Это не про меня. Рядом со мной не было любимого, нежного, надежного мужчины. Меня никто и никогда не щадил, кроме мамы.

       Артмане претит сумасшедшая, агрессивная травля смешанных русско-латышских семей, которую развязали средства массовой информации. Особенно газеты «Павасарис» и «ДДД». Лозунгом их стало: «Выведем стерильную латышскую нацию».

      Загсы республики завалены заявлениями о разводах. Расстаются люди, состоявшие в браке сорок – пятьдесят лет.  Но разве ты будешь стоять, подхваченный волной всеобщего патриотизма, в стороне, когда новоявленные «рейхслейтеры» («руководители»), «блоклейтеры» («наблюдатели за группой домов») призывают ради выживания на земле маленькой латышской беспорочной нации включиться в селекционную работу по  выведению новолатыша-новолатышки с определенным овалом лица,  формой черепа, цветом волос, разрезом глаз. «Патриоты» очень жалеют, что безвозвратно утеряна немецкая техническая документация по изготовлению приборов, которые по сыворотке крови определяют ее чистоту. Прозрачность смеси сыворотки от двух кровно близких людей очень медленно убывает, а при смешении от разных – быстро. Но доктор технических наук, профессор Цукурс, однофамилец Герберта Цукурса, о котором мы обязательно расскажем, уже работает над таким прибором.  

       - Пожалуйста, остановитесь! – умоляет Артмане. – Все это ужасно!

       Вию Фрицевну пугает, что политическая обстановка в Латвии напоминает  предвоенную Германию, когда с приходом к власти бесноватого «богемского ефрейтора»,  началась кропотливая работа по выведению чистокровной «белокурой», «голубоглазой» арийской расы – «сверхчеловеков».

 

       Чем не  наделила природа Артмане, так это умением защищаться в условиях опасности:  на реваншистском судилище  она чувствует себя совершенно беззащитной.  Как из кости мозги,  из нее неонацисты жадно высасывают силы.  Она оказалась в положении Екатерины Второй, чью драматическую судьбу проживала на сцене Художественного в течение многих лет: нет жизни среди  людей враждебных, где «слова по душе сказать не с кем и никого не приручишь никакой уживчивостью».  И, как Екатерина, Артмане не жалуется на свое унижение, чтобы не стать еще и предметом обидного сострадания.  Императрица сцены Вия Великая с холодным презрением встречает очередную гнусную ложь,  сплетню, наговоры.
        «Все-то на свете ест друг друга». Из спектакля в спектакль, произнося со сцены это суждение Матери Отечества,  родившиеся у самодержавной императрицы при наблюдении,  как галки и вороны клевали червей,  выползших из земли после дождя, в душу Вии Фрицевны  всякий раз закрадывалось сомнение: «Нет, нет, Екатерина, ты не права. Есть исключение. Это люди. Они благоразумные существа». Теперь, когда на родине ее до крови клюют националистические галки и вороны,  сердце актрисы через века сигнализирует праху  самодержавной императрицы: «Ты права, Екатерина: все-то на свете ест друг друга».

       - Я, как тот горьковский герой, – обводя нашу полковую танкистскую семью теплым взглядом, сказала Вия Фрицевна, – верила,  что живые плуги и дальше будут глубоко вспахивать божью ниву, обнажать сердце ее,  и эта нива будет цвести,  и что всегда будет всем и благо,  и тепло, и счастье,  что будет литься светлая жизнь. Но сегодня все опрокинуто. Ненависть, злоба, горе,  политические страсти бурьяном покрыли ниву.

       Райнисовскими строками:  «Нет в мире доли злей и круче: просить у тех,  кто тебя мучит» она выразила состояние своей благородно сдержанной души.

  

        Под кровлей храмов искусств постоянно ютятся приживальщики Коварство и Любовь. Коварство часто ходит в одеждах Любви, Любовь – в одеждах Коварства. Красота, талант, известность,  гордость и тонкий ум Артмане вызывали зависть у соперниц, обделенных внешними  преимуществами, глубиной души, незаурядностями. Наблюдательная  и проницательная,  Вия видела, как сослуживцы простреливают ее косыми взглядами. В душе она ждала:  однажды, когда подвернется момент, на нее набросятся.  Однако  не допускала, что запустят в нее когти с таким озлоблением, силой и беспощадностью. Будто с цепи сорвались даже  те, кого считала искренними, честными  друзьями. Кто на ее юбилее громче других песенно выводил: «Вия – Латвия – Россия! Вия, Вия, Вия, ты – ягодка у Латвии одна!» В Художественном она училась в драматической студии, прослужила десятки лет. Здесь часто изнемогала, мучилась,  страдала, пропуская через сердце жизнь своих героинь:  Джульетты, Офелии,  королевы Англии Елизаветы,  российской  императрицы Екатерины Великой. Ее уволили. Эта была жестокая, грязная месть за ее резкую, нелицеприятную критику  в адрес новых властей Риги, проводящих оголтелую политику в отношении русскоязычного населения, советских военнослужащих. А чтобы в театре и духу ее не было, выбросили портрет «подстилки Кремля» в мусорный контейнер.  Как сказано в священном писании, «…любят люди падение праведного и позор его».

       Предложения по работе с предоставлением жилья Вие Фрицевне  поступили из Беларуси, России, Азербайджана, Армении, Казахстана. Но она,  латышка по крови,  русская по воспитанию, сердечно поблагодарив за проникновенную участливость,  решила не покидать родную землю. Здесь мыкалось ее сиротство. С девяти лет батрачила, пасла коров помещиков.  Уже изморозь покрывала землю,  снег шел,  а она все босиком да босиком. Исколотые, изрезанные ступни ног от холода так заходились,  что совершенно их не чувствовала и, чтобы хоть чуть-чуть отогреть, превращалась в цаплю: попеременно пришлепывала «грязеступы» то к левой голени, то к правой.  На чудесном ковре латвийского луга с венком из ромашек Вия лихо прыгала через костер в праздник Лиго.  Здесь будущая Балтийская Жемчужина впервые выступила  на сцене клуба,  расположенного в ветхом сарае, покрытом камышом, и услышала щедрые аплодисменты крестьян с окрестных хуторов. Взбудораженная радостью, она полетела к своей подружке, корове  Дуте, прильнула к ее морде и поделилась с ней с уверенностью,  которую не мог поколебать никто на свете:

       - Я буду артисткой! – и спела подружке любимую дайну: – То-то рады богатеи, что всех бедных уморили, а им, бедным, горя мало: по  загонам еще и сныть растет.

 

    Русофобство в Латвии стало  меркой преданности новому  режиму. «Разумная свобода», «разумная демократия», «разумный порядок» – эти пестрые идеологические поделки, сляпанные в «лесном  сейме» Латвии при пособничестве искусных мастеровых государственных переворотов из США, – всего лишь пыль в глаза Парламентской  Ассамблее Европы. Ассамблеи,  которая в отношении прав русскоязычного населения Латвии, в одночасье ставшего «неграми»,  «нечистыми»,  «аффлингами»,  ведет себя, как пресыщенная,  циничная дама, обиженно обмахивающаяся веером: «Неблагодарные… Латвия, едва живой вырвавшись из советских застенков, создала парадиз для этих рюсс, а им  каких-то политических, экономических прав не хватает!  А эта просоветская актриска Вия?  Сожгла бы прилюдно, как все депутаты «межабраловского  сейма»,  партийный билет прилюдно на Домской площади и пей нектар жизни, продолжай перевоплощаться хоть  в саму Пресвятую Богородицу.  Так нет же!  В Советском  Союзе видит идеал человеческих отношений.  Да еще и советское оккупационное войско защищает». 

      Сидя в актовом зале нашего танкового полка, я внимал ее бархатный голос с мягким, приятным акцентом:

       - Всю свою любовь я пожертвовала ролям. Я никогда не откажусь от своего прошлого, я не могу пойти наперекор сердцу:  хочу жить по-своему, думать по-своему. Я – латышка, но я проросла Россией.

      Грустно улыбалась:

      - Не могла предположить, что однажды окажусь в положении Джулии Ламберт, моей героини из фильма «Театр» по Сомерсету Моэму:  надо изгнать из себя иллюзии  – тот, кого считала своим покровителем, сообщником, чуть ли не своим добрым гением, стал опасным попутчиком, которого надо избегать, – в голосе актрисы звучала горечь  пленной мысли: – Печально осознавать,  что Латвия потонула в зверократии, – перевела дыхание и добавила с сильным нажимом на слове «звери»:

       - Люди, как звери.

       Заряжала нас оптимизмом:

       - Вы – сильные.  Вы – мужественные.  Вы победите сумрачные дни.  В годы войны ваши отцы и деды не спустили флаг государства перед черной фашистской силой.  Не дрогнете и вы перед деспотичными,  мстительными врагами, – из глубин усталых глаз Балтийской Жемчужины, гонимой, бранимой, струился свет. – Я слышу сейчас: «Запад поставил русских на колени». Нет, русские не склонили головы. Русские стали на колени помолиться.  

       Сошлись политика силы и политика честной души. Давая интервью западным журналистам, Вия Фрицевна постоянно подчеркивает:

     - Советская Армия освободила Латвию от фашистов. Не надо трогать советских солдат. Они честные. Они порядочные. Русские люди любят Латвию.  Русские и латыши нужны друг другу.

       У Артмане,  согласно принятому закону о реституции, отняли квартиру, в которой она прожила сорок лет. Нашелся хозяин – гражданин США. Ускоряя ее выселение, власти отключили отопление, свет, взвинтили плату за коммунальные услуги.  Для жилья ей выделили убогую комнатуху в «Молодежном театре».

 

       Я еду к ней. Нисколько не переоценивая своих сил и способностей, ехал с чувством обостренной уверенности, что стоит мне зайти в ее жилище, при виде моей решимости в панике во все щели полезут боль, страдание актрисы, что обязательно воодушевлю ее, заряжу оптимизмом. Дело в том, что мою уверенность сильно подпитывал счастливый исход поединка с болезнью моей мамы: еще бы чуть-чуть и недуг своими острыми, безжалостными ножницами перерезал бы тонкую нить, связывавшую ее с жизнью. После звонка соседки, что «маму адправили из сельскай лячэбницы памираць у  хаце;  ничога, даражэнькая, у рот не бярэ», я, бросив все дела, помчался спасать самого любимого человека на земле. Нет, в тот момент я не лежал, вперив глаза в потолок, бревном на верхней полке скорого поезда «Рига – Калинковичи». Нет. Оседлав самого выносливого, прыткого коня на свете, нагайкой страха я без удержу стегал его по бокам и умолял: «Давай, родной! Давай!»  Я верил, что в сумасшедшем поединке с другим рысаком – болезнью мамы, мой конь все-таки опередит его.  Казалось, в щель в окне поезда не ветер с присвистом рвался, а, норовя опередить друг друга, теснились воспоминания: первого сентября я, первоклашка, или «недоуздок», как окрестил меня пьяный сосед по кличке Тренькало, реву горькими слезами, потому что разлучили с любимой подружкой Лидой Новик – развели по разным классам. Страдание устранила мама;  мама учит доить корову. Струи молока брызжут в рукав, на живот, в лицо, но только не в доенку; с высоко поднятым серпом и криком: «Засяку гада!»  мама летит на Микиту,  который безжалостно полосовал мою спину дубцом ракиты за то, что мои гуси зашли в его огород и пощипали рассаду капусты. В страхе Микита вскочил в сенцы и закрыл на клямку дверь. В такт колесам гулко стучало сердце: «Нет! Нет! Нет! Я отменю, отменю, отменю приговор сельского  врача».  От аккумуляторов работающей машины подзаряжающий кабель подсоединяют к аккумулятору другой машины и запускают двигатель, прибранный к рукам тридцатиградусным морозом. Я подсоединю свое сердце к сердцу матери и запущу его, по ее жилам потечет молодая, здоровая кровь». Я вез уколы, таблетки, настойки, витамины.  В военном училище  на  занятиях по медподготовке я научился делать уколы в мышечную ткань, в вены, так что мне не придется звать кого-то на помощь.

       Зайдя в хату, я с порога сказал маме:

       - В лес! В лес! Лес оттягивает болезни. По миллиметру, по сантиметру переставляй ноги, но только в лес!

      Назавтра мы со скоростью гусеницы поползли в лес. Благо, это в метрах двухстах  от хаты. Посадил маму под сосной на теплую поддевку, укрыл постилкой, поставил кастрюльку с водой на огонь, чтобы сварить яйцо, отрезал тонюсенький кусочек сала с бордовой мясной прослойкой, кусочек соленого огурца.

       - Мама, друг мой любимый, я тебя не заставляю есть. Только, пожалуйста, посмокчи! Понимаешь, только посмокчи!

      Я рвал майские березовые листья, сосновые почки, набивал ими десятилитровый чугун, запаривал в печи и купал маму в целебном отваре. И, конечно же, делал уколы, поил «доппельгерцами».  День, другой, третий… Мама стала оживать. Люди потом ей скажут:

       - Цябе, Евга, сын з таго  свету выцяг.

       Я вошел с чувством обостренной уверенности:  вот сейчас свое сердце подсоединю к сердцу  обожаемой актрисы и… Не счесть сколько речей я как замполит полка держал перед личным составом, и всегда чувствовал себя, как тот лучник, чьи стрелы, пущенные уверенной рукой, попадали в центр мишени, а тут… Язык как будто подменили. На его месте  оказался шершавый, сухой рашпиль.  Нёбо сухое. Я ощутил себя в положении, что стою на одной стороне улицы, а на другой – близкий мне человек, на встречу с которым спешил, но вот никак не могу перейти к нему, потому что между нами – беспрерывный автомобильный поток: шорох шин, мигание фар и подфарников, скрип тормозов, резкие сигналы. Нет перехода. Нет светофора. Меня с Вией Фрицевной разделял  непрерывный поток: ее роли, шелка, бархат, золото парчи, короны, высокие накрахмаленные воротники  сценических костюмов, цветы, аплодисменты, софиты,  Кремлевский дворец съездов,  орден Ленина,  ореол славы и прочее, и прочее.

        Как тот утопающий за соломинку, я ухватился за ниточку клубка детства. Сказал, что мечтал стать артистом, и не второстепенным, а таким, что все человечество должно было только тем и занято, что смотреть и восхищаться мной;  что первыми моими зрителями были колхозные телята, которым из лета в лето крутил хвосты до темечек. Босой, голодный как волк, я, пацаненок, становился на пень и, подражая Зыкиной, тянул, и до того сердечно, до того чувственно тянул, как мне казалось, что восторг огромностью и глубиной своего таланта перехлестывал через края моей детской души: «Течет река Волга, течет река Волга,  а мне двенадцать лет…» «Двенадцать» вместо «семнадцать».   Меня поддерживал непревзойденный по мощи и неповторимости голосов хор из сорок, ласточек,  трясогузок, воробьев, синиц, удодов, ворон, кукушек. Ошеломляя и волнуя всю округу, они вместе со мной тянули: «Течет река Волга, а мне двенадцать лет…»  Большинство телят, к моему большому  огорчению, вели себя по-скотски: не удостаивали несравненного певца даже мало-мальским вниманием, предпочитая травяную пищу духовной. Но… но когда из всей огромной телячьей семьи два-три отпрыска, видимо, знающие толк в искусстве, отрывали велюровые морды от муравы и таращили недоуменно-удивленные глаза на орущего пацаненка, я рассыпался перед ними в благодарных поклонах, долбя головешкой свои худые коленки, и напыщенным голосом объявлял: « По вашей просьбе  поет заслуженный артист...» И уже веселыми куплетами из частушек потчевал телят, скажем: «Зять свою старую тещу вывел на культурный свет, подарил зубную щетку, а зубов у тещи нет. Эх-ха, ха-ха!»  Да еще руки в боки и пошел в скоки. Детская душа досужа и дюжа. 

       По окончании восьмого класса с огромным, с солидную копну сена ростом, зарядом желания и в полной уверенности, что мое решение будет непременно одобрено, а может быть, еще и по голове ласково погладят и слезу умиления прольют от серьезности моих намерений, подошел к маме. Она пекла драники. Приподнятым голосом я сказал:

      - Мам, хочу ехать учиться на артиста в Саратовское театральное училище.

      - Нима грошай, – ответила родительница тоном, каким, например, просила: «Накрый квактуху рэшатам, а то як учора сойдзе маладайка з яиц».

      - Вот уже и вызов получил, а ты… – едва сдерживая слезы, шелестнул  я приглашением на экзамены.

       - Дай сюды, – мама взяла приглашение, скомкала его, бросила в пылающую печь и под сердитое смазывание сковородки куском оплавленного сала заключила: – Бачыш, нима ни Саратова, ни артыста, ни паперы.  Ничога нима, а бульба ёсць, уся травой занялася, а ён – у бяздзельники хоча падацца.  Повзай па загону на карачках и спявай,  кольки душа жадае.

       Слушала мою исповедь Вия Фрицевна с мягко-замысловатой улыкой на лице, а когда я закончил рассказ, с нотками наигранного сочувствия в голосе сказала:

       - Театральная сцена потеряла выдающегося артиста. Кто знает, может быть, жизнь свела бы нас, вот как сейчас, на одной съемочной площадке.

       - Зато танковая нашла, – подражая шутливому тону  собеседницы, ответил я.

       - Удивительно, Владислав, как ваше  пастушеское детство похоже на мое. Я тоже  пасла коров. Они тоже были моими первыми зрителями и слушателями. Пела, танцевала, сочиняла на ходу и рассказывала стаду сказки обо всем, что приходило в голову в ту минуту, обижалась на черствость коровьих душ. Мне тоже помогали птицы. Особенно я ждала встречи с кукушкой. Загадывала, нет, не сколько буду жить. Я нисколько не сомневалась, что буду жить вечно, а если досчитаю до пятнадцати, то стану артисткой, а если… Я очень огорчалась, когда счет обрывался, не доходя до заветной цифры. Успокаивала себя: «Кукушку что-то вспугнуло, кукушка сегодня не в настроении, но ты-то не пугливая, ты выносливая, ты смелая…»  Под  дикой яблоней я построила шалаш – это была и моя гримерная, и защита от дождя, ветра, слепней. Тут я мастерила юбки из камыша, лебеды, слезы лила, когда доставала из ступней рыжие колючки, занозы. Все ноги были изрезаны осокой. Однажды нашла беспомощного зайчишку…   Когда мне исполнилось пятнадцать, мы подались в Ригу, жили на чердаке, размером, ну, вот с этот, – провела рукой перед собой. – Мама, как и ваша, Владислав, видела только один способ зарабатывания на жизнь – физический труд. Мое увлечение танцами, занятия в драмкружке  для нее – «пропащее дело». Помню, она говорила: «Дочка, одному цветку суждено расти в горшке на подоконнике, другому – на лугу. Ты – домашнее растение». Но таких решительных действий, – улыбнулась Вия Фрицевна, – в  воспрепятствовании мне, как ваша мама, не предпринимала.  Я, что б ни делала, все о сцене думала. Я не хотела жить на «подоконнике», душой рвалась на «райнисовский луг». Но до него было так далеко. И полы мыла, и почту разносила, я и прачка, и сиделка у кровати больного.

 

       Находясь в коморке «Молодежного», я не переставал думать:  произошла чудовищная ошибка, которая в спешном порядке исправляется. В этот отстойник с гнилыми рамами, облупившейся штукатуркой, рыжими разводами на потолке от протекающей крыши Вия поселилась по настоянию режиссера, чтобы вжиться в судьбу прославленной женщины, неожиданно отвергнутой обществом, ради будущего фильма. Но это был не постановочный ход киношников. Это было злонамеренная, отвратительная реальность – месть власть имущих. Глаза мне резали щели в полу, зашпаклеванные целлофановыми пакетами. Перехватив мой взгляд, актриса смущенно сказала:

       - Страх, как боюсь мышей, – усталая безнадежность застыла в ее глазах. – Ночью даже свет не выключаю. Скоро меня и отсюда выселят. Здание требует вернуть себе старая баптистская церковь.

       - Танкисты своих не бросают! – ободряюще сказал я. – Приютим у себя в части. 

       К стенке коморки под наклоном было приставлено узкое зеркало. Боковым зрением я видел тяжело опущенные плечи, склоненную голову. Я сидел в двух метрах от нее. Лицо без грима: щеки, лоб в мелких морщинках-царапинах, такие морщинки я видел пятого мая на розовых лепестках яблонь, облепленных внезапно выпавшим снегом.  Черноватые тени под  тусклыми глазами: куда только и девался некогда струившийся из них оптимизм. Теперь  в глазах обжилось и уверенно чувствовало себя отчаяние. Сильно побитые полиартритом пальцы рук. В простеньком ситцевом платье  в редких  желтых цветочках передо мной сидела Примадонна СССР, Жемчужина Прибалтики, Мать Латвия, лауреат Государственной премии, единственная в  республике актриса, награжденная высшим орденом СССР. Я  сердцем ощущал, как угнетена, как истощена она  равнодушным презрением, травлей и враждебностью соотечественников. Она улыбалась, поддерживала разговор, но чувствовалось: человек замкнут на страдании. Это как в природе: торфяники на глубине тлеют даже под толстым слоем снега. Правда моего ощущения: с Вией Фрицевной, как при разводе родителей одни дети остаются с матерью, другие уходят с отцом, остались простота и естественность, а аристократизм и жизнерадостность ушли.

       Со стороны зеркала вдруг в нашу беседу вторгся голос:

        - … Никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить или застрелиться…

       - Очень тонкие перегородки, – поспешила снять мое удивление Вия Фрицевна. – На сцене сейчас идет «Вишневый сад».

       - А как же вы отдыхаете, спите?

       - А мне ничего не остается делать, – грустно улыбнулась она.

       Я кивнул на письма, сложенные на подоконнике:

      - Много пишут?

      - Да.

      - Моя Беларусь не забывает?

      - Что вы! – улыбка скользнула по лицу актрисы. – Без поддержки добрых людей я бы сошла с ума. И ваши военные пишут, моряки, пограничники. Все в гости зовут.

      - Вия Фрицевна, от офицеров нашего танкового полка вот привез вам письма, – достал я из папки семь конвертов и положил их умышленно не в общую стопку, а рядом. – Переживаем за вас.

      - Спасибо, спасибо. Я обязательно прочитаю.

      - А вот это, – вынул я лист с печатью «Войсковая часть 33497-т», – выписка из приказа о постановке вас на продовольственное обеспечение. Согласно нормам солдатского пайка, продукты будем привозить в конце каждой недели, – приказ положил поверх привезенных писем.

       - Зачем вы беспокоитесь? – дрогнувшим голосом  произнесла Вия Фрицевна. – У вас у самих проблем… Ваша семья тоже подлежит… – замялась, подбирая нужные слова, но не нашла их  и  только тяжело перевела дыхание.

      А за перегородкой коморки на сцене «Молодежного» актер приподнятым голосом говорил:

      - … И все, что так высоко цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти…

      - Это студент Петя Трофимов. Его играет Андрис Лиетиньш. Второй год в «Молодежном». Талантливый юноша. Из него вырастет замечательный актер. Часто забегает ко мне. «Вия Фрицевна, а как в этой сцене вы бы сыграли? А как в этой?» Покажу, поправлю, бутербродом угощу. Очень любит Чехова, любит Россию.

      Отвечая на вопрос: «Ваша семья тоже…», я сказал, что да, как коварный, ужасный оккупант, красный комиссар, проживший в Латвии шестнадцать лет, с которой сросся душой с ней, подлежу депортации, что таможенникам из моей души не изъять, как из контейнеров убывающих в Россию офицеров изымают сахар, крупу, теплоту и уважение к простому латышскому народу.

      На заседании Верховного Совета Латвийской ССР Вия Фрицевна поддержала декларацию о полной независимости Латвии, проголосовала за смену символики республики, восстановление Гимна «Диевс, свети Латвии» и красно-бело-красный флаг.

      - Вы читали стенограммы с моими выступлениями? – спросила Артмане.

      - Да, читал.

       - Я ошибалась… – вздохнула Жемчужина, под глазами дрогнули черноватые тени. – Националистический угар и меня, недотепу,  опьянил, ослепил.  Красавица заявила, – саркастическая ухмылка, – что  выходит из «коммунистического стана», отказывается от должности заместителя председателя Советского комитета защиты мира, написала гневное письмо с осуждением советской оккупации Латвии.

      - Надо быть мудрецом Кришьян Бароном, чтобы разобраться во всех этих хитросплетениях антисоветчины, русофобства.

      - Я вступила на путь борьбы, оказывается, не за свободу людей в высшем понимании этого слова, а за свободу  действий националистов, за латышский сталинский ГУЛАГ для русских в Латвии.

     - Самое отвратительное, Вия Фрицевна, знаете что? «Лесные братья» призывают солдат-латышей уходить в лес, захватывать оружие, «брать на мушку советских офицеров», угонять танки. Не хочется даже и озвучивать, что может случиться.

      - Смотрели фильм «Никто не хотел умирать»?

      - Да, смотрел.

      - На съемки я приехала с девятимесячной Кристиной. Сам Донатас Банионис ее из ложечки кормил. Так вот фильм этот о людях, которых послевоенные годы разделили на «наших» и «ненаших». Лесные бандиты, если помните, убили председателя сельсовета. Четверо его сыновей решили отомстить за отца. Братья приходят к вчерашнему «лесному брату», попавшему под амнистию. Они считают, что бывший бандит знает, кто убил их отца. В фильме учитель Миколас говорит: «Все понимаю, а на сердце тошно». Поиском правды занимаются не человеческие сердца, а пули. Это страшно, когда людей разъедает вражда. Собственно, чего далеко ходить. Происхождением я из низов нижайшего сословия. Еще в утробе матери находилась, а родственники уже ко мне враждебно относились. Отца вдруг не стало. Кто я? Как младшая – наследница хутора. А у отца еще был брат Андрис, у него двое сыновей да мать с отцом – мои бабушка и дедушка. Нас с мамой прогнали. Не знаю, как выжили. Наверное, природа молила небеса не дать нам умереть от болезней и голода. Однажды, тогда я уже прочно стояла на ногах, уже обо мне говорили, мама попросила меня: «Доченька, не могла бы ты на наш хутор съездить. Хочется знать, как там дела сложились». Меня тоже туда тянуло. Там же на метриках земли печать моих детских пяток. Приехала. Дядя уже, конечно, старенький. Смотрит на меня и переспрашивает: «Это ты, Алида? Это ты, Алида?» Я, я, отвечаю, дядя Андрис. Имя Вия я потом себе взяла. Отец говорил: «Если родиться девочка, назовем Вией». Фиалка, значит. И вот как жизнь распорядилась семьей дяди. Он и старший сын Петерс стали «лесными братьями». Младший Ивар вступил в Красную Армию. Оба сына погибли. Дядя: «Если бы не эти проклятые русские, они бы жили!» Я: «Никогда не говорите при мне о русских плохо!» Мы, латыши, – вечно разделенный народ. Может, такова участь всех  маленьких народов, кто блуждает в поисках верного и сильного союзника?  Латышские красные стрелки штыками Ленина поддержали. Это так. А многие латыши возненавидели большевиков. Одна часть латышей ротив НКВД, Сталина, а другая за них. Фашисты пришли. Опять: одни с ними, другие за Советский Союз. Белая полоса, разрезающая наш государственный флаг на две половины, – это мы, латыши. Знаете, Владислав, как я рассталась с дядей?  Обняла его и поцеловала. Мы разрыдались.

      - Всем бы нам прийти к такому примирению.       

      - Я в дурном сне не могла представить, что латыши начнут преследовать людей по национальному признаку. Это же ужасно называть русских «аффлингами». Я выросла на русской культуре, пронизана Достоевским, Толстым, Чеховым, Горьким. Латвия маленькая, а я, выросшая на хуторе, привыкшая видеть далекие горизонты, страдаю от ограниченного пространства. От дружбы с русскими я преобразилась. У русских открытая душа, они глубоко воспринимают человека. Латыши другие. Русские очень дороги и близки мне.

       Здесь, у себя на родине, она проклята. А Россия?  Там делят тонны золота шарлатаны у власти. Делиться даже крупинкой драгоценного металла с человеком, который прославил советское кино и  оказался в беде, они не собираются. Преданность своей стране сейчас не в цене. В цене предательство. Она  же  перешивает старые платья, стирает вручную, покупает самые дешевые продукты. А тут еще проблемы с сыном Каспарсом, художником, музыкантом: власть в срочном порядке «нашла» у него наркотики. Хочешь убить мать – убей ее дитя. Она ходит по судам, пытаясь спасти сына от тюрьмы.

      Вия Фрицевна показала мне вязаную  ажурную салфетку из белых ниток со словами по центру: «Великой и несгибаемой».

       - Два дня назад  ко мне приходила старушка и подарила эту салфетку. Звать ее Анита Бергеле. Связала специально для меня, чтобы поддержать, вселить в меня силы. Когда выслушала ее рассказ о себе, я плакала. Да не меня надо жалеть, а это милое, доброе, израненное сердце. Анита сидела в Саласпилсском концлагере, там погибли ее муж и четырехлетний  сын, у малыша забрали кровь для раненных немецких солдат. А муж погиб в «тире»: эсэсовцы упражнялись в стрельбе по бегающим «мишеням» – выбранные жертвы должны были перебегать от укрытия к укрытию, а по ним, живым скелетам, стреляли пьяные охранники. Одним живым скелетам удавалось выиграть поединок в состязании с пьяными пулями, другим нет. Мужу Аниты не удалось. Когда она ушла от меня, я подумала: «Господи, она прошла такой ад и выдержала, выжила! Я тоже должна выжить!»  Знаете, Владислав,  грустно  от реалий: палачи сегодня в почете в Латвии. Те, которые мучили Аниту, сейчас мучают меня, – помолчала и добавила: – Я  прошу небеса об одном: перестать ненавидеть своих врагов. И - и-и, – правой рукой потерла на левой  суставы, побитые артритом, и в состоянии задумчивости продолжила: – Как тому тургеневскому герою, впасть бы в дрему, которой пронизано все на земле, где только нет людской, беспокойной заразы.

       Как хлорофилл, совершающий в зеленом листе великую работу по аккумуляции солнечного света, так и сердце Вии Фрицевны, заключенное в темницу, пронзаемую радиацией злорадства ее врагов, совершает напряженную, мучительную работу: она не хочет ожесточиться в угрюмые, тягостные дни латышского судилища над ней. Эта женщина с крестьянскими руками, деликатная, великодушная, лелеет в душе росток благолепия, думает, чтобы жил он и креп среди мрака, среди смрада грехов, к чему  призывают с небес древнейшие старцы, апостолы, мученики.

       - Часто задаю себе вопрос: «Что хотел сказать Бог моей жизнью?» Трудолюбие – материальная сила человека? Совесть – канат, за который надо держаться, чтобы не сбиться с пути человечности в непроглядную пургу лицемерия, предательства, злобы?

       Пора было уходить. Я встал. В этот момент через стенку от меня актер бросал в зрительный зал:

       - …Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит…

       - Лопахин, – назвала героя пьесы Артмане. – Каждый из нас живет своей правдой, но есть одна правда – мир  между людьми, жизнь без вражды. Люди сейчас страшно разобщены, самопоглощены, невзаимопонимаемы. А ведь совсем недавно все было по-иному. В Советском Союзе все исповедовали принцип: жить вместе.  Но… – глубокий вздох.

       Я простился с Вией Фрицевной. Когда за спиной закрылась дверь, испытал облегчение: «Слава богу, не вскрыла при мне».  В двух конвертах лежали записки с пожеланиями стойкости, в пяти – деньги. Пойти на такой «скрытный военный маневр» нас надоумил опыт соседней части: актриса категорически отказалась принять финансовую помощь, как ее мотострелки ни уговаривали, хотя­­­­ у нее накопились большие долги за коммунальные услуги, нет денег на покупку лекарств.

 

       Дул холодный ветер. Мокрое, убогое серо-дымчатое вечернее рядно укрыло старое тело Риги. Мертвенный свет затянул окно коморки Артмане. На него горделиво, с насмешливым чувством превосходства и пустотой в глазах с яркой, широкоформатной витрины взирали бездушные манекены в дорогих импортных одеждах. Полутемная улица Кришьяна Барона.  То решительно бросаясь на меня, то трусливо возвращаясь к хозяину, гундосо тявкала тщедушная собачонка. Напичканный людскими проблемами, надеждами, страхами, подозрениями, нервно дергая «плечами», со стороны вокзала летел трамвай. В сквере, таща за собой черный целлофановый мешок, дворник собирал мусор. Из открытой форточки квартиры на втором этаже рвался заливистый детский плач. Поспешность низкорослому, худому рабочему  обернулась тем, что башня из разноцветных коробок, выступавшая высоко над его головой, рухнула на мокрый асфальт у самого порога парфюмерного магазина, отчего тот в сердцах сплюнул и стал звать на помощь водителя. С внутренней стороны витрины, как и в других магазинах, конторах, наклеен портрет Бориса Ельцина. Рига в ожидании его визита. По этой улице проследует кортеж.

       Не люблю нудную балтийскую мокрядь. Но в этот раз она была как нельзя кстати: охлаждала мою горечь. Идя по улице среди настороженных каменных исполинов, покрытых потом озноба,  во мне  бурлили раздумья: «Мечтал стать артистом? Пожалуйста, ты задействован в драме «Прибалтийский вишневый сад» с очень разветвленным сюжетом и драматическим нервом: испытание народа свободой и независимостью в период сдвига исторических тектонических  плит;  в центре драмы – человек, чья жизнь полна трагической неустроенности. А с кем играешь? С самой Вией Артмане! Под твоими ногами совсем необычная сцена. Она пропитана горючим. Кто ты по роли в этом уголке «сокращенной вселенной» со стихией отрицания и стихией утверждения? С одной стороны, как ни крути, ты – барыня Раневская у шкапа. Как она, истекаешь ностальгией по спокойным, добрым временам с духом народной общности. Ждешь дня, когда над всеми вот-вот обвалится дом. С другой – похож на купца Ермолая Лопахина. Подведут к рукомойнику, умоют кровь из носу и следуй, болван, идиот, в свое семейное имение, спи, смотри сон про плод, покрытый мраком неизвестности; и дальше размахивай ручонками с тонкими, нежными пальчиками с розовыми ногтями, сетуй, что все кругом враздробь. И таких  ни  тпру ни ну болванов, как ты,  раневско-лопахинская тень, тьма-тьмущая.  А  в  это время…  Слышишь?  Латышский неонацистский  топор рубит уже  последние деревья в некогда огромном белом, цветущем саду межнациональных отношений.  На место срубленных они  сажают привитые деревья, в стволах которых течет  прусский фельдфебельский сок,  растут на этих деревьях очень жесткие, кровавого цвета плоды.  И вот в этой «сокращенной вселенной» с безудержным  реваншистским разгулом бьется  сердце  Артмане. Одно. Одно? Как недавно к сердцу больной матери ты подсоединил свое здоровое и она поправилась, сегодня ты к сердцу Вии присоединил восемьсот тридцать пять сердец танкового полка. Хватит ли?..»

 

       Однажды, пася помещичьих коров, она, десятилетняя девчушка, подобрала зайчишку. У косоглазого  была сломана лапка. Вия принесла его домой и стала вдыхать в несчастное животное жизнь. И потихоньку дела у него пошли на поправку. Но случилась беда: учуяв добычу, в сарай пробрался щенок и до смерти замуслил подопечного Вии.  Сколько слез она пролила! Кто бы мог подумать, что спустя годы замученный заяц станет своеобразной метафорой к жизни Вии: со всех сторон на нее набросятся латышские псы-неонацисты и станут рвать и муслить ее с превеликим ожесточением, с превеликим наслаждением. И свора догрызла ее:  Артмане слегла в больницу с инсультом.

 

     Из хроники дня.

        Офицеры одного из направлений Генштаба ВС СССР обсудили обстановку в стране. Они выступили против развала государства и армии. Генерал-майор Леонид Кожендаев заявил: «Страна вошла в фазу гражданской войны. Армия разваливается. Жизнь страны определяют хаос, беззаконие, коррупция, бандитизм, дикий грабеж народа».

       Все записи обсуждения уничтожены с целью исключения провокаций, преследования, убийств. Под воззванием к офицерам Вооруженных Сил стоит только фамилия генерал-майора Кожендаева.

        Бывший советник правительства СССР по Афганистану генерал-майор Ким Цаголов предупредил: «Нельзя доводить армию до отчаяния. Военнослужащие в Прибалтике лишены малейшей социальной защиты, не имеют статуса, зарплаты и жилья. Если по приказу безумных политиков армию вынуждают вмешиваться в абсурдные конфликты, она может взбунтоваться».

 

       Фюрер «Движения за национальную независимость Латвии»  Ютис Тубелис  глашатает: «Защитим Латвию от советского оккупационного засилья. Надо стрелять в оккупантов, если словесные демарши не помогают. Мы должны защитить честь Латвии, оскверняемую сейчас так, как и все пятьдесят предыдущих лет. Мы имеем такое право. Это наш долг. Как бы дорого нам это ни стоило.  Ибо совсем, совсем скоро мы все поймем, что трусливо жить намного хуже, чем умереть с честью. Русских презирать мало. К оружию!  Тубелис выступил с инициативой присвоить одной из площадей Риги имя Адольфа Гитлера как освободителя Латвии от советского большевизма.

       Лидер «Народного  фронта» Янис Фрейманис на согласие правительства Латвии в ходе переговоров с Россией больше не называть советские войска оккупационными, а войсками иностранного государства, отреагировал: «Это политический педерастизм,  случка ненавидящих друг друга партнеров. Латыши как ненавидели русских, так и будут ненавидеть. Латыши как называли русских оккупантами, так и будут называть. С нами Бог».

 

Глава 5

В стакане – судьба страны

        У нас как бывает: один правитель подойдет слишком близко к строению,  так,  что видит одну часть его,  другой отойдет от него слишком далеко, так,  что видит весь фасад, однако по частям не видит строение.  Но самого главного оба не видят: смиренной души русского простолюдина,  измученной трудом и горем,  а главное – всегдашней несправедливостью.  Сетование русского классика  на российское  цареправление  пришло  мне на память,  когда уходил с  Домской площади. Уходил побитой собакой. Зыбкие надежды: батюшка приедет – батюшка рассудит не сбылись…

        Избранного два месяца назад Президентом Российской Федерации, Бориса Ельцина латышская национал-радикальная паства 15 августа 1991 года принимала здесь, у себя дома,как только что канонизированного священнослужителя.  А русскоязычное население – митингами протеста с плакатами:  «Ты пропил СССР»,  «Ельцин – авантюрист», «Борька Стакан», «Не отправляй  нас в латконцлагерь».

        Визит Бориса Николаевича в Ригу состоялся в апогейный момент его схватки за трон императора Государства Российского с Михаилом Сергеевичем, прародителем горбокатастройки, политической мумией, выставляемой  ныне Западом в музеях на всеобщее обозрение и поклонение  в знак величайшей благодарности за развал СССР, «империи зла». Глубина вражды Ельцина с Горбачевым  похожа на глубину вражды между собой Ивана Ивановича в штаметовой бекеше и Ивана Никифоровича в манковом желто-коричневом казакине, которых «сам черт связал веревочкой». Поладить два старых Ивана никак не могли из-за турецкого ружья. Бориса Николаевича и Михаила Сергеевича связала марксистско-ленинская веревочка. Ходят они, правда, в одинаковых, одного и того же цвета, красного, казакинах, которыми дорожат пуще глаза. Казакины широкие в плечах и талии. Без крючков и сборок. Зачем в точности копировать старину? Крючки ответственности и сборки других мнений – это не по характеру Бориса Николаевича и Михаила Сергеевича.  Поделить же между собой  два партбога никак не могут «русское ружье», которое гораздо дороже турецкого, – судьбу многомиллионной страны.  Вот только два штриха из их невыносимейших отношений. 2 августа 1990 года Горбачев, Президент СССР, и Ельцин, Председатель Верховного Совета РФ, подписали документ о совместной политике в области экономического спасения  стреноженной неурядицами страны, но задуманное  так и осталось на бумаге. Простая арифметика: один мозг плюс  другой мозг – будет …  Задачка оказалась нерешаемой. Не позволила ненависть друг к другу. Коперник с помощью параллактического инструмента, состоявшего из трех деревяшек с делениями, сделал величайшее открытие: не солнце вращается вокруг земли, а земля вращается вокруг солнца. А два ленинских гения не захотели такими же колышками с насечками: «Твое, а это мое. Мое, а это твое» обозначить на родной земле границы своих амбиций и заставили народ до очумелости вращаться вокруг своих солнечных тел. 16 октября 1990 года Вооруженные Силы СССР произвели  ядерный взрыв в районе островов Новой Земли.  Испытание не было согласовано с Россией. Верховный Совет Ельцина выразил решительный протест и потребовал впредь безусловного соблюдения Декларации о государственном суверенитете Российской Федерации. Ну чем не русская потешка? Председатель Верхсовета России Ельцин, вызвав на ковер, строил  Верхглавкома ВС СССР, Президента СССР Горбачева. Потешка просто рассмешила американцев: «Русские, спасибо за бальзам на душу. Однако  вы чудите. Позорите Советскую Армию.  Свою защитницу выставляете как армию иностранного государства».

      Эх, Екатерина Вторая!  Эх, Матерь Отечества! Как же ты права: «Да посрамит небо всех тех, кто берется управлять народами, не имея в виду истинного блага государства».

 

       На Домской площади людей, что пчел в улье. С трибуны несутся, пронзая, и жгут меня кумулятивно-экающие, рокочущие  струи речи Бориса Николаевича: 

       - Э-э-э, Латвия оккупирована советскими войсками! Э-э-э, панимаэшш, латыши пострадали! Э-э-э, русские должны покаяться! Э-э-э, панимаэшш, от России надо требовать возмещения ущерба!

       Народ вздыхает, язвит, острит, чертыхается, плюется, кроют великана демократии словами, которые непозволительны в литературе:

       - Где он пальцы потерял?

       - Да сунул, куда не надо.

       - Гранаты нашел, решил разобрать.

       - Теперь прибалтийскую разбирает!

       - Рванет! Еще как рванет.

       - В бога душу мать! Что он несет?!

       - Патриот, хм, из патриотов. Смотри! – коренастый мужик тыльной стороной правой руки шаркнул по листовке с биографией Ельцина. – Орден Ленина, два Трудового Красного Знамени, орден Знак Почета. Строил коммунизм аж дым столбом стоял. День и ночь чистил себя под  Лениным. И тут: о-п-па! Демократ-дермократ!   

       - От свердловского тазика с красной икрой пересел к кремлевскому с черной.

       - Уродливый президент.

       - На его  бы языке  раков запекать.

       - Пусть бы с нами бутылку распил да послушал свою челядь.

       Звучали и другие, в народном духе, оценки заслуг Ельцина.

       Стоял, слушал охваченного сильным возбуждением, с горящими глазами, искривленными губами рев русского медведя. Горела душа: «Борис Николаевич, ешь твою вошь, благодетель родной, изреки  несколько слов в защиту русскоязычных, погонных служивых, перезаряди пулемет. Твоя речитативная лента забита патронами  с отравляющими пулями, они дырявят нас: «аффлингов», «мигрантов», «негров», «мартышек в валенках». Протри глаза. Посмотри на них, на «русский сброд». Стоят понурые, серые, мрачные, сжатые. Мы – твои!  Мы – россияне!  Мы – славяне!  Мы – не звери в клетках, которых можно перевозить куда и кому вздумается и через решетку совать непотребный корм. Твой подполковник Ракович. Он из тех, чьи деяния «возвышают имя и дух русского». Вот он, рядом, наши плечи впритык. Едва дышит мужик. По тому, как морщит нос, словно вонь втягивает, как кусает нижнюю губу, видно, что твоя речь, Борис Великий,  вызывает у него чувство физического отвращения. Ракович прошел Забайкалье, Монголию, Таджикистан, Афганистан. Уволился, вернулся в Ригу, а его квартиру с имуществом экспроприировали реваншисты. Живет по знакомым. Адские боли мучают  Виктора Ивановича.  В голове у него  осколок. С того дня, как в Афганистане он возглавил саперный батальон, никаким минам-хитрованам, в начинку которых западные ушлые ребята «впаяли» много своих извилин, не удавалось «выбраковать» ни одного его подчиненного. А до Раковича мины «закадычных друзей» с Запада не признавали авторитета наших ребят. В Союз плыл гроб за гробом. За Виктором Ивановичем пошла слава специалиста, который из ветра веревку совьет. В Афгане он прослужил на одиннадцать месяцев дольше положенного срока. Смертник подорвал себя рядом с его машиной. Сшили Виктора Ивановича из лоскутов. Осколок же в голове остался. Неизвлекаем.  Его мужество Родина отметила двумя орденами Красной Звезды. И вот Рига. В  его квартире уже живут «коренники». Мыкаясь сейчас в поисках правды по язвительным, гневливым кабинетам «хелдингов», он, сапер-маг, столько раз напарывался на мины-неизвлекайки  со взрывателем «Ты – оккупант», присыпанных песком ядовитых ухмылок, что действительность Афганистана кажется ему менее черной, чем действительность новой Латвии. Стоит рядом со мной   Виктор Иванович весь скрюченный, лицо белое, глаза совершенно пустые. Борис Николаевич, брось ему, утопающему, соломинку надежды. Увы. Для царя-батюшки соломинка – пустяк.

        И полковник Ремезов твой, Борис Николаевич. У него рак желудка. Коварная, капризная  болезнь невидимого фронта издевательски смеется над Ремезовым, атакующим ее оружием старины: струями бобра, проросшей пшеницей, чистым авиационным бензином. Нужны современные лекарства. Чтобы продлить жизнь, везде надо отстегивать. А как? Как, когда карман пустой. Уже три месяца не выдают денежное довольствие. Все, что можно было продать, Ремезов продал. Тридцать лет он самозабвенно кружился в казармах Союза, как дервиш в мечети. Отрешался от земной благодати во имя страны. Теперь он – «депортационная единица».

       Генералы, или «толстые», по твоей терминологии, господин Ельцин, так разошлись в грабеже военного имущества, «так совокупились для одних только материальных скверных благ», что дым столбом. И голодный, завшивевший личный состав «толстым» побоку, как и вся боеготовность. А боеготовность на западных рубежах нашей страны такова, что… Солдаты красят тараканов. Не может быть? Наведайся в казармы. Почему ты наших  казарм шарахаешься, словно они заражены сибирской язвой?

       А эти разве не твои, товарищ Президент? Люба и Дмитрий Верхнины? Когда был в отпуске в Беларуси, из Лесца, это в трех километрах от моих родных Озарич, ко мне пришла восьмидесятилетняя бабуля, Маланья Архиповна, да и говорит:  «Пяцера было. Усих вайна прибрала. На три магилки адреса ёсць, а двух нияк не сыщу. Ты, Уладиславушка,  у Риге служишь. Можа, нойдешь след маих дзеток. Последния вестачки Любава и Дзима прислали из Латвии». Борис Николаевич, я вот думаю:  «А вдруг из шести черепов, выкопанных латнацистами у железнодорожной станции Икшкиле и «построенных» в шеренгу с морковками в глазницах, один, а может, и два – это черепа детей Архиповны?  Неонацисты неистовствуют: «Оккупанты, убирайтесь вон! И могилы свои забирайте!»  Кто засыплет разрастающуюся каждый день коричневую яму?  Сейчас коричневые тоже стоят и слушают тебя. Лица их  расцвечены самодовольными улыбками. Они аплодируют. От рук зондерсов, Борис Николаевич, гибнут  наши солдаты. Они выполняют приказ своего шального фюрера Тубелиса: «Запаковывать русских оккупантов в цинковые ящики и, как тушенку в банках, отправлять Россию». И запаковывают.  В Талси трех убили, в Валге – двух, в Риге – четырех. Сколько еще  «грузов № 200» надо,  чтобы этим скорбным стенобойным тараном пробить сцементированные безразличием  стены Кремля,  чтобы вы, жирные, сытые господа, в кровь дерущиеся за власть, наконец, глянули на свою армию, брошенную на произвол судьбы?

      - Э-э-э, панимаэшш,  отныне Латвия – свободное государство…

        Ни черта не понимаю твою тарабарскую грамоту, этот новый волапюк, богоравный Борис Николаевич. Ни черта!  Зачем подбрасываешь страну на решку? Почему не призываешь к межнациональному диалогу? Древние мудрецы говорили, что в мире прочно установлены законы общества, по которым люди должны помогать друг другу или, по крайней мере, не делать друг другу зла, что тот, кто следует им без притворства и ухищрений, живет гораздо счастливее, чем люди идущие другими путями. Простые латыши и простые русскоязычные прекрасно уживались. Дружили. В гости ходили семьями. Переженились. Пятьдесят лет наши судьбы были скрещены. Что нам делить? Да нечего! Нормально бы жили и дальше, не свались на наши головы горбатый раскройщик, экстерном закончивший западную бурсу. Чик-чик  и  пошел кромсать территорию страны ножницами безумия. А теперь ты, Борис Николаевич, нас  под плинтус загоняешь. Мы же твои! Славян в Латвии уже гонят на  живодерню.  Знал бы ты, царь Борис, что здесь с клеймом «аффлинга»  у  русскоязычного один путь: камень на шею и с моста в Даугаву. Мы даже не можем побираться.  Забронзовелые бомжи со здешней  постоянной пропиской взашей гонят нас с «теплых» мест, добивая приговором: «Только для граждан Латвии». Морально опущенные люди – русские, белорусы, украинцы, татары поражены в семидесятидевяти правах! Их судьба: с раболепным смирением ждать депортации. В паспортах русскоязычных поставлена «копейка» – печать « Alliens» («Чужак»). «Копейка» совершенно  неконвертируема. Она – свидетельство твоей неполноценности, глубокой вины перед Латвией. Мы виноваты, что родились в неправильной стране, у нас неправильная культура, неправильная религия, неправильный язык. Мы виноваты даже за то, что наша армия освободила Прибалтику от гитлеровской гадости.

       Борис Николаевич, срочником – ты-то ни одного дня не носил армейские кирзачи, не сосал пальцы окоченевших рук, долбя ломом землю, намертво схваченную морозом, чтобы вырыть танковый окоп в полный профиль, – я часто сражался, да и теперь, состоя в должности замполита полка, сражаюсь на трассе с контрэскарпами. Это очень коварное препятствие, как коварен в политике предатель, перевертыш, безвольный, юлящий хитрун. Расположено препятствие у самой вершины горы. Испытание на пределе физических и психологических сил. На свою жесткую, властную руку контрэскарп, ну вот как ты, Борис Николаевич, так туго накручивает нервы, что от напряжения они лопаются, а душа  испускает дух. Несмотря ни на что, в отделении управления ты  отчаянно  сражаешься, с гневом отвергая ехидный шепот соперника  сдаться  на его  милость, расписаться в ведомости о беспомощности и, вытерев лицо от грязного пота, потрепанным хорьком с поджатым хвостом протиснуться в щель покоя. Траки боевой машины скоблят, скоблят небо, изо всех сил пытаясь своими стальными зубами впиться в всклокоченную облачную шерсть, ну, как ты, Борис Николаевич, впиваешься в своих политических врагов, и подтянуть повыше, пусть на чуть-чуть повыше,  грузное тело танка. Воздух в отделении механика-водителя спертый, распаренный, горький от паров дизтоплива, смазочных масел, краски брони, как ныне в стране, в националистической Прибалтике. От этого воздуха сбоит сердце. Неведомая чудовищная сила вдавливает тебя в сиденье, ну вот как ты, Борис Николаевич, вдавил по самые зенки свой народ в трясину политического и экономического  кошмара. Ты со своей послушной свитой отобрал даже «похороннные» у моей матери. Кажется, чудовищная сила с секунды на секунду с легкостью опасной бритвы, в мгновение ока рассекающей полоску бумаги на весу, срежет болты кресла, ты хрястнешься на спину, хребет – на куски и, кувыркаясь, вместе тридцатишеститонной махиной  полетишь в бездну, откуда тебя уже никогда не достать. Ну вот как у страны, Борис Николаевич, опасной бритвой вероломства и безудержа ты срезал все болты: политические, национальные, экономические, эстетические. Цветущая, могучая держава полетела в тартарары, и неизвестно,  когда родится, когда вырастет у нас умный, сильный, болью народа пронизанный, умный  Иван Царевич, который  вытащит свою  страну из черной бездны, соберет ее раздробленный хребет. Пот заливает глаза, рывком руки  ты смахиваешь тяжелые капли пота с век.  Такие тяжелые капли слез текут из глаз моей матери, когда она говорит о «похоронных деньгах».   Вытирая слезы  корявыми подушечками пальцев, мать горько вздыхает: «И не наядзяцца, сынок, чэрци паласатыя.  Усё им  мала.  Гатовы  гарапашнаму народу ноги адгрызци. Такую дзяржаву згрызли».  Переживая за копейка к копейке собранные «похоронные», я обнимаю ее и успокаиваю: «Куда ты собралась? Туда, на тот свет? Да успеем!  Давай думать о жизни, мама. Ты и не такое видела. Тебя же чуть не сожгли фашисты, ты же прошла концлагерь. Ты не представляешь, как я тебя люблю! Нам с тобой все по силам!»  Слушай, контрэскарп, мне по силам тягаться с тобой. По силам! Понял?  Всем телом подаешься  вперед. Ломит шею. Голова в шлемофоне тяжела, как кувалда. Колотишь, колотишь ею воздух, будто из него тебе удастся спрессовать  недостающие миллиграммы груза, бросить эту «гирьку» на чашу весов, и она позволит изнемогающей броне перевалить злополучную вершину.  Шлешь в эфир мольбу: «Царица небесная, помоги!» Десятки миллионов людей, Борис Николаевич, припали лбами к иконам и молят: «Собор небесный святых, образумь царя Бориса, направь на правильную дорогу!»  Везде царят сейчас политическое людоедство и гобсековская   жадность  власть имущих к деньгам. Себя ты, царь Борис, окружил лицемерной, продажной сворой  мерзавцев: красные придут – красным служат, белые придут – белым лижут пятки.  Используя свое выгодное положение, они с лихорадочным потом на лбу забивают свои сейфы золотом – это для них и страсть, и идеал, наслаждение, цель.  Я ощущаю  себя на месте того хохла, который из всей депутации просит царицу Екатерину Вторую не губить Украину, жалуется на угнетение и нищету: "Помилуй, мамо!  Зачем губишь верный народ? Чем прогневили?» А в этот драматический момент – убийственное равнодушие и черствость души! – царедворец Потемкин с ухмылкой, небрежно (я зримо вижу его) чистит небольшой щеточкой бриллианты, которыми  унизаны его пальцы.  Зараза наживы, когда страна лежит в морге, въелась сейчас  в наших «потемкинцев», генералов, как ржавчина в металл. Ну-ну-ну…   У-у-ух!  Разъяренный, задыхающийся от перегрузки танк надрывно, кипя злостью, всей утробой падает на противоположный склон.

      Контрэскарпы  я  побеждал солдатом.  Побеждаю сейчас. Контрэскарпы латышской ненависти к русским, белорусам, украинцам, татарам, Борис Николаевич, непреодолимы. Зачем ты помогаешь возводить их?  Зачем? О развале Советского Союза ты немедленно доложил своему другу, президенту США Джорджу Бушу. Американцы – это такие друзья, которые ради  своего материального интереса  сдирают с тебя шкуру, точно с липки лозу, а вечером, как говорил анархист Бакунин, восклицают: «Поцелуемся, друзья мои, все мы братья!» Руководство по подготовке основных положений текста Декларации о независимости Латвии, Борис Николаевич, понизившей рейтинг русскоязычного населения до мусорного, осуществляла эмигрантская организация «Объединение свободных латышей мира». «Свободных латышей» пестовало и кормило ЦРУ.

       Борис Николаевич, святая душа, понимаю, как ты  занят сейчас. Все силы и время уходят на высаживание ростков демократии на постсоветском пространстве. И все-таки, и все-таки! Выкрой десять-двадцать минут и хотя бы одним глазом после опохмелюхи прочитай Декларацию, другие материалы заседаний сейма. Не может быть, чтобы ты  не обратил  внимания на то обстоятельство, как  правительство республики любуется своими героями-гадами,  латышскими  легионерами гитлеровских СС, которые на ведра мерили кровь советских людей.  Говоря о них, «лесные депутаты» в один голос заявляют, что «целью призванных и добровольно вступивших в легионы «Ваффен СС» латышских воинов была защита Латвии от восстановления сталинского режима», что они «никогда не участвовали в гитлеровских карательных  акциях против мирного населения». Латышские легионеры «воевали не против антигитлеровской коалиции, а только против одной из стран-участниц, а именно против СССР, который в отношении Латвии был агрессором». И это речь о зверях, которые только в Риге уничтожили 2000 детей, в Саласпилсском концлагере – 3000 детей, в Бикирниекском лесу, что на окраине Риги, расстреляли 46 500 мирных граждан. Не щадили даже душевнобольных. 22 августа 1941 года в местечке Аглонь были расстреляны душевнобольные Даугавпилсской психиатрической больницы – 700 взрослых и 60 детей, в том числе 20 здоровых малышей. В своих рапортах на имя командующего полицией безопасности и СД Латвии  штурмбаннфюрер СС Кирсте докладывал: 29 января 1942 года истреблено 350 душевнобольных, 14 апреля – 243, 22 октября – 98.   Но вот о чем сердобольно ходатайствуют депутаты сейма: вменить правительству «заботиться об устранении посягательств на честь и достоинство латышских воинов СС в Латвии и за рубежом». Для беспощадных латышских легионеров из «Ваффен СС», «лесных братьев» Латвия стала чудесной скинией, в которой, подобно жезлу колена Левина, оставленному в скинии на ночь, пустило почки, расцвело, дало цвет и принесло миндаль государственное дерево покровительства кровавых убийц. Работающая при президенте комиссия историков о работе Международного Трибунала над нацистами сделала вывод: «У Нюрнбергского процесса имелись при этом и теневые стороны: он был сильно политизирован, особенно потому, что на него влиял сталинский СССР».

       А как тебе, Борис Николаевич, вот этот вывод латышских историков: «СССР с помощью мигрантов и необоснованного роста промышленности ставил своей главной целью – уничтожить идентичность латышей»?  Читая этот опус, я вспоминаю слова мамы: «Сынок, пасля вайны ничога ж не было. Такая разруха, што аж страшна. З рання и да ночы гаравали за палачки. Ничога, цярпели. Усе думали: нашым дзецям лучша будзе жыць». «Палочки» в тетради бригадира колхоза таких, как Евгения Ивановна, – это кровь в жилы раскуроченной немцами страны. «Палочками» Евгений, Марий, Татьян,  куда ни гляну, «заштрихована» сейчас вся Латвия. Производительность труда в республике к 1965 году по сравнению с 1940 выросла в 65 раз. За двадцать послевоенных лет экономический потенциал Латвии вырос в 17,4 раза (1740%). Темпы развития Латвии были в два раза  выше общесоюзных. Построили заводы: «Автоэлектроприбор», «Гидрометиприбор», Рижский дизелестроительный завод, Рижский электроламповый, завод микроавтобусов.            

  

      Екатерина Вторая на ночь вешала на шею кулон с медом для ловли блох. У нас таких кулонов, к сожалению, нет. Латышские неонацистские блохи беспощадно сосут кровь днем и ночью. На последнем заседании «лесного сейма»  депутат  Ютис Тубелис  выступил с рассуждениями об умственной неполноценности представителей нацменьшинств как причине их дискриминации:

      - Говорить о дискриминации русских просто смешно,– единомышленники, вскочив со своих мест, с горящими глазами одобрения аплодировали вождю «ДННЛ» стоя. – Дискриминация произошла у них в мозгу. Она шла еще от природы, от диких генов славянской породы.  

      Истекающий фанатизмом очищения Латвии от «славянского мусора», «красных оккупантов», шальной Тубелис не только сколачивает боевые дружины нацистов, но и с поразительной скоростью пишет философские труды. Не успела его любимая собачка, такой же чихуахуаевой породы, как и ее хозяин,  третий раз помочиться на рекламную тумбу, обшитую призывами гнать в шею советских оккупантов, как Ютис  Долтонович выпустил брошюру «Происхождение русского человека». Эпиграфом к своей работе  чихуахуаевый  философ взял предупреждение прибалтам госсекретаря США  Мадлен Олбрайт, фантомно больной мыслью по отторжению Сибири от России: «Русские – это варвары, которые в любой момент могут оказаться вновь у вашего порога». Славяне долго жили под татаро-монгольскими завоевателями, просвещает соотечественников Тубелис,  под пятой этих кривоногих, темноликих, широкоскулых, с лошадиными глазницами хищных всадников, поэтому они переняли такой же агрессивный характер, злость, обидчивость, беспощадность. Вчерашний фанатик большевистского Корана – в Советской Армии старший сержант Тубелис был секретарем комсомольской организации батальона, после занимал партийные должности на Рижском фарфоровом заводе, в Институте химии, баллотировался в народные депутаты СССР – сегодня уже шагает по политическому подиуму с американским Талмудом о свободе и демократии. Советские оккупанты, пишет в брошюре Ютис Долтонович, переняв изощренную татарскую пытку, готовы были набивать в  подрезанные ступни латышей  рубленную конскую щетину и зашивать ее, чтобы они не сбежали из лагеря социализма. Русские и дальше будут угнетать малые народы, предупреждает Тубелис, в этом не приходится сомневаться. Отступать им не позволяет дремучая глупость. Даже русские писатели свидетельствуют: от славян не отнять их привычку тяпать головой. Стена попадется – тяпают, пока не проломят. Богу молятся – тяпают  до синяков. Балтию безмозгло тяпали, не желая  выпускать лакомый кусок, но разбили лоб об американскую твердь.

       Тубелис напропалую костерит Василия Берви, русского писателя с шотландскими корнями, которого сам Маркс читал, отмечая его умение «очень хорошо схватывать особенности характера каждого народа». Что так злит борца за беспримесную кровь, фюрера «ДННЛ»? Эти оценки: «Прямодушный калмык», «поэтичный, несмотря на свою грязь, мордвин», «талантливый малоросс», «ловкий, живой эпикуреец-татарин».  Не спится Долтоновичу  ночами из-за «незаслуженно высоких оценок российских народов, которых красиво нарядил Берви».    

        Чихуахуаевый труд Тубелиса распространяют в университетах, техникумах, на заводах, дарят дипломатам, туристам.

 

        А в  колодце Домской площади вращался буйный  рокот царя Бориса:

        - Латвия оккупирована! Э-э-э, русские, панимаэшш,  должны покаяться…

        Борис Николаевич, твою  вульгарщину об оккупации  просто несносно слушать. За шестнадцать лет жизни в Советской  Латвии в поиске правдивого ответа на вопросы: «Оккупировали? Не оккупировали?» через увеличительный бинокль беспристрастности я со всем тщанием рассматривал  предвоенную пору. И что же увидел? Латыши решительно были настроены просоветски. Скажешь: «В твоей оценке – примесь любви, привязанности к Советскому Союзу». Тоской, любовью к стране, родившей меня и воспитавшей, в самом  деле  я преисполнен. Но в примеси любви к моему Союзу не уличишь тех, кто все  время,  со дня его рождения, желал и не раз пытался вогнать кол в его грудь. Борис Николаевич, вернешься в Кремль, между государственными и питейными делами выбери время, возьми бинокль, наведи резкость,  вглядись в предвоенную даль и ты, «панимаэшш», обязательно увидишь очень много интересного.

       …Заведующий отделом Скандинавских и Прибалтийских стран МИД Германии  г-н Грундер в начале 1939 года сообщал своему руководству: «Настроение латышского народа было таким, что в случае,  если на помощь Латвии против Германии пришла бы Красная Армия, то она была бы встречена населением с распростертыми объятиями».

      …20 марта 1939 года начальник охраны Лиепайского района указывал в своем отчете на «резкие антигерманские настроения. Крестьяне готовы бороться с немцами хоть с косами в руках».

      …В отчете о положении в республике за лето 1939 года начальник полиции Латвии признавал: «Рабочие настроены крайне враждебно к гитлеровской Германии и своим единственным спасителем считают СССР, а не Германию».

        …Британский посланник в Латвии К. Орд летом 1940 года писал в МИД Великобритании: «В нынешних обстоятельствах существует весьма реальная  возможность, что в новом законодательном органе Латвии будет создано  значительное большинство, которое проголосует за немедленное вступление Латвии в Советский Союз на правах одной из республик».  Другой английский дипломат, Мак-Киллоп, в телеграмме в МИД Великобритании 19 июля 1940 года указывал: «Массовые демонстрации, насчитывающие многие тысячи участников, прошли вчера вечером, чтобы отпраздновать успех трудящихся Латвии.  Избирательный блок трудового народа требует создания Советов в Латвии как в 14-й советской республике или союза с СССР».

   

       На Домской площади  гремел, кажется, не обличительный голос  Ельцина, а  сама шальная, упрямая плоть царя Алексея Михайловича, который,  по совету западных «дохтуров», открыл себе коммунистическую кровь, и требовал от окружения совершить эту же операцию. Вот-вот, казалось, сойдет Борис Николаевич  с трибуны и прибьет  меня, других, противящихся его призыву, как  самодурственный  Алексей Михайлович старого боярина Стрешнева, воспротивившегося царю, с криком: «Твоя кровь дороже что ли моей? или считаешь себя лучше?»

       Упиваясь собственной беспощадной критикой коммунистического режима, деспотичного колонизатора Советского Союза, с глазами, пока еще залитыми решимостью, самодержец Борис своей вдохновенно-рокочущей речью рисовал латышам будущее в виде «Храма Розы без шипов». Он звал их в сады наслаждений, где «люди моря» будут пить из золотых чаш, жить в пенатах, спать на перинах под покрывалами, подбитыми беличьими  мехами.  Для латышей он был мессией, а для сжатых, мрачных русскоязычных?  Для меня, «краснорогого оккупанта»? Я видел на трибуне прохиндея,  который в перегородке баржи «Прибалтика»  просверлил дырку в стенке каюты и по полой соломинке перепускал вшей в спальню ненавистного хозяина.

        Вся  поцелуйно-восторженная буффонада встречи Ельцина: оркестр, аплодисменты, улыбки, поклоны, рукопожатия, кипяток хвалебных слов – плотная политическая дымовая завеса, через которую ни в коем случае не должны были проступить морды «аффлингов». Кто такие  «аффлинги»?  Идеологической платформой «Движения за национальную независимость Латвии»   стала теория Ленца, сущность которой глубоко раскрыли наши историки Даниил Мельников и Людмила Черная. Усвоив «коричневое» учение немецкого монаха, поставщика идей самому Гитлеру, неонацисты Латвии разделили народ республики на «хелдингов» (Held – герой) и «аффлингов»  (Affе – обезьяна).  Герои – латыши. Обезьяны, недочеловеки – славяне.  Доктор технических наук Цукурс  ломает голову над созданием прибора по определению чистоты крови. Как возмущена – «Это же не разбор рыбы по видам и размерам перед продажей!» – пересортицей людей Вия Артмане.  Прекратите, призывает она, глумление над русскоязычным населением. Но голос актрисы – голос вопиющего в пустыне. Зараженный расовой манией, фюрер «ДННЛ» Ютис Тубелис, как Гитлер, впадает в «совершеннейший экстаз», требуя запрета браков «белокурой латышской нации» с «обезьяноподобными». Латвийские загсы завалены объявлениями о разводах смешанных пар. Те, кто не выполняет приказы  Тубелиса об очищении нации белокурых, преследуются фашиствующими молодчиками, лишаются пенсий, медобслуживания, социальных выплат, мест в детсадах, права приема на работу.

       Поцелуйно-восторженными портьерами националисты скрыли от Ельцина и «латышскую политическую пропорцию». Ее суть:  исходя из  соотношения между числом населения и размером пространства, только такая нация,  как латыши,  должна населять нынешнюю маленькую территорию Латвийской Республики при Балтийском море, а все семисоттысячное славянское «аффлингство» должно быть депортировано, ассимилировано.

       Поведение латышских фарисеев от политики, депутатов «лесного сейма» просто изумляет. Совсем недавно они, соревнуясь друг с другом в усердии, самозабвенно драили  свои мозги ленинской пемзой, носом готовы были рыть землю, чтобы их заметила Москва и повысила в ранге, а сегодня стирают с  себя принадлежность к  партии коммунистов, как грязь с капотов машин.  Все в один миг стали борцами со старым режимом,  все вели подпольную работу против советской власти, все  стали искусными хирургами – в наспех возведенных в республике политических палатах самозабвенно выправляют народу кости, неправильно сросшиеся за время советской власти. Но, как известно, сколько сапожную щетку ты ни зачисляй в одну категорию с  млекопитающими, от этого у нее  не вырастут молочные железы. О депутатах сейма фронтовик, бравший Берлин, Янис Кубиньш сказал, что большинство из них имеет при себе по две речи: одну за Советскую Армию, другую против, маску они не снимут до той поры, пока в Ригу опять не войдут советские танки.    

 

      Митинг на Домской площади закончился кровавым побоищем между русскоязычными и латышами. Стенка на стенку. Орудия ненависти: камни, бутылки, ножи, кастеты, заостренные велосипедные спицы, плевки. Пострадало более  ста сорока человек. Трое скончались в больнице. Но это еще не все жертвы.  Повесился Ракович, специалист,  который из ветра мог свить веревку. Смерть на своем  костяном наречии сказала ему: «Живому – много чего не  хватает.  Мертвому – много ли надо?»

        Под моими ногами, когда уходил с площади, валялись скомканные, разорванные листовки с биографией новоявленного гения демократии Ельцина. Ими же  были обклеены и стены окружающих зданий. Листовки по диагонали разрезали красномаркерные крупные, жирные  начальные буквы фамилии, имени, отчества президента. Александру Второму в заслугу ставили освобождение десятков миллионов крестьян от крепостного ига. Его царствование, писали в то время, «останется великим, пока восходит и садится солнце». Много с тех пор воды утекло. И вот явился царь Ельцин. И вверг статридцатимиллионный народ в иго не менее страшное, чем крепостное. Волюнтаристское. Свою деятельность наш правитель осуществляет не считаясь с обективными законами исторического процесса, принимает решения в спешке, призвольно да еще в пьяном чаду. Скоро ли взойдет солнце?   

        После напряженных горловых выступлений на митингах,  бесед с Бразаускасом, Рюйтелем, Горбуновсом, встреч с лидерами латышских  политических движений, работы над документами в штаб-квартире Балтийского Совета на Юрас ,13 богоравный Борис Николаевич, конечно же, подустал.  Дорогому гостю предложили поохотиться в роскошном Видземском лесу.  Здесь удивительная «политическая пропорция» – вся многочисленная природная семья в такой гармонии сосуществует и так лелеет своими зелеными дланями бархатную тишину,  что,  являясь сюда в состоянии омраченности после  «хелдинго»-«аффлингового» противостояния  людей, невольно проникаешься мыслями: перенести бы разумность природы на природу человека. Челядь, обеспечивавшая визит российской делегации, уже после долгого застолья в Видземе чесала языки: тягаться с Ельциным в выпивке – все равно, что пытаться поднять себя за волосы.  Борясь с земной качкой, развеселый, ублаженный шикарным приемом культурных, обходительных латышей, Борис Николаевич долго, старательно наводил мушку карабина «Сайга» на дикого кабана, нажимал на курок, но пуля, известная дурным норовом, не выполняла волю стрелка. Быстроногую, клыкастую бестию, скажете, нелегко уложить и опытному охотнику. Существенная доля правды в данном посыле  есть, но дело в том, что вожделенный объект охоты был…  привязан за ногу суровой веревкой  к березе.

       Рядом с Ельциным в предупредительной позе стоял председатель Верховного Совета Латвии  Анатолий Горбунов. Простите, Горбуновс.  Как и Ельцин,  Горбуновс был коммунистнейшим коммунистом,  но грянул гром, и он переоделся в тогу демократнейшего демократа. Искусный в лицемерии, подковерных интригах, пронырливый председатель, как только началась дикопляска вокруг развода Латвии с Советским Союзом, вакханалия с вытуриванием из Прибалтики Советской Армии по приказу Вашингтона, к своей русской фамилии немедленно припаял букву «с». Теперь новая политическая элита республики не заподозрит его в пророссийских настроениях. Окружение Горбуновса по Верховному Совету говорит о своем председателе: «Сегодня целует ноги покровителю, а свергнут его – будет голыми руками подгребать жар под его ноги».

       Если заглянуть в историю большевизма, то у пышнотелой дамы-буквы С из алфавитного королевства в те времена была очень благопристойная жизнь. Премьер-министр Временного правительства циничный  Керенский ехидничал, что «Ленин окружен «эсами»:  Петерс, Лацис, Снечкус, Вацетис,  Стучкас»  и  пренебрежительно оценивал олатышенное  руководство страны: «При любом строе «эсов» волнует только один вопрос – тщательно отутюженный костюм». Надо все-таки заметить, что «временник» с большим уважением относился к Лацису, человеку умному и мужественному, особенно после того, как он в ходе гражданской войны в драматической схватке в бронепоезде арестовал штаб батько Махно. Самому же батько удалось выскользнуть из рук большевиков. Правда, лавры героя Лацис не желал делить с Ворошиловым, который, в свою очередь, считал, что именно он сыграл гланую роль в захвате штаба анархистов. В заслугу себе Лацис ставил и тот факт, что по его приказу под Пятигорском был казнен  герой русско-турецкой, русско-японской войн, командующий Северо-Западным фронтом в Первую мировую войну генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский. Большевики предложили Рузскому перейти на советскую сторону, на что последовал отказ: «Не хочу участвовать в мучении своего народа».  Между прочим, сторонник жесткой руки Лацис пробовал себя в стихах. Его любимым поэтом был Демьян Бедный. Он часто декламировал вот это стихотворение вдохновителя большевиков: «Не гляди король героем (герой – это Деникин, он выдвигал свою кандидатуру на престол российский), Двойкой мы тебя покроем. Наш удар-то наверной – бьем мы двойкой козырной. Ленин с Троцким – наша двойка. Вот попробуй-ка, покрой-ка! Где ж твоя, Деникин, прыть? Нашей двойки нечем крыть».

       Один факт из жизни и  самого Керенского стоит того, чтобы предать его огласке. Ехидничая в отношении латышей,  премьер-министр Временного правительства и предположить не мог, что однажды человек с буквой «с» на конце фамилии сыграет в его жизни судьбоносную роль. Таким человеком станет умный, изворотливый большевик, депутат Всероссийского учредительного собрания Арнольд Нейбутс, «Микус» по подпольной кличке, руководитель боевой дружины.

        В 1910 году Нейбутс эмигрировал в США, где продолжил свою революционную деятельность в латышской социал-демократической организации «Циняс-Биедрис» и в латышской федерации при американской социалистической партии в Чикаго. Здесь, в Америке, эсера, «Бонапарта русской демократии» Керенского, того самого, кто не хотел быть сырым материалом истории, на тот момент совершенно нищего, забытого даже сыновьями, Микус познакомил с политологом Элен. Это была красивая, превосходно образованная  женщина, восторженно поклонявшаяся «Бонапарту». Из дома престарелых Элен увезла кумира в Нью-Йорк. Керенскому – 90, Элен – 40. В женщину Александр Федорович влюблен безоглядно, самозабвенно. Не один раз, стесняясь своих слез, он говорил возлюбленной: «Я готов поставить памятник Микусу, подарившему мне встречу с тобой, любимая Алена». Последние слова Бонапарта – Керенского навели меня на мысль: «Может, предложить сейму Латвии рядом с запланированным памятником Джорджу Бушу  запостаментить букву «с»?» Ведь сейчас она по задействию и почитанию в республике на втором месте после идола-спасителя Прибалтики по имени Америкас. Буква «с», как панцирь у черепахи, надежно скрывает красную шкуру вчерашних тайных агентов КГБ, активнейших борцов за ленинский централизм в управлении страной. В сегодняшнем сейме их процентов девяносто. И как они рвут пупы криками о демократии и правах человека, и как требуют разоблачения шпионского подполья Москвы – словами не передать, это надо видеть, это надо слышать. 

        

       Но все внимание главному герою. Итак, богоравный Ельцин целился в вепря. Кабан визжал, возмущаясь свинским поступком егерей,  и изо всех сил рвался в дебри Видземе, но бедолаге не хватало сил порвать ссученную пеньковую веревку.  Ельцин выстрелов семь произвел, но пьяные пули летели мимо цели. И если бы не сигнал Горбуновса егерю, скрывавшемуся в кустах, прикончить верещащее животное, неизвестно, сколько бы еще продолжалась его агония. Задачу свою егерь выполнил отменно: выстрелил одновременно с  Борисом Николаевичем, так что тот спьяну и не понял, что укокошила зверя не его пуля. Латыши плотным кольцом окружили русского самодержца и так усердно жали ему руку за поразительную меткость, будто переживали момент победы соотечественника  Кузьминса, капитана Советской Армии, на Олимпийских играх в пулевой стрельбе.

        После трудной, но столь удачной охоты, вновь сели за столы. Бориса Николаевича ждал кулинарный шедевр, попробовав который, он пришел в восторг:

        - Панимаешш, не видал такого!

        Всероссийскому царю приготовили старинное, сложнейшее по составу, яство. Жаворонка начинили оливками и вложили  в перепелку, перепелку вложили в куропатку, куропатку – в фазана, фазана – в каплуна (кастрированный, очень жирный петух), каплуна – в поросенка. Жарили на можжевеловых углях, перемешанных с гвоздикой. В зубах поросенок держал две корзиночки: в одной была черника, в другой – брусника.Надо отдать должное латышскому историку Карклиньшу. Это он посоветовал поварам обратить внимание на рецепт приготовления столь  изысканного блюда, которым потчевали императора и Всероссийского самодержца Павла Первого.   

       Охоту русского богатыря засвидетельствовал в карандаше для будущей картины художник Игорь Паукшта. Борис Николаевич сидит вполоборота, на нем камуфляжная форма. Со спинки стула свисает шкура кабана. Из разинутой пасти хряка торчат два огромных клыка – метафора наивыразительнейшая: несчастен тот, то попадет в эти зубы.  У президента мощный лоб, плечи былинного богатыря, лицо  сосредоточенное, взгляд сурово-проницательный. Говорят, такой взгляд у Ельцина был, когда он, первый секретарь Свердловского обкома партии, отдавал приказ взорвать Ипатьевский дом, в подвале которого большевики  расстреляли  семью царя Николая Первого. Первый коммунист области  уничтожал место поклонения и покаяния россиян. Ельцин свято и преданно выполнял указание сверху: люди должны поклоняться только Ленину.  

      Неистощимая  в угодничестве и лицедействе национально-радикальная элита Латвии готова была, как потешные Петра Великого, поймать еще десять видземских кабанов, надеть на них шлеи, впрягти в позололоченную низенькую карету на резных колесах и под шумное гиканье покатать досточтимого российского гостя по центральной улице Риги,  переименованной из «Ленина» в «Бривибас».  Остановили латышских  пароксистов  страсти неотложные дела Бориса Николаевича.

 

        Визитом на берега Балтийского моря Ельцин преследовал важнейшую для себя, любимого, цель: ослабление Центра во главе с Горбачевым. В связи с  этим вспоминается  Хьюз. Писал он, что государство – это основа, на которой выткан священный узор людских взаимоотношений: если каждый начнет безответственно раздергивать эту прочную основу, нити порвутся и тогда расползется вся ткань. Борис Николаевич из своего государства выдернул нити-нервы, выпотрошил его, оторвал руки, ноги. И к этому полутрупу приставил свою бесшабашную, пьяную голову.  Ослабить Центр  ему удалось. Россия и Латвия установили между собой дипломатические отношения, денонсировав Договор о добровольном вхождении Латвии в состав СССР. В коммюнике говорилось, что «…мы, вышестоящие…  С одной стороны…  С другой стороны…»  Если снять бархатное напыление с этих простых, но многозначащих  слов, то увидим обнаженную правду. С позиции правды следует читать  не «вышестоящие», а «пьяносидящие».  С одной стороны, русской, и в Балтийском Совете на Юрас, 13, и на лесной поляне выпивалось столько водки и так часто высокие гости бегали в кусты отливать мочу, что отрубило память включить в судьбоносные документы положения о правах русскоязычного населения. С другой стороны, латышской, тоже безудержно хлестали водку, коньяк, сопровождая дружным, поощрительным  смехом каждую, даже самую пустяковую, шутку-прибаутку русского медведя, однако в мутно-прельстительных глазах «людей моря» стояла тревога: не вздумал бы Борис Николаевич в исторических для Латвии документах прописать  пункт о благоустройстве жизни «аффлингов». Но все закончилось великолепно.

       Сорвать заключение договора, оказывается, пытались красные чекистские силы, верные Горбачеву. На песенно-есененного Бориса Николаевича готовилось «покушение». Предотвратили «беду» спецслужбы Латвии. Не зря говорят, что всякая агентура чаще всего сама изобретает себе штучки-дрючки для оправдания получаемого жалования. Одним из классических примеров организации предумышленных заговоров, вошедших в учебники по истории спецслужб, является деятельность министра полиции Франции, любителя омаров под соусом Фуше в конце восемнадцатого века. За Фуше закрепилась слава специалиста по созданию разветвленных сетей сыска, шпионажа и разведки. Беспринципному карьеристу, моллюску в толстостенной раковине, с чем сравнивали скрытную душу этого негодяя и террориста, все равно было, кому служить: якобинцам, Наполеону, Бурбонам. Министр сам создавал  отряды заговорщиков, включая в их состав своих тайных агентов. Когда по каким-то причинам заговор развивался не по задуманному сценарию или вяло, Фуше доставлял заговорщикам и оружие, и нужных людей, и деньги, и указания. Естественно, коварный заговор против высших особ государства раскрывала служба Фуше, что приносило моллюску славу, ордена, богатства.

       Куцее сообщение «Латвийского радио» о предотвращении убийства Ельцина люди дополняли слухами: на пути следования московского гостя обнаружили фугас;  схвачен и дает показания снайпер, устроивший позицию у поворота дороги, где машины вынуждены сбавлять  ход; водка, предназначенная для российского президента, была отравлена. Точку в досужих домыслах поставил и посмеялся «красный» чекистский источник: спектакль с покушением на Ельцина написала служба безопасности принимающей стороны. Цель? Придать визиту Президента Российской Федерации особую значимость, то есть преданными латышами раскрыт заговор  коварных «красных», целью которых было во что бы то ни стало уничтожить гения демократии Ельцина,  вернуть Латвию обратно в «семью братских народов». В борьбе за власть, ни для кого не секрет, прибегают, как в цирке, к «смертельным номерам» для того, чтобы приковать к себе внимание публики, быстро заработать политические дивиденды. Такой игрой в «смертельный номер» и стали «фугас», «снайпер», «отравленная водка».

       Визит Ельцина в Латвию стал историческим  еще и вот по какой причине. Но сначала осанна: «Слава вам, бычьи яйца! Слава! Слава!»  Узнав о гастрономическом пристрастии Бориса Николаевича,  поведала  мне  Рита Мартис, – официантка возмущалась:  «Ельцин о России такое нес, что хотелось опрокинуть на его голову поднос с закусками», – Рига отказалась удивлять высокого гостя «Ростбифами с цимброном»,  «Фуже из рябчиков тур-тюшю», а приготовила рагу из бычьей «погремушки».

       Смакуя сей факт, рижане сейчас  из уст в уста передают сведения о невиданной полезности диковинного кушанья. Яйца быка, оказывается, отличаются не только вкусовыми, сексуальными, но  и… политическими качествами. Мясо из них активизирует либидо у мужчин, способствует интенсивной выработке тестостерона, повышает длительность упругости фаллоса, увеличивает продолжительность полового акта, усиливает негу сладких поцелуев. Сообразительные коммерсанты вмиг поставили на поток экзотическое блюдо. В ресторанах «Балтия», «Сигулда», «Рига» и многих других чудо кулинарии называется «Бычьи яйца  по-ельцински». Подаются к водке.

       А что же насчет политической составляющей бычьих яиц?  Э-э-э…  В эйфории депутаты Латвийского  «лесного сейма». Число беременных женщин титульной нации пошло прирастать небывалыми темпами – свидетельство сексуальной  гиперактивности  мужиков-латышей, активно употребляющих рагу по-ельцински. Ввиду повальной депортации русских мужиков-смердов лозунг Тубелиса: «Латвия для латышей!» из мечты превращается в реальность. Так что, дорогие Бычьи Яйца, предвестники усладительных постельных нежностей, стоять вам стоймя в одном ряду с такими освободителями латышской земли от славянских поработителей, как Тубелис, Табунс, Ельцин, Думс, Лаце, Костанда, Горбуновс.  Слава вам, Уникальные Яйца! Истекай завистью к ним, «Фуже из рябчиков тур-тюшю»!

        В настоящее время политическая элита Риги прорабатывает вопрос об открытии мемориальной доски в честь дражайшего Бориса Николаевича недалеко от того места, где совсем недавно с постамента  бронзовый Ленин решительно вскинутой рукой указывал на вершины  грядущего  коммунистического  счастья. Уже решено, что место Ильича займет  памятник  президенту  США  Джорджу Бушу.  Наверное, вот такое подобострастие, как у новоявленных  рижских хозяев, и навело когда-то историка на вывод, что смена государственной власти – это смена одних видов прожорливой саранчи другими. Несравненный  же  Ленин такое явление называл «социалистическим фагоцитозом», то бишь активный захват и поглощение живых клеток одноклеточными организмами или особыми клетками-фагоцитозами.

 

       Борис Николаевич вернулся в Москву.  И уже 24 августа 1991 года в Кремле  Акт о признании независимости Латвии, готовившийся в пьяном чаду сначала в штаб-квартире Балтийского Совета на Юрас, 13, а затем на охоте в Видземском лесу на привязанного к березе кабана.  По оценке дипломатов, историков, политологов, правоведов-междуна-

родников, Акт подписан в чрезвычайной спешке,  без глубокой профессиональной  подго-

товки,  в обход международного права. Латвия ни под один вид оккупации не подпадала:

ни под имперскую, при которой оккупируемая территория присоединяется к территории

государства-оккупанта, лишаясь при этом полностью своего суверенитета;  ни под военную, когда оккупируемая территория не присоединяется к территории государства- оккупанта, но на оккупируемой территории прекращается действие местного законодательства и местных органов власти и им на смену приходит военный оккупационный режим, при котором население оккупируемой территории не пользуется правами граждан государства-оккупанта;  ни под гарантийную, которая наступает в результате  ввода войск одного государства в целях обеспечения этим государством усло-

вий выполнения заключенного ранее между этими государствами договора. При гарантийной оккупации оккупируемое государство не утрачивает своего государственного суверенитета, происходит лишь его ограничение.

      Части Красной Армии на территории Латвии находились с октября 1939 года в соответствии с договором между СССР и Латвией от 5 октября 1939 года. Размещение дополнительного контингента советских войск происходило с согласия легитимного Кабинета министров Латвии во главе с Карлисом  Улманисом. Кабинет в 1940 году санкционировал вхождение Латвии в состав СССР без каких-либо оговорок, комментариев.

        После перемен 1940 года, приведших к вхождению бывшей Латвийской Республики в состав СССР на правах одной из союзных республик, за пределами СССР никогда не было создано правительство Латвийской Республики в изгнании, которое представляло бы якобы оккупированную Латвийскую Республику, от имени которой совершались бы какие-то действия, признаваемые международным сообществом.

        Юридически обязывающими нормами международного права являются решения Сан-Францисской (США) конференции, состоявшейся  в апреле 1945 года, о создании Организации Объединенных Наций и принятии ее Устава. Если бы Латвийская Республика как субъект международного права продолжала существовать после 1940 года, то она должна бы быть в списке стран-учредителей ООН, но ее там нет.

       К юридически обязывающим нормам международного права относится и Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, который 1 августа 1975 года подписали представители 33 государств Европы, США и Канада. В этом документе сказано, что международное сообщество признало границы государств, которые сложились в Европе после окончания Второй мировой войны. В том числе и границы СССР. Латвийская Республика опять отсутствует в перечне стран-субъектов международного права, которые поставили свою подпись под Хельсинским заключительным актом.

       Видеть эти важнейшие документы международного права наш Борис Николаевич не мог. Застили бутылки. В Акте о признании независимости Латвии, «Пьяном акте», ни слова, о чем так пеклись национал-радикалы Риги, о гарантиях соблюдения прав нацменьшинств. Ельцин бросил своих соотечественников на произвол судьбы. Где будут жить семьи тысяч офицеров и прапорщиков, как перебросить в Россию армейское имущество, боевую технику, самодержцу Борису никакого не было дела. Воинские же  части здесь не способны даже сохранить, защитить вверенный им боевой арсенал. Автоматы, пулеметы, пушки превратились в товар повседневной торговли. Ныне это как туалетная бумага,  как зубная паста,  электробритва,  кастрюля, буханка хлеба. Оружие и боеприпасы активно покупают «демократические» власти  Литвы, Латвии и  Эстонии.  Бандитские  формирования.  Мафиозные  структуры. «Уважаемые  люди»  Чечни,  Ингушетии, Дагестана,  Грузии,  Азербайджана,  Армении. Предназначение  оружия – убивать.

       - Нам и не снилось так быстро порвать  с Россией, – после отъезда Бориса Николаевича самодовольно облизывает  вспененные губы фюрер «ДННЛ»  Ютис Тубелис,  прозванный русскоязычным населением Людоедендорфом. – Мой кумир канцлер Бисмарк определял политику как умение в нужный момент услышать поступь бога, подпрыгнуть и вцепиться в фалды его сюртука. Латышам не пришлось прыгать. За нас  это сделал Борис Николаевич. Бог сказал: «Уж слишком был настойчив Ельцин насчет свободы для Латвии».    

       Фюрер пролил и свет на то, как шла работа над Актом в особняке на Юрас,13. Этот дом-старикан много повидал на своем веку. Привечал и красных латышских стрелков, и фашистских  генералов,  Хрущева,  но никто из бывших посетителей не произвел на старикана такового впечатления, как  «денонсационные посиделки» с Ельциным. Здесь шло  «такое безудержное  возлияние, такое утопление, такие  водочно-коньячные заплывы» компашки латышско-российских государственников,  что по утрам уборщица собирала с пола разбросанные листы с текстом будущего Акта, складывала в стопочки на столе и долго выносила разнокалиберную стеклянную тару самых причудливых форм и размеров. Особенно активно «денонсировал» Горбуновс: рюмку за рюмкой крепкие напитки стебал,  поклоны царю Борису клал да здравицы в его честь возглашал. Он даже громкое рыгание Ельцина не оставил без внимания:

      - Здоровая отрыжка, Борис Николаевич. Очень здоровая! Дай бог еще сто лет так…

     Другие «денонсанты» одобрительными кивками поддержали пожелание собрата по питейному делу.

      И Ельцин не оставил без внимания частые отлучки Горбуновса:

       - Предстательная, Анатолий?

       - Да есть такое, – с вялым смущением ответил  тот.

       - Надо, панимаэшш, лечить, – сочувственно произнес  русский царь, слова с трудом протискивались сквозь зубы. – В Москве жду.  В Кремлевке подремонтируют быстро, как новенький будешь.

        - Спасибо, Борис Николаевич. Улучу момент.

        Как ни пыталась «пчелка» Татьяна Жданок, сопредседатель правления партии нацменьшинств «За Пчел» («За права человека в единой Латвии»), единственно «доказанный коммунист» республики, пролететь сквозь кордоны к «денонсантам» с письмом от русскоязычной общины,  ее крылышки  обжигало  суровое:

       - Низзя!

       На доктора физико-математических наук, восемнадцать лет преподававшей высшую математику в Латвийском госуниверситете «лесные братья» повесили ярлык «Русский голос», «Шпион России»,  а госдепартамент США в своем официальном отчете Татьяну Аркадьевну назвал «экстремисткой, русской шовинисткой». Надо сказать, что исключительная нация, американцы,   здесь действуют с присущей им настырностью и бесцеремонностью, особенно в военной области: вмиг облачили Латвию в новое обмундирование – нордическая дама ныне ходит в галифе и сапогах натовского образца.

 И натравливают ее на русских, не жалея поощрительных долларов. А мы? Заливаем глаза водярой.

        - История никогда не простит Ельцина за уничтожение Советского Союза, за муки народа, – говорит Татьяна Аркадьевна. – Конституционным основанием выхода Латвии из состава СССР мог быть только референдум, о необходимости которого говорилось в постановлении «О декларации по вопросу о государственной независимости Латвии», принятом Верховным Советом республики 15 февраля 1990 года. И что? Радикалы не дали его провести.   

       Отрезав Прибалтику от России руками Ельцина, Запад торжествует. Имя Бориса Николаевича занесено в списки их «единомышленников». Таким образом его  можно причислить и к лику святых. На память приходит Феофан Затворник. Еще в 19 веке великий святитель говорил, что Западом и наказывал, и накажет нас Господь, а нам в толк не берется; завязли в грязи западной по уши, и все хорошо; есть очи, но не видим, есть уши, но не слышим. Сей святитель просил Всевышнего послать свет и истину на русскую землю.

   

       Мысли  часто  затаскивают меня в Беларусь, в родную колыбель, – закопченную, перенаселенную блохами, вшами, мухами, опостылую халупу. Перед глазами – почерневшая от горя мать. У бешеного батьки глаза налиты кровью. Он занес топор над маминой головой. Пьяная рука дрожит. Вот-вот секач упадет и тогда… «Не нада, тата! Не нада!»  Я совсем малехонек, сил, как у воробья. Пересиливая страх,  что как и вчера в одно мгновение меня он в ярости швырнет  в угол  и я  сильно ударюсь головой о выступ печи, пролезаю между родителями, упираюсь руками в батькин живот и пихаю, пихаю тяжелое тело, пытаясь оттолкнуть смерть от мамы.  Сколько самых чувствительных,  как мне казалось, самых проникновенных, тщательно подобранных, ну смолистая драночка к драночке для крыши,  детских слов пускал я в ход,  чтобы вразумить батьку. Нет, не может быть, ну, не может быть,  чтобы мои  горячие мольбы не расплавили твердь  порока. Увы. Природа наделила непробиваемой толстокожестью. Вновь и вновь собутыльники подбрасывали под сенцы в дымину пьяного батьку,  вновь из последних силенок я тащил свое пьяное  горе в кусты, чтобы не увидела учительница Ольга Ивановна:  она не должна знать, что мой родитель – пропащая пьянь. И вновь топор над головой мамы.  Вновь сломанные табуретки, хруст выбитых шибок.  В погожие дни окна еще можно занавесить постилками, а зимой затыкай мешками с соломой, не затыкай –  всемогущий мороз все равно лезет в хату. Несчастная година на свет меня родила. Сколько раз всплакивала  Лиза Шкаль:  «У магилку,  сябровка ты мая дараженькая,  угониць  ён цябе. Пьянае рыла – чортава бараздзила.  Кидай ты яго, акаяннага,  кидай сваё пекла!»  В могилу сивуха вогнала батьку. Гроб на длинной лаве у окна. Гляжу на белое, сморщенное  лицо, с резко выступающими скулами, подбородок, щеки, утыканные пожней щетины, и не испытываю никакого горя, никакой жалости. Лежала ничтожная душа. Где-то глубоко-глубоко внутри  сквозь спекшееся страдание проросла и стала идти в рост  слабенькая былинка радости: «Больше не будет над маминой головой висеть топор!» Хотелось, чтобы поскорее вынесли гроб, чтобы поскорее разошлись черные, как галки, бабки, взять веник, подмести нанесенный песок, вымыть затоптанные половицы, нарвать цветов и поставить их в склянках на трех сгнивших подоконниках. То мое странное состояние объясняется, может быть, особенностью  израненной, вконец изведенной детской психики.  А тишина после похорон такая поселилась в хате, что…  У нее был даже вкус – сладкий вкус зеленого горошка. После похорон пошел в огород, лег на спину в борозенке, рвал стручки и, медленно жуя нежные, сладкие плоды, с тупым безразличием смотрел в небо. На нем плавали крест и холмик желтого песка, покрытый государственным стягом  белорусской деревни, еловым лапником.

      Не счесть, сколько раз мысленно уже встречался с ним и, разругавшись в дымину, расставался. С ним, мертвым. А потом снова и снова встречался. Снова, под завязку залитый горечью, уходил, не попрощавшись. Никак не вычерпаю, и вычерпаю ли, из себя вопросы. Почему ни во что ставил мою жизнь? Приходил на белый свет, чтобы оставить на сердце только черные следы?

      Пьяный мучитель в халупе и пьяный кремлевец с топором власти.  Сколько людей вгонит людей в могилу такой буян? Не по себе мне, что  страну, Вооруженные Силы возглавил  человек, чьи мозги плавают в водке. Случай с ножницами. В октябре 1987 года Ельцин резко выступил на Пленуме ЦК КПСС, после чего публично каялся, признал свои ошибки. 9 ноября попал в больницу. В комнате отдыха его обнаруживают окровавленным. Канцелярскими ножницами Ельцин симулировал покушение на самоубийство. Ножницы скользнули по ребру, оставили кровавый след. На консилиуме врачи констатировали зависимость Бориса Николаевича от алкоголя и обезболивающих средств.  В начале сентября 1989 года Ельцин прибыл в США по частному приглашению. В институте имени Гопкинса  он устроил клоунаду, от которой американцы втянули головы в плечи: опохмелюшное поведение гостя их сильно озадачило. Перед огромной американской аудиторией Ельцин сделал скандальное заявление, что агенты КГБ угрожают убить его с помощью электроприбора, который способен на расстоянии в любой момент остановить сердце. Очень памятно падение Ельцина с моста в Москва-реку. Версия Бориса Николаевича: захотелось повидаться с другом на даче. Решил пройти, чтобы размяться, по мосту, поэтому отпустил водителя со служебной машиной. Вдруг на него напали сзади, затолкали в «Жигули», надели на голову мешок, а затем сбросили с Успенского моста. О моем Президенте, Верхглавкоме голос из-за «бугра» вещает: «Вечно пьяный Ельцин – вечно пьяная страна – вечно пьяные Вооруженные Силы».  Ножницы – мост – клоунада  и… пьяный палец на ядерной кнопке. Не спрятать мне в кустах Президента, Верховного Главнокомандующего, как батьку от Ольги Ивановны.  Слишком огромен, тяжел Ельцин. Слишком низки кусты. Может быть, Борису Николаевичу  было бы гораздо лучше, как советовал политикам с сильными страстями русский эмигрант, осудивший  ленинский переворот, если бы он  прошелся по канату над Ниагарой и на этом успокоил свою натуру человека тройного сальто-мортале; много хорошего они делают, но зато почти все плохое идет именно от них.    

 

       Получив на руки Латвийско-российско-дикосвинскую индульгенцию,  или «Пья-

ный акт», как славяне нарекли сделку  Ельцина с новыми властями Риги, Тубелис  и его «хелдинги»:  Струтис, Думс, Костанда, Вульфсон, Табунс, Лаце, Грувите  с еще большей одержимостью  стали топить в прибалтийском болоте «аффлингов».  Взрыв радости у  тубелисов вызвало срочное решение Объединенных Арабских Эмиратов: 700 000 «инородцев» Латвии зачислены в террористы, для них  введен полный запрет на въезд в эту страну.

      Беспомощность, что я, офицер, не могу отвести руку реваншистов  от соплеменников, рвет нервы.  Душа заполнена мраком. Течет время,  меняются поколения, а карамазовская мечта так и остается несбыточной:  не исчезают, как мираж, человеческие противоречия, не вселяется в людей добро, не хватает  его на утоление всех негодований,  на искупление всех злодейств, на прощение всего, что с нами случилось.

 

      Из хроники  дня

      22 августа 1991 года покончил жизнь самоубийством генерал-полковник Борис Пуго, министр внутренних дел СССР, бывший первый секретарь ЦК Компартии Латвии.  Пуго входил в состав ГКЧП  (Государственный комитет по чрезвычайному положению).

      «Смерть Пуго наступила в результате трех пулевых ранений в голову – это один из самых сложных способов «самоубийства», какой можно себе представить. Слишком много бывший министр знал о кремлевских махинациях, особенно о тайне вывоза из страны на Запад золота коммунистической партии на 10 миллиардов долларов, которая всем заправляла в стране», – так прокомментировал «Голос Америки» загадочную смерть Пуго.

      24 августа 1991 года в служебном кабинете № 19 в корпусе Московского Кремля обнаружен труп Маршала Советского Союза Ахромеева Сергея Федоровича, работавшего советником Президента СССР. Маршал поддержал путчистов. Близкие к Ахромееву люди говорят, что такой человек, как Герой Советского Союза Сергей Федорович, не мог, просто не способен покончить жизнь самоубийством.

     26 августа 1991 года «выбросился» из окна управляющий делами ЦК КПСС Николай Кручина. Путчистов он назвал патриотами, которые пытались спасти страну от краха.

      Известно,  что путч, как называет это событие выигравшая сторона,  гэкэчепистов благословил Горбачев. Черт с вами, делайте, что хотите, ответил Михаил Сергеевич на звонок  Пуго, когда министр внутренних дел заявил, что собирается ввести в стране чрезвычайное положение. Сам же Горбачев  спрятался на даче в  Форосе. Выжидал: кто победит, к тому и примкну. Теперь от Михаила Сергеевича мы слышим: «Меня изолировали от народа. У меня не было никакой связи».  Но вот что заявил генеральный директор научно-производственного объединения «Сигнал» В. Занин, отвечавший за систему правительственной связи: «Ознакомившись с версией М. С. Горбачева, сделанной письменно в газетах, я утверждаю,  что таким образом изолировать Президента СССР от связи   невозможно…  То есть был случай добровольного невыхода на связь. Машины Горбачева были оборудованы современной спутниковой связью».

      Горбачев подписал все документы ГКЧП, в том числе и «Обращение к советскому народу», но с него как с гуся вода, а на «главарей государственного переворота» заведены уголовные дела. Они в следственных изоляторах на нарах.

      На заседании Верховного Совета РФ по поводу ГКЧП Ельцин требовал от Горбачева объяснений, требовал в оскорбительной форме, причем на глазах у всего мира. Горбачев, президент великой страны, что-то мямлил в ответ.

      Громя «узурпаторов демократии», Ельцин обвинил коммунистов в «жестоком сопротивлении» и приостановил деятельность компартии РСФСР. Горбачев сложил с себя полномочия генсека ЦК КПСС.

      Когда-то  член центрального комитета партии эсеров Сергей Малов по прозвищу «Монах» сказал, что Россия такая страна, что не знаешь, чем закончится день текущий. Русские всегда занимались не своим делом: фабриканты – революцией,  публичные девки – философией, философы – проституцией,  революционеры – бесстыдной продажей политических принципов. Весь трагизм судьбы народа – в  полной зависимости от этой несуразицы.

    

                                                                  Глава 6

В тотальном походе

       К нашему, «оккупационному», берегу что ни день, то теску прибьет, то песье дерьмо. По радио опять сообщили: «Правительство Латвии постановило…»

       Такое чувство, будто купцы и приказчики Сысои Псоичи и распорядительницы Домны Евстигнеевны из пьес подражателей Островского – в свое время по ним так сладенько-язвительно проехался шуточным катком марк Алданов – шагнули в реальность нашей жизни. Сейсмовские приказчики Андрисы Мелкописоичи и распорядительницы Велты Реваншписеевны сейчас с таким ревностным усердием клеплют постановления против «жестоких аффлингов в погонах», что даже «кто-нибудь где-нибудь из них падает с ног» в коридорах власти; их, душенек, «отпаивают шампанее», они оклемываются и со «страстями, доведенными до высшего проявления», «бьют себя в грудь» и вновь на своих «ярманках» с криком: «Момент эпохальный!» с головой уходят в работу «решателей судеб» оккупантов.

       Момент в самом деле исторический: колесница о трех шелкогривых конях, украшенных красно-бело-красными фалерами, выталкивает с прибалтийской земли советский драндулет, битком набитый оккупантами, этими бродягами, которые собственной мочи не стоят: в своих головах они по-прежнему несут иллюзорные надежды на спокойную, разумную передислокацию в Россию. В колеснице – Балтийская Аврора с одуванчиковым  венком в соломенных волосах. Помавая розовою рукою, она зовет титульную нацию поскорее вытолкать скрипучую, старую колымагу за прибалтийский забор, туда, в эгалитарный социализм.

      Не далее чем вчера Андрисы Мелкописоичи и Велты Реваншписеевны захлестнули наши глотки «квартирно-гаражной удавкой»: «Установить, что находящаяся в ведении дислоцированных на территории Латвии оккупационных формирований министерства обороны СССР недвижимая собственность, т. е. квартиры, гаражи, здания, сооружения, станки и другое стационарное оборудование, а также коммуникации со всем оборудованием являются государственной собственностью Латвийской Республики». Вслед за «квартирно-гаражным» решением последовал «черпачный» окрик, будто мы ограбили с несметными богатствами виллу на Рижском взморье величайшего скупердяя мира Ликурга и только тем сейчас и живем, чтобы эти богатства вывезти из Латвии: «Оккупационной семье при убытии в Россию категорически запрещено вывозить более одного телевизора, одного ковра, одной картины, одного стула, одного половника, одного килограмма гречки, одного килограмма макарон, одного килограмма сахара и т.д., и т. п.» И вот новое распоряжение: «Подразделениям айзсаргов, организованным по территориальному принципу, осматривать все транспортные средства оккупационной армии, покидающие пределы республики, с целью предотвращения вывоза государственного имущества…» Получив отмашку сверху, охранники края на границе Латвии с Россией вытаскивают из машин «красных аффлингов», выворачивают у них карманы, вспаривают сиденья машин, изымают имущество, взламывают сейфы, экспроприируют транспорт. И наши военнослужащие, закусив удила, беспрекословно выполняют требования айзсаргов. Право на защиту у нас отнято: мы, вояки, по рукам и ногам повязаны безрассудным приказом из Москвы: «Обстановка в Прибалтике критическая. На провокации не поддаваться. Оружие не применять».

       - Не поддаваться, когда изымают секретные документы? Когда с твоего пальца сдирают обручальное кольцо, крестики? Собственность Латвии! Когда валят на землю, твоя шея трещит под сапогом айзсарга, а он мочится тебе на голову? Когда мушкой автомата раздирают ноздри? – комментируя московскую указивку, рожденную благодушествующими чинами  в теплых кабинетах, видящих Прибалтику только на карте, кипел возмущением председатель «Союза офицеров группы войск» Герой Советского Союза полковник Михаил Скляр. – И перед этими фашистами мы должны ходить, как манекенщицы на подиуме, точно у них монеты зажаты ягодицами? Или в приступе третичной лихорадки корчить рожи льстецов-притворщиков, что ничего не происходит? – Михаил Зиновьевич открыл форточку и затянулся свежим воздухом.

        А над «подиумом» зависла тусклая чумоносная звезда.

 

        У населенного пункта Жилес охранники края во главе с капитаном Витолиньшем, задержали «уазик» командира соединения полковника Анатолия Зинченко. Солдаты выгрузили два сейфа, чемоданы, разрезали сиденья, видимр, искали засмоленную, чтобы овчарки не учуяли, золотую шкатулку с зеленым смарагдом из дюнных копей, забрали ключ зажигания. К такой встрече Анатолий Иванович был готов, не ждал, что поднесут ослика коринфской бронзы с тюками на спине: с одной стороны черные, с другой – белые оливки. «Как же быстро в Прибалтике безгрешные, с очами самой справедливости политические пауки соткали русофобскую паутину, – в сердцах подумал Зинченко. – Затянули ею все города, деревни, школы, дороги, цветники, воздушное пространство. Двадцать веков человечество совершенствует мстительность и не совершенствует разумность отношений».

       Совсем недавно в латышской школе учитель Витолиньш вел уроки русской литературы и языка. Рассказывая ученикам биографию Тургенева, он с печатью грусти на лице глубоко вздыхал, в очередной раз пропуская через чувственное сердце историю о том, как в юности Иван Сергеевич целовался с барышней «в лучах умирающего пурпурно-оранжевого заката, под тенью веерообразного оранжево-золотистого родендрона». Заменить учительствование, где Андрис Вилисович красотой речи, умом и темперамен -том наполнял души учеников гордыми помыслами, идеями добра и братства, на армейскую службу, где нет тместа выступлениям, уснащенными блестящими эпитетами и сравнениями, а есть куцесть и сухость команд; где вместо запаха родендрона – стойкий запах сапожной ваксы, а вместо открытых детских глаз – жесткие глаза автоматных стволов, филолога сподвиг призыв правительства «вступить во вновь создаваемую Латвийскую армию в стратегически важный момент изгнанаия с территори республики войск оккупационного государства».

       Его наставниками на шестимесячных офицерских курсах, которыми Пентагон покрыл всю Прибалтику со скоростью сгорания спички и в количестве, что розовой клюквы по осени на курземских болотах, были янки, прошедшие так называемые горячие точки с их   пылающими  днями  и холодным дыхом смерти. У них все рецепторы организма заострены, все зубы заточены против советских военных,  этих сильных, ловких мужиков, кто пулю, летящую в их сторону, вгоняет свою, танки научили плясать под «Катюшу». Единственные, кто перехватывает американскую руку: «Не-не, заморская братва, не позволим вдеть ваше кольцо в ноздри земного шара и вести его туда, куда вам заблагорассудится». На курсах Витолиньшу было в концентрированном виде преподано: Латвия – солдат НАТО, Латвия – форпост НАТО, Латвия – передовой окоп НАТО, единственная угроза миру – Россия. Обкормленный антисоветизмом, укушенный национальной стратегией немедленного изгнания «красных оккупантов» со своей территории, Витолиньш, став командиром охранного подразделения, перенял у американских инструкторов, в мягком мясе быстро черви заводятся, их обращение с противником – наглость. Нагнав добычу, говорит американская пословица, собака не должна спрашивать, желает или не желает она быть съеденной. Впрыгнул Андрис Вилисович в звезднополосатые штаны без всяких там угрызений совести насчет резкой перемены отношения к русским, с которыми был в очень дружеских отношениях.

        В недавней телепередаче Витолиньш, роясь в себе, рассуждал:

        - Принципы? Мои установки – не коммунистическая догма: «Ленинское учение вечно, потому что оно правдиво». Я имею право менять свои жизненные позиции, как темные очки на юрмальском пляже: туча скрыла солнце – снял, появилась – надел. Став свободным, я избавился от нелегкого груза: мое тайное неприятие нелатышей стало явным, открытым. Я придерживаюсь мнения, что человеческий мир – капля грязи со своими таинственными законами, вращаюся в бесконечном пространстве.

       Андрис Вилисович, как ручная белая мышь, был чистым, мяким,         безобидным учителем. Став же командиром, на которого правительство возложило высокие обязанности и надежды по «предотвращению вывоза государственной собственности», в отношении к русским, особенно к советским военнослужащим, он превратился в злобную, жестокую крысу. Нервозность, раздражительность в поведение Витолиньша привносило бегство жены Натальи с двумя сыновьями в Псков. Чертову дюжину родственников Андриса, подхвативших вирус стерилизации латышской нации,  сильно раздражала русскость Натальи: «Я горжусь, дорожу своими корнями. Принимайте только так меня», – отвечала она на холодное ехидство о «низкосортности русской породы». Наталья терпеливо переносила все нападки, оскорбления, не жаловалась Андрису на созданную вокруг нее нетерпимую обстановку, потому что не хотела его беспокоить, очень любила мужа, отвечала великодушной преданностью на его рыцарскую обходительность. Верила, что наваждение, как дурной сон, пройдет. Люди, которые на других вошь видят, а на себе клопа не замечают, спохватятся, поймут абсурдность, губительность нацистского угара по  очищению  своей крови  от славянской примеси.  Но ситуация приняла совсем уж неожиданный оборот. Вернувшись однажды из продмагазина, куда отлучилась не больше, чем на полчаса, Наталья обнаружила дверь незапертой. Сердце учащенно забилось от предчувствия: «Угрозы родичей Андриса были не пустым звуком». Сыновей Леню и Стаса, девяти и четырех лет, в квартире не оказалось. На столе лежала записка: «О детях забудь». Позвонила Андрису. Ее плач он прервл сухим бесцветным голосом:

       - Ничего страшного не произошло. Леня и Стас будут расти у родственников. Они должны знать одну родину, один язык, одну культуру.

        Беспомощно опустилась на стул. О подобных случаях с детьми из смешанных семей она слышала, но и думать не смела, что однажды такая же беда постучится в ее дверь. В голове билось монотонное молитвословие: «Господи, верни детей! Господи…» И вдруг звонок, вернувший ее к жизни:

        - Тетя Наташа, Леня и Стас у нас. Мне велели за ними присмотреть. Немедленно приезжайте. Их хотят увезти на какой-то хутор. Скоро за ними приедут, – звонил Роберт, четырнадцатилетний племянник Андриса. После того, как умерла его мать, восьмимесячным Наталья забрала его к себе и жил он у них до одиннадцати лет.

       Схватила документы, деньги, поймала машину и помчалась на улицу Муйтас, 1. Успела. Прщаясь, поцеловала Роберта и сквозь слезы произнесла:

       - Как же тебя отблагодарить, мой мальчик?

       - Спешите, тетя Наташа. Только не на вокзалы. Будут искать.

 

       А события у поселка Жилес  приняли острый оборот.

       К полковнику Зинченко подошел уже в годах, низкого роста, худой, узколицый, с блеклыми, как у несвежей рыбы, глазами, грязнейшими зубами айзсарг без воинских знаков различия на форме. Торкнул пальцем вверх шапку, съехавшую на глаза, глянул на правую руку полковника и со смешливой развязностью сиплым голосом, в котором  преобладали издевательские нотки вежливости, сказал:

       - Обручалочку-то надо сдать в фонд развития демократии Латвии.

       «А мог бы стать твоим начальником», – невольно среагировал на слова «фондовика» Анатолий Иванович.

      Когда в республике начался процесс создания армии, Зинченко поступило предложение принять присягу на верность Латвии и вступить в должность заместителя министра обороны по вооружению. Он попросил день на обдумывание. После собеседования с премьер-министром сердце полковника, словно рыболовный крючок  губу карпа, зацепил и стал подергивать вопрос: «Ну, хохол, разве это не ветер в твои паруса?» В  разговоре наедине с собой его ласкала мысль: «Судьба берет тебя в  свои теплые объятия!» Что давало ему это заманчивое предложение? Остается жить в благополучной Прибалтике. В его собственности великолепная четырехкомнатная квартира. Это, во-первых. Во-вторых, будет получать денежное довольствие, которое ни в какое сравнение не идет с его нынешним окладом, да и то задерживают выплату  кровных  по четыре месяца. В-третьих, дети. Алексей и Ирина учатся в Рижском университете, проходили стажировку в Германии. У них прекрасные перспективы. Дивизию, как и другие соединения из стран Варшавского Договора, выбрасывают  в чистое поле и там, в России, с лихорадочной быстротой расформировывают: судьбы тысяч офицеров сжигают, как солому. После смены четырнадцати гарнизонов оказаться у разбитой лодки? Красиво, конечно, пишут, что наша жизнь не от нас зависит, что у всех нас есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься, – это чувство долга. Чувство долга офицера перед страной. А чувство долга страны перед офицером? А чувство долга офицера перед семьей, старыми родителями? Кругом бедлам, ненасытный грабеж новых хозяев Кремля. Зло ходит в золотой кольчуге добра. Армия сейчас… Льдину оторвало от берега. Шальной ветер гонит ее в открытое море. На льдине – человек. В отчаянии он мечется на склизком пятачке. Это сегодняшнее положение нашего человека в погонах. Чтобы зацепиться за жизнь, продолжить свою профессиональную деятельность, офицеры пишут умоляющие письма во все концы бывшего Советского Союза с просьбой зачислить в национальные армии на любую должность. Кремль негодует: «Прекратить! Вы принадлежите России! Вы поклялись до последней капли крови служить своему Отечеству!» Отечество? Нет его! СССР «как геополитическую реальность» уничтожила беловежская шайка. Почила в бозе и военная присяга. Каждый сейчас в этой гибельной кутерьме должен думать о своем спасении. Почему я не имею права присягнуть второй раз? Собственно, кто сказал, что за свою жизнь офицер может принимать только один раз присягу? Может и два, и три, и пять! Не приговор небес: «Один!» Офицер сдает себя государству в аренду, он становится казенным имуществом, как говорил когда-то вождь пролетариата. Ты продаешь очень дорогой товар – собственное здоровье, молодость, а они невосполнимы. И тут надо думать о личной выгоде. Тебе 46. Впереди расформирование дивизии. Присягнув Латвии, ты обеспечиваешь свое будущее. Конечно, все так, но…  Следуя логике бесчетного клятвоприношения, с таким же успехом можно примкнуть к новогвинейскому  племени каннибалов пситоу. С ним будешь «до последней капли крови» охотиться за головами людей. В награду они тебе подарят остров. Живи вместе с дикими свиньями и в радостном экстазе трепещи, как мольеровская Филамента: «Умираю от счастья!» А там смотри и захрюкаешь: со свиньями надо говорить на их родном языке. Да-а…  Очень тягостен внутренний фронт. На нем, как на настоящем: ожесточенные схватки, разведка боем, внезапность нападения, психические атаки, унылое отступление. После первоначальной  радости: «Судьба берет тебя в свои теплые объятия!» на внутреннем фронте у Зинченко лоб в лоб сшиблись два непримиримых супостата: Я против Я. И каждый со своим присутствием духа, и каждый со своим взглядом на жизнь. Совесть против Приспособленца. Совесть оценила обстановку – славяноедство, воинские части в кольце ненависти – и сделала выбор: «Я остаюсь со своим народом».            

        

       Мародерская вежливость сиплого: «Обручалочку-то надо сдать в фонд развития демократии Латвии» и развеселила, и озадачила Анатолия Ивановича. С лицом, выражавшем повышенное внимание,  сильно  надутыми губами, командир соединения, наклонившись, поднес левое ухо прямо ко рту поганца. Всем своим трепетным видом полковник показывал, что ждет ответа на вопрос: «Родной мой, я не ослышался?»

       Зинченко – мужик могучего телосложения, с могучей грудью, крутыми плечами, кувалдистыми кулаками. Штангой увлекается, двумя пудовыми гирями с легкостью играет, как клоун апельсинами в цирке. По характеру спокойный, добродушный, сговорчивый, терпеливый, но если кто-то попытается вырвать волос у него из головы, свернет в трубочку, как лист одуванчика. Схватить этого садового сморчка, поднять на вытянутые руки и зашвырнуть в кусты, что и родня не найдет, – это раз плюнуть полковнику. Но против него с водителем четыре гаврика, у них два автомата. Тут никак нельзя рвать тельняшку на груди и лезть на амбразуру.

       - Шутки в сторону! – оступился сиплый, когда Зинченко в деланно-подобострастной позе наклонился к нему. Он, оскорбляя, потребовал: – Снимай кольцо, долболоб!

       - Только через мой труп! – с холодным спокойствием ответил Зинченко.

       - Слыхал? – с удивленным возмущением обратился к капитану сиплый. – Только через труп!

      Для Анатолия Ивановича это было не просто обручальное кольцо, а сплавленный в виде кольца характер жены Ларисы, солнечные глаза, густой лен волос  которой однажды так восхитили его, курсанта-первокурсника: ее преданность, выдержка, воля, нежность, страх, боль. Кольцо для него – маленький остров с офицерской формой правления, омываемый то без малейшей ряби, то кипящим в штормовые дни жизненным морем. На этом острове они с женой, связанные взаимным чувством чистой любви, живут ладно, в гармонии.  Когда ему удалили почку, а вторая, неся двойную нагрузку, протестно капризничала, смерть кружила над ним, как стервятник в небе, высмотревший на земле слабую лакомую добычу. И то, что костлявой не удалось прибрать к рукам совершенно высохшее, иссиня-прозрачное неподвижное тело, можно объяснить не только ювелирной работой хирургов, действенностью лекарств, живучестью организма, но и невероятной силой духа жены. Она, гоня прочь от себя молчаливую подавленность дней, острых, как иголки, с их чудовищно медленным течением времени, упорно вдыхала в мужа жизнь, ни на мгновение не давая ему усомниться в исходе поединка с болезнью.

       - Ну что, полковник? – испытывающе посмотрел Витолиньш. Весь его вид излучал чувство превосходства и наслаждения. Он был похож на того жреца, который нашепчет на палочку, вернее, на автомат и весь звездный мир упадет к его ногам, а сам он будет окутан цветущей славой. – Все возвращается на круги своя. Как вы над нами производили вивисекцию во время депортации в Сибирь: выживут обнаженные латышские сердца на сорокаградусном морозе, не выживут? Теперь вывексировать, платить той же монетой мы будем. Тебе еще раз повторить? Кольцо! – Витолиньш снял с плеча, щелкнул предохранителем.

       «Ах ты, сукин сын! На испуг решил взять?»

        - Бувниекс, ко мне! – позвал капитан. Когда крепковатого телосложения, приземистый, с густыми курчавыми бакенбардами лейтенант лихо подбежал, Витолиньш что-то шепнул ему на ухо.

        Подойдя к Зинченко, лейтенант неловким движением снял с шеи автомат, ощупывающим взглядом измерил с ног до головы стоящего перед ним оккупанта и, хорошо приложившись, всадил покорябанный приклад полковнику под ложечку. Острая боль, как боёк, ударила в капсюль и воспламенила заряд спрессованной внутренней энергии Анатолия Ивановича. Он медленно разогнулся и с жадным чувством возмездия нанес удар в квадратную челюсть воняющего перегаром и чесноком, с опухшими глазами «курчавого пуделя». Лейтенант, теряя шапку, рухнул на спину. В горячке вскочил. Мутными шлазами глянул на своего врага. Сделал шаг в его направлении. Закачался. Вяло опустился на колени и, отхаркнув сгусток крови, тяжело замотал скобленой головой. Зинченко сватил уроненный Бувниексом автомат. Перевести оружие в боевое положение не успел. Прогремела очередь. Пули выбили фонтанчики снега прямо у сапог Анатолия Ивановича. Одна из них, срикошетив, ударила в кость правой ноги.

        - Свинца захотел в лоб, коммунист чертов! Оружие на землю! – нервно закричал Витолиньш. – Ко мне  ногой автомат!

 

        В жизни Анатолия Ивановича был такой период, когда, действуя в тылу противника, ему ситуация отводила крохи времени, чтобы оценить боевую обстановку и принять то единственное решение, которое позволяло выйти с подчиненными без потерь. С сухим счетом  он выигрывал у врага в течение полутора лет, а потом этот счет прервался. Как ни старались, от преследоваеия тогда им не удалось уйти. Полоска земли, на которой в спешке пришлося окапываться, так была оторочена пулями и осколками противника, что, казалось, не то, что человеку, мыши не вырваться из огненно-осколочной западни. Пока еще были боеприпасы и ни одного «двухсотого», нельзя было ждать, когда на шее окончательно захлестнется петля. Капитан Зинченко, в оценке гордившихся им подчиненных, готовых отдать за него головы, – это такая умная макитра, что, как бы тяжело ни было, всякое лыко вставит в строку, настоящий человек-пролаз. В той «отороченной» ситуации он напряг свою макитру и, как врач методом пальпации, нащупал трещинку в боевых порядках наседавшего противника. Отряд протиснулся в эту щель, неся в своих телах пули, осколки и скорбь: погибли два их товарища.

        На расспросы матери, как служится, Анатолий с присущим ему балагурством, рассказывал о таких моментах из своей «развеселой» службы, что посторонний, послушай его, мог подумать: «Надо же как подфартило мужику. Сидит в теплом кабинете, плюет в потолок, зубы скалит, звания получает, привилегии». Но так могло показаться постороннему, но не матери. «Веселую» службу сына она считывала с его грустных глаз, с морщин, шрамов, цвета худощавого лица, боевых орденов. Однажды, послушав свое веселое чадо, в тридцать лет ставшее совершенно седым, Антонина Григорьевна сказала:

       - Твой отец говорил: «Нас, офицеров, всегда сопровождают две судьбы – свирепая и светлая». Пусть, сынок, рядом с тобой всегда ступает светлая. Пусть сиянием своего света она освещает тебе и твоим солдатам путь.

 

       «В подчинении какой судьбы я сейчас нахожусь?» – подумал Зинченко. Как и было ему приказано, он положил автомат, носком левой ноги, правая ныла от боли, подцепил его и бросил в сторону капитана. Человек-пролаз с характером Спартака напряженно искал выхода из, казалось бы, совершенно безвыходной ситуации. Все его внимание сконцентрировано на нем, полноватом, с лощеным  лицом Витолиньше. Странные у него глаза:  черные яблоки наполовину поднырнули под верхние водянистые веки, кажется, человек до такой степени измучен непосильной работой, затяжным бессонным бдением, что вот-вот выключится и впадет в глубокий сон.

       - Упиньш, – повернул голову в сторону сиплого Витолиньш, – принеси наручники. За злостное нападение на лиц при несении государственной службы задерживаем, – выдал капитан дутые слова. – В комендатуру сдадим, пусть там мозги вправляют. Машину забираем. Пусть ножками тю-тю в Россию. – И полушутливым тоном опоэтизировал свое самодовольное настроение: – Пусть есенится под кострами рябины красной, жалеет, что никогда не будет больше молодым!

        «Калаш за рукоятку держит стволом вниз. Палец снят со спускового крючка. Костер рябины красной…  Заесенился ты, мужик, заесенился. Тебе бы горящую головешку в одно место. Спиной стал ко мне… Это твой промах! Это мой шанс!» Зинченко с литой сосредоточенностью бросился на Витолиньша, вырвал из его рук автомат, вставил ствол в спину и захватом левой руки сдавил капитану горло.

       - Развязать прапорщика! – рвалась из полковника ярость.

       Внезапное, будто щелк и сухая палка пополам, изменение ситуации повергло айзсаргов в ступор: и сиплый, и оклемавшийся кучерявый, и тот, который сторожил связанного Черкасова, не могли поверить в произошедшее. Прорви так внезапно канализационную трубу, случись обрыв линии электропередачи, отпади выхлопная труба в автомобиле, порвись тросик в дисковых весах – они бы знали, как действовать в данных  случаях. В организованные по территориальному принципу  охранные подразделения меньше  всего по патриотическому побуждению, а больше по материальному: бешено подскочили цены за газ, электроэнергию, квартплату, дороговизна лекарств, продуктов питания, проезд в транспорте, безработица,  пришли служить землекопы, продавцы, слесари, электрики, фельдшеры, трактористы. Базу их военных навыков составляли тренировки в советских «Зарницах», военная подготовка в школах да месячные «Курсы айзсаргов» – солдатская неумелость в их действиях была видна невооруженным глазом. Чего нельзя было отнять от них, тридцати-сорокапятилетних мужиков, так это исполнительность, организованность, совестливое исполнение обязанностей, чем всегда славились их предки: красные латышские стрелки, айзсарги из гитлеровских подразделений, «лесные братья».

       - Я сказал развязать! – срывающимся голосом повторил Зинченко и вдавил ствол в хребет Витолиньшу.– Спасай шкуру! Командуй!

       - Исполняйте, – прохрипел капитан.

      Черкасов, наконец, свободен.

       - Не забудь обручалку забрать! И ключ зажигания! – напомнил водителю Зинченко и с тихой яростью продолжил: – Сапоги! Снять сапоги! – охранники нехотя сели и, поддевая носком пятки, стянули хромачи. Анатолий Иванович кивнул в направлении «уазика», давая знать Черкасову, что делать с обувью: «Отнеси в машину», скомандовал! – Встать! – охранники поднялись и с едким упрямством исподлобья уставились на сумасшедшего, с напряженной решимостью полковника, которому, не ровен час, взбредет в голову послушать негодующего прапорщика: «Может, штаны с них снять? Пусть голыми жопами светят» Анатолий иванович не отреагировал на слова водителя. Он тихо, но жестко потребовал: – И ты, курвиметр, – толкнул Витолиньша в спину, – снимай! – Выждав когда капитан разулся, сквозь зубы продолжил: – А  теперь внимательно слушать мою команду: «Дистанция кросса два километра, в колонну по одному, в направлении леса, бегом марш! – его автомат сверкнул огнем. – Ну! – и длинно выругался.

         Айзсарги затрусили мелкими шажками. За ними пустился и Витолиньш. «Мороз трескучий! На небе ни единой тучи; Как шитый полог, синий свод…» Суча ногами по снегу, пришли ли на память бывшему филологу пушкинские строки?

        - Зря с них штаны не сняли, – с трудом шевеля лиловыми губами, испытывая боль в пояснице, хмуро сказал Черкасов. Его гордость ранена, он сильно удручен: его размяли на земле, как вареную картошку в кастрюле, и никакой помощи от него командир не дождался. Пока лежал связанным на снегу, он сильно замерз, и теперь холод, вобранный телом, проступил на его лице, шее, руках мелкими и крупными иссиня-фиолетовыми пятнами с размытыми краями.

       - Беги, догони и сними, если уж такой герой, – вяло пошутил Анатолий Иванович. – Поблагодарим богов: к нам, пасынкам, они были справедливы. «Сегодня меня сопровождает светлая судьба». – Подойдя ближе к навесу, полковник короткими очередями расстрелял колеса бронетранспортера, «волги» и грузовой машины. – Забери автомат, который лежит. Загружаем свои монатки. За руль! Скорость! – припадая на правую ногу, полковник зашагал к «уазику».

 

       В тот же день другой отряд айзсаргов задержал школьный автобус с детьми российских военнослужащих, ехавших на занятия. Защитники края потребовали от старшего машины прапорщика Олега Бидулы вывести «красную поросль», чтобы, как пошутил бородатый детина со шрамом над правой бровью, «одной автоматной очередью можно было прошить». Когда ребята, а среди были и первоклассники, выстроились в две шеренги, посыпались команды:

        - Отпрыскам оккупантов, стоять по стойке «смирно»! Не разговаривать! Не поворачиваться! Ни с места! Улыбочки убрать! – бородач стволом автомата тыкал в грудь неслухов.

        - Подожди, – прервал подчиненного лейтенант. – Мы лучше начнем петь гимн Латвии «Dievs, sveti  Latvija» («Боже, свети Латвии»). Договорились? Не слышу? Гутиньш, начинай.

        - Mus dargo teviju, Sveti jei Latviju. Ak, sveti jet to! («Наше дорогое отечество, Да благослови Латвию.  Ах, благослови ее!») – прогундосил бородатый.

         - Хорошо, не хотите на латышском, – прищурился лейтенант. – Поем на русском, – придавленным голосом он запел: – Где цветут дочери Латвии, Где поют сыновья Латвии, Позволь нам там в счастье танцевать В нашей Латвии!

       Дети безмолвствовали.

       - Да они до корня волос забиты бесстрашными Зоями, Карбышевами, молодогвардейцами, – в нос произнес Гутиньш.

       - Понятно, не хотим, – пошел вдоль строя лейтенант. – Тогда с другой стороны заедем. Кто расскажет стишок про разрумяненный труп, что лежит в мавзолее, тот пойдет греться в автобус. Поняли о чем речь? Про Ленина. Ну? Давай ты, курносая, – остановился напротив маленькой девочки офицер и приторно улыбнулся: – Ну, я жду!

       - Я хочу домой, – всхлипнула курносая.

       Не выдержав издевательств, один из старшеклассников, крепкий, рослый парень, выскочил из строя и побежал прочь от автобуса.

       - Дима! – испуганно вскрикнула одна из учениц.

       - Назад! – взревел бородатый.

       Школьник продолжил бег. Поверх его головы Гутиньш выпустил длинную автоматную очередь. Парень остановился, с опущенной головой постоял, видимо, раздумывал, что ему делать, и медленно пошел дальше.

       - Догнать сучонка! – захлестнутый злостью, затанцевал на носках лейтенант. – На карачках сюда! На карачках, чертово оккупанье!

       - Вам бы сюда еще овчарок, виселицу… – возмутился прапорщик Бидула. – Перед вами дети! – он торопливым шагом пошел догонять Диму.

       - Назад, прапор! – побагровел бородатый. Он догнал Бидулу и, вцепившись в плечо, рванул на себя прапорщика.

       - Руки! – с гневом оттолкнул от себя айзсарга Олег.

       - Что, правлению пришел конец?! – злорадно протянул Гутиньш. – По-прежнему служишь Советскому Союзу?!

       - Я служу России, – спокойно ответил Бидула, развернулся, окликнул: – Дима! –  и пошел к мальчишке.

       - Ну и проваливай в свою Россию, пока не пришиб! – крикнул в спину детина.

       В самом деле, туда бы овчарок, виселицу, белые повязки на рукава со словами: «Ловкий, послушный, трудолюбивый» и… вот он, 42-й.

        16 февраля 1942 игода генерал, начальник СС и полиции рейхскомиссариата остланд обергруппенфюрер Фридрих Еккельн приказал сформировать одиннадцать латышских полицейских батальонов. Руководство ими велось из центра «Главный комитет латышской добровольческой организации» под началом латышского фашиста Густава Целминя. Не было волости, в которой бы не зверствовали айзсарги. Патриотизм Целминя во имя Латвии на стендах «Музея оккупации» облит такими благоуханными словами, что остается только ждать дня, когда тут появится ковчег с его мощами  для всеобщего поклонения.

       И вот вновь айзсарги в боевом походе.

 

 

       Потерпев поражение в схватке с Зинченко, капитан Витолиньш, молча перенося унижение, постоянно думал об искуплении своего «голопяточного» срама, восстановлении авторитета в глазах подчиненных: он должен предстать командиром, как и подобает его достоинству, уверенным, решительным, блестяще, и не иначе, выполняющим поставленную задачу. И капитану удалось отличиться: арестовал командира мотострелковой дивизии полковника Бородавко. Витолиньш лично защелкнул на его руках наручники, забрал докумнты, пистолет. Вместе с комдивом айзсарги схватили старшего прапорщика Худолеева и водителя штабной машины сержанта Прилипко. Мотострелков увезли в неизвестном направлении.

        Какую такую свинью подложил комдив фюреру «ДННЛ» тубелису, этому Вечному Полонию, без устали совершенствующему и полирующему вражду латышей к русским? Муху бросил ему в суп? Нет. Спичку засунул в замочную скважину? Нет. Или, чего хуже не придумаешь, отпилил и сдал как металлолом латунные педали пианино, на котором фюрер играет по вечерам в недавно приобретенном дорогом коттедже на Юрмальском взморье? А может быть, порвал только что сочиненную им политическую программу «Долой русских»? боже упаси. Не замечен в столь мелком шкодничестве Евгений Спиридонович, авторитетный своими высокими достоинствами. Схватили полковника за… антилатышскую деятельность: отказался выполнить приказ фюрера «ДННЛ» освободить в течение трех суток казармы и сдать всю боевую технику и вооружение его формированиям.

        Узнав об аресте командира, дивизия завулканила. Личному составу раздали оружие, из боксов была выведена техника с полным боекомплектом. Утром командование дивизии объявило ультиматум. Если в течение суток, отмечалось в нем, полковник Бородавко, старший прапорщик Худолеев и сержант Прилипко не будут освобождены, мотострелки применят силу.

        Возглавляемый Героем Советского Союза полковником Михаилом Скляром «Союз офицеров группы войск» выступил с заявлением, которое опубликовала газета Прибалтийского военного округа «За Родину». Его текст: «Арест командира дивизии полковника Бородавко, старшего прапорщика Худолеева и сержанта Прилипко – хорошо продуманная, целенаправленная акция. Она  преследует цель спровоцировать войска на ответные действия, чтобы использовать впоследствии эти действия в качестве весомого аргумента о существующей угрозе суверенитету Латвии со стороны оккупационной армии и тем самым незамедлительно  постановить вопрос об ускорении вывода российских  частей с территории республики и вводе войск НАТО.

       Арест наших военнослужащих стал возможен благодаря бездействию Кремля, минобороны и конкретно президента Российской Федерации Бориса Ельцина и его окружения. Они  не принимают решительных мер по пресечению грубых, вызывающих действий со стороны прибалтийских националистов,  допустили безнаказанный силовой захват Домов офицеров, квартир военнослужащих, служебных помещений, транспорта, а также лишили нас права на использование табельного оружия в целях самообороны и защиты наших семей, издав капитулянтский формуляр: «Обстановка в Прибалтике критическая. На провокации не поддаваться. Оружие не применять».

       Мы выражаем решительный протест по поводу ареста российских военнослужащих Бородавко, Худолеева, Прилипко. Если в течение 24 часов они не будут отпущены, мы освободим их военной силой».

       Маленьких два дополнения.

       «Не устраивать же нам бойню из-за трех человек. Никуда не денутся, выпустят», – такой была реакция командующего группы войск генерал-полковника Киротова на доклад об аресте наших военнослужащих.

        Посол Российской Федерации Юрий Поздних отказался принять посыльного офицера из-за нехватки времени. Заядлый любитель конных скачек спешил на ипподром, что стало еще одним подтверждением его дипломатического статуса: «Конный посол».

        Мотострелков отпустили на четвертые сутки. Однако не в правилах националистов при неудачах выставлять себя в невыгодном свете, потому что все замыкается на проблему пополнения их боевых дружин  новыми молодцами с горящими глазами преданно и верно служить делу освобождения страны от оккупантов. Газета «Деоккупация. Дерусификация. Депортация» опубликовала фальшивку, достойную канцелярии Геббельса: «Я, командир мотострелковой дивизии полковник Бородавко Евгений Спиридонович, признаю, что наше соединение получило секретный приказ арестовать правительство Латвии с целью ввода дополнительных российских сил и восстановления прежних советских институтов власти. Только своевременное и решительное вмешательство патриотических сил республики помешало осуществить намеченный план. Признаю свою вину. Даю клятвенное слово, что со своей стороны больше не допущу действий, способных нанести вред Латвиййской Республике».

 

 

        Евгений Спиридонович никогда не позволял себе отдаваться воспоминаниям об эфиопском плене, но если мысли о нем вдруг ни с того ни с сего вынырывали из глубин памяти, как рыбы за мошками, оставляя круги на  воде, старался прервать, заглушить их, переключая свое внимание на другие проблемы или  заняться  какой-то работой. Когда же прочитал фальшивку в «ДДД», ничего не мог с собой поделать, настолько взбудоражила его эта подлая инсинуация. Словно чья-то сильная рука резко отдернула в сторону трагический занавес, и перед его глазами со всей отчетливостью предстал Северо-Восток Африки с долихокефальными людьми темной кожи – любимыми, по представлению древних, детьми бога, озаряемых первыми лучами восходящего солнца.

        В Эфиопию майор Бородавко в ранге старшего инструктора по вождению боевых машин пехоты прибыл в 1979 году, вскоре после того, как в этой стране произошла национально-демократическая революция: император Хайле Селласие Первый отрекся от престола, а во главе государства стал Военно-административный совет. Формирование вооруженных сил по советскому образцу здесь шло не то, что со скрипом, со скрежетом, в атмосфере, ленивого, тягуче-разморенного решения насущных проблем высшим военным ведомством и такой же исполнительностью в нижестоящих органах да еще при небывалом предательстве и тайных заговорах. Уровень образованности военного контингента был крайне низок. Эфипское «дитя» скажет, сколько зерен содержится в колосе проса тэффа или как найти клубень дикой картошки, чем объяснить устройство топливной системы и принцип ее работы, хотя на этой теме ты с ним «топтался» уже раз адцать. Сядет  долихокефальное «дитя» в боевое отделение – в полглаза со страхом косится на диковинные приборы, кронштейны, рычаги, полтора же глаза страдальчески смотрят на волю: ему бы кием пастушим тыкать в бока коз, коров, а не искать с этим бронированным чудищем по имени БМП общего языка.

 С большой натяжкой можно было говорить о таком понятии как проправительственные силы и границах территориях, контролируемых ими. Народы амхари, тиграи, галла, гураге поддерживают новое правительство, а сидамо, беджа, сахо и другие – свергнутых «хайлевцев». В этом отношении здесь хозяйничал с очень шулерскими наклонностями  побочный сын закона о товарно-денежных отношениях Маркса: кто больше «забырычит» племенам (быр –  местная денежная единица) – государство или сторонники Селласие, поддерживаемого американцами.

       Несколько раз майор Бородавко попадал в ситуации, когда, казалось, ямы со змеями, как обычно  казнили наших офицеров, не миновать, но с помощью божьего провидения избежать смерти. Ну, а потом вертолет, в котором он с переводчиком с наречия сидамо и четырьмя солдатами летел в городок Ими, что на реке Веби-Шебели, сложил «крылышки»: «хайлевцы» подбили из американского переносного зенитно-ракетного комплекса «Стингер». Рваный осколок матово-синюшнего цвета, привет от смерти, застрял в полевой сумке Бородавко. Его контузило. Кровь заливала глаза. Боль раскалывала голову. В ушах стоял сверлящий писк. Задыхаясь от копоти, жара, он с трудом выбрался из груды искореженного металла. В живых остался только он. С трудом достал пистолет из кобуры. Хилая мысль не попасть в руки «хайлевцев» направляла его в заросли. Сделал несколько шагов и потерял сознание.

       Ему оказали медицинскую помощь и, когда он стал себя чувствовать лучше, начались допросы. Ему предлагали перейти на службу к сторонникам Селласие с очень высокой долларовой оплатой работы, а также последующий  переезд в одну из стран Запада.  На все следовал отказ. Через некоторое время ему показали американскую газету с его фотографией и обращением к правительству США: он, майор Бородавко, отказывается от своей родины Советского Союза и просит политического убежища в Штатах.

       - У вас будет время подумать, – сделав короткую запись, назидательно-язвительным тоном сказал визави европейского вида и закрыл папку. – Вот мои координаты, – с сухим блеском в глазах молодой человек протянул визитку. На этом муторные допросы прекратились.

       С мешком на голове его на лошади куда-то долго везли. Сняли мешок в каменном закуте. И потекла жизнь с неизмеримостью времени, с утратой связи с реальностью. Пытка скудной пищей, жаждой, бескислородной жарой, ночным холодом – вначале кажется, что все твое тело  медленно, неотвратимо сжимают корсетом. В  какой-то максимальной точке сжатия тебе до одури плохо, а потом вдруг чувствуешь, как закручивающим краникам дали обратный ход. Острота ощущений тоже медленно убывает, и вот уже ты совершенно бесчувствен ко всему.

       Что не отпускало, так это фальшивка. Притупленным сознанием думал: «Жена Нелли, дети Оля и Саша поверят? А Александр Лаврентьевич, отец жены?»

       Александр Лаврентьевич прошел сквозь девятисоттридцатидневную толщу боев. Изгрызанный осколками, исклеванный и прошитый пулями, он дошел до Берлина и свою фамилию Мищенко написал на колонне рейхстага. Как-то показал Евгению желтый треугольник, письмо от девочки из Сибири. Дяде-фронтовику она писала, что слышала по радио Гитлером сказанные  слова о том, что «славяне – это только удобрение для немцев». Она не хочет стать удобрением. Старается учиться хорошо, чтобы быть потом полезной для своей любимой Родины. Ее папа погиб, защищая Москву. Домой он писал, что в боях «не ищет затишку и ухоронов». И советовала девочка: «Дядя-фронтовик, не бойся ухоронов. Я тебе желаю вернуться живым».

        Затишка, ухороны… Затишка, ухороны… Надо же, всплыло в памяти это письмо. Как будто дрожжей сыпанули внутрь головы. Там все пенится, бурлит. К черту муки!  К черту смерть! Один раз живем. У меня же визитка в нагрудном кармане. Визитка! Визитка! Хватит корчить героя! Кто ты в этом непостижимо огромном мире? Волос на твоей руке более весом и ощутим, чем ты на ладони Вселенной. Честь, совесть, преданность идеалам? Бриллианты советской души! Чего только идеологи не выдумают, чтобы подчинить массы правительству. Сколько людей, сбыв эти бриллианты по самой высокой цене, раскошествует: прекрасные машины, виллы, увлекательные путешествия, дети в престижнейших вузах. Того, кто перейдет на сторону американцев, а они слов на ветер не бросают: перебежчиков из стана коммунистов с секретами, предателей, разведчиков – да как хотите меня называйте, плевать! – на руках носят. Если он, бриллиант, переметнется на Запад, для советской политической казны это как слону дробина. Зато он будет наслаждаться жизнью! Нелли, Оля и Саша? Напишу из США, позвоню, позову к себе. Мы соединимся! Александр Лаврентьевич? Не вечен. Унесет с собой все: и обиду на него, и разочарование, и проклятие. Любимая Родина? Тоже идеологический штамп,  да еще какой штамп! Не все ли равно, на какой земле рвешь подошвы, главное долго и красиво жить. Русская душа? Правдивая, честная, простая? Ну, чуть-чуть будет у меня со щербинкой, чуть-чуть с фальшивинкой, чуть-чуть плесени – остальное же священное творение бога остается во мне.

       А сослуживцы, тяжело вращалось в голове, поверят в фальшивку? Среди тех, с кем учился в академии, служил в войсках, штабе, конечно же, найдутся всесильные, стойкие души, кто поверит. Размажут по стенке: «Да на его склизкой, хлипкой роже было написано: «Предатель». Такая размазня, как он, лучше в плен сдастся, позор примет, чем расстанется со своей шкурой. А для чего последняя пуля? Для чего вена на руке?»

       Достал визитку, пощупал гладкую бумагу – щупал свободное будущее. Да, жизнь будет сытой, красивой. А внутри? Станешь бриться перед зеркалом и кого ты увидишь? Предатель будет глядеть в глаза предателю. Избавлюсь от этого морального душекопательства, угрызений совести! Избавлюсь? Сколько сил и времени уйдет, чтобы уничтожить внутреннего врага да и уничтожу ли? Нет, это опять будет плен с его неизмеримостью времени. Плен, напитанный отталивающим духом чужбины. Поднес визитку ко рту и стал по кусочкам откусывать лощеную бумагу – откусывал свое красивое будущее, пожевав, сплевывал липкие комки – сплевывал комки тяжелых минут психологического надлома. За ним пристально следили Нелли, Оля, Саша и Александр Лаврентьевич.

       У него стали болеть суставы, потеряли упругость мышцы, катастрофически быстро ухудшалось зрение. Пока не ослеп, он должен бежать, иначе у его упорства один конец – яма со змеями. Охраняли его два старика и подросток. Они часто отлучались на продолжительное время с поста. Уверовали: русский – не сумасшедший, осознает всю гибельность своего побега, кругом полупустыня, звери, змеи, скорпионы. Обессиленному человеку в этом противостоянии шансов выжить крайне мало. Но русский покинул пещеру. Его позвала… Нелли. Легкая, красивая, она погружала черпачком сложенные ладони в синее озеро, разгибалась и, радостно смеясь, в прыжке выбрасывала руки вверх. Миллиарды брызг летели в сторону каменного мешка и, преодолев невероятно огромное расстояние и солнцепек, падали на лицо, руки, грудь Евгения. Нелли звала: «Женя! Женечка, иди сюда! Иди сюда!» Как он рвался к ней!  Но проклятый миг: он не в состоянии даже сдвинуться, его тело пригвождено к гранитному ложе. Увидев беспомощность мужа, Нелли побежала по голубой озерной глади, ни брызг, ни волн, ни впадинок от ее ступней на поверхности воды, будто под ней лед лежал. И вот она уже присела возле него и с  глазами, полными невыразимого счастья от встречи после продолжительной разлуки, подушечками пальцев, мягкими как пушок, гладит его руку. Он потянулся и… очнулся: ладонь накрыла крысу.

       Он шел, придерживаясь неглубокой речушки, огибая склоны, скалы, завалы из валунов. Сводой проблем не было. Питался смородиной, дикими фруктами, яйцами уток, цесарок, раками. На пятые сутки рискованного пути он вышел на пастухов коз. Обойти? Он крайне изможден. Опасаясь преследователей, нападениязверей, не мог позволить себе крепкий сон. Давали о себе знать контузия, ушибы, полученные при падении вертолета.

        Пастухи приютили Бородавко. И еда, и ночлег, и смазывание ран козьим жиром имели очень большую цену: его продали полевому командиру.  И вновь дни плена. Телесные силы, мужество духа исчерпаны. Евгения все больше и больше одолевала зависть к тем, кто погиб при падении вертолета. Спустя два месяца майора Бородавко выкупила Эфиопская армия и передала российскому посольству.

        Три эпизода: инцидент у поселка Жилес, издевательство над школьниками, арест полковника Бородавко – оперативный ответ айзсаргов на призыв фюрера «ДННЛ» Тубелиса «охватить всю территорию Латвии тотальным походом против советских оккупантов».

       Из хроники дня.

       Рига полна слухов: советские оккупанты по образцу августовского путча в Москве готовят военный переворот в Прибалтике с целью восстановления советской власти. В сейме выступил министр обороны Латвии Талавс Юндзис. Он заявил: «Акции у нас могут начаться синхронно с акциями в Москве. Тем не менее, я думаю, что находящаяся в республике оккупационная армия не захочет вступать в конфликт с гражданским населением, хотя желающих сделать это достаточно. Я дал указания по отражению нападения враждебной армии, к защите государственных объектов, мостов, вокзалов, глапочтамта».

       Здание правительства окружено широким поясом железобетонных балок, плитами, валунами, колючей проволокой, стальными ежами. На подоконниках – мешки с песком. У входа – вооруженные люди с автоматами, у многих охотничьи ружья. Вокруг тяжелая техника: экскаваторы, тягачи, бульдозеры, самосвалы с песком, гравием. Прилегающие улицы контролируют парные патрули с белыми повязками на рукавах. Создаются отряды самообороны.

        Повсюду плакаты, транспаранты: «Не дадим задушить Латвию», «Советские агрессоры, убирайтесь в Россию», «НАТО, защити нас!»

       «ДННЛ» обратилось к латышам, живущим за рубежом: «Мы должны совместными усилиями добиваться немедленного вывода из Латвии советской оккупационной армии и возвращения всех русских колонизаторов вне зависимости родился или вырос он на нашей исконной земле на их прежнее историческое место. Мы ни на миг не должны ослаблять морального и физического воздействя на группировку бывших советских войск в Латвии.

       Земля должна гореть под ногами оккупантов и колонизаторов. Другого языка они не понимают. Боже, благослови Латвию!»        

  

 

 

Глава 7

Мы – Иваны Раздолбаевы?

        Взбунтовался  Адажский гарнизон. Офицеры провели собрание с повесткой дня: «Наши семьи – не перекати-поле». В Кремль отправлено письмо с требованием к Ельцину уйти с постов Президента РФ и Верхглавкома. «Бронепотемкинский бунт» у командования группировки войск вызвал панику и ярость.  

        Лейтенанты,  капитаны,  майоры,  полковники.   Разные  по возрасту, званию, весу «вещмешков» с  выслугой  лет, очным ставкам с пулями и осколками гранат не в учебных боях,  а в схватках  с  реальным  противником. Вопрос: «О ком вы больше думаете, о собственной семье или солдатской?» ставил их в тупик. Чаще можно было услышать: «Никакой разницы». У них  всегда было только одно противоречие со службой: непризнание  ее трудностей.  Это в старой русской армии к офицеру был приставлен денщик, в обязанности которого входило помогать командиру  вести служебные и хозяйственные дела, сейчас же все по-иному:  к каждому из нас приставлен совсем другой «камердинер» – тревожный  чемодан. И до чего  дотошен этот «камердинер». Все представь ему согласно формуляру: портянки, рыбные  консервы,  сухари,  кальсоны, нитки, иголки, помазки, лезвия, мыло, одеколон, спички,  подворотнички, носовые платки, таблетки сухого спирта, сапожную щетку, черную ваксу. Зато перед отцом- полигоном ты не плошаешь, – а характер у него тоже еще тот! – обычно встречает  то с кислым равнодушием, то с неприкрытой черствостью и  преподносит одни и те же, осточертевшие в доску, природные угощения: снег, дождь, пыль, грязь, стынь. Солнце еще в глубоком сне, а услужливый «камердинер» уже нетерпеливо топчется возле твоей души: «Господин офицер, вас опять ждет чудесный бал. Надухарьте, пожалуйста, «Тройным одеколоном» свое задубелое обличье. Перед этими капризными, высокомерными дамами-мишенями вы должны предстать во всей своей красе и подтянутости». Надухаришься, подошьешь свежий подворотничок и гоголем на «бал» и до мошек в глазах нарезаешь на нем круги под усладительную музыку пуль, снарядов и  рокот танковых двигателей. Как на косяках дверей родители помечают рост своих детей, так на стержне офицерского здоровья служба тоже ставит зарубки. Разные они. Мелкие, глубокие, рваные. Всего себя командиры отдают  тому, чтобы научить солдата действиям в  реальном бою, в котором цена навыкам – жизнь. И пока научишь новобранца ложку ко рту подносить да глотать жесткую солдатскую кашу, с тебя сто потов.   

        Что касается такой тонкой, чувствительной материи, как политика, то мы, офицеры, между собой толкуем, что воинские уставы писал, скорее всего, не умудренный  опытом ратник,  молотый жерновами боевых действий, а шорник из правительственной конюшни.  В  людях с погонами  он видел  только тягловых меринов, для чего из сыромятной кожи изготовил для них сбруи с мундштуком: вписал в устав  запретительную статью «Армия – вне политики».  А как же политика и Великая Отечественная война, когда  в схватке с врагом страна горела, как свечка, подожженная с двух концов?  Красная Армия взвалила на свои плечи такую громаду сложнейших государственных  проблем, что под их тяжестью звезды погон врезались в  плечи.  Заряженные призывом Родины уничтожить врага, военные, проявляя небывалую стойкость и  гибкость ума, самоотверженно, хладнокровно  через смертельные топи войны прокладывали путь к Великой Победе.

       А афганские события?  Бублик  с черной трагической дырой  из политической муки самого грубого помола, испеченный  руководством страны, попробовал на зуб подполковник Николай Литвинов. Сейчас он в отставке.  У офицера пластиковый затылок.  Его мучают тяжелые  головные боли. Нервно-психическое  расстройство мозга – так квалифицировали его  болезнь врачи.  Квалификационное заключение людей, сталкивающихся в быту с Николаем Викторовичем, сочувственно-примитивное:  «У него не того с головой».  Нетогошний «афганец»,  между прочим, золотой медалист  бронетанковой академии, в разговоре со мной, бесконечно дымя сигаретой, с лихорадочным блеском в глазах, из которых так и текла тревога, перемешанная с болью, рассуждал:

        - Мне ли, строевику, тебе, комиссару,  который политику в два горла ест и этой бурдой кормит солдат, говорить, что военные были категорически против отправки войск  туда, в Бермудский треугольник. Но что наше мнение  для тех, кто в курятнике на верхней жерди?  Помет. Вот эти окурки, – указал глазами на пепельницу. –  Самовластцы  из геронтологического Политбюро мнение военных отвергли, как они ни настаивали не вводить войска в Афган. На этот счет у меня есть одно соображение. Политбюро, Центральный Комитет, Секретариат – это же четыреста лжепророков, которые царю Ахаве-Брежневу льстиво говорили о победоносном исходе войны с дикими племенами: «Они застыли в первобытном строе!» А был пророк Михей-Армия. Михей возьми да и честно скажи: «Поход закончится большой кровью». Четыреста лжепророков: «Вы видали труса, а? Трус! Ну и трууусс!» Ахава-Брежнев отверг истину честного пророка и как Верхглавкома издал приказ: «Взять первобытную страну!» Михея-Армию заключили в афганскую тюрьму. А тюрьма  огорожена о-ё-ё:  несчетными изгородями из  колючих гор. Ни проехать, ни пройти. Своих сынков, зятьков коммунистические бароны попрятали у себя под столами, а ты, Никола, Петруха, безбоязненно  стой там, на горе, высоко над головой держи сетку любви к Отечеству и лови пули, как сачком бабочек, летящие в его сторону. В год каждый из нас там по шесть килограммов песка съедал – от «афганцев», песчаных бурь, никакого спасения не было. Сядешь по нужде, а прямую кишку песок так дерет, что хоть волком вой.  У  политбюровских  старцев было свое  заскорузлое, куриное  представление об афганцах: люди на ослах; люди, застрявшие в первобытном строе; зад подтирают песком; по утрам слизывают росу с камней, утоляя жажду.  Хочешь, продам тебе четыре «зачем?» Недорого возьму, – ухмыльнуля Литвинов. – Зачем мы взялись там проводить земельную и водную реформы? Зачем стали с женщин сдирать чадру?  Зачем повсюду начали вывешивать красные флаги? Зачем многовековой ислам стали заменять искусственной религией – ленинизмом?  Наши-то  военные опирались на кровавый опыт: три английских похода по покорению диких горцев закончились полным крахом. Там до сих пор закоржавевшая кровь англичан на камнях.   Эти горцы из буров в глаз человека попадают черт знает с какого расстояния.  А выносливость?  Горсти риса на неделю хватает.  Самовластцы  Кремля думали, что за день утвердят в Афгане социализм, потому что буры горцев  против наших гаубиц – это как спичка против ракеты. Но не спичку с ракетой следовало сравнивать, а червя с гаубицей. Червь ест мертвых.  Гаубица не ест.  «Духи» ночью на ослах неслышно подбирались к моим артиллеристам и ножами перерезали  горло. Орудия целые, снаряды целые, а солдаты мертвые. Черви ели их трупы, но не ели металл. Черви съели тела Политбюро и социализма. А горы стоят. Люди на ослах продолжают счастливо жить в феодальном строе и начхать им на глобальные державы, с их глобальными замашками. А как ты, комиссар, оцениваешь нынешнее время?  Любопытно.  А то я тут один все курю, курю, все думаю, думаю.

        - Как оцениваю?  М-м-м…

        - Да что ты так задумался?  Не тужься, а то родишь. Аж глаза из орбит повылазили.  Ты мне вот так с ходу, с марша разверни  колонну своих мыслей в боевой порядок, – подполковник с лихорадочной насмешливостью задержал на мне взгляд, затем  нервно воткнул и с силой раздавил в пепельнице окурок. – Ладно, не напрягайся. Дарю одну мысль, ни копейки мне за нее не надо. Когда будешь выступать перед своими солдатами, поведай им: «Тут один мудак сказал, что…»  Что сейчас мародеры, прохвосты и проходимцы пришли к власти. Они кромсают нашу жизнь, как робеспьеровцы.  Те, рубаки, во имя бесконечно  высокой, бесконечно  прекрасной цели сметали со своего пути неугодных, несогласных с ними. Зато  часами говорили о добродетелях,  впадали в отчаяние при виде умершего голубя. Можешь записать. Кто нами правит? Горби? Отравивший народ своими пустыми заклинаниями? Ельцин? Непредсказуемый тапёр, играющий на порванных нервах народа? Политический путь Горби и Ельцина – подтверждение тезиса: все в мире продается и покупается, вопрос в цене.     

       «Того» или «не того» с головой у Литвинова? Судите сами.

 

        Чтобы армия, не дай бог, не включилась в политический процесс по спасению страны, магистры ордена мучителей народа из  Кремля,  выполняя приказ Пентагона, приставили ее к расстрельной стене. Чем отбиваться армии?  Чем защищать свои семьи? Пилотками? Сапогами? Кулаками, накрутив на них ремни? Презервативы надувать и взрывать, чтобы ударная волна смела негодяев?

       - Быть пешками в руках  политиков-безумцев  мы не собираемся. Нас подвели к состоянию, когда мы готовы вскрыть оружейные комнаты и взять в руки автоматы, – звучало на офицерском собрании  Адажского гарнизона.

       Офицеры, с утра до ночи  вворачивающие  в каждый день службы, как взрыватель  в снаряд, свое терпение.  Заботливо няньчащие  каждого солдата, обучая его науке побеждать, но не умеющие заворачивать в  пеленки и няньчить собственных младенцев. О беззаботном  вечере,  когда в  цивильном   костюме, в состоянии полного  раскрепощения можно поужинать в ресторане  с любимой женой,  пригласить ее на вальс и, достав из глубины души, сказать ей нежные слова признательности за терпеливость и помощь в службе, приходится только мечтать.  Вместо этого в замасленных  черных комбезах  внутри боевых машин  они «обтанцовывают» каждую выемку полигонных «паркетов», совершая изнурительные трехсот-пятисоткилометровые марш-броски,  и, достигнув конечного пункта, от суточной бессонницы и страшной усталости, едва коснувшись сапогами земли, падают в траву антрацитовыми камнями. Сил никаких. Спичку и ту не переломить. Лежишь, припаянный к земле, и то ли в глубоком-глубоком тылу сознания, то ли за пределами мозга, в бездне вселенной, едва шевелится мысль: «Скорее волосы на ладони вырастут, чем сумею разомкнуть веки». Но… Разрывая кокон усталости, вновь поднимаешься. Поднимает «кран» повышенной грузоподъемности – ответственность за выполнение боевого приказа.  Живущие  в одномерной системе времени, в обстановке отупляющего однообразия: отдай казарме двадцать пять часов в сутки и снова на службу, с одинаковым, как патроны в ленте, набором обязанностей: караулы, стрельбы, вечерние поверки, «балет» на плацу и т.д., и т.д.  Измеряющие стоимость своего труда не шелестом купюр, а глубиной покоя на родных рубежах.  Очень многие офицеры-адажцы  прошли Афганистан, Анголу, Мозамбик, Эфиопию, Сомали.  Выполняя приказ страны, там, сгорая под солнцепеком в окопах, давясь  сухпайками, зарабатывая гепатиты, язвы желудка, они сажали ростки мирной жизни в  каменистую, пережженную войной землю чужой страны, часто поливая их своей кровью.

       И вот очередная горячая точка, сотворенная горе-политиками: окруженная группировка наших войск в Прибалтике. Нас предал Кремль. Нас расстреливают «лесные братья». Выкидывают наши семьи из квартир. Через глубокие человеческие драмы проходит этот Прибалтийский фронт. По руслам вен. По тропкам мозгов. По горбылям скул. Нервы у совестливых, честных и бескорыстных людей в погонах, добровольно отдавших в распоряжение государства  самые лучшие, самые драгоценные годы своей жизни, окончательно сдали.

 

       «Афганец», награжденный орденом Красной Звезды, подполковник Виктор Арсеничев  изливал состояние своей  души глухим напряженным голосом:

      - Каждый из нас под завязку нафарширован  требованиями неукоснительно  выполнять волю начальства. И мы выполняли, даже несмотря на то, что нередко эта воля  была навязана дурными мозгами.  И вот какой-то Кузька Прощелыгин издал этот приказ: мы немедленно, жуя на ходу, должны уйти из Латвии. Немедленно, отцепив яйца, должны давать деру!  Будто кого-то на вертеле над раскаленными  углями жарили, и он лихорадочно черкал решение о передислокации дивизии в чистое поле. Как паршивых собак гонят. Кормят обещаниями, что уже в России  обеспечат квартирами.  А на деле?  Выбрасывают в поле. Офицеры, наставив воротники шинелей, бродят по деревням, стучат в окна и виновато просят: «Бабуся, родная!  Возьми, пожалуйста, на постой на недельку- другую. Я тебе кашу из топора буду варить». Деревни не могут пригреть столько бездомных. Офицеры по году живут в палатках с кроватями в два яруса, с печками-полярисами на дизельном топливе, подыши этим воздухом и ты инвалид:  туберкулез, рак легких тебе обеспечены.  В таких палатках-душегубках ты заведомо получаешь вечную прописку на тот свет. Офицеры-нищеброды. Вот кто мы. Группировки своих войск в Чехословакии, Германии, Венгрии, Польше, Прибалтике  Кремль в труху перемалывает. Это только в Папуа-Новой России могла сложиться такая абсурдная ситуация: сложивший с себя полномочия президента СССР Горбачев оставался Верховным Главнокомандующим Вооруженных Сил, а Ельцин, став президентом России, не счел нужным немедленно взять под свое начало армейские громады. И кто бы, скажем, в случае необходимости отдал нам, папуасам команду: «Приготовить стратегические рогатки для добычи летучих мышей!» А?   

        Кроме письма с требованием об отставке Ельцина, адажцы нарочным в штаб группировки доставили ультимативное постановление: «Любые решение по вопросам нашей передислокации, либо расформирования  ранее 1994 года мы расцениваем как провокационное, антигуманное. Верим, что наши требования будут доведены до политиков и у них хватит государственной мудрости и человечности не толкать нас на ответные меры при игнорировании выдвинутых требований. Мы, офицеры, всегда рассматриваем приказ как закон, подлежащий неукоснительному выполнению во имя высокой боеготовности. Приказ о выводе нашей дивизии из Прибалтики, расформирование, реорганизация  без гарантированного социального обеспечения будет расцениваться как преступный. Это оставляет за нами моральное право не выполнять его, вплоть до применения оружия».

        - Стадо оленей, руководимое львом, сильнее стада львов, руководимого оленем. Олень, черт побери. Не больше и не меньше!  Послал же бог! – выплескивал  из себя горечь заместитель  командира  дивизии полковник Валерий Фокин. – Решил провести смелые реформы в стране – проводи. У тебя же не народ, а народище! Умный, выносливый. А он, «Сокин сын»? Он был на Ставрополье хорошим комбайнером, но стал никаким президентом. Воробей метил в орлы. Заварил кашу, что в рот не лезет. Запад всучил ему кадило со своим ладаном, и он ходит с ним и чадит по стране, да так чадит, что русские иконы плачут, наши святые угорели. У него в советниках двадцать пять американцев. Когда они нам добра желали? Опирайся на свой народ, на свою армию. Нет, не нужен ему свой народ, своя армия. Огадил так, что не вовек не отмыться. Как послушник бурсы Западу в рот смотрит. Их побрякушкам не нарадуется. Горбачев превратил офицерский корпус в бессловесную  массу, в  бревно, которое можно перекатывать с места на место, куда вздумается, пока не сгниет.  Заменил  всех командующих округами,  их замов,  командиров корпусов. Авторитет его в войсках, что авторитет  бригадира вшивого колхоза. Тут земля из-под ног уходит, а мне приказ: на стендах всех подразделений вывесить списки офицеров, которые «перестроились» и которые «не перестроились». Что скажешь?  Кругом продажные, ничтожные, жадные политики. Вампирами впились в полуживое тело страны, высасывают  последнюю кровь. Сегодня мне говорят:  умертви в себе прошлое, чтобы возродиться для новой жизни. Кому я позволю во мне убивать мою гордость Советским Союзом? Не могу слышать, как либералишки гундосят: «Я бы вообще эту страну запретил».

      А вот откровение заместителя  начальника  штаба дивизии подполковника Владимира Сосницкого:

       - В нашей армии правит один принцип:  чтоб  к утру было готово. Есть пила, нет пилы –сосна должна лежать. Ты ее, как тот бобр, целую ночь грызи  зубами, но сосну  повали. Нашему министру обороны Шапошникову все равно, скольким офицерам он покалечит жизнь. Все равно он выполнит приказ кремлевского Бати Батеевича: освободить Латвию от войск к  декабрю сего года. Я ношу погоны двадцать три года. Привык ко всяким как трудностям, так и мерзостям. Но сколько можно издеваться? Ладно, мне терять нечего.  Занимаю с семьей комнату  в здании бывшей партшколы.  Мне что на Камчатку, что в Беларусь, что в Зимбабве на  страусиных  яйцах сидеть.  А каково капитану, моему помощнику?  У него жена латышка, трое детей, один из них инвалид, старая больная мать. Кто с этим считается?  Наша дивизия не первая на выброс. Жутко смотреть на подразделения, которые вывели из Чехословакии. Я сам там был командиром полка. Войска  вывезли  эшелонами в Россию и разбросали, как солому по ветру. Все получили, как в той сказке, по большой светелке: воздухом обгорожена, небом покрыта, адрес: деревня меж Кашина и Ростова, позади Козьмы Толстова.  Выживут, не выживут – Кремлю по барабану.  Если подохнут, меньше проблем. Трагедия на трагедии. И нас тоже в баранов превратили, приносят в жертву большой политике. С бухты-барахты назначенный, послепутчевый Шапошников – свой в доску мужик. Улыбчивый, добродушный.  Летчик-ас.  Но одно дело – пульт истребителя, другое – пульт семимиллионной армии. Нас распинают «лесные братья», отстреливают на постах – Евгений Иванович лыбится. Финансовое довольствие не  получаем  четыре месяца – Евгений Иванович лыбится.  Ешь ты клеш!  Да не садись ты не в свои сани! – Сосницкий пальнул словами, не принятыми в литературе.

 

      Что касается послепутчевого главного оборонщика страны, то на днях Евгений Иванович сетовал:

       - Каждый офицер,  который живет плохо,  винит прежде всего  Министерство обороны. И правильно делает. Я не снимаю с себя ответственности.  Вижу  себя  среди виноватых, хотя  в  этой  должности какие-то  месяцы.  Но почему об армии  забывает государство?  Ведь военный организм для него – необходимость. Без армии страна здоровой и целой вряд ли останется. Пока же военнослужащие в положении тех утопающих, которые сами должны добраться до спасительного берега.

      И далее:

       - Я возглавляю Вооруженные Силы, но вместо того, чтобы заниматься обороной, руковожу полумиллионной армией строителей. Они мне для обороны не нужны,  но я вынужден их содержать. Хоть как-то, через пень-колоду, но содержать. Строить-то в стране некому. Содержу ради тех офицеров, которые мучаются с детьми по казармам.

      А еще отец-оборонщик возмущался:

      - А  теперь о дивизии в Адажи конкретно. Грозят, что не выполнят приказ. А я его разве отдавал? Я лишь недавно говорил с командующим Прибалтийской группы войск. Я попросил его  довести  до гарнизона  следующее мое решение: пока для каждого офицера – для каждого! – не найду квартиру, Прибалтики он не покинет. Моя позиция остается непоколебимой: вывод войск начнем только в 1994 году.

       Пора на руках носить, подбрасывать вверх министра и, захлебываясь от избытка сладких чувств, глотку рвать победным «ура»?  Спешка ни к чему. Запал отчей заботы улыбчивого  летчика-аса  для радио, телевидения, прессы.  А на деле? В штаб пришла шифрограмма, полная раздражения, раскрывающая подноготную отношения Москвы к задыхающейся в прибалтийском котле  группировке  войск. «Командующему ПрибВО.  Если не можете управиться с офицерами мотострелковой дивизии в Адажи, то я найду и на них управу, и на вас. Министр обороны Российской Федерации генерал Е.И.Шапошников».

       Ретивые управы из Кремля готовы стегать разбушевавшееся войско скорпионами, только бы загнать его в стойло повиновения. Никак не  хотят видеть, что возмущение людей в погонах,  исполнявших воинский долг «выше всякого воображения»,  а ныне отвергнутых, забытых уродливой властью,  достигло предела. Уже никакая сила не способна погасить в их душах человеческое достоинство. У каждого офицера сейчас первейшая и святая обязанность – во что бы то ни стало, вплоть до применения оружия, защитить свое семейное войско.

       На память приходит зачуханный  матросик, служивший в армии Колчака. Выступая на митинге, жаловался он, что для них, голопятых, Россия – хуже мачехи, вроде боцмана: все  в рыло норовит «вдарить»  да с полной выкладкой под ружье, а то и  офицерские гальюны наряжают чистить.  В  рыло нам, голопятым нищебродам, гниющим  в прибалтийском котле, «вдаряют» два боцмана: реваншистская Латвия и холодная Россия. Терпя унижения и надругательства, мы уповаем только на Оригена  Адаматского:  адские огни рано или поздно погаснут.

 

       А тут правительство РФ грязную хрюшу подложило. Да еще какую грязную! Издало  постановление №48. Согласно ему, офицеры и прапорщики СЗГВ(ПрибВО), уволенные в запас из Вооруженных Сил СССР до марта 1990 года, не подлежат обеспечению жильем в России. Еще одну  удавку на шею  своих  сыновей-нищебродов  набросила непутевая  мать-отказница и… заткнула уши. Чтобы не слышать, как ее мытари, нищие, голодные, обманутые, на смотрах строевой песни по-прежнему дерут глотки: «Раньше думай о Родине, а потом о себе!»

       В стане «не подлежащих обеспечению жильем» – слезы, уныние, ожесточение, обида, водкопой, проклятия. Однако плюй-не плюй в сторону жирных  кремлевских вельмож, молоти от злости  в пыль стекло выпитых бутылок – подводу с места не сдвинешь. Помня, что и вода камень точит, «сорок восьмые» правдами-неправдами стали «интегрироваться» в латышское «хелдинговое» общество.

       Подполковник запаса Николай Перлов – в целях исключения розыскных мероприятий со стороны  «лесных братьев»  фамилия офицера, как и других, изменена – продал ножную швейную машинку, музыкальный центр, библиотеку, два ковра, чешский  хрусталь и за триста долларов «пробил» в свой паспорт квадратную печать гражданина Латвии. Тем самым он избавился от метки «прокаженный», то есть «нечистый гражданин».  У «прокаженных» одна судьба – депортация. На повестке дня у Перлова покупка (стоит двести латов,  приблизительно четыреста долларов) « аусвайса» третьей степени – удостоверения о знании конституции, истории, законов, латышского языка. Языком офицер-запасник  свободно владеет, у него жена латышка, а вот насчет конституции, истории… Николай не может себе представить, что, держа экзамен перед испытующей комиссией,  на обязательный для всех «интегрируемых»  вопрос:  «Какова историческая роль Латышской народной армии и «лесных братьев»  в борьбе с советскими оккупационными силами в 1941 – 1958 годах?»  ему, обуздав свою честность и порядочность, придется  предать деда-фронтовика.  После войны в Икшкильнском  педагогическом училище  дед преподавал  историю. Его убили «властелины тьмы». Руки Ивана Анатольевича были прибиты к классной доске. Рот забили страницами из учебника по истории СССР. В проломленный череп вставили обломок указки. Памятуя об этом, станешь нести сладкословесную  ересь о милых душах латышей-эсэсовцев из 19-й  Латышской дивизии «Ваффен СС»,  6-м  Латышском гренадерском корпусе, айзсаргах-мучителях советских военнопленных в Саласпилсском концлагере, «лесовиках», терроризировавших советских людей до 1958 года?

        У Перлова трое детей.  Россия не платит пенсии. «Аусвайс» очень нужен. Что дают корочки? Ты можешь устроиться на работу не только грузчиком,  уборщиком, ассенизатором,  но и продавцом газет, контролером, в пожарное депо, коммунальную службу, охранником, таксистом. Словом, ты избегаешь пут семидесяти девяти запретов,   какими стреножены «негры» в политической, экономической, культурной сферах.

  

       Подполковник запаса Николай Широков вернулся в Ригу из Германии. Отправился в паспортный стол.

       - Здравия желаю. Живу на улице Ницгалес, дом №32, квартира № 45. Хочу восстановить прописку, получить паспорт.

      -  Наскледане.

      - Почему «до свидания»?  Там мое имущество.  В Риге мои дети родились.

      Раздраженно-жесткое:

      - Наскледане!

      Куда податься Широкову? Конечно, к своим, в КЭЧ. А в квартирно-эксплуатационной части его только и ждали:

      - Квартира в России не положена. Ты – не наш.  Ты – «немец».

      - Простите, но я в Прибалтике прослужил одиннадцать лет, мою квартиру занял айзсарг. И кто сказал, что Группа советских войск в Германии – не Вооруженные Силы СССР?

      - Ты – «немец».  Своих голодных хватает.  Не мешайте работать. До свидания.

       Офицеры и прапорщики, мыкающие горе  в этом длинном, тесном, с низкими потолками сером здании, в котором до войны находились стойла для лошадей, аббревиатуру КЭЧ облекли в свою «расшифровочную одежду»: «Конюшня экзекуции человека».  Поскольку название длинное и душа истомится,  пока выговоришь его, то обычно говорят: «В конюшне был»,  «в конюшню иду»,  «в этой конюшне столько навоза, что  ноги увязают».  Решить здесь квартирный вопрос в ситуации, когда группировка войск в хаосе отступает, бездомному служивому все равно, что пальцем проковырять дырку в Сторожевой башне, что по соседству с «конюшней».  А «меченому»,  тому, кто на всеобщем Офицерском собрании осмелился вслух назвать фамилии генералов из корпорации грабителей, мошенников, умыкающих квартиры «на сторону», так тому вообще дыхалку  перекрывают. Попытки добиться правды похожи на игру в шахматы с закрытыми глазами Это все  равно, что нырнуть в прорубь и пытаться головой пробить метровый лед. Что перекусить зубами патрон. Тебя, «довыступавшегося», чиновники с «крабами» на погонах таким колючими  взглядами  встречают, будто ты – носитель радиоактивного плутония и пришел к ним с единственной мстительной целью: облучить. Ты враг. Помеха на их пути к наживе.  Врага уничтожают. Непробиваемая непробиваемость лампасных  душ в личине безгрешных.  Когда-то  холоп, униженный помещиком, рассуждал: «Всюду действуют люди, плохие и добрые, и все делают как-то за счет третьего и в погибель его». И в «конюшне» все делают в погибель твою. «Это не ко мне», «документы в работе», «завтра приходите», «смеетесь, кто вам покажет списки получателей квартир»,  «списки корректируются», «а вы такой единственный?» – казуистическая канцелярщина так больно стегает взатяжку по бокам, что ты чувствуешь себя конягой, загнанной на корчевке леса. В состоянии очумелости плетешься на выход. Оказавшись на воле, широко  раскрытым ртом жадно хватаешь свежий воздух и с остервенением  ломаешь  в кармане спичечный коробок, жалея, что «конюшня» кирпичная, а не деревянная.

 

      Четыре месяца моя семья живет между надеждой и отчаянием. Как на службу,  с пудом упреков и слез жены, тревожными взглядами дочерей я хожу в «конюшню»,  пытаясь выяснить,  почему фамилия Сиволапа вдруг испарилась из списка получателей жилья в птицеводческом хозяйстве  «Вычутки,  что в десяти километрах от Витебска.  Я согласен стать вычутканином, устроиться на  птицефабрику  охранником – люди мы не гордые, к любому труду с детства  приучены  деревней.  С берданкой на  плече  готов мужественно, стойко защищать куриные полчища от кровожадных хорьков, только, ради бога, дайте семье квартиру,  дайте убраться подальше от «лесного зверья».  Чья корявая рука лишила меня возможности стать куриным предводителем?  Ответа на этот вопрос не получаю. «Конюшня» – царство крокодилова парадокса: крокодил похитил у матери дитя; та стала просить, чтобы он отдал ей ребенка. Животное обещало исполнить просьбу женщины, если она скажет правду. Однако же, сказала мать, ты не возвратишь мне дитя. Пресмыкающееся ответило: «Значит, я не должен возвращать тебе дитя, сказала ли ты правду или нет. Если ты сказала правду, то я не должен, по твоим словам, возвращать его тебе: иначе ты бы сказала неправду. Если же ты сказала неправду, то я тоже не должен возвращать тебе дитя, потому что в таком случае, то есть сказавши неправду, ты не выполнила условия».  

        И все-таки я пробился к начальнику крокодилова парадокса  генералу Безлипкину,  Кувшинному рылу, который взятки берет не глядя, который «не станет тебя выслушивать, пока в подарок не положишь ему на плечо ковер». Его-то фамилия значится в списке воров квартир, предназначенных для офицеров и прапорщиков, который  мы отправили в Москву, в Ревизионную комиссию  Министерства обороны. Список  благополучно… переслали обратно сюда, в штаб группировки войск  с резолюцией: «Разобраться на месте». Под списком  стоит и  моя подпись. Этакая размашистая, решительная, дышащая возмущением.

        Пленник  грязной наживы генерал Безлипкин,  тусклая, мрачная  личность с маленькими злыми глазками,  встретил меня отборными слоганами кабацкого происхождения. Из его залповых тирад  можно только часть каленых выражений привести:

        - Я тебя, раздолбай, не приглашал!  Закрой дверь с той стороны! Понял? Гондон штопанный! – схватил телефонную трубку и вжик-вжик-вжик.  Нервно дергая крючком указательного пальца, стал набирать какой-то номер, но тут же с остервенением всадил трубку обратно в аппарат.
        - Над вашим сморщенным стручком презерватив только посмеется! – с бесповоротной решимостью отреагировал я на «гондонную» атаку.

       - Подддонок! – Безлипкина как шилом подняло. Заряженная ненавистью хозяина, в меня полетела увесистая малахитовая подставка под авторучку. – Я так не оставлю!  Не оставл-ю-ю!  Чтобы какая-то  мразь… – водянистые мешки под глазами хозяина «конюшни» настолько тонки, что, казалось, еще раз он резко дернет головой и  мешки прорвутся, из них в  меня тонкими, упругими струями ударит кислота.

       Назавтра, в двенадцать  дня, «подддонок» штыком стоял перед начальником управления по социальной работе с военнослужащими, бывшее политуправление. От его разноса у меня  сморщился не только орган для презерватива, но и черепная коробка.

       - Генерал Безлипкин – заслуженный…  авторитетный…  объем работ... Тридцать лет отдал Родине, – тряс рапортом начальника квартирно-эксплуатационной части  Вечеркин.            – Как ты смел?  Наглость, наглость!  И это против человека большого калибра.

      -Товарищ генерал-лейтенант, да, я не такой великокалиберный, как генерал Безлипкин: не вижу электромагнитных волн, не слышу, как растет трава. Но я тоже заслуженный офицер. Заслуженный уже только потому, что не ворую. Восемь квартир Безлипкин увел «на сторону». Это тоже взнос в копилку заслуженности? Калибр воровства действительно велик.

      - Ты – аморальный человек. Опозорил группу войск, армию на всю страну, на весь мир. О вашем бунтарстве пишут Германия, Финляндия, Швеция, Соединенные Штаты.  Врагам за тридцать сребреников  продался!

       - Товарищ генерал-лейтенант (мысленно выпустил в него снаряд кумулятивной непристойности), я требую к себе уважительного отношения.

       - Мусоросборщик!  Примкнул к шайке горлопанов. Предатели! – Вечеркин брезгливо скривил губы. – Весь Запад на нас пальцем указывает.

       - Я не стал бы «афганца», Героя Советского Союза, председателя Офицерского собрания полковника Скляра, командиров дивизий Зинченко и Бородавко причислять к предателям. Вам, товарищ генерал-лейтенант, были представлены копии документов о казнокрадстве с указанием фамилий воров. Вы ответили  молчанием. («Рука руку  моет, – стучало  в моей голове. – Ты из той же когорты ворья. Тебе три квартиры отвалила  мафия»).

      - Я еще буду отчитываться перед такими, как ты, пасквилянтами. («Конечно, не будешь. В списке и твоя фамилия. Поэтому нашу бумагу ты «нашед наполненной вредными и  дерзостными изражениями,  производящими разврат»). Ты еще  дай  указание, что мне делать по службе. За грубость в отношении должностного лица, за поведение, позорящее честь офицера, объявляю строгий выговор!

       - Есть строгий выговор.

       - Ты будешь уволен без права на получение военной пенсии. Гарантирую!

       - Вы бы лучше гарантировали мне жизнь. Я получил четыре записки с угрозами быть повешенным, убитым. Мафиози уже убрали двоих из подписантов списка казнокрадов.

       - Наглец!  Вон отсюда! – Вечеркин достал платок и отрывистыми движениями стал вытирать мокрую, заплывшую жиром, шею.

       - А насчет моей пенсии…  Вы меня не сломаете.

       - Такие герои уже стояли здесь, а потом на коленях ползали. Пошел вон, пока не арестовал.

       Четыре раза я записывался на прием к  командующему группы войск. Всякий раз, подходя к окошку «Бюро пропусков», надеялся, что, наконец, получу заветный квиток, однако узкая щель бесстрастным голосом  отвечала:

       - Вашей фамилии в списке нет.

       Это Козетте, несчастному Жаворонку, подфартило. Благородный незнакомец положил в ужасный деревянный башмак бедной, замученной девочки золотую монету. В мой «продажный» сапог никто не собирается класть ключ от квартиры. Месть в военном кителе – штука страшная. Куда дальше? Стучаться в дверь Бога.

 

       Широков-таки с горем пополам попал на прием, правда, к исполняющему обязанности командующего.

      - Дайте квартиру в любом уголке России, – умолял офицер.

      - Не положено. Ты – «немец», – подытожил пятиминутный разговор и. о.

       Родовой ствол трех поколений Широковых, их выраженная наследственность – самозабвенное служение Отечеству.  Дед, Виктор Михайлович, в годы войны был заброшен под Минск и возглавил партизанский отряд. Волевой, решительный, он так крутил мозги фашистам подрывами эшелонов с боевой техникой, комендатур, засадами, что за его голову гитлеровское командование назначило огромное денежное вознаграждение.  В отряд гестаповцы внедрили двух своих агентов, перед которыми была поставлена задача  убить  или отравить комотряда.  Коварный замысел удался. Широкова отравили. На самолете его доставили в Москву, однако спасти не удалось: умер на операционном столе. Чувствуя свою кончину, Виктор Михайлович оставил жене записку: «Ухожу. Хочу, чтобы мой сын вырос патриотом страны и продолжил мое дело. Я всегда буду с вами».  Сын его, Андрей, окончив общевойсковое училище,  служил на острове Даманский,  грудью выталкивал с нашей территории  маодзедуновцев.

       А подполковник Виктор Андреевич Широков жизнью жертвовал в Анголе. На втором году службы в бою был тяжело ранен. Вывалившиеся кишки товарищи запихали обратно в живот и брезентовыми лентами  от плащ-палатки обмотали тело. Последними мгновениями  памяти он запечатлел верхушку пальмы и уговоры друга: «Ты только не закрывай глаза…Слышь…»  «Только бы не зарыли в эту землю», – подумал он и провалился в бездну беспамятства.  И вот снова ему выпускают кишки. Свои. Генералы. Ради наживы на чужих квартирах они не то что не перевяжут раненого собрата по строю брезентухой, глоток воды не дадут.

         Выйдя из кабинета и. о., Виктор своей огромной пятерней смял стриженный ежик, уставился в зеленое дно фуражки, словно пытался прочитать на нем подсказку, как действовать дальше, и зло процедил сквозь зубы:

        - Чужой! «Немец».

        Ну чем не судьба Копейкина? Тот подался  в Петербург за монаршей милостью насчет пенсиона, ведь кровь проливал за Отечество, жертвовал жизнью. Министр, его превосходительство, гонял, гонял назойливого капитана на деревяшке-стукалке, с  пристегнутым к мундиру правым рукавом, а потом вообще выставил ни с чем. Не до него. Разные весовые категории: генерал-аншеф и калека.

       Вернувшись из штаба в офицерскую гостиницу,  Виктор Андреевич собрал свои боевые ордена, пошел на почту и отправил награды ценной бандеролью по адресу: «Москва, Управление делами президента РФ». Обратный адрес: «Рига, главпочтамт, до востребования. Виктору Андреевичу Изгоеву».  Чтобы поправить материальные дела семьи, «немец» решил продать почку.

        Если суммировать годы, отданные Широковыми армии, выходит внушительная цифра. Семьдесят шесть.

 

       Капитан Николай Дроздович уволился 25 марта 1990 года, постановление №48 правительства РФ датировано 27 марта 1990. Два дня отрезали офицера Адажской дивизии от Родины. В Вологодской области у него престарелые родители, сестры, братья. «Интегрируется» офицер запаса в «хелдинговое» общество  с помощью добрых людей: семью Дроздовича  друзья  прописали у своих родителей, живуших у черта на куличках. Там Николай огородил луг и пасет бычков.

       - А что делать? – разводит руками сильно сконфуженный офицер. – На севере во время службу сосал пальцы, спасая от  обморожения. Сейчас сосу бычий хвост.  Пососали бы они, кремлевские светила,  может, не издали бы 48-е. Собираем с женой деньги. Очень хочу вернуться домой. По вечерам сяду,  курю и смотрю в сторону России. На фронте наши отцы и деды с гордостью говорили: «За нами великая страна!» Я могу такое сказать? Недавно прочитал исторический роман Задонского «Горы и звезды». Что запало в мозговню? Наши войска вошли в Париж. Французская знать в честь царя Александра устраивает пышные балы, называет в его честь мосты, увешивает наградами. Он назначает комендантом Парижа француза и приказывает ему следить за поведением русских офицеров, а солдат держать в казармах взаперти. Взаперти победителей! Тех, кто победоносно прошел всю Европу. Ни о каких льготах солдатушкам-бравым ребятушкам, освободителям Российского Отечества от непобедимого Наполеона, двуликий царь даже словом не обмолвился. А что их ждало на родине? Опять шпицрутены и розги. Триста ударов прутьями  по голой спине  за малейшую провинность на учении и, пожалуйста, ребра обнажены. И солдаты, офицеры тайком покидают казармы с лошадьми, оружием. Шесть тысяч мужиков, награжденных крестами, медалями, предпочли не возвращаться в крепостную Россию. А теперь представь, сколько молодых, здоровых мужиков Россия отсекла от себя шпицрутеном №48? Страна-мачеха. Почему так сорим людьми? Что имеем – не храним, потеряем – плачем. А этих двух наших царей за развал страны Запад окуривает благовониями, устраивает пышные балы в их честь, навешивает на их шеи наградные цепи, как на каких-то… Не мог-г-у!  

 

       Майор запаса Виталий Тягунов торгует  кепками, майками, женским бельем на Видземском рынке Риги.  В воскресенье его бывший сослуживец, постояв у стенда Тягунова с товаром, скривил лицо и сказал: «Ты убей меня, но я никогда бы не смог торговать лифчиками. Представляю: баба подходит и говорит: «Мне пятый размер». И я на цырлах вокруг нее кручусь. Не-е… Стыд глаза выел бы».

        - Стыд?!  Мне стыдно?! – отрывисто, зло пальнул зарядом  горечи  Виталий в разговоре со мной. – Никому нет дела до болезни моего сына. Я на горбу его таскаю в туалет, в ванную, из ванной, к столу. Сил нет смотреть: одна кожа да  кости. Нет денег на лекарства, диету, квартплату. Лифчики?!  Саня прочитает в медицинском журнале статью да и говорит мне: «Папа, гляди: новое лекарство, швейцарское.  Может, это то, что надо?»  Звоню в аптеку.  А там… Цены!  Выть хочется от беспомощности. Я не то что лифчики буду продавать, в морге  мертвецов готов ворочать, только бы поднять парализованного сына. Ты же в этом военном  борделе давно варишься, знаешь про все не хуже меня. Силы высосали и пошел на хер. Несчастен человек, кто связал жизнь с нашей армией. Все время офицера кормят, как того осла: торбу с пригоршней овса в мешке повесят перед мордой и давай, Ваня, ишачь. А денег во-о! – Тягунов соорудил тяжелую дулю. – Мне за шесть месяцев не выдали бабки. И никакой надежды, что получу. Звоню в Адажи, а там одно: «Ждем из Москвы».

       В дни торжеств под музыку полкового оркестра, от которой даже у самого равнодушного частит сердце, Тягунов выносил Боевое Знамя. Вдоль сомкнутого строя шагал красивый, энергичный, плечистый майор. Его танковый батальон на войсковых учениях  всверливался в любую оборону  противника. Карандашом, закрепленным на конце пушки, он, управляя стабилизатором из боевого отделения танка, точь-в-точь  на белом ватмане, закрепленном на щите, обводил контур слова «Родина». До чего скупые на похвалу советских офицеров военные атташе зарубежных стран, но и те не скрывали своего удивления, увидев, как ювелирно комбат выписывает сложнейшие загогулины, а полковник из Франции свое восхищение выразил одним словом: «Пушкин!» Статья «Уволить в связи с организационными мероприятиями» откусила Тягунова от армии, как секатор сочную ветвь от ствола дерева. Ему, военному в четвертом поколении, пришлось сильно потрудиться над собой, чтобы дать предпринимательской жилке пробиться сквозь твердый пласт офицерского самолюбия и гордости. И теперь литературный Пушкин дает бывшему военному Пушкину совет: «Настоящее уныло: все мгновенно, все пройдет…»

   

       Капитан запаса Сергей Миронов уезжает в  Нагорный Карабах готовить снайперов для войны Армении с Азербайджаном.

       - Серег, а ничего, что ты на крови будешь зарабатывать? – выразил я свое  отношение  к его выбору доходного ремесла, понимая, что моя попытка поколебать, вразумить человека, ожесточившегося, обманутого государством, взнузданного окончательным решением уехать на заработки, абсолютно бесполезна, неощутима для него, как неощутим березовый лист под подошвой сапога.

       - А мне плевать! – нервным рывком Миронов ослабил  на шее галстук. – Кто я? Утилизированный офицер. В кармане – шаром покати. Знаешь, почему моя соседка, латышка, хороший человек, задушила десятилетнего сына и шестилетнюю дочь, а сама повесилась?  Нам не на что жить, мы никому не нужны, так она написала в предсмертной записке. Ее с детьми подселили к крысам в подвал за неуплату коммунальных платежей. Мне что, тоже веревку на шею, детей душить?  Пусть эти жирные из Кремля сами вешаются, что скрутили мне, тебе, миллионам жизнь. Я живу ради детей. Никакой обожравшейся и дрыщущей  красной икрой кремлевской сволочи я не нужен. Они подохнут с жиру, но с нами не поделятся. Ты говоришь, что я на крови буду зарабатывать. А на чем наша высшая сволочь зарабатывает? На крови народа. Советский Союз убили! Армию убили! Теперь наш народ травят западными духовными ценностями. А какого хера мне их ценности нужны?! Я хочу русским духом жить.

       «Копейкинские» судьбы офицеров одной только Адажской дивизии.  Золотой фонд страны пустили на заклепки. «Немец» Широков сказал.

 

       От министра обороны улыбчивого Шапошникова в штаб группировки поступила очередная шифрограмма: «Сохранять спокойствие. На провокации латышских неонацистов не поддаваться».  Это реакция оборонного ведомства  на  очередные  четыре  цинковых груза №200 – убиты часовые в Елгавском гарнизоне.  На бадягу золотопогонного  решалы  из Москвы ополчившиеся офицеры отреагировали, как мертвый на припарки. Министр даже не знает, что «лесные  братья»  блокировали наши воинские части и из-за отсутствия продовольствия нечем кормить личный состав.
        Мы недоумеваем над своим фантасмагорическим положением. Нет страны. Нет гимна. Нет стяга. Нет пополнения. В частях – пандемия нищеты и хаоса.  Нет умного, деятельного и, что важно, трезвого президента. Нет волевого, решительного Верховного Главнокомандующего, способного собрать войска в мощный кулак. Нет Генштаба. Там одни куклы. Находясь в витрине своего ведомства, они стеклянными глазами безучастно смотрят, как в реке Горбатая тонут их гренадеры.
         На пост Главного  Оборонца страны офицеры решили выдвинуть известного юмориста Михаила Задорного, а к Муслиму Магомаеву  собираются обратиться с челобитной, чтобы он стал президентом России: умен, талантлив, его песни приятнее слушать, чем пьяную ельцинскую ересь, которая, как дуст,  вытравила в наших душах все живое. Руки давал на отсечение, клятвенно заверяя, что, придя к власти, небо в алмазах подарит  каждому гражданину.  Люди наши привыкли жить скромно, им не нужны алмазы, им бы хлеба, луковицу да кусок сала на каждый день. Борис Николаевич не держит своего царского слова.  Наоборот, вчерашний лубочный святой эпохи ленинизма вконец промотал, в рухлядь превратил великую державу. Понурив головы, стоит на паперти наш народ с протянутой рукой, армия превратилась в армию тотального отступления.  Нация, которая не способны себя защитить, попадает на шашлык врагу или, в худшем случае, на корм собакам.

       «В России, столь могущественной своей матерьяльной  силой и силой своего духа, нет войска; есть толпы угнетенных рабов, повинующихся ворам. Солдат – бранное, поносное  слово в устах нашего народа. Армейский солдат имеет от правительства только строго необходимое для того, чтобы не умереть от голода и холода. Солдат крадет, грабит, обманывает без малейшего укора совести. Солдат ниже духом, чем бы он мог быть. Человек, у которого ноги мокры и вши ходят по телу, не сделает блестящего подвига…»

Как вы думаете, когда это написано?  В 1885 году. Двадцатисемилетним Львом Толстым. Это было время, когда у России «все шло навыворот». Такое чувство, что сильно удрученный Лев Николаевич только что вышел из нашей казармы, полной угнетенных рабов, сел за стол и написал ужасающую правду. Правду о положении армии горбо-перестроечного и ельцинско-пьяного периодов правления, когда по всем родам войск «все идет навыворот», когда и солдат, и офицер «ниже духом, чем бы он мог быть».

       Любопытный материал опубликовала «Диена» («День»), правительственная газета Латвии. Окончательный развал СССР может поставить латвийское руководство перед совершенно неожиданными проблемами. В остальных республиках бывшего СССР будут стараться объявить собственностью все вооружение Советской Армии, которое находится на их территории, а военнослужащих принять в свою армию. Таким образом, новорожденный независимый Азербайджан может сразу оказаться в военном отношении не слабее соседнего Ирана. Азербайджан исторически враждует с Арменией из-за Нагорного Карабаха. Между республиками назревает война, предсказывает газета. Еще вчера самые лютые противники сепаратизма – советские офицеры записываются в армии независимых  государств. Если им вместо палаточных городков в Забайкалье и на Дальнем Востоке пообещать оставить за ними  нынешние квартиры и позволить хотя бы сначала нести службу на русском языке, они составят костяк армии любого государства бывшего Советского Союза.

        Советские офицеры записываются в армии независимых государств…   Был бы жив мудрый генералиссимус, наше национальное сокровище Суворов, которого военные боготворят, я бы попросил его объяснить мне, которого терзают «лесные братья» и кремлевские паханы, почему Россию преследует роковая закономерность: все большие трагедии совершаются у нас на деньги супостатов. Императора Павла Первого в 1801 году задушили на деньги английского посла Уатворта.  Октябрьскую революцию 1917 Ленин закровавил на золото Германии. Раскочегаривая  пожар гражданской войны в России, британское правительство тратило миллионы фунтов на поддержку белых русских генералов в их  борьбе с большевиками.  Развал Советского Союза совершен на баксы США.  Сейчас Советскую Армию окружили и душат четыре фронта: Долларовый, Фунтостерлинговый, Маркогерманский  и  Кремлерублевый и объединяет их усилия пентагоновский генштаб.  Наши новые власовцы,  выполняя приказ Вашингтона, не знают пощады к своей армии. Русские всегда пьяные?  Мы – Иваны Раздолбаевы?

       P. S. Взбунтовался авиационный полк в Алуксне. Офицеры и прапорщики, как и их боевые товарищи из  Адажского гарнизона, в ультимативном порядке отказываются выполнять приказ о передислокации в Сибирь до тех пор, пока их семьям не будут предоставлены квартиры в России. Жены и дети летчиков  на взлетно-посадочных полосах жгут костры, не давая взлететь самолетам.

       Командование группировки неистовствует. Телефонограмма в полк «рычит»: «В конце концов, ваше согласие и не требуется! Технику перекинем, наберем офицеров из училищ, а вы на коленях приползете и будете умолять, чтобы вас приняли хотя бы на низкооплачиваемые должности».

       На разблокировку взлетно-посадочных полос отправлены бронетранспортеры. Авиаторы с автоматами и пистолетами заняли боевые позиции. Будем брат в брата стрелять?

      Генерал Безлипкин ушел на повышение в Москву.

 

      Из хроники дня

      Газета «Деоккупация. Депортация. Дерусификация» опубликовала присланную из Вашингтона организацией «Латыши мира» запись стенограммы телефонного разговора Бориса Ельцина и Президента США Джорджа Буша от 8 декабря 1991 года, в день подписания Беловежских соглашений.

        «Буш: Здравствуйте, Борис. Как ваши дела?

        Ельцин: Здравствуйте, господин Президент. Очень рад приветствовать вас. Господин Президент, мы с вами договорились, что в случае событий чрезвычайной важности мы будем информировать друг друга, я – вас, вы – меня. Сегодня в нашей стране произошло очень важное событие, и я хотел бы лично проинформировать вас, прежде чем вы узнаете обэтом из прессы.

       Буш: Конечно, спасибо.

       Ельцин: Мы собрались сегодня, господин Президент, руководители трех республик – Белоруссии, Украины и России. Мы собрались и после многочисленных продолжительных дискуссий, которые длились почти два дня, пришли к мнению, что существующий Союзный договор, который нас убеждают подписать, нас не устраивает.

        Буш: Понимаю.

        Ельцин: Это чрезвычайно важно. Эти четыре республики (Белоруссия, Украина, Россия, Казахстан) производят девяносто процентов всей валовой продукции Советского Союза. Это попытка сохранить содружество, но освободить нас от тоталитарного контроля Центра, который более 70 лет раздавал указания. Это очень серьезный шаг, но мы надеемся, мы убеждены, мы уверены, что это единственный выход из критической ситуации, в которой мы оказались.

       Буш: Борис, но…

       Ельцин: Господин Президент, должен сказать вам конфиденциально, что Президент Горбачев не знает об этих результатах… Господин Президент, я был сегодня с вами очень и очень откровенен…»

      

                                                                Глава 8

                                   Красная жара в голубой лагуне

      Сам Тубелис догадался или подсказали агенты западных спецслужб –  ныне в Риге их, как головастиков в высыхающей луже, – что уничтожать советских оккупантов можно

не только  способом Медия, советника Александра Македонского: «Смело применяй клевету и кусай… ибо шрам, во всяком случае, останется», но еще и посредством искусства. Как   бы там ни было, труппу из актеров-гомосексуалистов и лесбиянок «Новое поколение» лидер «Движения за национальную независимость Латвии» Тубелис создал и бросил в бой против мерзавцев в шинелях.

       В жизни новой Латвии, только что сбросившей советское рубище, изрезавшее ее тело до костей, данное театральное событие стало по своему значению таким же великим, как для США, да и всего мира, высадка космонавтов на Луну или как визуальное, что практически невозможно осуществить, наблюдение за спариванием сверчков.

      У входа в театр  манерный, преувеличенно любезный, по последней моде одетый, с ногтями, покрытыми лаком цвета фуксии, и синими веками,  с  чувственной улыбкой на лице, полноватый мужчина  лет сорока вручал  зрителям  цветные  открытки  со словами: «Любовь, как никакое другое естественное проявление, терпеть не может, чтобы ее поучали и ей перечили: уж такова ее природа, что она скорее сама собою сойдет на нет, нежели послушается голоса разума».

        Огромное помещение, арендуемое «Новым поколением» у знаменитой в советское  время, а сегодня смертельно больной, разворованной «Рижской киностудии», битком набито  желающими  созерцать и вкушать щекотливое  зрелище. Публика благообразная. Пестро одетая.  Жеманно-улыбчивая. Много холеных, изящнных особ.

       Мужчина с женщиной, а их меньшинство  в холле, – это пары, придерживающиеся традиционных отношений в браке. Их легко отличить от других.  Порознь, сухо общаются между собой, хмурые,  что говорит об одном: они приелись друг другу, как долго употребляемое блюдо. Тела их здесь, а мыслями они по-прежнему в семейной  рутине. «Моногамные» пары совсем другие. Не будем придавать особое значение тому, что партнеры ходят под руку, ладони их сцеплены, а лучше обратим внимание на их чувства. Они так и заливают друг друга лаской, необычайно светятся, их разговоры приправлены нежностью, полны предупредительности: каждая минута усладительного сближения для обоих – царственная роскошь, прелестный вкус птичьего молока.  Много одиноких. Бросаются в глаза экземпляры в одеждах, чрезмерно тесных, затянутых, укороченных, с вычурными украшениями.

       Как и многих посетителей, чьи лица выражали неприкрытое удивление и озадаченность, мое внимание тоже привлек тонкий, хрупкий субъект лет двадцати двух. Через плечо у него висела белая дорогая сумочка с крупными стразами. Руки в приподнятом положении он держал перед собой, длинные тонкие пальцы  в кончиках согнуты вниз – так держит лапки болонка, стоя перед хозяином на задних лапках. Глаза у юноши задумчиво-отстраненные, что сильно роднило его с монахами, вышедшими из келий после долгого чтения молитв. Но не столько глаза, дорогая сумочка, «болоночная» поза юноши привлекали взоры окружающих, сколько его атласные брюки цвета жареного кофе с белыми молниями спереди и сзади. Фасон, придуманный явно  фанаберистым модельером. Застежка спереди – привычное дело. А сзади?  Человеку с  необузданной  фантазией  задняя молния – безграничный  простор для измышлений.

       Вот еще один субтильный элемент с подведенными глазами и пухлыми, неестественно яркими  губами. Крупный, украшенный топазами банан с оголенным концом на околыше его кепки, сшитой из красных, желтых, зеленых клиньев, и голубым козырьком увеличенного размера, выглядел очень вычурно, так вычурно, как я, например, выглядел бы в офицерской фуражке с распушенным пером на месте  кокарды.

       У очень красивой женщины, жадно стреляющей по сторонам томными глазами, необычная прическа – высоченная термитная башня малинового цвета, щедро покрыта мерцающими золотыми блестками.  Из такого же цвета шелковой гофрированной блузы едва ли не вываливаются два огромных, тугих «холма», и на каждом – татуировка алчно раскрытых губ. Всем своим видом пышнотелая  красотка давала знать, что она абсолютно не приемлет предубеждение посторонних, что в ее существе вульгарность победила стыдливость, что она пребывает в состоянии трепетного ожидания: сегодня ей обязательно повезет, что сегодня на нее накатит такая высокая волна любви, что накроет вместе с «термитником».  

       Все эти субъекты  мужского и женского пола, привлекая к себе внимание экзотическим внешним видом, пикантной игрой ягодицами и грудями, томно-голодным блеском глаз, демонстрировали свой интерес и настрой: их присутствие здесь не случайно – все они находятся в стадии активного поиска счастливых, судьбоносных приключений на свою голову. И такой чад  жеманности, изысканности, кокетства, невинности, благорасположения в вестибюле стоял, что  кружилась голова, как в танке от гари после стрельбы артиллерийскими снарядами.

      Что касается  моей  персоны. Я, сухостоина,  сухорожина,  в  дубовых военных туфлях,  у которых тройное предзначение:  для носки,  забивания гвоздей,  отражения атак  супостата,  в  сером  костюме  модой из мезозойской эры  на фоне пышно,  ярко  разодетой публики выглядел слишком убого,  слишком невзрачно,  точно  высохшая осина с растрепанными ошметками коры, колышущимися на ветру, на  фоне изумрудной  зелени. Наверняка так же неуютно, как я, чувствовал себя Ахилл, переодетый девочкой, находясь среди утонченных, благовоспитанных дочерей царя Ликомеда. Не удивительно, что моя мангустовая  физиономия ни разу не была удостоена нечаянной, томно-сентиментальной вскидки взгляда  со стороны озабоченного лица. Но и окончательно самоуничижаться  не хочу.  В заслугу себе отношу то, что, обуздав нервное возбуждение, напряжение и натянув на рожу маску блаженно-счастливого человека, не махал сильно руками, не поднимал высоко ноги как на строевой подготовке, не делал резких поворотов, что, как ни крути, не отнять от  военного  человека.  И то, что ни одна утонченная, в прельстительном обличье влюбленности  натура не цикнула на меня, не топнула ногой, зло не посмотрела, не прыснула со смеху в кулак, свидетельствовало об одном: мои потуги на манеры «как из высшего общества»  вполне вписывались в окружающую обстановку.

        Учтивые официанты разносили вино, пиво, соки.  Для тонуса выпил два бокала «Пльзенского», что окончательно выдернуло меня, словно патрон из пулеметной ленты, из состояния сильной зажатости.

       В вестибюле  театра «Музей оккупации Латвии» организовал передвижную фотовыставку «История Латвии в  лицах», посвященную латышским легионерам фашистских «Ваффен СС, «лесным братьям». Подобных выставок в республике в настоящее время, что опавших листьев глубокой осенью. Подхожу к ближайшему стенду. Первая фотография. Прошлое смотрит на меня глазами шеренги новобранцев. Они только что приняли присягу на верность Адольфу Гитлеру, и свое возбужденное состояние бравые парни выражают вскинутыми кверху руками, пальцы на них плотненько прижаты друг к другу, вытянуты в струнку, никакого  сгибчика:  «Хайль Гитлер!»  На следующей фотографии пышнотелый  легионер СС на ладони вытянутой руки  держит вертикально поставленную винтовку. На его лице – печать явной гордости: до такого трюка другим расти да расти.  А на этой фотографии с полосой посередине от сгиба – настоящий франт: сидит на коне, грудь колесом, достойнейший боец 19-й Латышской гренадерской дивизии войск СС.  Петлицы у него с эсэсовскими рунами, на рукаве нашивка с цветами  государственного  стяга и надписью «Латвия». В левом углу фотографии по диагонали крупными, уверенными буквами написано: «Раймонд!  Перконс!»  19-я гренадерская дивизия «Ваффен СС»  была придана группе фашистских армий «Север» и осаждала Ленинград.

       Перевожу взгляд на фотографию «лесного брата» с женой.  На руках у солдата ребенок с капризным личиком: чем-то сердобольные молодые родители не угодили маленькому человечку.  Другой герой войны запечатлен  в роскошном  венке из одуванчиков с вертикально поставленными дубовыми листьями.

        Озолс,  Лидумс,  Гелминьш,  Эглитис,  Виксне,  Кандис,  Упите – милые,  добрые, симпатичные  ребята.  Хотя, заметим,  объективом истинную душу человека не высветишь.  «Уйдя» из фотографии, милые ребята  приступят к выполнению своих непосредственных солдатских обязанностей обязанностей, обусловленных присягой на верность Адольфу.

       Сытый, бравый, самодовольный Раймонд Озолс, бог молнии и грома, смертельной хваткой будет душить Ленинград. А там, в одном из заледенелых домов, между оконными рамами лежал трупик трехлетней девочки. Мать каждый день отрезала от него кусочек плоти, чтобы  сварить его для второй дочери, пятилетней, в которой едва-едва теплилась жизнь. А перконс Раймонд все стрелял и стрелял по Ленинграду из тяжелой гаубицы и вместе с дружками выкрикивал: «Даешь фарш!»

        Замечательный папа, «лесной брат» Айгар Лидумс, тот, который бережно держит своего карапуза и с нежностью смотрит на свое чадо,  в составе 15-го Латышского  полицейского батальона будет участвовать в операции «Болотная лихорадка» против партизан и мирного населения Белоруссии. В пылающие хаты Айгар Лидумс будет бросать таких же милых, безгрешных карапузов, как его сынишка. За свою работу он будет получать 40 рейхсмарок в месяц, плюс еще 40, доплата на ребенка.

       Легионер с венком из одуванчиков, окруженный пятью красавицами, – вообще чудесная фотография!  В такой  прелестной  компании  в самом деле будешь на седьмом небе от счастья.  Рот парня в заливистом хохоте широко раскрыт, глаза искрятся улыбкой. Такой день!  День Лиго!  Но праздники не бесконечны. Пора и за дело. Андрис Виксне снимет венок и возьмет в руки винтовку. В составе 17-го Видземского латышского батальона будет воевать в Белоруссии. Старательно  целясь в затылок очередной жертвы, двадцатитрехлетний парубок не видел, как вобравший в плечи голову старик в надвинутой по самые глаза кепке широко распахнул рот: клок крика застрял? под завязку забивал легкие воздухом, чтобы оттуда, из глубины земли, отдав кислород корням, прорасти деревцем?  А с крохами Виксне поступал, как предписывала «Памятка»: «… у тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны…»  Без сердца и нервов Андрис брал рукой дитя за одну ножку, на другую становился ногой и рывком разрывал кроху. За свою работу «одуванчиковый»  хохотун получал 60 рейхсмарок.

       А тот, с вертикально поставленной винтовкой на ладони вытянутой руки? В самом  деле,  виртуоз: как жонглер кольца на штырь, он лихо набрасывал петли на шеи людей, приговоренных к смерти через повешение,  и отработанным  ударом выбивал из-под их ног табуретки.

      Новая власть Риги упорно раскручивает сейчас легенду о мирных, благородных латышах-легионерах «Ваффен СС» и «лесных братьях», которые в годы войны занимались пусть не совсем почетной, зато крайне необходимой работой: выстрелами из штуцеров отпугивали ворон – наглых врагов гороховых полей. На правду же, что у послушных и преданных  прихлебаев гитлеровцев руки по локоть в крови, Латвия смотрит с той гримасой отрицания  действительности, с какой из прошлого смотрит пухлый, с кислым личиком  карапуз на руках своего замечательного папы-убийцы.

       Прозвенел звонок. Еще раз кинул взгляд на стенды с фотографиями легионеров, повернулся и пошел занимать свое место.

      Было бы, конечно, упущением, не остановись я на оформлении зрительного зала – органической части спектакля, его предтече. Тщательно продуманное, производящее неизгладимое впечатление, оно просто палило нутро нетерпением поскорее окунуться в водоворот действа, вокруг которого в последнее время вращается вся жизнь государства. Вся левая стена укрыта шелковыми, с большим напуском на пол, голубыми  полотнищами. Они легко колышутся, создавая иллюзию бесшумно стекающего ситчика воды. На каждом  полотнище по красной звезде и фашистской свастике. Они целуются в крепком объятии. Под каждой «влюбленной парочкой» государственных символов  слова: «Мы одной крови». В правой стене зала – дверной проем. С небольшим просветом посередине он тоже зашторен  голубым шелком, только без целующихся парочек. Над проемом горит красный фонарь в красивой ажурной оправе – это вход в «голландский квартал». Там расположены комнаты для парочек, которым в процессе возбудительного спектакля сильно  приспичило и они решили  немедленно приступить к истязанию плоти.

       Второй звонок.  Жду третьего.  Как томительно тянутся мгновения до начала спектакля-сенсации. Наконец под музыку американской культовой группы «Квин»  медленно – ну почему так медленно! – открывается занавес.  Посреди сцены, на пьедестале, завернутая в красное полотнище государственного флага Советского Союза с серпом и молотом на груди, стоит высокая, стройная девушка. На глазах – черная повязка со словами «Советская Латвия», на  ногах – цепи. Метафорический смысл предельно убедителен:  Советская Латвия – мученица сталинского Союза.  Какая мощь конкретной детали – повязка на глазах. Это же  как у Достоевского топор, у Чехова ружье на стене, у Шекспира платок в «Отелло», череп в «Гамлете», фунт мяса в «Венецианском купце».

       Музыка все тревожнее, все громче. Сердце  учащенно: ек-ек-ек! На  сцену, в чем мать родила, выбегает «новопоколенец» с причиндалами по колено.  Натуральный? Бутафорский?  Весь зал так и вытянул шеи. Актер пружинистыми, уверенными шагами, в те мгновения он,  видимо, ощущал себя римским  полководцем Крассом, который подавил  восстание рабов во главе со Спартаком, подошел  к несчастной пленнице и с ходу сорвал с ее тела омерзительное красное рубище. Та же участь постигла и  черную повязку. И, наконец,  «новопоколенец» Красс склонился над кандалами. До предела напряжены мускулы, сцеплены зубы, побагровело лицо от прилагаемых усилий. Эти проклятые коммунисты!  До чего прочными цепями приковали к себе несчастную республику. Но нет на свете силы, могущей удержать от тяги к свободе. Кандалы разорваны.  Звенья цепи разлетаются в разные стороны.  Долой прошлое!

      Оглушительные аплодисменты. «Бис! Бис!»  Стоны. Скрип стульев. Миру явилась чистая, нежная, голая Латвия. Поток воздуха, нагнетаемый компрессором, треплет легкую вуаль в открытом окне, через которое в зал врывается новый гимн республики «Диевс, свети Латвии». На цыпочках выбегает другая голая  актриса,  увлекает подругу  на тахту и под прозрачным балдахином   две белокурые красавицы, слившись воедино,  занялись взаимоуслаждением.  Млеющая от восторга публика так и подалась вперед. Но недолго продолжалась сцена любовных утех.  «Новопоколенчатая» парочка в актерском кипении  так  растрахалась,  что  у  тахты надломились  задние ножки.

       - А-а-а! – в один голос испуганно вскрикнул и оледенел зал: во-первых, от горечи, что прервалось захватывающее  действо, во-вторых,  зрители выражали сочувствие – не травмировались ли актрисы? Несколько мгновений длилось оцепенение.  Рабочие сцены вынесли какой-то  подмосток. И красавицы продолжили милование  уже на новом ложе.  Зрители  заскандировали:

       - Браво!  Бис!  Бис!

       - Здорово! – профальцетил  субтильный  сосед-штакетина в голубой рубашке с голубой бабочкой.

       Бурные, продолжительные, как при речах досточтимого генсека компартии Брежнева, аплодисменты. Зал неистовствует. Крики восторга. Вздохи желания.  Как неправ импотент Марк Аврелий,  обозвавший высшую радость любви  «корчью», «конвульсией».  Одно дело восстановить римский протекторат над Арменией и захватить Месопотамию в войне с парфянами,  другое – прочувствовать миг испускания душой неземного напряжения, вкушения радости взаимной склонности.  Перемести  Аврелия сюда, на спектакль «Красная жара»,  уверен,  от сцены слияния «новопоколенцев»  он, восхищенный и пристыженный  своим легкомыслием в оценке секса, просто сошел бы с ума и, непременно, воскликнул бы:

       - Какое чудо!  Заш-и-ибись!  Нет, любовь – не корчь!  Нет, любовь – не конвульсия!

       Корнель? Тот, вне всякого сомнения,  слушая вздохи и стоны зала, перевернулся  в гробу от черной зависти к латышским гигантам литературы – родоначальникам жанра траходрамы. Подумаешь,  в  своей трагедии «Сид», от которой дамы слезами обливаются,  волей фантазии усадил мертвого рыцаря на белого коня,  сунул ему  под мышку  копье и направил на врага. Увидев своего полководца в строю, воодушевленное войско ринулось на врага. Надуманность в драме Корнеля торчит как из мешка шило. То ли вон реализм чистейшей воды:  очищение Латвии от советского оккупационного деспотизма. Но все внимание сцене. «Только ничего не упусти!» – не нравилась мозгу моя полная расслабленность.

        Гаснет свет.  Вспыхивает.  Гаснет.  Вспыхивает. Одновременно звучат  «Марш славянки» и  гимн «Диевс, свети Латвии».   Закладывающий уши  своей мощью марш  просто душит гимн республики, как на полном ходу автомобиль  олененка.  Топот  сапог, отборный, вернее, скрупулезно отобранный постановщиком, русский мат. На сцену  врываются коварные советские солдаты. О!  Эти омерзительные,  вонюче-кирзовые, запрограммированные существа со свинцовыми душами, ни  балмеса  не понимающие прелести свободного совокупления лесбиянок, пытаются грубой силой  разъединить счастливую пару. Но, пренебрегая опасностью, отбиваясь руками и  ногами, героини нового времени продолжают уже на полу сладкий акт притяжения распаленных душ. А  рядом с ними  уже нежится мужская парочка. По рядам шепот:

      - Подлинный акт?

      - Во-о жарятся!

      - Полный улет!

      - Завтра опять приду!

       На сцене тринадцать стульев.  Выходят артисты.  В программке  написано,  что это тринадцать великомучеников советской эпохи: врач, инженер, слесарь,  хоккеист, пианист,  ассенизатор, землекоп,  эстрадный певец,  продавщица,  таксист, железнодорожник, моряк, журналист.  Кажется, всех перечислил. К ним поочередно подходят с микрофоном то лесбийская пара, то гомосексуальная и каждый великомученик с болью в сердце рассказывает о своем трагическом сосуществовании при Советах. Исповедям  несчастных можно предпослать эпиграф: «Если долго сдержанные муки, накипев, под сердце подойдут…» Продавщица Айга (актриса Инта Виктиньш): «Суждено мне было заболеть – под мышкой правой руки образовалась опухоль. Делали операцию. Деньги для взятки собирали все родственники. Не дай взятку – оставят кусочек ракового очага. Мама стояла у церкви с протянутой рукой. Муж утонул… Дитя в детсад не устроить… Не помню, когда покупала новое платье…» Журналист Дайнис (артист Имантс Даудиш): «Каждый материал, идущий в газету, ты должен пронизать духом социалистической современности и тем самым помочь партии, Советской власти, народу строить новое, коммунистическое общество. Цензура строжайшая. Мы – марионетки. Коммунисты потянут за веревочку – танцуем, гримасничанием. Наш талант, наша жизнь – собственность партии коммунистов. Мы – интеллектуальные проститутки…» Пианист (Индулис Вейонис): «За концерты за границей нам платили ничтожные крохи. Вся заработанная валюта уходила государству. Нас всегда сопровождал переодетый кэгэбист. Слово лишнее боишься сказать. Наставление одно и то же: «Вы представляете великий Советский Союз». А от всего советского уже просто тошнит. Я не хочу есть гостовскую колбасу. Мне устриц, улиток хочется. Я хочу быть свободным, свободным, свободным! В выборе зубочистки, в выборе хрена…»  Не стану во всех подробностях – нет, нет, нет! – рассказывать от каждой судьбе героев траходрамы, чтобы снова не резать без ножа свое сердце. Обобщу. В нарочитой простоте рассказов наших героев о своих жестоких страданиях сплелись мотивы националистического патриотизма, новой, американизированной, идеологии, мифологические, религиозные, фантастические и еще много других мотивов. Одного не было. Понятно, какого. Все рассказы заканчивались буколистической  наивностью: новая власть республики – это тот совершенный, идеальный герой, который  восстановит в латышах благую природу, изувеченную уродливой советской властью, вдохнет силы для демократических преобразований, вернет на берега Балтийского моря отнятый рай. Потрясающий уровень актерского мастерства, трагизм узников советских несвобод пробирали так, что мурашки бегали по телу. Вокруг меня то и дело раздавались тихие сердечно-сочувственные вздохи,  деликантное хлюпанье носом,  от глаз многие просто не отнимали платков. Чтобы не выглядеть белой вороной, я тоже  достал носовой платок и, с превеликим трудом мобилизуя весь свой солдафонно-казарменный талант перевоплощения, скривился, представив, как в детстве босой ногой наступил на ежа, стал усиленно  шморгать  носом.  Но тут же почувствовал  что-то неладное:  спину сжал мороз, точно за воротник сунули кусок льда.  «Подлец, подлец! – поняв, что переусердствовал, от нахлынувшей злости я готов  был разорвать себя на куски. – Что ты натворил, полигонный потаскун! Твое шморганье соплями утонченно-изысканная,  интеллигентнейшая публика, – зырк, зырк глазами налево, направо. Умоляю, простите! – приняла за насмешку,  за дебильное глумление над  спектаклем-шедевром высочайшего патриотического звучания».

      От  переживания и волнения мой лоб покрылся испариной, на голове встопорщились пять  не вытертых еще танковым шлемофоном волосин,  которые занесены в красную книгу моей души и я оберегаю их, как амурских тигров на Дальнем Востоке. В мою сторону стали поворачиваться истинные ценители новаторского искусства, не признающие  принципов  социалистического реализма.  В их взглядах я читал не только суровое осуждение, но и изумление:  как этот лопоухий бабуин, дурно пахнущей соляркой, с такой грубой, обветренной мордой, резко выступающими, как ступицы телеги, скулами, стриженный в скобку, вообще мог оказаться в этом возвышенном,  благопристойнейшем обществе?   Публика метала молнии: «Ты хоть понимаешь, глупое существо, значимость момента?  В твое дикое сознание пытаются вбить ценности интимнейших чувств  душевного расслабления и наслаждения после пятидесятилетнего  бессексуального  сосуществования  в глухих норах  советизма.  Да что с тебя возьмешь,  дикарь!  Тебя уже никакими тягловыми силами не вытащить из-под завалов маниакальной  ленинской идеологии,  грубости и  примитивизма!  «Тонкое искусство требует тонкого реагирования, – сгорая  от позора, злился я на свою танково-траковую сущность, сердце покрылось ледяной коркой при мысли: – Еще одна твоя обезьянья выходка и ты предстанешь перед  латышским богом  ада и тьмы, Паколсом,  он схватит тебя,  проклятого оккупанта, за очень уязвимый  орган и утащит в преисподнюю на казнь.  Казнями-то славян заняты все земные и неземные силы новой Риги.  Веди себя, как та пастушка овец Гризельда в убогом крестьянском рубище:  милосердно, благоразумно, проницательно, с неистощимым терпением.  Слышь, полигонная скотина, с оной секунды ты – Гризельда!» – самое суровое  пренебрежение я испытывал к себе. Точно в таком состоянии я пребывал, когда на занятии по легководолазной подготовке не смог остаться в затопленном танке и командир отделения перед всем взводом, в упор расстреливая меня брезгливым взглядом, цедил сквозь зубы: «Трус! Трус!»  Но, кажется, я слишком увлекся передачей своих мятущихся чувств. На сцене-то сюжет  траходрамы  развивался по  восходящей линии, что гораздо важнее и интереснее, чем мои бабуиновые страдания.

       В конце своего монолога каждый великомученик советской эпохи рвал на себе прозрачную одежду и, прижав руки к обнаженной груди, устремив взор ввысь, голосом, полном лирико-драматической энергетики, объявлял:

       - Я свободен!

       - Я свободна!

       И вот уже звучит песня, полная щемящей  грусти. На мои глаза навернулись слезы, как от одухотворяющей стихиры в церкви:

       - Ты ступай, Иван, на войну, а я братца не отдам. Мне к чему твой приказ, братца мне родного жаль...

       Когда-то поэт Золотого века,  «парнасский счастливый ленивец»  Батюшков,  которому совсем немного не  хватило,  чтобы шагнуть за черту,  разделявшую большой талант от гениальности,  сказал, что по жизни мы – «минутны странники»,  что «все дни утратами считаем»,  а в минуты радости на крыльях «летим к своим друзьям – и  что ж?..  их урны обнимаем». На всю жизнь мне врезались в память эти слова. Так вот Батюшков,  сжав листок со стихотворением Пушкина о «бесстыдном бешенстве желаний»,  воскликнул: «О!  Как стал писать этот злодей!»  Плененный  напряженной интригой спектакля, я находился,  мне кажется,  в том  состоянии эмоционального порыва,  в каком пребывал когда-то певец  эпикурейски-эротической поэзии Батюшков. Хотя ставить свое имя, перетянутое портупеей, пропитанное сапожной ваксой и дизтопливом, рядом с великим Константином Николаевичем, участником войн с наполеоновской Францией, со Швецией, – это, конечно, из разряда армейского бесстыдства и  нахрапистости.  Кстати, в считанных метрах от этого здания,  где проходит спектакль, лечился девятнадцатилетний офицер Батюшков.  Рижанка Эмилия Мюгель стала его первой любовью.  И эта любовь будет овевать многие стихи «минутного странника», провозгласившего, что любовь – радость не только духовная, но и телесная.

       После восклицаний: «Я свободен!»  и  «Я свободна!»  мое сердце так сдавило чувство восхищения происходящим на сцене, что неимоверным усилием воли я давил в себе мятущийся восторг, не давая ему вырваться наружу (хватит происшествия с носовым платком): «О!  Как талантливо сделали спектакль, злодеи!»  В состоянии бурного экстаза я часто  хватал воздух,  я, я,  я… – килька, выброшенная балтийской волной на сушу.

       И все же, и все же!  Где жара?  Где?!  О!  Стоило мне только подумать о какой-то недоработке режиссера «Красной жары» Виктора Скулиньша, как фантасмагория, сон наяву  накрыли меня с головой.  Возбужденные,  призывно улыбающиеся,  голые «новопоколенцы»  сошли со сцены и, гордо неся плечи,  пошли между рядами зрителей.  Надушенные, напудренные, они раздавали лотерейные билеты –  розовые и голубые сердечки. Вот и я уже держу  вожделенные листки. Читаю на оборотной стороне розовой открытки: «ДННЛ» провозглашает: пускай нездешняя любовь с любовью здешней будут слиты».  На  голубой: «ДННЛ» утверждает: наша жизнь – простыня и кровать. Право, новый мир, мир  чудесный лучше старого, советского, в сто крат». А вдруг  одна из лотерей,  как провода на морозе, зазвенели   в моем мозгу извилины,  окажется выигрышной,  и я буду зван на ужин в дорогом ресторане «Рига» в обществе, как написано в программке,  председателя партии  Ютиса Тубелиса.  В предвкушении выигрыша уже и фантазия во всю прыть разыгралась: наряжусь в костюм «цвета застуженного картофельного киселя», белую рубашку попрошу у Славы Соколова,  моя не годится для столь торжественной минуты, слишком  грубая, серая.  Галстук свой любимый повяжу – желто-золотистый, с крупными красными квадратами. Нет, нет. Не годится. Красный цвет сейчас в латышском государстве – персона нон грат,  это все равно,  что держать перед мордой быка красную тряпку. Зайду,  вежливо поручкаюсь с  панлатышом Тубелисом.  Если он будет в четырехрукавном кафтане, – два рукава для рук, два для целования штурмовиками его боевых дружин, – постараюсь не заметить  дивного костюма, пошитого американским кутюрье.  Не целовать же мне рукав шельме по имени Людоеденфорб,  которая каждый день  метит меня черной краской и жизни не дает моей семье, повесив ей на шею оккупационно-депортационный ярлык.  Обязательно скажу  воеводе  о своем  восхищении  драматической  траходрамой: «Удивлен! Удивлен, Ютис  Долтонович!»

       Течение сладкого мечтания прервал страшный грохот. Боже мой! Это надо видеть! На сцену падали, падали, падали и в дребезги разбивались гипсовые бюсты:  Ленина,  Сталина,  Хрущева,  Брежнева,  Андропова,  Вышинского. Подражая Левитану, диктор объявил:

       - Латвия объявлена свободной, демократической страной!

      Приглушен свет. Перед сценой вальсируют голые актеры. В «голландском квартале» – глухие  стоны (не знаю, всамделишные или инсценированные; в программке написано, что возбужденно-экспрессивное поведение клиентов «голландского квартала» – органическая часть спектакля).  А в зале одни «моногамные» парочки слиплись в объятиях и очумело целуются, другие тискаются, третьи уставились друг на друга, четвертые ерзали от вожделения, но не смели прилюдно переступить порог приличия и мечтали о мгновении, когда свидетелем их любви станет уединение. «Традиционщиков» будто  охлобучили пыльным мешком. Вобрав в плечи головы, они неподвижны, из орбит лезут  глаза.

        Мой пышноживотый,  колышущезадый, неопределенного возраста сосед  по-молодецки ерзнул на стуле, игриво-томными,  желающими любви,  глазами  впялился  в меня, отчего мое тело покрылось гусиными  струпьями. «Архангелы Гавриил, Рафаил, Михаил…» – испытывая серьезную угрозу суконно-уставному суверенитету моего тела, взмолился я. Чувак же, почувствовав, видимо, впервые в жизни, что отягчен мужским  достоинством, поднялся и  боком, стараясь не задевать колени сидящих, медленно посунулся ко мне, словно  трехпалый ленивец к вершине дерева с обильной листвой в джунглях Амазонии.  Мур-мур-тужур!  Ресницами хлоп-хлоп, глаза масляные,  слюнки глотает, мурлыканьем исходит:  «М-м-м…»  Стать падшим ангелом порока мне страшно не хотелось, танкистское нутро все-таки удерживало меня от шага войти в пенаты, в которых бушует бесстыдное бешенство желаний, поэтому  последовал суворовскому наказу:  в случае обстоятельств, несущих угрозу жизни, бери ноги в руки и ищи надежные позиции. Словом, мне пришлось немедленно передислоцироваться в относительно безопасное место.
       Заключительный акт. Сверху сцены медленно опускается  черное, с рваными краями, сплошь в дырках ветхое красное полотнище с целующейся  парочкой, пятиконечной звездой и свастикой. С факелом к нему подходит Свободная Латвия, артистка Дана Пирогс, и под органную музыку поджигает страшное прошлое.

       Но не  эффектное сожжение полотнища  стало апофеозом политической траходрамы, а действо, которое, с моей точки зрения, войдет в историю театрального искусства как прием ввержения зрителя в полную эйфорию. На сцену вновь вышла  голая Дана Пирогс. Она держала в руках двух голубей.

        - Летите, родные мои! – чувственно всхлипнув, с целомудренной торжественностью произнесла актриса  и раскрыла ладони.

       Крылатые ангелы ослепительной белизны  затрепыхали  под потолком  зрительного зала, «будя в крови, в кости, в уме и воле» публики самые что ни  на есть возвышенные чувства.  На каждом крыле голубя – по изображению американского флага, у голубки - латвийского.

      - Бис!  Бис! ­Бис!  ­– неистовствовал зал.

       Над моей головой трепыхался  символ выстраданной любви.  Двойственное чувство испытывала моя танкистская  душа в те мгновения.  И радость за соединение страждущих сердец, и тревогу:  «Лесные братья»  и  американские хиросимоизуверы – что породит  смешение  ген  двух воинственных  партнеров, зараженных ненавистью к России?»  Развод  с  мужланом Советским Союзом позади. С задней  или  без задней  мысли,  Латвия сейчас  в своей дюнной  постели, фантастически красивой, укрытой изумрудным  хвойным балдахином, совокупляется с  новым возлюбленным,  заокеанским янки.  А чтобы медовый месяц не испортил бывший муж-ватник,  к охране постели приступили  американские стратегические бомбардировщики.  Бороздя небо,  они тенями  скользят  по  окнам Кремля.  Но этих теней там не замечают.  Кремль бухает, благодушествует.  Не прозевать бы миг, когда однажды из латвийского неонацистского гнезда вылетят  десятки американских «голубей»,  груженных атомными «Малышами» и «Толстяками», и сбросят  их на российские города, как сбросили на  Хиросиму и Нагасаки.

       Я – не сноб, не театральный критик.  Метод социалистического реализма или критического,  романтизм,  декадентство,  символизм  – эти литературные тонкости мне, офицеру, неподъемны,  как  не по силам поднять танк.  Тем не менее,  хочу высказать и свое, пусть и казарменного уровня, мнение относительно спектакля. Сначала о  положительном.  Траходрама,  полная трагизма и поэтической прелести, конечно же, актуальна. На сцене идет обнаженный разговор о национальной  трагедии, звучит страстный призыв к  филистерскому  обществу: пора кончать с традиционными, замшелыми понятиями в сексе,  как покончил с ними Запад, давно уже свободный от любых предрассудков.  

        Теперь об образе Свободной Латвии в исполнении  Даны  Пирогс.  Она, конечно, не величественная  Вия Артмане, Балтийская Жемчужина, раздавленная соотечественниками. Но, закрыв глаза на крикливость, квазиромантизм,  псевдопсихологизм в трактовке Пирогс  образа Латвии, ее игру  все-таки можно отнести к разряду впечатляющих.  Но вот досада. Голосом собаки, которой машина переехала задние лапы,  со сцены   вопиет один существенный просчет. А речь ведь идет о каких-то двух салаках – символе  владычества Латвии над Балтийским морем. Да!  Да!  Двух салаках.  Ими следовало бы заменить неброские, абсолютно незаметные из зала серьги в ушах Даны Пирогс. Как бы заиграл с ними образ! Как бы заиграл!

      И все-таки:  да здравствует Ютис Тубелис,  автор и продюсер «Красной  жары в голубой лагуне», дэнэнээловский вождь!  Можно попенять автору,  что в угоду голой тенденциозности он пожертвовал литературной стороной,  но это не умаляет заслуг Ютиса Долтоновича.  Спектакль изяществом формы,  пылкостью  страстей,  бюстовым низвержением  советских политических идолов – это еще один исторический шаг вперед  Свободной Латвии, созидающей новую жизнь без вероломных недочеловеков.

       А «новопоколенцы»  уже готовят спектакль под названием «Русские варвары», автор и постановщик  тот же. Тубелис.  Из источников,  заслуживающих доверия,  стало известно,  что со сцены  актриса Дана Пирогс  произнесет открытие  драматурга  Тубелиса,  что Христос – латыш. Правда,  миру известна  другая точка зрения, а  именно гитлеровская:  «Христос – ариец».  Как  бы там ни было, фабула в драме «Русские варвары» интригующая.

        В вестибюле по пятьдесят центов за штуку продавали голубые и розовые «либидки» – шелковые ленточки, заряженные, если верить лоточникам, сексомантами на «возбудительный массаж нервов», на умопомрачительную постельную любовь как для «моногамных», так и для традиционных пар. Мой возбужденный мозг не отверг возбуждающие полоски.  Купил пять:  четыре подарю однополчанам для прикола – пусть «возбудительный массаж нервов» прогонит из их душ хотя бы на какое-то время апатию.

       С ужином в обществе  Тубелиса  в ресторане «Рига» мне не подфартило. Мои лотерейные билеты оказались в проигрыше.

 

       Из печати.

        Ни первая мировая война, ни октябрьский переворот 1917 года, ни Великая Отечественная война не приводили к столь плачевным последствиям в жизни страны, как это произошло при Ельцине. Материальное состояние семей, согласно опросу, снизилось настолько, что 54 процента россиян «еле-еле сводят концы с концами», численность безработных за 1992 год увеличилась более чем в 10 раз. «Американский обком» приказывает Ельцину, каких людей назначать на государственные посты, которые были бы выгодны США  для полной и максимальной мстительной победы в «холодной войне». Штатам нужны послушные холуи Гайдар, Чубайс, Козырев для осуществления грабежа российских активов, обнищания и смертности населения, утечки военных технологий, отторжения Чечни, Татарстана, Башкирии, Дагестана, как это было сделано с Прибалтикой.

 

 

Глава 9

Тараканная отдушина

       Волнами  июльского миража  в дальней дали колышется  жизнь прежней казармы. Той казармы, которой были присущи устойчивое, ритмичное сердцебиение,  упорядоченность быта, морально-нравственная подтянутость, мужская прямолинейность, чувство братского плеча. Конечно, не все шло как по-писаному. Встроить каждого солдата с его интеллектом и  психикой в систему боеготовности полка, дивизии – это не ноту вписать в партитуру, определив за ней раз и навсегда незыблемое место. Были и проблемы. Но их немедля устраняли, обставляя каждый последующий день службы так, чтобы вновь не наступить на прежние грабли. А сейчас? Что и говорить, стыдно смотреть тебе  в глаза, товарищ генералиссимус Суворов. С бесшабашной, безудержной удалью кабацких гуляк, ведомые  лживым Кремлем, мы похерили твое настоятельное указание: армия всегда должна быть готова к величайшему усилию, к немедленнову выступлению.  Нынешнюю обитель солдат, «горбо-проказную», как участок плодородной земли, с которого согнали рачительного хозяина, заглушила горькая полынь растления: повальное дезертирство, суициды, членовредительство, самоволки, демонстративное невыполнение приказов. И что ни на есть самая опасная, давным-давно изжитая, моровая язва поразила казарму – межнациональное  противостояние. Злоба, ненависть, кровавые драки между армянами и азербайджанцами, чеченцами и ингушами, грузинами и абхазами, украинцами и русинами – сейчас это стало таким же обычным явлением,  как вечерняя поверка. Только русские и белорусы держатся друг друга. Не решаясь зайти вовнутрь, с ноги на ногу у порога казармы переминаются команды-падчерицы: «Смирно», «Равняйсь», «К бою». Чтобы хоть как-то отбыть еще один подневольный  день-уродину, брошенная на произвол судьбы прибалтийская группировка войск, как может, – голь на выдумки хитра – себя кормит, гасит раздражение, занимает, забавляет.  Одна  забава так выпячивает грудь из досугового строя, что никак  нельзя пройти мимо нее, чтобы о ней не рассказать.

        Надо, конечно, все это  видеть и слышать. Голосом непорочной, святой девы Марии- Магдалины, призывающей небеса послать благодать на мучеников грешной земли, сегодня в стенах казармы звучат  просьбы и  пожелания командиров.  С такой ласковостью, так по-отечески тепло они гладят подчиненных по головам, что впору нянь из детяслей звать на открытый урок и учить их,  как надо в государственных учреждениях  налаживать атмосферу  всеобщего   благодушествования.

       - Соколик! Мой родной!  Хватит кашу в лапти обувать. Дави, пожалуйста, каблуком кирзача сильнее на лопату, чтобы лезвие глубже входило в грунт да поболе захватывало. Сам понимаешь, моя ты двухгодичная радость, обстановка, к большому моему сожалению, не позволяет  объявить  передых, – разве такую сладкую разлюли-малину, или телячью  нежность, проявит офицер к лоботрясу-лентяю в напряженной боевой обстановке?  Да никогда.  Может, только, да и то крайне редко, такая тирада  из уст офицера прозвучит в виде язвительного чудачества, начиненного порохом злости, готовом вспыхнуть в любую секунду. Тирада призвана устыдить, подстегнуть лентяя.  Когда противник на всех парах прет на боевые позиции, над командирской головой, как дамоклов меч, висит норматив готовности к отражению атаки, тут не станешь укутывать сачка-хитрована в  полотна нежности. В ход идет рык, вроде этого: – Хочешь, чтобы я твои наглые глазопялы натянул тебе на задницу?  Чего сопли жуешь, ядрена мать? Пахать! Я сказал, пахать!

      Или стенящим голосом:

       - Что-о-о? Что я слышу?! Армия – сборище дураков, помноженное на единицу потерянного времени? Так лопатой перетяну  горб, что циркулем сложишься. Тебя государство бесплатно картофаном кормит! А ты?  Видите ли, решил солнечные ванны попринимать, – и такая гримаса обезобразит лицо командира, словно под нос ему сунули сдохшего ежа.

       А сейчас…

      - Касатики, благословляю вас на победу.  Не  дайте свершиться несправедливости: вороги не должны снести мою «крышу» злорадством в случае проигрыша. Вся надежда на вас, мои  несравненные,  дорогие богатыри. Не посрамите честь роты, умоляю вас, – в таком ключе, очень далеком от уставного жесткача, идет теперь общение офицера с бойцами.              

       Заряженные на результат, солдаты на карачках, шлепая ладонями, стуча коленями, проявляя недюжинную прыть и смекалку, носятся по казарме,  раз от разу издавая восторженный крик: «Еще один!» Штука к штуке – растет пьедестал славы, на который взойдет родимый командир. С задранными задами, бойцы в кальсонах похожи на гигантских пятипальцевых зверей, шныряющих по местности в поисках корма.

       Когда человек, столкнувшись с серьезной проблемой, сильно колеблется, сколько времени ему ни давай, все не хватает одной, последней, секунды для принятия окончательного решения. Вот в таком положении нахожусь и я: стоит-не стоит в дневнике, как торговка ширпотреб на базаре, выкладывать уникальное изобретение наших военных, пока оно не зарегистрировано в «Международном агентстве авторских прав»? Дело сулит баснословные гонорары от военных ведомств всех армий мира, даже людоедской папуасской.  Хватит не только накормить, осапожить, отмыть от вшей нашу семимиллионную  голодную, оборванную армию, но и закрыть, хотя бы деревянными щитами, наши совершенно открытые границы.  Ведь  Горби  межконтинентальные ракеты порезал и шахты залил бетоном. Но во мне так свербит нетерпение продать наисекретнейший секрет, что просто нет мочи. Понимаю теперь, как свербело у новых хозяев Кремля, пока они не продали Западу суверенитет страны и не превратили свою армию в беспомощного инвалида.

       Все-таки я решил предать огласке секрет: солдаты ловят… тараканов-прусаков, красят им крылья.  По условиям состязания,  исключается  слежка, куда черные и рыжие твари попрячутся  в момент выпуска их на волю. Ровно через час, отведенное время до секунды выдерживается, звучит команда:

        - К поимке усатых приступить!

       И тут такие баталии разворачиваются с применением всех тонкостей тактического искусства, такой азарт клокочет, что солдатам, не задействованным в битве, надо обладать невероятной выдержкой, чтобы не ринуться  на помощь товарищам. От пламенных мольб командиров-забавников, их междометных стонов с пристегнутыми к ним прицепами тяжелых, заковыристых выражений, зеленая краска на стенах пузырится.

        - Соколики…

        - Ух, туда ты, раскосая…

        - Вовек не забуду…

        - М-м-м…

        - Простите, родные, за попрек насчет того, что куда солдата ни целуй – везде у него выхлопная труба… Виноват, виноват!  Везде у солдата складки, полные мыслей, особенно задняя… – в  состоянии сердечного приступа извиняется командир первой роты.

        - Левое яйцо отдаю на отсечение, только…  Вперед, вперед, чингисханово племя! – воодушевляет своих подчиненных  командир-жертвенник второй роты.

        - Живее шевелите лапами! Два дня дам на передых! – это уже командир третьей роты не находит себе места.

        И все это под неистовый бой кимвала: пылкий солдат так колотит алюминиевыми крышками от чанов, что стекла в окнах зуммерчат.

       После тридцатиминутной охоты черно-коричневые  трофеи в пол литровых банках, накрытых пластмассовыми крышками в мелких отверстиях для доступа воздуха, ставят на стол.  За дело принимается авторитетнейшая комиссия, состоящая из щепетильных прапорщиков – начальников продовольственных, вещевых, оружейных складов, у которых, как ни у кого другого из воинского контингента, мозги заточены на цифры, что является следствием старшинских обязанностей: надо до селедки, до патрона, пуговицы, лычки знать потребности личного состава. Вначале идет тщательный осмотр плененных прусаков: инвалиды, то бишь  насекомые без лапки, уса, крыла, пораненого ока – не в счет. Таких отправляют в «публичные дома», так солдаты окрестили  окантованные алюминиевыми рейками стеклянные ящики с высоким слоем деревянных стружек,  в которых совершается таинство воспроизводства нового потомства для будущих сражений. К «домам» приставлены дневальные, в чей круг обязанностей входит кормление ненасытных шельм,  обеспечение их водой, погребение подохших, а еще ограничение доступа зевак, сгорающих от любопытства понаблюдать, как  трахаются  сексоненасытные прусаки.  Бывает, что дневальный смилостивится и разрешит  сослуживцу подойти к «распутному дому» да еще даст подержать серенькое тараканье яйцо.  Везунчика  окружают сослуживцы и, не дыша, смотрят на плод так, как смотрит ребенок в цирке на клоуна, который из уха без конца и края вытягивает шелковую разноцветную ленту.

       Подбив сальдо, прапорщики заполняют протокол и объявляют победителя. Счастливцем становится тот офицер-забавник, чьи подчиненные больше наловили «беляков», «красных», «синемордых» тварей. Кроме похвального листа, победителю вручают три бутылки водки, купленных на деньги проигравших офицеров. Поощряются и солдаты, участвовавшие в состязаниях. Их выводят в поле на занятие по тактической подготовке и объявляют команду: «Дрыхнуть  до посинения!»  Разостлав плащ-палатки, бойцы погружаются в сладкую дрему: солдат спит – служба идет.

       Озадаченный реакцией высокого начальства на свою  докладную о повальной тараканомании  в  ротах и батальонах, с остренькими, «вытягивающими» глазками  особист, кого солдаты обычно называют «шпионами», «засланными казачками»,  кисло бухтел передо мной:

       - Чего-чего, а этого не ожидал. И там, наверху, тоже на все положили. Успокойся, говорят, пусть лучше тараканам крылья красят, чем танки покрасят в красно-сине-белый цвет и выведут на улицы латвийских городов. Главное, чтобы возмущение офицеров политической вакханалией и бедовой жизнью не вырвалось наружу.  

      Второе по рангу увлечение нынешней казармы – водкопой.  Днем, вечером, а то и с утра и до утра офицеры и прапорщики впадают в «распаренную наркотическую атмосферу вольного чувства», когда испытываешь восторженное упоение жизнью, не ограничиваемое моральными требованиями. По каптеркам, штабам, в утробах боевых машин, в лесочке  за полковым забором под стук алюминиевых кружек с «водярой» служивые тостуют:

       - Ну, вздрогнем, братцы…

       - Подзаправим наши танки…

       -  Здоровье ваше, горло наше…

       Нелепая действительность: ложь, предательство Кремля, бешеная травля «лесного сообщества», нищенство, лавина абсурдных приказов и распоряжений из минобороны сделали свое дело – лопнули офицерские сухожилия, угас дух самоотречения. Ведь нельзя, говорят офицеры, бесконечно «ставить свою личность в разрез с действительностью».

        Капитан Усов, «ассиметричный афганец» – выйдет из госпиталя, от силы две недели продержится без лекарств и опять на больничную койку, – послушав мой рассказ о тараканьих боях в полках, устало помял рукой костлявый подбородок и тяжело выдохнул:

       - Что называется, приехали: армия честь потеряла.  Горько и противно, шершавый болт. Сколько можно мочалить?  Вот и сняли офицеры  со своих шей вериги долга и выбросили их на свалку.  Армию убили, как сказал один умный мужик, при попытке к жизни. Бесплатный армяк с погонами и похороны за казенный счет – вся наша с тобой, комиссар, стоимость.

 

       Некогда мощное, мускулистое армейское тело захирело, усохло, вены его закупоролись тромбами  из тараканьих баталий, апатии, пьянства, картежных битв, растащиловки, безделья. «Долг», «честь», «призвание», «почетная обязанность» – холодные идеологические объедки с кремлевского стола, брезгливо швыряемые сытыми политиками за прибалтийскую ограду нам, запаршивевшим сторожевым псам, уже не переваривают наши железные желудки. Отсюда, из  удушливого прибалтийского затона, где каждая минута жизни – сгнившая нить в сукне бытия, мы, поднявшись на цыпочки, смотрим с тоской в твою сторону, Россия.  Два наикоммунистнейших коммуниста, перепрыгнув, как в той сказке, через головы, превратились в наидемократнейших демократов.   Под аплодисменты и поощрительное причмокивание Запада они по бревнам растащили добротную смолистую – несчетные  века ей стоять! – избу, которая нас вскормила и вырастила. Стены в этой избе проконопачены нервами, стены оштукатурены глиной, замешанной на крови и поте, побелены чистой совестью  нашего  терпеливого  народа. Наши предки выстрадали эту светелку ради того, чтобы «приютно и тепло» было наследным поколениям.  Они намолили избу на долгую и счастливую жизнь.

      Святые, жизнеобеспечивающие  образа: «Кто с мечом к нам пришел, тот от меча и погибнет»,  «Умрем, но не сдадимся»,  «День Победы порохом пропах», «Страна моя, ты – самая любимая»,  «Знаете, каким он парнем был!» – эти дорогие образа,  одухотворявшие не одно поколение на подвиг и труд, сбиты со стен нашего дома.  Их топчут политические извращенцы, те, кто только вчера,  впав в затяжной транс, со сладострастной слюной на губах исступленно  коммуниздил нас до такой степени, пока  нас не мучила изжога от идеологизмов – никакой апокриф не должен был вкрасться в наше сознание и поколебать ленинское вероучение.  Сейчас же  нас в поте лица исступленно  демократиздят. Напяливают на наши головы шири западных ценностей с той изощренностью, с какой это делали  завоеватели Средней Азии в древние времена:  чтобы отбить память у пленника, они заковывали его в деревянные колодки и на  обритую голову, выскоблив каждую волосинку под корень, напяливали выйную часть верблюжьей шкуры в парном виде. Высыхающая на солнце шкура сжимала бритую голову, как железный обруч кадку. Одни жесткие, прямые азиатские волосы врастали в сыромятную кожу, другие сгибались и иглами втыкались в кожу головы, причиняя чудовищное страдание, приводя к  помутнению рассудка. Человек превращался в манкурта – раба, не помнящего прошлого, не помнящего откуда он родом, кто его мать, какого племени. Так и нынешние  завоеватели Кремля  манкуртят свой народ, армию. Им все равно,  в каком приходе мутить разум людям – коммунистическом или капиталистическом, либеральном или радикальном, левом-правом: один хлеб попу, одна радость – что свадьба, что похороны.

       Ну, а мы с Калашами в руках, поклявшиеся «до последней капли крови» защищать Отечество в случае грозящей ему опасности?  Вон враги.  Открытые, продажные, до жути лицемерные.  Выворачивают вертлюга Отечеству. В атаках на полигонах на условного противника такой героизм из нас прет, что с каждого пиши маслом портрет и заноси в Зал Воинской Славы, а наяву?  Ни первой, ни последней капли крови мы, офицеры, не принесли в жертву во имя спасения страны от гибели. Припав губами к срезу стволов Калашей,  тужимся, дуем – в невнятном свисте весь наш патриотизм, если и воздействуем на кого-то или что-то, то не более, чем звук рожка охотника на оленей в дремучем лесу. Мы – люди, с  вдетыми в ноздри кольцами: в какую сторону хозяева дернут – туда послушно и бредем с понуренной головой.

       Родину невозможно унести, сказал  мудрец, можно унести только тоску о ней. Тоску в прибалтийском затоне  офицеры заливают «водярой». Уставшие, задерганные, ограбленные души тостуют:

      - Боеготовность – не волк, в лес не убежит…

      Заспиртовать бы в колбе «не убегающего волка» – этого безногого, безглазого урода.  Заспиртовать  с той целью, чтобы выставлять калеку перед будущими защитниками Отечества как образец того, к чему может привести затравленный дух людей при оружии. И пояснять происхождение выродка словами атамана Переяславского куреня Запорожской Сечи времен Тараса Бульбы, огорошенного, уязвленного тем, что ляхи часть мертвецки пьяных казаков перебила, часть перевязала:

       - Так вот что, панове-братове, случилось…  Вот до чего довел хмель! Вы готовы так натянуться, что враг Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вам  начихает, так вы того не услышите.

         Из хроники дня.

         Газета «Деоккупация. Депортация. Дерусификация» опубликовала переданную из Вашингтона организацией «Латыши мира» стенограмму телефонного разговора Президента СССР Михаила Горбачева и Президента США Джорджа Буша от 25 декабря 1991 года, после заключения Беловежского соглашения о  ликвидации СССР «как фактора геополитической реальности».

       «Буш: Здравствуй, Михаил.

       Горбачев: Джордж, мой дорогой друг. Рад слышать ваш голос.

       Буш: Рад приветствовать вас в такой знаменательный день, такой исторический день. Благодарю, что вы позвонили.

        Горбачев: Позвольте мне начать с приятного: поздравляю вас, Барбару и всю вашу семью с Рождеством…  А теперь я должен сказать, что примерно через два часа я выступлю по московскому телевидению с коротким заявлением о принятом мной решении. Я отправил вам письмо, Джордж. Надеюсь, вы скоро его получите. В письме я выразил самое важное. Сейчас же я хотел бы еще раз подтвердить, как высоко я ценю то, что нам удалось сделать за время совместной работы, когда вы были вице-президентом, и потом, когда вы стали Президентом Соединенных Штатов… Джордж, позвольте мне сказать вам о том, что я считаю крайне важным.

       Буш: Я слушаю.

       Горбачев: Безусловно, необходимо идти по пути признания всех этих стран… Теперь о России – это вторая важнейшая тема наших разговоров. Передо мной на столе лежит Указ Президента СССР о моей отставке. Я также слагаю с себя обязанности Верховного Главнокомандующего и передаю полномочия по применению ядерного оружия Президенту Российской Федерации, то есть я руковожу делами до завершения конституционного процесса. Могу вас заверить, что все находится под строгим контролем… Вы можете спокойно провести рождественский вечер… Что касается меня, то я не собираюсь скрываться в тайге, в лесах. Я останусь политически активным, останусь в политической жизни. Моя главная цель – помогать в процессах, начавшихся с перестройкой и новым мышлением во внешней политике… Наши роли могут меняться, но я хотел бы заверить вас, что то, чего мы достигли, уже не изменится. Мы с Раисой желаем вам и Барбаре всего самого наилучшего.

        Буш: Михаил, прежде всего хочу выразить признательность за ваш звонок. Я слушал ваше сообщение с большим интересом. Мы по-прежнему будем проявлять участие, особенно в том, что касается Российской Республики, огромные трудности которой могут еще больше усугубиться этой зимой. Я очень рад, что вы не собираетесь скрываться в лесах, а будете продолжать активную политическую деятельность… Я благодарен за ваши разъяснения относительно ядерного оружия, и я признателен вам и руководителям республик за отличную организацию и реализацию процесса… Итак, в эти праздничные дни и этот исторический момент мы отдаем должное вашим заслугам и благодарим вас за все, что вы сделали для мира во всем мире. Большое спасибо.

        Горбачев: Спасибо, Джордж. Я рад был услышать все это сегодня. Я прощаюсь и жму вашу руку. Вы сказали мне много важных вещей, и я благодарен за это.

        Буш: Всего наилучшего, Михаил.

        Горбачев: До свидания».  

                                                                             Глава 10

                                            Все делается под солнцем

       А этот, пробуя пальцем остроту, все правит и правит лезвие бритвы для нашей глотки. Будь прибор, замеряющий психическую возбудимость человека, то в данный момент относительно Тубелиса стрелка подошла бы к риске «Ликование», а может быть, и зашкалила бы. Свое упоенное блаженство вождь «ДННЛ» излил в интервью газете «Павасарис»: «22 декабря – поистине знаменательный день. Он войдет в историю нашего государства как точка отсчета решимости латышей в самое короткое время силой изгнать с нашей страдающей земли «аффлингов». Наконец наши патриоты ребром поставили перед оккупантами не 1, а 5100 вопросов: «Хотите живыми уйти в Россию? Убирайтесь! Не хотите? 5100 пуль уложат вас в гробы и вы прибудете домой цинковым грузом №200…»

         Откуда «нарисовалась» цифра 5100?

          22 декабря в 0.40 на боевой пост в Рижском районе совершено нападение. Четыре солдата убиты, один тяжело ранен. Похищено: 36 автоматов, 18 ручных противотанковых гранатометов, 30 пистолетов, 8 ящиков осколочных гранат, 510 000 автоматных патронов.

       Это был первый караул рядового Гулевича, который обернулся для него испытанием огнем, пометившем его на всю жизнь: пули прошили легкие, селезенку, диафрагму, ногу – пять часов врачи боролись за жизнь солдата.

        Щуплый, узкоплечий, ростом пятьдесят восемь, смотрит с прищуром, в речи «пробуксовывает». Военно-медицинская комиссия военкомата призывника Гулевича определила в мотострелковые войска с оговоркой: «Не использовать на боевых должностях». Боевые связаны с огромными физическими и психологическими нагрузками, где солдат должен быть «аки столб непоколебимый, аки диамант несокрушимый». В тыловом подразделении для солдат, как Гулевич, широчайшее поле деятельности: ухаживай за поросятами, паси телят, выращивай огурцы в парниках, мишени мастери, шуфлюй уголь в кочегарке, драй полы в учебно-тренировочных классах. Таких «пешедралы» из числа фанаберистых старослужащих, кто явно перенюхал пороховой гари на стрельбах, уголком рта, искаженным пренебрежением, называют «тыловыми крысами», «захребетниками», «припоем». Зато за столом, нисколько не задумываясь, с каких заливных лугов попало на стол, «пешедраловые» субчики за две щеки так уминают нежную телятину, что уши трещат.

        Когда в части с личным составом положение куда ни кинь – везде клин, начштабу не до изучения военно-медицинских заключений, выяснения  «буксует» солдат в разговоре, соловьянит  или баритонит голосом Юрия Левитана. Перед офицером стопка личных дел, у него задача залатать прежде всего дыры в боевых подразделениях, поэтому, отсчитав серые папки, он «оптом» пять новобранцев в 1-ую МСР определил, четыре во 2-ую и т. д. Таким образом, чему очень обрадовался, Гулевич попал в матушку-пехоту, известной тем, что коли русский солдат поясницу поразомнет да ноги поразмотает, так только держитесь, подметки! Сашу окороновали покорябанной зеленой каской, вручили скипетр мотострелка – автомат. Он, паренек с врожденной совестью, из маленькой полесской деревушки Хомичи, что в Пинской области, стал делать все по службе как для себя. Никакого интереса он не проявлял к ефрейторскому премудрому закону расклада сил на два долгих рекрутских года: неси службу, где шажком, где ползком, где схитри и прикорни секунд на шестьсот на каждый глаз, где прогнись, где пусти пыль в глаза. Передиагоналенный шинельной скаткой, увешанный автоматом, саперной лопаткой, подсумком с магазинами, вещмешком, в зеленой трехкилограммовой «короне» Гулевич на занятиях по огневой подготовке старательно переводил язык методических указаний на точные попадания в мишени. На тактических тренировках крутился волчком.

      Вскоре он заслужил перую благодарность. Э то было на батальонном тактическом учении, под палящим солнцем Саша  юрко ползал по-пластунски, вставал, перебегал от укрытия к укрытию, падал, опять полз, стрелял по мишеням, бросал «лимонки». Противника мотострелки смяли. Рота, чумазо-мокрая, расплавленная, широко распахнутым ртом хватала раскаленный воздух. Сил  не было даже сплюнуть липкую слюну, высморкать едкую, щекочущую пыль, забившую ноздри. Командир роты капитан Арсентьев со словами: «Вот кто молодец!» попросил рядового Гулевича выйти из строя  и, когда Александр со смущенно-виноватым видом: «Уж не взыщите, пацаны» замер перед фронтм сослуживцев, сказал:

         - Точно, конечно, не произведу, но приблизительно так Петр Первый говорил своим драгунам: когда огонь найдет солому, ее пожирает, но когда дойдет до камня, то сам угасает. Вот ваш товарищ. Характер у парня – кремень. Прошу брать с него пример, – облизал сухие губы, пальцами стянул капли пота с глаз и заключил: – Рядовой Гулевич, за твердость духа, умелые, решительные действия в ходе наступления объявляю благодарность.

       - Служу Советскому Союзу! – обрадованно-приподнятым голосом ответил Саша.

       - Какой Союз? Нет его уже, – устало буркнул «старик» рядовой Соседов.

       - Да, флаг спущен у здания ООН, – нахмурился ротный. – Но народ на месте. Мы ему служили и будем служить, а не этим… – Перекур! – Капитан Арсентьев повернулся к Гулевичу, пожал ему руку: – Спасибо за службу!

 

       Все закладывается в детстве. Саша рос без отца. Уже в восемь лет запрягал коня. Эка невидаль! Хомут да дуга – вот и вся недолга. Нечем крыть. Действительно, недолго запрягает лошадь взрослый человек. А ребенку… По весу хомут не для слабых ручонок, ничего, по земле можно протащить, а вот протолкнуть в узкий овал огромную угловатую мордень – тут и сноровка нужна и сила. Ладно, если конь рахманый: ты ему хоть в ухо влезь – не взбететенится. В знак благодарности за послушничество Сашок  таких коней отирал пучками полыни: ее запах отгонял наглых мух и оводье. А если спесивая дурында перед тобой? Кажется, еще чуть-чуть и хомут обхватит гривастую шею, но в самый важный момент, видите ли, дурынде уши задрали, так отрывисто дернет головой, что хомут в сторону, а ты от боли в комок: своей каменной мордой лошадь попыталась твой нос крюком вверх согнуть. Мужичку Саше ничего не оставалось, как снять с подводы дробинки и, положив одна на другую, продолжить хомутание. А дальше проще пареной репы: оглобли обхватить сыромятными проушинами, дуга, седло, чересседельник, подпруга, оброть.

        Чуть постарше Саша на летних каникулах уже самостоятельно бороновал, обгонял колхозную картошку, стоговал сено, полол, хотя это и считается женской работой, загоны свеклы. Заработанные деньги до копейки отдавал матери: хата у них – у коровы хлев лучше. Послевоенная. Женскими жилами сработанная. Дождь пойдет – внутри миски подставляешь под капель, зимой мороз так сдавит ребра доходяги, что вся трещит, окна до середины забивали досками, а щель между ними и шибками седым мхом законопачивали. По дому выполнял всю мужскую работу: рубил дрова, дранкой латал прохудившуюся  крышу, картошку в копец закладывал, выбрасывал из хлева навоз. А когда прихваривала мать, фартук на себя, хустку на голову и шел доить корову. Соседка Марфа  своим сыновьям уши прожужжала: «Глядите, тельбухи, яки сын у Тацяны справный! И да працы, и да вучобы!» Сашу такое кудахтанье сильно смущало: он переживал – не отразилось бы оно на его дружбе с Леней и Витей – пацаны мировые. От своего сердца отколупнут, но дадут.

 

      Караульный городок. Закончив инструктаж, капитан Арсентьев обратился к подчиненным:

        - Вопросы есть?

        Изучив стенд «Объект №5» и выслушав разъяснения ротного, Саша подумал, что, кажется, все в голову вбито. Все по полочкам разложено: уяснил границу охраняемой территории, зоны особого наблюдения, расположение телефонных аппаратов для связи с караульным помещением, время доклада об обстановке на посту, однако одна проблема все-таки точила его. Гулевич думал о нестыковке указания замполита батальона и требования устава караульной службы.

         - Товарищ капитан, – обратился он, – майор Алябьев на политинформациях постоянно говорит нам, чтобы зарубили на носу: «Обстановка в Прибалтике критическая. На провокации не поддаваться. Оружие не применять», а устав требует: после предупредительного выстрела открывать по нарушителю огонь на поражение. Как-то не сшивается все это…

        «Старичье» вполголоса занудило:

         - Нужен ты кому-то, как коту баян.

         - Главное не пукать, чтобы тебя не услышали.

         - Захвати запасные кальсоны.

         - Пупы развязались? – огрызнулся Гулевич.

         Сурово нахмуренными бровями Арсентьев прервал болтовню в строю.

         - Например, – продолжил солдат, – подошел пьяный к изгороди и каким-то предметом начинает скрежетать по проволоке. А на лбу же не написано пьяный он или трезвый. Может быть, его цель высмотреть точки связи, чтобы вывести их из строя в первую очередь перед тем, как его товарищам проникнуть на пост.

        - Ну и тетерев! – вспылил младший сержант Калоша.

        - А ты ему: «Хенде хох!» и прикладом в лоб! – зубоскальнул рядовой Бреев.

        - Прекратить разговоры! – остудил «диамантов» Арсентьев.

        «Шпаки! – возмутило Сашу поведение «стариков». – Вам бы только стиляжничать: голенища сапог в гармошку сминать, ушивать штаны в«дудочки», вставлять металличевкие пластины в погоны… В жизни столько ямочек-бугорочков, что не заметишь, как ногу подвернешь. Познал опасность … Но это там, на гражданке. С топором, черт нечесанный, шел… А здесь армия. Автомат, пуля. Р-раз на спусковой крючок и нет человека», – перед глазами Саши стоял Цурко, он же Чумазый, он же Бовтун.

       Его Хомичи – столица глухомани. Сорок три жителя на пятнадцать хат. Цурко негодяйствует, как ему вздумается, и управы на него никакой. Захотел, припахал к своим соткам пять борозд их, гулевичского, чернозема, грушу срубил, бабушкой еще посаженную: видите ли, затеняетего гряду табака. Кур убивает и подбрасывает под сенцы: «Нечего купаться в моем огороде!» Однажды в окно швырнул бутылку, чуть-чуть и в голову бы Саше попала. Мать и спокойным словом, и сваром пыталась пришибленного мешком осадить, но это все равно, что языком лизнуть клямку в мороз. А когда однажды Саша схватил товкач, которым свиньям бульбу в корыте толкут, чтобы гаду мозги подправить, Татьяна Михайловна – крестом на пути сына: «Борони бог!» Кто мог бы поставить на место Чумазого, так это Волосец, Топырко, Змитрок – мужики здоровые, что бугаи колхозные. Но они с Толей самогонку глушат, с потрохами зависят от него: сено, солому, картошку, дрова подвезти, подбросить до автобусной остановки, чтобы в район съездить, а до нее добрых пять километров, – с поклоном и шкаликом идешь к Бовтуну. Дед Авдей, конечно, поддержка матери, но только словом, силенок  у него кот наплакал: болезни в крюк согнули, обглодали до костей, из валенок и кожуха летом не вылезает: на дворе жара под тридцать, духота невыносимая, а ему хоть бы хны, даже виски под шапкой не взмокреют.

        Возвращаясь однажды вечерней порой с рыбалки, Саша сквозь тракторный стрекот услышал стенящие крики матери. Поставив ведро с карасями, бросив удочки, он изо всех сил побежал к своему селищу. От увиденного он в гневе задрожал: гусеницы трактора, за рычагами которого сидел Цурко, грызли стену его хатенки. Тамара, жена Чумазого, стараясь перекрыть тракторный рев, горестно кричала:

        - Не надо! Не надо! Умоляю!

        - Тамара так хотела замуж за Толю, как хваробой заболеть. Говорила: «Лучше девкой свековать, тетка Таня, чем с этим мурзатым сойтись». Татьяна Михайловна была на ее стороне: «За доброго хлопца замуж пойти, как первый драник со сметаной съесть. А он же, моя колыханая, не драник, а драный сапог».  «Лучше ничком в подушку с сухими глазами, – соглашалась с родной теткой Тамара, – чем с красными от слез». А слизень так к девке присосался, что не отодрать. Дошло до того, что поздно вечером залез в окно хаты и лег под кровать, ожидая, пока Тамара вернется от сестры из соседнего села. Поженились. Свадьба была с запахом панихиды. Пять лет прошло, а детей нет. У Настаски язык невоздержанный, не баба, а индюк: «Бэл-бэл, бэл-бэл!» Стала пилить сноху: «Это ты пустельга! Ты!» Понесла по селу: «Можа хто будзе дзивицца, тольки не я.  Хиба ж не помните? Солдаты ж  вочарадзью каля яе дзвярэй, у той годок было, кали лагером стояли у Тремли. Вой-ё-ё!». И сын в лад матери: «Пустая жонка. Пустая» и кулаки вдобавок. С ним говорить, что с водою биться. Тамара съездила в районную поликлинику, сдала анализы. Выяснилось, что по женской линии у нее все в порядке. После этого люди и стали Толю звать Бовтуном. Бовтун – испорченное куриное яйцо.

       Много раз Тамара прибегала в слезах к матери Саши, своей заступнице и укрывательнице. «Не могу больше с ним, тетка. Хоть ты как. Ни к сердцу он…»  «Тебе решать, моя колыханая», – слышала в ответ. «А как решиться? Чуть что, спалю вместе с хатой».

      Оказавшись возле трактора, Саша ощутил всю беспомощность своего положения. В состоянии обреченного бессилия он гневно-робким, сдавленным голосом, противным самому себе, не то умоляя, не то требуя, закричал:

        - Дядька Толя, не надо. Не надо.

        Из кабины Цурко порывистым бритвенным взглядом резанул по парню, отрывисто, с гримасой сладкой мести хватил на себя рычаги и нажал на педаль подачи топлива. Чадно стрельнув, трактор злобным зверем набросился на лесины и с хрустом стал прожорливо вгрызаться в них стальными зубами. С открытыми заслонками, ржаво-грязная, в масляных подтеках утроба припадочно дрожала, урчала, пытаясь поскорее утолить свой алчный голод. Старые тонкие лесины двух нижних звеньев треснули и рваным углом вошли вовнутрь постройки. Крыша накренилась, во многих местах дранка на ней провалилась. От дымохода отвалились куски кирпича, и он над крышей торчал гнилым, почерневшим зубом.  «Что, так и будешь шмакодявкой стоять разявив рот? Может, на колени бухнешься?» – трясло Сашу.  Уловив момент, когда скрежечущая гусеница замерла на какие-то мгновения, он, упершись ногой в каток, прыгнул на подножку машины, схватил колодистого Чумазого за воротник и, выгнувшись дугой, изо всех сил потянул его на себя. Но Бовтун намертво вцепился в рычаги, скукожился – такой отвал мускулов и силы сорвать с места худореброму пацану не по зубам.

       - Накось, выкуси! – гадко хохотнув, Бовтун ладонью левой руки ударил по сгибу правой, выплеснув вульгарным жестом победное настроение.

       - Багром бы яго зачапить, – проскрипел дед Авдей. – Был у мяне, ды збагрыли трутни. Кольки бяды носить гэты чалавек, кольки бяды. Каб яму скула! Э-е-е! – сплюнул Авдей. – Яки Сава, такая и слава. Што з людзьми самагонка робиць…

       Коршунистый бросок и Саша вновь на подножке. Упершись ногами в металлический брус, вцепился в глотку Чумазого и, давя большими пальцами на кадык, стал тянуть тракториста на себя. И вот они уже кубарем летят на землю. Тяжело, хрипло хватая воздух, с липкой слюной на посиневших  губах Цурко на карачках, рывками бросился к трактору, вскочил, откинул крышку ящика с инструментами.

      - Ну, цуцик, конец! – держа над правым плечом топор, выдавил из себя хриплую угрозу Цурко. – Конец тебе! – мутные ненавидящие глаза, судорожное движение губ, обнаженные коричневые зубы. Пошатывающееся, в масляном поту злобное существо неотвратимо надвигалось на Сашу. Пятясь, парень спиной уперся в плот.

        - Сашок! – дед Авдей протянул свою суковатую палку.

        Тамара кинулась и, загородив собой хлопца, взмолилась:

        - Толя, опомнись! Послушай хоть раз!

        - Вон, паскуда! – боднул головой Цурко, на его скулах взбухли желваки. – Вон, пока гарбуз не раскрошил! – и пнул ногой в живот. – Придешь, сука, еще домой!

        Тамара скорчилась от боли, но с места не тронулась, с тяжелым придыхом произнесла:

        - Лучше меня заруби! Все равно никакой жизни с тобой!

        - А-а-а, цуцик, – криворото улыбнулся Бовтун. – Под юбкой вырос, за юбку сховался. Обабенная размазня!

        Саша рванул кол и сдавленным голосом тихо, но требовательно попросил:

        - Тетка Тамара, отойдите!

        - Не связывайся! – схватила за руку сына Татьяна Михайловна. – Убьет!

        - Хватит кланяться! – Саша отстранил от себя мать.

        - Ну, давай, цуцик! – дернул в воздухе топором Бовтун.

        Вкладывая всю силу, Саша с коротким замахом  резко ударил колом по рукам Цурко. Тот рыкнул от боли, выпустил топор и, осклабившись, стал спиной отступать к трактору. Оказавшись возле него, развернулся и выхватил из ящика разводной ключ, но не успел им замахнуться, как последовал удар, потом еще и еще. Бовтун распластался. Саша коленями упал трактористу на плечи, вдавил  лицом  в песок и выдохнул:

        - Только еще тронь кого-нибудь!

 

        Указание минобороны: «Обстановка в Прибалтике критическая. На провокации не поддаваться. Оружие не применять» боком стала выходить нашей группировке войск: уже несколько часовых заплатили жизнью за свою нерешительность. И капитан Арсентьев об этом хорошо знал, поэтому, отвечая на вопрос Гулевича, обстоятельно, на конкретных примерах разъяснил действия караульного в тех или иных обстоятельствах, чем окончательно расщепил в душе Саши остатки сомнения относительно «оружие не применять». Уже потом в госпитале, придя в себя после операции, Саша подумает: «И все-таки непредвиденное явилось… Откуда не ждал…»

       Ночь. Выпавший снег растаял, только кое-где лежит в морщинах земли, выемках, ложбинах. Дул порывистый ветер. Островки света, вырезанные конусными фонарями, зябко подрагивали на мокром хвойном настиле. Впритык к ограждению сосновый лес. Треск, шорох, скрип, глухие шлепки, видимо, с сосновых лап соскальзываии и падали сгустки снега. Рядовой Гулевич внутри  напряженного, зловещего мира. От волнения гулко стучало сердце.  «Старичье» сочувственно отнеслось, наставляя перед уходом на пост: «Что, очко жим-жим? Не дрейфь! Меньше ушами шевели. Может, в пятый заход душа не будет уходить в пятки, а в первый раз и у нас поджилки дрожали». Да, жутковато. Такое состояние он переживал, когда первый раз мальчишкой ночью один шел через лесное кладбище. Вздыбленные волосы тогда: «Ш-ш-ш». Да… Спокойно, спокойно… Саша ступал по утоптанной стежке мягко, осторожно, так, будто под ним был тонкий, наспех схваченный морозом лед, который в любую секунду мог треснуть под тяжестью тела, упакованного в стопудовый тулуп, и тогда его с головой проглотит ледяная прорва. Кажется, за каждым его шагом  следит сотня острых глаз. Раз от разу, заслыша за спиной подозрительный шорох, Гулевич резко оборачивался, укрывался за ближайшей сосной, которых в проволочном междурядье предостаточно, и, осторожно выглядывая, всматривался в ту сторону, откуда донесся звук. Нервичая, он комкал брезентовый ремень Калаша, готовый в любую секунду сорвать его сплеча, педернуть затворную раму, дослать патрон в патронник и открыть по нарушителю огонь. Окружающая опасность для него была воплощена в образе Чумазого с топором, в шуме ветра Саша слышал: «Ну, цуцик, конец!» Тамара ушла от злыдня. И мать, конечно, стояла перед глазами. Как она? Изувеченную хатенку так и не удалось привести в порядок. Нашлепал неструганные доски на пролом в стене, и все. Ничего, вернется из армии, выстроит новый дом.

      Увидев, как вдали от дерева к хранилищу кто-то метнулся, Гулевич подумал, что уж слишком у него нервы накручены, все это ему померещилось, мозг вдарился в галлбцинацию. Щурясь, «навел» резкость глаз, впился взглядом в промежуток между хранилищем и бугром. Вот еще кто-то шмыгнул к стене. Вдруг у самого плеча шухнула пуля, за ней другая.  Стреляли из лесной черноты. Нет, не галлюцинация!  Упал, пополз к «грибу».  «Ну и телега! – подумал Саша о громоздком тулупе. – Надо сбросить». Вот и точка связи. Потянулся рукой, сорвал с аппарата телефонную трубку и, задержав дыхание, выпалил:

        - Объект №5. Нападение! – обрадовался, что не «буксанул» в докладе.

        - Хватит разводить фантастику! – рыкнул начальник караула Хорешко. – Протри глаза, салабон! Пугливый и нарисованной собаки боится! – на противоположном конце провода: «Пи-пи-пи…» – Гулевич даже представил, как Хорешко бросил трубку и привычно забарабанил по ней буро-желтыми обкуренными пальцами – след от дешевой «Примы». За забором караульного помещения в лесочке прапорщика ждала невеста.

        «Теперь к окопу! Далековато…» Ползя к укрытию, Саша на ходу, как змея кожу при линьке, рывками сдирал с себя тулуп. Отупевшие от холода и напряжения пальцы плохо слушались.

    

       Виктору Хорешко, человеку с пылким воображением и сильной страстью, рульно-педальная профессия водителя троллейбуса с ее однообразной мутотой, когда изо дня в день на улицах Могилева приходилось «рисовать» одни и те же конфигурации, терпеливо выжидать, пока какая-нибудь жирноляжковая каракатица одолеет Эверест ступеней и внесет свое огромное достояние в салон или горластая пройдисветка откроет свое паяло и такой хай подымет, что просто сердце начинает щемить, предельно надоела. Он, по примеру товарища, подался в трехмесячную школу прапорщиков. Как дворники пыль со стекла, девять лет гражданской жизни стерли в его памяти перипетии срочной службы, когда в целлулоидном календарике иглй прокалывал числа, с пекучей тоской в сердце отмечая, как медленно движется время до спасительного дембеля, который раз и навсегда отрубит отнего муштру и казарменную убогость. Хорешко накрутил себя, что, во-первых, будет жить вне казармы, во-вторых, не на должности рядового, а, в-третьих, он зарекомендует себя и станет офицером, а далее с его пылкостью и энергией и до маршальского жезла недалеко. Прекрасная картина жизненного взлета  к славе, орденам, должностям, нарисованная воображением, походила на армейскую реальность, как Калаш на дирижерскую палочку.

       Сапожно-шинельный мир, загнанный в нормативы, издерганный командами, порубленный на минуты, часы распорядком дня, натуго перепоясанный ремнями и портупеями, – этот рутинный мир тридцатидвухлетнему прапорщику Хорешко стал в тягость, как когда-то работа водителя троллейбуса с ее уличной эквилибристикой. Он написал два рапорта на увольнение и два раза получал отказ с резолюцией: «Возможно положительное решение с возвратом средств, затраченных государством на обучение в школе прапорщиков». Сбросить с шеи армейский хомут Виктору помог, пойдя на сделку с совестью и прося прощения у небес за греховное деяние, родной дядя – онколог. Он сделал племяннику – приста к душе, как сургуч к мешковине – справку о том, что у матери Хорешко рак пищевода и она нуждается в повседневном уходе единственного сына. Третьему рапорту прапорщика начальство, сердце у военных – не камень, дало ход, и теперь он со дня на день ждал приказа об увольнении.

       Впереди у Виктора было прекрасное будущее. Он будет опортупеен только автомобильным ремнем безопасности. Сергей Иванович Ищенко, без пяти минут тесть, директор крупного завода по переработке рыбы в Астрахани, держит для Виктора кресло заместителя с персональным водителем, приготовил молодоженам коттедж. Считаясь с возрастом единственной дочери, которой перевалило за двадцать восемь, а личную жизнь так и не наладила. Сергей Иванович ради своего цветочка Алины, радуясь будущему потомству новобрачных (дочь сообщила о своей беременности), готов на любые материальные вложения в молодую семью. В состоянии радостного возбуждения прапорщик Хорешко держал уже в голове картину другого строя: строгие шеренги, ряды сома, судака, воблы на прутьях в цехах для вяления и копчения со смешливой снисходительностью смотрят на шеренги солдатских сапог со тщательно выравненными носками. Благодеяние тестя переносило обстоятельно-расчетливого Хорешко с грешной военной  земли с ее рутинной поденщиной в сытный рай. Запах настоящей, безмятежной, богатой жизни пьянил прапорщика. Уходя на свидание к беременной невесте, Хорешко отдал распоряжение своему помощнику старшему сержанту Мясникову:

       - Если с пятого еще позвонит этот, «буксующий», возьми пару бойцов и прокатись туда, посмотри, а я… – он тыкнул себе в ширинку, – пойду, пальну  фаустпатроном.

 

        Ведя огонь по налетчикам, Гулевича точила мысль, что одному ему не отстоять арсенал, что в сотоянии горячности он допустил непростительную ошибку, когда сообщал в караулку о нападении на пост.  «К телефону! К телефону!» – стучало сердце. Саша перевалил через бруствер окопа и  снова пополз к «грибу». Вдруг ногу пронзила боль. Не до нее. Вот она, точка связи. Приподнявшись, сорвал трубку. Никто не подходит.  «Ну, кто-нибудь! Неужели все дрыхнут?» Наконец  вялый, спросонья голос: «Слуш…»

        - Объект №5. Нападение! – и то, что упустил при первом звонке, сделал в этот раз: короткой очередью подтвердил реальность ситуации.  Ответа не слышал.  Гулевич пустился в обратный путь. Полз, ощущая, как сильно намокла его нога в сапоге.

      Помощник начальника караула старший сержант Валерий Мясников с двумя бойцами вскочил в машину и, насколько позволяла колдобистая лесная дорога, помчался к окружному  складу, что находился в пяти километрах от караулки. Помощи гулевич не дождался. Караульных и водителя боевики расстрелялииз засады при подъезде к объекту. В магазине Саши оставалось четыре патрона. Ими он не воспользовался. Дважды раненный, солдат без сознания лежал на дне окопа. Он уничтожил трех нападавших, но об этом солдат узнает позже. Их трупы так и остались лежать под стеной склада: в машине боевиков, груженной под завязку вооружением, для них не нашлось места.

 

        Через четыре дня после просшествия в полк  во главе с телесно-пышным  генерал-лейтенантом Четвериковым прибыла «лечебно-профилактическая» комиссия для приведения личного состава в надлежащее чувство с помощью процедур, каким в войсках имя: «натянуть на кракалыгу», «фейсом по батарее», «рвать жабры», «на цугундер». Срочно собрали офицеров.

        - До чего дошло! Из-под носа умыкнули такой арсенал! 36 автоматов, 5100 патронов! Что скажете матерям убитых? – всверливался в зал ледяными глазами генерал со щеками, лежащими на «крабах». В гневе его ноздри то вздувались, то гасли, на скулах вспыхивали желваки. – Эти нацисты захваченными боеприпасами подарят вам еще сто гробов. Так не может продолжаться! Виноватых посадим! Знаете, чем вы больны? Церебральным параличом меркантильности. Шкурные вопросы мозги затопили. Видите ли, пока им не вручат ключи от квартир в России, они не собираются передислоцироваться. А долг, честь, порядочность? Долг, спрашиваю?! Нет. Никто не собирается водить вас на помочах. Выпускниками училищ укомплектуем войска, а под вашу дудку минобороны не собирается плясать.

       До понуренных взводных, ротных, комбатов не доходила экстазная распеканция генерала. Здесь уже столько перебывало «цугундерных лекарей», что счету не поддается. Их наезды – это действия доктора, который вместо того, чтобы больному холерой, измученному рвотой, судорогами, обезвоживанием, давать  антибиотики, читает инструкции об эффективности суперлекарств, изобретенных фармацевтами в последнее время. Если бы нашелся искусный хирург и проанатомировал затравленные, уставшие офицерские души, он бы обнаружил в них непостижимый хаос, страдание, обиду, злость. Они стали жертвами грандиозного политического обмана.   Они очутились в государстве отвратительных аномалий, произвола, уродств и гнусностей.  Их души сдавлены презрением к либералам ковалевым, рытиным, мануэлям, которые сейчас с наслаждением наполняют свои легкие трупным запахом павшей страны, с кривой ухмылкой на лицах выражая и свою радость, и свою надежду:

        - Нам наплевать, какая тряпочка будет висеть над Кремлем; из памяти, говоря о Великой Отечественной войне, нельзя создавать мученицу. Ее надо вычеркнуть, стереть. Она должна исчезнуть; русские, оставшиеся за границей, не имеют права учить своих детей русскому языку; мы не празднуем День Победы, духовно мы – не русские, а германцы.

       Перевертыши, предатели, авантюристы, воры в законе стали «великими государственными деятелями». В своих благоуветливых речах  декларируя свободу, демократию, рост благосостояния, они жадными ртами набросились и проглотили добро, нажитое кровью и потом наших предков. Став во главе государства, великие политические комбинаторы врыли копыта в землю и теперь к своим доходам-приходам подпускают только своих. Народу во вретище осталось одно – воздух. И за эту изувеченную жизнь люди, у которых нет настоящего, должны «великим государственным деятелям» по-прежнему платить преданностью, вроде той, какую выражала персидская шахиня в письмах императрице Екатерине Второй: «Пусть зефир моей дружбы навевает под широкие полы твоего пышного платья»?

       Собрание кончится. Генерала и его команду, как всегда, ждет стол с рижскими деликатесами, бальзамом и коньяком. Они же, Ваньки-взводные, вернутся в свои убого-преубогие «шанхайки» – из щитов наспех  сварганенные, тесные бараки – с прогнившими, скрипучими полами, тонкими стенами, общими ваннами, туалетами, кухнями. Ни свет ни заря Ваньки встанут, включат свет и снова на них из всех щелей и трещин с возмущением, что зря потревожили, будут пучеглазо таращиться тараканы, а из карманов шинелей начнут выскакивать мыши.

 

        Когда-то, отступая, в ходе переправы через Неман, гениальный Наполеон, «лев без лисьих привычек», «символ войны и побед», вознамерившийся «оскопить всю Россию», смертельно уставший в ходе беспрерывных боевых действий, с глубоким безразличием взирал, как в водах своенравной реки, плывя к другому берегу, тонули его беспредельно преданные «наполеончики». Его величество Бонапарт шептал: «Все кончено… Все погибло…» Двадцать лет боровшийся с целым миром, в шестидесяти сражениях смотревший смерти в глаза, он потерпел крах тогда, когда, казалось, победа была в его руках: ведь уже пала Москва.

       Каждый человек должен жить в религии своих предков, говорил французский «лев». Будучи в ссылке на острове Святая Елена, император, терпя чудовищные рези в печени, просил своего гофмаршала генерала Бертрана читать ему Гомера, нравившийся «оскопителю России» тем, как поэт  блистательно воспел героизм, благородство, ум, самопожертвование ахейцев. В такие минуты Наполеон впадал в глубокую задумчивость. Прервав однажды гофмаршала, император, стряхнув оцепенение, полушепотом признес: «Отчаянная  храбрость, любовь к отечеству…  Это религия русских солдат… Да, это их религия…»

       Спустя сто восемьдесят лет история вновь явила миру картину переправы отступающей армии.  В политическом Немане,  сотворенном Горбачевым и Ельциным, тонет, захлестываемая  варварскими волнами, легендарная Советская Армия, религиозно любящая свое Отечество, беспредельно преданная своей земле.  Они же, два бездарных Верхглавкома, два гопмаршала, символы соблазнов политического тщеславия, изнуренные в битвах за кремлевский трон, под подобостранное пение аллилуйщиков смотрят на погибающую армию с безразличием Бонапарта.

 

       Рядом с генералом Четвериковым за столом президиума с каменным лицом сидел подполковник Вячеслав Джавадов, четыре месяца назад принявший под свое начало прославленный полк, история которого еще уходит во времена Кутузова. Джавадов – офицер превосходно образованный, совершенно порядочный,  чувствительный, щепетильный к запросам подчиненных – эти его личные качества мне хорошо известны по совместной службе в танковой части, в котором я ныне комиссарствую. Человек пребезмерной чести, к новым обязанностям Джавадов приступил со стойким желанием преумножить славу знаменитого  соединения: за отличие в боях 1944 года полк удостоен звания «Неманский», награжден орденами Кутузова 3-й степени и Красной Звезды.

       Перед прибытием проверяющих из штаба группы войск в полк позвонил генерал Ведеркин и наставительно-приказным тоном сказал:

        - Никакого рапорта ты не писал!

        У зама командующего на столе лежал рапорт Джавадова, написанный им  задолго до ограбления склада артвооружения. В нем командир полка, исходя из обстановки в Прибалтике, аргументировал необходимость перемещения  оружия в  более надежное хранилище или организовать его хранение силами группы по особому режиму, с увеличением числа часовых в смену. На рапорт Ведеркин наложил резолюцию: «Такой необходимости нет!»

       После собрания подполковник Джавадов, под завязку «нацугундеренный», вернулся к себе в кабинет, сел за стол. Душевно зажатый, он неподвижно смотрел на свое «тактическое» гуманитарное поле – высказывания великих мыслителей о политике, роли военной силы в мироустройстве, путях нравственного искательства. Цитаты, сказал он мне однажды, – его «личные телохранители», «моральный авнгард». Их формированием Вячеслав занялся, учась в Бронетанковой академии имени М.В. Фрунзе. Среди прямоугольничков выделялись две записки: одна с китайскими иероглифами, другая – ярко-желтым цветом. Иероглифная, мысль Конфуция, – подарок друга по академии Ляо Цзи. Мудрый философ говорил: «В чем сущность правления? Надо добиваться такого положения, когда вблизи радуются, а издалека собираются придти к нему». А ярко-желтая? Дело рук жены, натуры впечатлительной, пылкой, романтичной.  «По сердцу и по желанию» любящая своего интеллигентного, щепетильного, очень ранимого азербайджанца, полная почтительных чувств к нему, пропускающая через фильтр своей души все мужнины проблемы, Нелли посчитала, что в штате его «телохранителей» не хватает одного очень умного, очень надежного бойца. И выписала цитату из Библии. С того дня, как желтый «фонарик» засигналил из-под настольного стекла, подполковник Джавадов вскользь пробегал по строчкам, написанным рукой жены. И вот он вновь смотрит на «фонарик». Читает медленно, останавливается, возвращается, пытаясь вникнуть в глубину каждого слова: «Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику, как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.

        Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем…»

        

         Из хроники дня.

         В Москве прошло Всеармейское совещание офицеров. На совещании озвучено: 2475 летчиков сверхзвуковых истребителей-перехватчиков, штурмовиков по состоянию здоровья не пригодны для летной службы. 726 000 офицеров не имеют крыши над головой. 650 офицеров в прошлом году покончили жизнь самоубийством – это последствия, по заключению психологов, личной драмы: невозможность содержать свою семью, отсутствие мотивации службы.

        Проведенный среди офицеров Российской Армии социологический опрос показал: деятельность президента РФ Бориса Ельцина, правительства – резко, отрицательно – не поддерживают 86 процентов. 90 процентов офицеров заявили об обнищании своих семей. Для офицеров Ельцин – Коллективный Распутин.

        Работу совещания широко освещала западная пресса.  «Растревоженные развалом военной сверхдержавы и возмущенные унизительными условиями жизни, – написала «Вашингтон пост», – советские офицеры образовали собственное политическое движение в попытке предотвратить дезинтеграцию крупнейшей армии мира. Бурные дебаты на беспрецедентном офицерском собрании отразили горькую обиду и бунтарские настроения, воцарившиеся во всех воинских частях, особенно в Прибалтике. Здесь военная политика Риги, Вильнюса и Таллина, ассоциирующаяся у русских с фашистской блокадой Ленинграда, доведена до абсурда: воинским частям препятствуют в пополнении продовольствия, медикаментов, имущества, отключают электроэнергию, канализационные системы, средства массовой информации агрессивно выступают против семей военнослужащих».

        «Нью-йорк таймс»: «Для большинства офицеров это заседание было прежде всего возможностью излить глубокие чувства опустошенности и тревоги, вызванные крахом той сверхдержавы, которой они недавно преданно служили…»

         «Дейли телеграф»: «Взгляды Шапошникова, назначенного на пост министра обороны после путча, были очень либеральными по сравнению с раздраженным, жестко критическим настроением в зале. Совещание стало серьезным предупреждением президенту Ельцину: в любой момент он может быть вынесен из Кремля вместе с креслом и выброшен на свалку истории».

       Р.S. Рядовой Александр Гулевич по состоянию здоровья уволен с инвалидностью второй степени. Командующий группы войск генерал-полковник Киротов представление о награждении солдата орденом Красной Звезды за мужество и стойкость, проявленные на посту, не подписал. Свое решение он обусловил: «Если б арсенал отстоял, тогда герой, а так…»

      Подполковник Джавадов снят с должности с формулировкой: «За безответственное выполнение служебных обязанностей».

        Уголовное дело в отношении прапорщика Хорешко прекращено из-за «недостатка улик». Показания солдат об оставлении им караульного помещения на два часа и возвращении в выпившем состоянии в уголовное дело не были занесены. В полку говорят: «Наши судьи – купленная совесть».  Теперь Хорешко с незапятнанной совестью принимает рыбные парады.

 

 

                                                                Глава 11

                                                     Вячеслав Джавадов

       Джавадов написал рапорт об увольнении.  Для меня эта новость, как кувалдой по руке.

         … Увидев  в первый свой приход в госпиталь меня «перепеленатым», с лицом в сине-бурых шайбах, начштаба Джавадов нервно одернул лежавший внакидку на его крепких плечах халат, с протяжным сыкающим звуком втянул сквозь зубы воздух, шумно ухнул и с притворной, шутливой беззаботностью оценил мой вид:

       - Ну что сказать? Неплохо маскируешься! Случайно в медсестру не втрескался?

       «Садись», – указал глазами на стул.

        - Психологи говорят, – оставаясь на той же шутливой волне, продолжил начштаба, – у влюбленных и больных одни и те же перемены в состоянии здоровья и во внешнем виде: кислое лицо, бессилие в ногах, затрудненное дыхание. Так что нечего нам баки закручивать.

        «Ну, ну, хреновый актер, пудрь мозги».

         По тому, как блеснула пленка слез в жгуче черных глазах, как резко свел брови, по нахохленности, беспокойно шевелящимся губам нетрудно было догадаться: душа друга полна сострадания.

        - Как в полку? – поинтересовался у «веселого».

        - В полку? – явно думая о чем-то своем, переспросил начштаба. – В том духе: есть патроны – стреляем, караулим, топаем. Новобранцев не пропустили через границу.

        - Пурниекс со своими орлами по-прежнему блокирует?

        - Хлебом не корми. Пурниекса от злобы к нам всего трясет, будто холодный ветер ему в спинной мозг задувает. Выходил, просил не препятствовать выходу транспорта, только проку… Сплошные оскорбления. Для них ворота полка со звездой – алтарь Безобразной Личины. Час постоял, покричал: «Оккупанты, вон!» – шаромыжнику пять долларов в карман, – немного помолчал, вздохнул: – Ведь по-доброму жили, – опять помолчал, а затем сказал с сердцем: – Самыми усердными  искупительными молебствованиями не искупить нам с тобой грехи за то, что ходим по прибалтийской земле.

       И тут меня понесло:

       - Я отыщу этого негодяя-«наливняка»!  Такие тяжелозадые гиппопотамы далеко не уползают от своих лежбищ. Обязательно появится у «Риги».  Врежу с ходу в морду. Раскурочу двадцать танковых поддонов,  устрою порховую горку под его дверью, суну толовую шашку, взрыватель, бикфордов шнур и получай, фашист, гранату.

       - Сюита Грига ре минор для скрипки соло. Ты, как Бакунин. Во время восстания в Дрездене этот предводитель анархистов готов был взорвать пороховой склад рядом с Сикстинской мадонной, – спокойным голосом отреагировал Джавадов на выплекс моей горячки. – Как-то не совместим бакунинский авантюризм  с нашей профессией. Благоразумный, говорил мудрец, презрением казнит врага за обиду, а если  врага не добьет, то он – победитель вдвойне.

        - Не совместим… – толком и сам не знаю, чего больше было в моем ответе: то ли утверждения, то ли сомнения.

      Приезды Вячеслава в госпиталь благотворно воздействовали на меня. Я кожей чувствовал, как теряли силу стропы оцепенения, туго опутавшие мое тело, как разбавлялась внутри концентрация боли, как вялое сердце наполнялось энергией.

 

       Смуглое, благородное  лицо, покатый лоб, жгуче черные гордые глаза, густые нависшие брови, прочный прямой хребет носа, крепкая шея. Глубокий, прямой, доброжелательный. С памятью как у Листа: прочитав партитуру, тот дирижировал оркестром, ни разу не бросив взгляд на пюпитр с нотами. Сними с Вячеслава китель, облачи во фрак, белую манишку с розовой бабочкой и красавец мужчина готов для выступления на сцене с концертом. Хоть дирижируй, хоть за фортепьяно. Представляю, как его отец, декан консерватории, расстроился, какими «контрапунктическими фугами с шестью облигатными голосами» пытался отговорить сына от безрассудного решения. Единственный, горячо обожаемый сын подал заявление в Бакинское общевойсковое училище. Никак он не представлял своего одаренного мальчика, лауреата многих музыкальных конкурсов накручивающим портянки на ноги, в грубых яловых сапогах, выдергивающим гранатную чеку. «Сын, пожалуйста, забери заявление, – умоляюще смотрел на свое неразумное чадо профессор. – Ты же знаешь, тебя с руками и ногами заберут наши педагоги». Слава с добродушно-извиняющейся улыбкой ответил: «Я свои ноги, папа, решил поставить в строй». Закусив губы, со слезами на глазах сильно огорченный профессор сел за пианино и начал играть огненную кантату Баха «Ты не оставишь души моей в аду…» Пропахший базиликом и карри, дядя Саид, чье бытие – овощи и специи, барабаня пальцами по гордости своего материального благополучия – брюшку, о котором самодовольно говорил: «Животы – не нитка: надорвешь – не подвяжешь», певуче-глухим голосом успокаивал брата: «Э- э -э! И чего нервничаешь? Не видишь, мальчишка! Романтика до первой кровавой мозоли. Э-э-э! Никуда не денется. Поймет, что лучше помидоры продавать, чем перед каждым верховником в стручок тянуться, щелкать каблуками да еще матами будут конопатить мозги. Э-э-э! Всегда выделю торговое место».

       Судьбоносный аккорд. Каким же сильным ему надо было быть, чтобы перекрыть все кантаты, оратории, пассионы, звуками которых было пронизано детство и юность Славы. Таким аккордом стала судьба расстрелянных английскими интервентами в сентябре 1918 года  26 бакинских комиссаров, и конкретно жизнь его дедушки по материнской линии, наркома Мешади Азиз-бек-оглы Азизбекова. «Бежавший через жизнь, как через широкое поле», он участвовал в Первой русской революции. В жандармской справке третьего отделения содержалась следующая его характеристика: «Умен, изворотлив, хитер. Он сидел в тюрьме, прозванной узниками «Закатом жизни», или «Крестах». Став губернским комиссаром, Азизбеков проводил активную работу среди крестьян, призывая к установлению Советской власти. Из его биографии Вячеславу запомнился следующий факт: в одном из отдаленных аулов к комиссару обратился крестьянин с вопросом: «Это правда, что если земли будут общими, то и жены общими?» Рассмеявшись, Мешади ответил: «Для нас, большевиков, земля священна, любовь священна, значит и семья священна. Не верьте провокаторам!» В музее истории Азербайджана хранятся принадлежавшие Азизбекову барометр, полевой бинокль и мерка для пороха. Однажды музейные работники, уступив горячей просьбе Славы, разрешили ему  подержать в руках бинокль. Он поднес окуляры к глазам. Куда смотрел двенадцатилетний мальчишка? Туда: он станет военным, и не просто будет  погоны носить, а подвигом, как бесстрашный Мешади, прославит свой род; его фамилию, как и деда, золотыми буквами высекут  на белой мраморной доске.

       Пройдет время, и фамилия Джавадова будет выгравирована на белом мраморе в Бронетанковой академии имени М.В.Фрунзе, которую он окончит с золотой медалью.

 

       Мать Славы рано умерла. Воспитывала его очень строгая, взыскательная, жившая напряженно-плодоносной жизнью, бабушка Бегима. Она прекрасно знала английский, русскую литературу, историю. С присущей ей педантичностью свои знания она старалась передать родному человечку, чтобы тот стал «умным, изворотливым и хитрым, как  Мешади». Она наставляла своего воспитанника: «Нельзя без цели шляться по нашей многосносной земле». Если ее подопечный с ошибками, торопливо, «проглатывая» окончания слов, пересказывал английский текст, она недовольно выказывала: «Суетишься, мечешься, как мышь в ночном горшке». Когда по причине какой-то неудачи, а он их всегда очень близко принимал к сердцу, Слава погружался в уныние, наставница скупо успокаивала его: «Из-за одной блохи матрац не сжигают». Как-то Бегима положила перед ним книгу и холодным тоном сказала: «С сегодняшнего дня, дорогой, начинаем приобщаться к высшему разуму». Это были «Логические исследования. Пролегомены к чистой логике» Эдмунда Гуссерля.  «Но вначале, – испытывающе посмотрел из-под очков полпред высшего разума, – кратенькая прелюдия. В человеке, как из-под земли ключи кристальной воды, должны напряженно бить два источника: воля и разум. Иначе он может оказаться в положении осла. Сейчас я расскажу в каком, – полпред со значительной важностью кивнул головой. – Находясь между двумя совершенно одинаковыми и равноотстоящими охапками сена, осел умер с голоду. Почему? Потому что при наличии равных мотивов не сумел решить, какую охапку сена съесть первой».

      Уже отпервых пролегоменов у Славы завяли уши. Выражая свой горький протест, он с шумом чмухал носом и мелко тряс головой. Своим чмуханием он однажды так допек Бегиму, что она, расширив от возмущения глаза,  резко-раздраженным голосом так ужалила непутевое существо, что у него в корнях волос закололо: «У тебя мозги осла?!» О, нет!  Он докажет этой злой, скрипучей красноблузой даме, витающей в розовых облаках высшего разума, что по своему развитию на десять голов выше упрямой, с облезлым хвостом скотины.  Своей «охапки сена» он  обязательно достигнет! И «апоремы», «импликации», «наитивизмы» пусть со скрипом, но стали подчиняться разуму мальчишки.

        Как дорогую реликвию мой друг хранит написанные совместно с Бегимой «Обязательства Славы Джавадова по нижеследующим пунктам:

        1. Поведение мальчика определяет его воспитанность. Прилежно посещать занятия, прилежно выполнять все задания. Со сверстниками обращаться дружелюбно, спокойно, приветливо. Избегать отвратительного бахвальства.

        2. Проявлять респект и послушание в отношении Бегимы, не раздирать ее ушей капризными вздохами, поскольку все ее действия воспитательного характера направлены на устранение невежества, на накопление ума. Процесс этот медленный, как накопление мумие в трещинах скал.

        3. Со всей строгостью, как Гюго до каждого су, производить подсчеты трат на еду и одежду, не допуская буржуазного раскошествования.

         4. Исключить раздражение по пустякам, гасить свою вспыльчивость, не уходить в себя, как мокрая лисица в нору.

          5. Самый страшный враг человека – скука. Единственный путь ее исключения – поиски новых знаний. За пример себе взять Карла Маркса, знавшего двадцать иностранных языков.

          6. С беспрестанным усердием овладевать музыкой, всегда памятуя, что музыка – это высокое духовное начало, срогость и серьезность помыслов. За пример себе взять Вольфганга Моцарта. В семь лет он играл на  закрытой платком клавиатуре так же хорошо, как если бы она была у него перед глазами открытой.

          7. Помнить: ничто так быстро не уходит, как успех.

          8. Помнить: не видя собственного носа, нельзя достичь вершины».

          Умерла бегима на глазах у Славы. Он пришел навестить ее в больнице. Сидели, разговаривали. И вдруг Бегима стала судорожно хватать воздух – у нее была сердечная астма. Медсестра закричала: «Дефибриллятор! Дефибриллятор!» Прибежали с аппаратом, подключили к розетке, нажали на кнопку. Дефибриллятор электрический импульс не выдал. «Нет разряда! – в отчаянии выдохнула медсестра. – Нет разряда! Что ж это такое…» Сердце не запустили. Скрип каталки. Безжизненное тело увозят. Слава смотрел на желтые пальцы ног, торчавшие из-под простыни, и в этот трагический момент в его голове произошел электрический разряд, запустивший в нем механизм с взыскующим сигналом: «Порядок! Везде должен быть порядок!» Это уже стало биологическим кодом его жизни.

 

      Не один раз, испытывая смешанные чувства, – и гордость, и удивление – я ловил себя на мысли: «И как только этот прекрасный азербайджанский орел залетел в наши дремучие армейские края?!» После того, как начальство с зубовным скрежетом  за огрехи в службе вытягивало из меня все жилы,  давая знать, что если я и гожусь на что-то в этой жизни, так только помет выгребать из курятника, невольно вспоминал рассказ друга о добродушном дяде Саиде. Я мысленно обращался к нему с просьбой забрать меня к себе на работу. Однажды даже перед Славой после очередного начальственного наезда я взвыл:

       - Дядя Саид, родной! Дай торговую точку. Тут в лепешку разбиваешься и все одна оценка: «Личный состав в идеологическом отношении не ловит мух. И в этом ваша вина». Я буду у тебя так торгашить, что на третий день взвоешь от негодования: «И такой ум пропадал в армии?!» Обставь меня ящиками с помидорами, дядя Саид. Они безобидные. Не то что «ящики» матов. Из-за них света белого не вижу, – выдохнул горячий пар из себя и в сердцах предложил: – Слава, сжалься! Давай вместе умотаем к нему!

        - Орел мух не ловит! – расхохотался Джавадов.

        Однажды в свой день рождения после исполнения романса: «Живи, вкушай  невинной жизни радость…» Вячеслав на восхищенные оценки его игры и пения взгрустнувшими друзьями повторил слова отца: «В каждом музыкальном произведении бьется сердце композитора». Тогда я подумал: «Как усердно, как порядочно бьется твое сердце, дорогой Слава, создавая сложнейшее армейское произведение – боеготовность». Будто с него, сына мудрой, славной азербайджанской крови, сделан этот список: «Исключительно честь понимает». Офицерскую даровитость Джавадова составляют три крепко сцепленных между собой элемента: воля, твердость, скорый и гибкий ум. Чтоб он ни делал, везде щепетилен, усерден, проникновенен. В деревне у рядового Знаменского от удара молнии сгорел дом. Джавадов обзванивает знакомых азербайджанцев-торговцев: «Давайте поможем парню». Солдат уехал в двухнедельный отпуск с приличной суммой денег. К Новому году в сиротский дом Джавадову надо обязательно купить и отвезти детям игрушки и сладости. Это он, узнав о бедственном положении Вии Артмане, предложил поставить ее на довольствие в полку и каждую неделю отвозить великой актрисе причитающиеся ей продукты. На недавнем учении во время переправы полка по дну реки попал в яму и заглох танк сержанта Никитина. Понимая всю драгоценность времени, отпущенного для спасения подчиненных, Джавадов накинул на себя легководолазное оборудование: сунул в рот загубник, в нагрудном аппарате ударом кулака по штырю разбил стеклянную капсулу с кислотой и, убедившись, что озоновый порошок начал выделять кислород, с борта плавающего бронетранспортера нырнул в мутную толщу воды. Последнего, четвертого, танкиста вытолкал из затопленного боевого отделения, а выбраться самому уже не хватило сил. И если бы не страховочная веревка, «вкушать радость жизни» Джавадову больше не довелось бы.

        Деньги, как известно, прокладывают дорогу через все трудности, даже стальные двери могут быть сломаны золотом. Из Азербайджана Джавадову поступил официальный запрос: «Предлагаем Вам войти в состав формируемого минобороны республики…» Я видел эту гербовую бумагу. Большинство коллег по-доброму советовали ему: «И ты еще раздумываешь? Мы гроша ломаного сейчас не стоим. Тысячи таких, как мы, выбрасывают на свалку истории. А тебе… Наклонись и подними кошелек с золотыми монетами». Вячеслав предложение не принял. Его поступок сослуживцы расценили как редкий душевный выверт. Мне же он сказал:

        - Я по колени в Россию врос. Куда мне без нее.

        Таким же бесповоротным, как и отказ от «кошелька с золотыми монетами», было и другое решение Джавадова. На третий день после известия о катастрофе в Чернобыле он убыл на Украину. Там, на месте, он шуфелем одним махом зачерпывал  песок, изо всех сил бежал к реактору и бросал в его развороченную ненасытную пасть кремневую еду. Бегом назад, торк шуфель в кучу, обратный ход изо всех сил, швыр песок и обратно за новой порцией. Своим здоровьем засыпал невидимую радиационную смерть.

        И вот: Джавадов увольняется. Куда лететь орлу?

        Генерал Ведеркин, тот, который накануне приезда в мотострелковый полк «лечебно-профилактической» комиссии из минобороны сурово предупредил Джавадова: «Никакого рапорта ты не писал», убыл на повышение в Москву.

 

       Из печати.

        Михаилу Горбачеву собираются вручить международную премию «Мужественный ум – умное мужество». Запад в благодарность за развал СССР продолжает старательно костюмировать мумию в юношу. Однако, сколько бы западные политики ни золотили, как бы высоко ни поднимали на щит «мужественный ум» Горбачева, в памяти сосетских людей, которые были бессильны воспрепятствовать политической продажности своего президента, он останется преступником.

        Американские эксперты опубликовали данные о последствиях горбачевской «перестройки»: золотой запас страны сократился в 11 раз; рубль по отношению к доллару «похудел» в 150 раз; экспорт нефти сократился в 2 раза. За время пребывания М. Горбачева у власти внешний долгстраны вырос в 5 раз и составил 120 млрд долларов США.

        Закон «О разгосударствлении и приватизации промышленных предприятий» показал всю уродливость и бесчеловечность горбачевской «перестройки». За время чековой приватизации в бюджеты всех уровней поступил лишь 1 трлн рублей. Это в 2 раза меньше доходов от приватизации, проведенной в такой крохотной стране, как Венгрия. 500 крупнейших приватизированных предприятий России стоимостью не менее 200 млрд долларов США были проданы за 7,2 млрд. Завод имени Лихачева со стоимостью основных фондовт не менее 1 млрд долларов был продан за 4 млн долларов США. 

 

        Что стало причиной скоропалительного увольнения с должности начальника  Генштаба Вооруженных Сил СССР генерала Владимира Лобова, без году неделя как сменившего на этом посту генерала армии Моисеева? От Лобова в Брюсселе стратеги НАТО потребовали чуть ли не догола «раздеть» стратегические войска СССР, на что начальник Генштаба ответил: «Наша страна в кольце ваших ракет. Это Горбачев сошел с ума, я не собираюсь умерщвлять силы стратегического сдерживания. Североатлантический блок – не голубь, а агрессивная военная организация, окружившая нашу страну плацдармами нападения».

        Лобов говорит: «Национальный эгоизм в сфере обороны, республиканское местничество, различного рода «приватизация» объектов оборонного значения ведут к гибели армии. Мы рискуем оказаться на развалинах собственного дома».

        В политическую алгебру Горбачева, написанную под диктовку Запада, генерал Лобов отказался вписать еще одну аксиому предательства интересов собственного народа.

       В министерстве обороны в настоящее время идет борьба за власть, после августовского путча это учреждение находится на грани развала. Многие ведущие чиновники минобороны не поддерживают политическое руководство страны. Генерала Лобова президент Горбачев уволил «по состоянию здоровья». Подобные формулировки руководители СССР применяли, как правило, для того, чтобы избавиться от политических противников.    

                      

 

 

                                                                          Глава 12

Так готовы натягиваться, что…

       В частях  панове-братове «тараканят», «натягиваются» в дымину.  А атаманы штаба

 Прибалтийской Сечи?  Тут как в казарме.  Тут – стойкий запах разложения.  Свернув главную работу, – планирование,  руководство и контроль за боевой учебой,    материальное обеспечение личного состава – четырехэтажный штаб группы (округ               переименован в Северо-Западную группу войск)  превратился  в свою противоположность. В забегаловку,  где так употчиваются  горячитетельными,  что хоть выжимай.  В товарную биржу с круглосуточным графиком работы, где генералы-менеджеры,  наживаясь на распродаже военного  имущества, живут лапа в лапу. В постоялый двор с жирным достатком для заезжих барыг самого высокого государственного сана из Москвы.  В заведение с красными фонарями,  где  Абросим просит-не просит, а дадут-не бросит. По утрам, сплевывая и матерясь, солдаты комендантской роты собирают бутылки, объедки, окурки, осколки стекла, слипшиеся презервативы, заметают вонючую рвотную жижу, предварительно засыпав ее опилками, и относят в туалеты, чтобы спустить гадость в канализацию. Одни помещения долго проветриваются, в других, где свежему воздуху не удалось совладать со зловонием, жгут, по указанию коменданта штаба подполковника Калитина, мускатные орехи.

       - Знаешь, – морщился Калитин, – приходишь в штаб, а водярой так воняет, что хоть ноздри затыкай. Солдаты штаб борделем называют. Везде окурки, блевотина.  Ладно, что нас пропивают по-черному. Секретные комнаты нараспашку! Проходной двор.  Документы государственной важности не в сейфе. Сколько раз докладывал, писал рапорта «генерал-губернатору» Киротову! Стал врагом номер один. Я этого фрукта еще с Афгана знаю.

      Протесты коменданта штаба против «кобелиных» вечеров закончились тем, что «генерал-губернатор» издал приказ: уволить подполковника Калитина без предоставления жилья в России, без права на получение военной пенсии. Офицерское собрание СЗГВ опротестовало приказ. Ах так, осмелились на бунт?  Кто возглавляет «бронепотемкинскую» команду?  Полковник Скляр?  В Якутию повстанца.  Пусть на пятидесятиградусном морозе высовывает свой длинный язык.  Майор Гневашев  его заместитель?  Только год, как из Воркуты? Назад, назад!  Пусть там и дальше морошку собирает, а не баламутит офицеров. Подполковник Лявончик особо активничал?  Надо же, столько времени прошло после войны, а белорусский партизанский дух из него так и не выпарился.  Куда бы с этим духом? В Сары-Озек!  Пекло адовое, быстро дурь из мозгов выпарит.  Полковник Ковалев, друг Калитина, сильно его поддерживает?  Ха!  Коваль ковал коня, конь ковалю копытом, коваль коню кнутом. Во-во-во, соотносительно скороговорке и поступим: «откуем» по звезде с каждого погона и пусть Ковалев стегает себя кнутом по бокам за глупость тягаться с «губернатором».

 

        Четыре дня назад из Москвы в Ригу приехала представительная делегация минобороны. Особы важные, пристойные, очень высоких чинов. Прибыли для ведения переговоров с новой властью Латвии,  которая в данный момент в любовной истоме лежит под Пентагоном и из кожи лезет, чтобы потрафить вкусу брутального, в сплошных шрамах кавалера. На переговорах должны были решать судьбу измученной группировки войск, офицеров запаса, ветеранов Великой Отечественной войны, военного имущества.  Накануне судьбоносного заседания между двумя «переговорщиками» с нашей, российской, стороны, командующим СЗГВ генерал-полковником Киротовым и посланцем минобороны генерал-полковником Семенцовым, состоялся душевно-трепетный разговор, лишенный всяких мыслей и прикидок о предстоящих дебатах.

        - Ты, Геннадий, главное отсидись в это смутное время. Знаешь, как я к тебе отношусь. Изволь, дорогой мой, запомнить: никакой националистической крови здесь, никакой! Ни пятнышка чтоб на твоем мундире не было. Запад только и ждет этого. Не дай бог попасть на зуб демократам – съедят и выплюнут. Тогда, сам понимаешь… «Кровавого генерала» не поставят на должность в министерстве обороны. Прибалтика тебе и так зачтется как горячая точка. Я уже расчищаю тебе плацдарм в министерстве, – находясь в прекрасном расположении духа, разогретом коньяком, с неназойливым покровительством в голосе, соря вальяжными жестами, наставлял Киротова разрумянившийся Семенцов.

       Слова Виктора Сергеевича «расчищаем тебе плацдарм» содержали добрую долю лукавства: его влияние на вступление Киротова в должность зама министра обороны, в жестокой схватке за которую сошлись различные политические силы, было не больше, чем воздействие шума океана на скорость передвижения черепахи по суше к месту кладки яиц. Засидевшийся в своей должности Семенцов сам был в числе тех,  кто претендовал «на второе кресло» в Вооруженных Силах,  но осуществить цель не представлялось возможным:  перевес в силах был на стороне Киротова. Все дело было в том, что за ним стоял Он. Но и упускать случай,  чтобы не выразить свое расположение и намекнуть об определенных своих заслугах в устройстве судьбы будущего «второго лица» военного ведомства, Семенцов не стал. Да и щедрое гостеприимство обязывало отдать должное хозяину.

       - Я много чего повидал, – затянулся воздухом Семенцов. – Могу с уверенностью утверждать: нет такой армии, как наша, Советская, офицеры которой бы с таким самозакланием относились к своей Родине. Не найдешь. Не найдешь днем с огнем.

        - Согласен. Всю свою душу… без остатка…

        - Увы, увы, увы. Ушли хорошие времена. Ушли, улетели, как с белых яблонь дым, Дмитрч. Изменились в худшую сторону. Самозаклание сегодня равносильно самовиселице. Ты посмотри на рулевых страны. «Титаник» – ко дну, они – на шлюпке к новым берегам наживы рванули, а ты, народ-босяк, иди ко дну к чертовой матери. Будь моя воля, я бы их к стенке, – в сумрачном взгляде Семенцова скользнуло негодование. – Так что, Дмитрч, никакого самозаклания, никакой самовиселицы. Чтоб ни пятнышка на мундире. Мы должны хоть раз и о себе подумать. Надо себе старость обеспечить. Но-о-о! Дмитрч, ни гу-гу! Мне кажется, я и так лишнее позволил себе сказать, просто через край пролилось.    

        - Истину говоришь, Виктр Сергеч.

        - У тебя тут кабинет «жучками» не нашпигован?

        - Гарантировать?  Спрашивал особиста, говорит: «Нет», но ему верить…  В последнее время я и себе не доверяю.  Предательство на предательстве.  Но что-то мы отвлеклись, Сергеч, – командующий взял в руки бутылку и подлил  Семенцову коньяку. – Тут с их, латвийской, стороны в переговорах будет  участв… Горбуновс.  Во-о продажн… шкура. Шкура из шкур. М-м-м! Палец ему не клади, Сергеч, не клади. А  ведь как береза соком…

        Поскольку язык Геннадия Дмитриевича сильно заплетался, то кратко перескажу содержание его напутствия главе нашей делегации перед переговорами.

        Как береза соком по весне, бывший Председатель Верховного Совета Латвийской ССР Горбуновс истекал преданностью КПСС,  советскому строю. Нам, военным, говорил: «Считаю себя вашим однополчанином». О «лесных братьях»,  мусоливших утверждение об оккупации Латвии советскими войсками, отзывался: «Они вызывают у меня чувство  отвращения».  А осенью 1991 года уже от  имени самостоятельной Латвии на заседании Генеральной Ассамблеи  ООН  Горбуновс,  излучая радость, говорил:  «Победила правда. Семья государств мира обрела потерянных во второй мировой войне членов – Латвию, Литву, Эстонию. Наконец-то мы вернулись с войны».  И это говорил человек, у которого считанные месяцы назад, 19 августа 1991 года, сообщение о создании в стране  Чрезвычайного комитета по спасению страны буквально бросило в дрожь. Сначала он позвонил в штаб округа, потом примчался и, стоя на цырлах  перед командованием, истекал «соком», что он, Горбуновс, по-прежнему остается коммунистом, что готов и дальше строго исполнять Конституцию СССР, распоряжения ГКЧП.

      - Как  распиналс…  Так бил себя в грудь. На карачках ползал, тварь продажн…  Снять бы на пленку. Савелий Крамаров ему в подметки не годится. Умора, умора. А за ним другие перевертыши из «независимой республики» божились, что…  В штаны наложили, твари.  Телефоны оборвали: «Мы преданы, мы любим русских». Так что, Сергеч, знай этих «независимых». Палец не клади…

        - Времена, конечно, еще те.  А ты посмотри на наших политиков: через одного продались черту. За ноздри, за уши  затащили, затянули, как хочешь, так и понимай, нас на новую плоскость истории. И что остается делать?  Вцепиться, впиться в эту плоскость руками, зубами. Кирдык иначе.  Иначе соскользнем с нее, как с мокрой льдины.

      - Да, историю мы не из-з-меним. Штанишки мал-ло-ваты.  А вот пристроиться к ней – это мог-г-гем! – франтовато повел плечами командующий. – И, конечно, нап-п-падение, Сергеч!

       - Как ни противно, а надо маскироваться. 

       - Если уж  Третьяк, соскользнл, то…   А ведь он, у-у, Герой Союза,  Герой Труда, ордена Кутузова, Невского, четырежды Ленина. В восемнадцать на фронт. Такого патриота завалили. Куда дальш… – ударив кулаком в ладонь, Киротов скрежетнул зубами и сильно зажмурил глаза.

       - Военному присвоить Героя Социалистического труда?  Тут надо  не знаю сколько… сколько надо быть заслуженным. Пятьдесят два года Третьяк  отдал армии, а убрали из-за того, что Ельцину не  дает страну наизнанку выворачивать.  Куда дальше? В пропасть, Дмитрч. После путча у этого  вечно «р-рас-сла-бля…», тьфу, мат получается. Сейчас по слогам: «рас-сла-бля-юще-го-ся», так запучило, что безжалостно стал рубить головы нам, военным. Боится. У нас сейчас выкидывают одного за другим. Помнишь сталинскую чистку перед войной?

        - О-о, «вредительство»,  «предательство», «шпионаж»… Всех замов Наркома обброны к стенке. Шестьдесят комкоров, кажется, из шестидесятисеми.  Полегли лучшие мужжжики. Немец и попер.

        - Язова не понимаю. Министр обороны. Под твоим началом армия в семь миллионов штыков. Отечество в опасности. Арестуй ты этих двух авантюристов, они ж страну засунули, как тебе сказать?  Как  солдат портянку накрутил на ногу и сунул в кирзач. Теперь ему пришили статью об измене Родине. Да не ему надо пришивать…

       - А мог бы, – сжал губы  Киротов, – спасти страну от распада.

       -Нисколько не сомневаюсь. Народ бы за Язовым пошел. Я уже не говорю об армии. Да что говорить, – сощурил глаза Семенцов. – После драки… На допросах дураком себя назвал, сожалеет, что вошел в состав ГКЧП, попросил прощения у Горбачева. После такого признания, как он будет к себе относиться? Тихо ненавидеть за трусость?  Радоваться, что не упекли на Соловки? Выходит, Третьяк  не поступился своей честью, служит  Отечеству независимо от  грязных  политических  игрищ.  А Язов? Ему б изолировать шайку злодеев, а он? Руки вверх: «Пожалуйста, не трогайте меня. Не губите старость».

       - Могли психотропкой нак-к-качать.

       - Не исключаю. Жену его выселили из квартиры.  Даже арестовали сберкнижки!  Даже отказали в медобслуживании в госпитале, за которым была закреплена!  Это как понимать? Я позвонил начальнику и говорю: «Вы что, сдурели?» Стали лечить.

       - Завалили, засунули такую дер-ж-жаву.

       - А перед Ахромеевым я преклоняюсь. Федорович – маршал из маршалов. Честный, убежденный мужик. Не верю в его самоубийство. Хоть ты кол на голове чеши.

       - Ммного знал. Был правой рру-к-кой Горбачева, знал всю кухню: как продавали Союз, как предавали, кто в дележке долларов участвовал, как Америка прикарм… прикармливала. М-да-а!

       - Убрали мужика. Я разговаривал с его дочерью. Она рассказала мне, что думал сказать Сергей Федорович на последнем заседании Верховного Совета СССР. Сергей Федорович поделился с ней своими мыслями. А мысли его:  как получилось, что после шести лет пребывания Горбачева во главе государства, страна оказалась на краю пропасти, какие причины ситуации объективные, а чему виной политика и деятельность Горбачева; давайте разберемся…

       - Бомба! Бом… под кресло. Горби, Горби… У Штатов на побегушках был, команда от-т-туда и он хоп-па: «Слушаю вас, мои дорогие и щедрые хозяева!» 

        - Что меня поразило?  Честный некролог о Федоровиче написали не мы, а Штаты. В журнале «Тайм» адмирал Кроу сказал, у нас язык к нёбу присох,  а американец сказал, что Ахромеев был патриотом своей страны, что был предан идеалам коммунизма. Ну и далее такого порядка слова.

       - А  наши еще и надругались! Могилу  вскрыли, маршальскую фформу сняли.

       - Паника у нас сейчас в министерстве. Страшная. Все  зубами за места держатся. «Вечно рас-слла-бля-ющийся» поделил генералов на «толстых» и «тонких». Разве это лидер великой державы? Для начала будь трезвым, а потом уже руководи. Дивизию за дивизией расформировывает. Это же не ширинка: дернул, вынул, отлил.

       - У меня ни одной ббоевой части не осталось. Ни одной. Гол как…

       - Да что у тебя, Дмитрч, – скомкал  салфетку Семенцов. – На все  Вооруженные Силы ни одной боевой. Чем противостоять? Солдатскими яйцами забрасывать противника? Да они и те «тухлые». В армии сейчас сплошняком наркоманы, алкоголики, те, кому противопоказано умственное напряжение.

       - Ситуация, конечно, э-э-э,  вырви глаз, как говорил мой ротный в училище. Не знаешь, что завтра ббудет. Отца убрали из Секретариата ЦК.

      -Знаю, знаю.

      - Пправда, связи остались.

      - Куда без них. В России они, как корни у дерева: чем глубже, тем ближе к влаге.

      - На бога надейся, а ссам не плошай.     

       - Вот почему и говорю: никакой кровинки на мундире. Никакой! – пожевал губами московский визитер.

        - Верн… очень верр… Виктр Сергеч, – с пьяной вежливостью утвердительно качнул головой командующий. – Главное тихо отсидеться, – и, набрав полную грудь воздуха, выдохнул то, что клубилось в сердце: – Конечно, за мной не станет, я отблаг… Не, не, Виктр Сергеч… – пухленькая, беленькая ладошка  москвича, качнувшаяся в вялом протесте, утонула в лопатистой длани командующего. Делая усилие языком, командующий продолжил: – Свое дело мы знам, как отче наш, знам…  Отблаг по полн…

       - Дмитрч… – сквозь благодарение гостя робко пробивался мягкий попрек.

       - Не, не! – протестно мотнул головой Киротов. – Я уже Валентыне Птровн уже прготовил, все по высше… разряду.  Бррллианты рижского завода…

       - Дмитрч!

       - Еще по стопарю выпь…

       - Налливвай! Как говорил поп, из легких вин прэдпочытаю коньяк: оно и вкусно, и хмэльно.

        - Пполитика – такое дело, что… Найти в ней логику и принципы это все равно, что на дне  этой ррюмки найти моллюск с жемчугом.

        - Да уж. Сколько я знаю ее определений?  Много. Ты только считай. Ну, так, навскидочку.  Политика – это самое концен-три-рованное выражение экономики. Кажется, вождь пролетариата сказал.  Политика – сффера деятельности, связанная с завоеванием власти. Еще: политику не делают…

        - …в чистых перчатках.

        - Вот еще: политика сопряжена с предательством. Но больше мне, Дмитрч… Подожди, подожди. Пролилось. Вот это мне очччень нравится. Определение вахмистров лейб-гвардии конного полка Иванов Мочульских. Родные братья, Иван Большой и Иван Меньший. Так вот эти братья завахмистрили, послушай: политика – не шары в кармане перекатывать.

       - Ха! Надо на ус наммоттать! – возбужденно мотнул головой Киротов. – Сейчас сам ччерт не знает, какой политики придерживаться.

       - Какой? Ото всего, Дмитрч, понемножку: и про экономику не забывать, и про перчатки, а уж шары… – лицо москвича расплылось в улыбке. – Борьба в политике – борьба за капиталы.

       - Ваххмист-т-ры Мо...

       - Мочулские. Иваны.

       И на второй день, и на третий «генерал-губернатор» группы войск, видя большую потребность дорогих московских визитеров в раскрепощении, благодарил их за расчистку «плацдарма»  в первопрестольной. Водка, коньяк рекой лились. За полночь хрипели, фальцетили «Катюшу», «Подмосковные вечера», «По долинам и по взгорьям».  В общем, работала «коллегия отъявленного пьянства,  сумасброднейший,  всепьянейший собор».

 

       Накануне приезда миноборонцев влиятельный московский журнал «Лица» опубликовал интервью с генерал-полковником Киротовым под  заголовком «С думой о Родине». Прочитав текст, одна мысль командующего  просто занозой застряла в мозгу. «Меня тревожит гипертрофированное отношение офицерского состава к материальному фактору. Этакая фетишизация, слепое поклонение материальному идолу…» М-м.  Прямо-таки убойная, через кристально чистое сердце пропущенная фраза. Плотна, сурова фраза, как ткань танкового брезента. Не пробиться сквозь нее радужным, сильно слепящим глаза, бликам люстры «Чалма султана».  У «Чалмы» интересная история.

       Наш негипертрофированный «генерал-губернатор» приказал своему адъютанту подполковнику Аржевитову отвезти и сдать в комиссионные магазины Москвы тридцать шесть люстр. Для осуществления такой масштабной, естественно, секретной операции коммерческий полигон Риги совершенно не пригоден – очень маленький. По воле негипертрофика, в Москве оказалась и люстра «Чалма султана». Ослепленный  изумительным блеском и изящной работой чешских мастеров стекла, Киротов присвоил «Чалму», предназначавшуюся для российского посольства в Латвии. Пока в представительстве велся капремонт, люстра хранилась на окружном военном складе. По приказу командующего, адъютант изъял «идола красоты», а вместо него  в коробку вложил «каракатицу» из урюпинского стеклотекстолита. Когда обнаружился подлог, возмущению  дипломатов не было предела. Но… недолгим. Спичка вспыхнула и погасла. «Дунул» МИД. Нежно, заботливо предупредил: молчите, если не хотите, чтобы вас сдуло с должностей: «Забыли, кто стоит за Геннадием Дмитриевичем?  Закажем у чехов другую люстру». Умные и тонкие мастаки построения сношений с представителями иностранных государств, дипломаты умно и тонко замяли скандал с  аферистом-соотечественником.  Еще и челобитную прислали всесильному хозяину СЗГВ с самыми искренними извинениями и заверениями, мол, сам черт нас попутал. Звонок из МИДа  обострил память нашим дипломатам в Риге. В тридцать шесть лет звание генерал-полковника и должность командующего группы войск – такие чудеса в военной области случаются не без воздействия Всевышнего.

       К «люстро-султановскому» навару добавим трехэтажный фешенебельный особняк в Подмосковье, возведенный из стройматериалов, «подаренных» командирами войсковых частей Прибалтики, пять уведенных на «сторону» квартир и станет ясно: из окруженной группировки войск Геннадию Дмитриевичу есть куда отступать. Ничего не скажешь, баре – люди искусные. Они жить хотят. А братан  Ермошка?  Богат:  шинель, сапоги, собака да кошка.

      О себе в интервью Геннадий Дмитриевич говорит этак скромненько, этак стеснительно: «Прошел командно-штабные должности, не пропустив ни одной ступени. Ничего экстраординарного: ни крутых взлетов, ни патронажа влиятельных сил…»

        С непатронажным Киротовым служба свела меня в Калининграде.  В мотострелковую дивизию для прохождения дальнейшей службы я прибыл после окончания училища. На щеголеватого Киротова я смотрел, как истинный верующий на икону в момент ее мироточения: с восхищением и благоговением.  Мне 25.  Я – лейтенант.  Киротову 27 . Он генерал-майор!  Осмотревшись в коллективе, я с приподнятой гордостью за комдива и с  самоуверенной заносчивостью и даже надменностью  в отношении знакомых мне офицеров думал: «Некого и рядом поставить с этим чудо-богатырем! Вокруг задерганные, с мелкими помыслами командиры. С какой неумелостью, неуклюжестью перебираются они от должности к должности. Радуются, достигнув в службе «потолка», – майорской должности. Не наделила их природа таким полководческим даром, как Киротова. Ну, не наделила. И ничего тут не попишешь».  

        Спустя некоторое время меня самым наглым образом извел внутренний скептик. Нудит и нудит: «Какие же  такие грандиозные подвиги совершил военвундеркинд Киротов, чтобы в столь раннем возрасте вознестись  на умопомрачительную высоту в воинской службе?» Угомонится на какое-то время скептик, а потом опять нудит: «Не кажется ли тебе, восхищенный  лейтенант, что подвиги щеголя должны быть, по меньшей мере, под стать подвигам Суворова на реках Адда и Требоя во время Итальянского  и Швейцарского походов, когда русский гений в невероятно тяжелой обстановке разгромил французские войска?»  Ладно, изверг окаянный, говорю внутреннему врагу, достал ты меня до кишок, сяду и посчитаю. Покорпел над цифрами и моя гордость любимцем-генералом стала тускнеть, как медные гильзы на  сырой земле после стрельбы. В двадцать один  год Геннадий окончил училище.  Всего каких-то восемь, прямо-таки экспрессных восемь лет понадобилось ему, чтобы пройти ступени командиров взвода, роты, батальона, полка, причем никогда  не состоял в должности заместителей, и вот  он уже во главе  дивизии.

       Если порыться в истории Советской Армии, то выйдем на след еще одной такой «непатронажной» личности, совершившей головокружительный взлет по службе, как «генерал-губернатор» СЗГВ. Личность эта – капитан Василий Сталин. Она дает представление о том, что необязательно проходить огонь, воду и медные трубы, чтобы упаковать себя в форму генерала. Василий перелетал не  то, что через смежные ступеньки, через пролеты служебной лестницы. Чудесные полеты во сне и наяву происходили со «зверски избалованным человеком». С отвратительной миной на лице, оскорбляя преподавателей, выплескивая капризы: «Попляшете перед Кобой», т.е. перед его отцом, отбывал Василий учебу в Кашинской летной школе. К «сынку» был приставлен личный инструктор. Военные говорили: «Тащили наверх за уши, стараясь угодить отцу». Погоны генерал-лейтенанта обзолотили плечи Василия Сталина, когда ему было только двадцать восемь.  «Зверски избалованный человек»,  сев в кабину самолета, по-зверски таращился на многоглазную,  многотумблерную панель:  какая сволочь придумала столько кнопок, рычагов, плафончиков, тумблеров, скоб. Когда Василий Иосифович поднимался в небо, начальники Матрену-заступницу умоляли: «Верни его живым на землю, благодетельница». Что мог хорошо делать 28-летний генерал-лейтенант Василий Сталин, так это уходить в глухие запои, хулиганить, материться. Но все сходило с рук. Светодарная десница Папы развязывала самые тугие узлы.

       «Зверски избалованный человек» Киротов  тоже не продвигался по службе, а бежал по ней вприпрыжку: в должности командира взвода пробыл  четыре месяца, ротным – семь, комбатом – девять месяцев, в кресле командира полка чуть задержался – четырнадцать месяцев, семь месяцев в должности начштаба  и – в кресло комдива. Все воинские звания внеочередные.  А как же иначе?  Кадровикам-то  надо было угождать отцу Геннадия. А отец у Геннадия Дмитриевича  ого-го-го какая могущественная фигура на политическом небосводе страны. Член  Секретариата Центрального Комитета КПСС.

 

       Надо заметить, что и до приезда Семенцова, посоветовавшего  Киротову  быть тише воды,  ниже травы, ни в коем случае не запятнать мундир кровью, именно такой линии поведения наш командующий и держался, как незрячий за поводок, который связывает его с собакой-поводырем во время передвижения. В Латвии, что ни день, то груз №200. Убиты военнослужащие в Талси, Валге, Адажи, Алуксне, Риге. Ни Кремль, ни штаб СЗГВ не рвут рубахи на груди, не несутся во весь опор в Прибалтику на защиту своих ратников. Горби, налитому счастьем,  что за развал Советского Союза получил Нобелевскую премию, не до «опора».  Ельцин добивает недобитое нобелевцем.  А наш полководец-гигант  Киротов  уже одну ногу вдел в стремя, чтобы рвануть в Москву и плюхнуться в кресло зама министра обороны. Забаррикадировавшись в Каунасском Доме офицеров, горстка бойцов отбивается от литовских неонацистов, а командующий и носом не ведет. А что с ними станется?  Подумаешь, рожа редькой с хвостом вниз,  рожа редькой с хвостом вверх. Тут дела и поважнее каунасского есть: «Рижский ювелирный завод» не успевает ко дню рождения новой, третьей, жены изготовить ожерелье из белого золота с бразильскими изумрудами.

       С ненасытной до наживы киротовской душой жизнь столкнула Калитина в Афганистане. Тогда Киротов был замом командующего Среднеазиатского военного округа по боевой подготовке в звании генерал-лейтенанта. Посетив однажды «Плешивое нагорье» в провинции Пешавар, он так распекал личный состав, смертельно уставший от боев с «духами», пораженный апатией бесперспективности своих  усилий, что дым курился:

        - Вы – мужики или бабы?  У вас в штанах члены или письки?  Не можете справиться с пещерными людьми!  Они вас, оболтусов,  камнями глушат, а вы,  гребаные тупицы, только задницу подставляете. Не можете воевать – рапорт на стол и пошел на хер пионервожатым в школу. До чего дошло?  Автоматы на дубленки меняют!  Под трибунал таких  сволочей, под трибунал!  Вам страна двойной оклад платит. Вы добровольно надели военную форму, дали присягу,  ну и умирайте по-мужски, а не поднимайте лапы вверх: «Сдаюсь». Не войско, а сборище недоумков!

        - Товарищ генерал-лейтенант, я прошу не оскорблять офицеров, – встал с места  подполковник Валерий Глезденев. – У нас  под ногами не красная дорожка, как у вас в штабе.  Сюда бы генерала Муравьева, его бы методы управления, тогда бы и порядок был. А шашкой махать все горазды.

        - Что?! – задохнулся от гнева Киротов. – Кто?!

        - Замполит полка подполковник Глезденев.

        - Ты, ты разлагаешь людей!

        - Вы нам хоть обустройте яму, и мы будем вам благодарны за достойный вклад в повышение боеготовности дивизии, – с  усталой горечью в голосе сказал замполит. У Валерия Петровича здесь погиб сын Леня, четыре месяца назад окончивший Новосибирское высшее военно-политическое училище.

        - О каком Муравьеве он говорит? – обратился к комдиву заезжий гость.

        - На партсобрании уже слышал это от него, – недовольно пробурчал комдив. –   Муравьев – наместник царя на Кавказе, друг декабристов.

        - Может, ты, балабол, еще кого-то из пещерного века вспомнишь? Про какую яму он говорит?

        Генерал-лейтенанта Киротова привели к самому скорбному месту на «Верблюде» – прямоугольной, обложенной кирпичом, просторной яме для погибших.  Яма никогда не пустовала, всегда была забита трупами. Сюда свозили убитых в боях разведчиков, саперов, танкистов, мотострелков, ремонтников, тыловиков. Рядом с ямой  стояло дощатое приземистое помещение, забитое крысами, мухами, тараканами, залитое кровью, водой, потом. Здесь день и ночь шла разделочно-сортировочно-собирательная работа. Начальник морга, три солдата, медсестры на погибших оформляли паспорта с вечным местом прописки, натягивали на них полиэтиленовые мешки, заворачивали в фольгу, а то и в оберточную бумагу, смотря какой расходный материал был на тот момент, и  клали в цинковые короба. Часто объявлялись «лишние» руки, ноги. Кому принадлежат, не задумывались. Поди разбери, когда морг, яма завалены обезображенными, разорванными на куски трупами. Засовывали в первый попавшийся мешок «лишнюю деталь»: не все ли равно со сколькими, двумя-тремя  руками, ногами лежать на том свете бедолаге. Из этого мрачного помещения продукцию войны по воздуху «Черными тюльпанами» или рефрижераторами-холодильниками отправляли в Союз. А  морг, яма при нем  вновь заполнялись трупами.  Позарез нужен был мощный холодильник, но никому из начальства до него не было дела. Главное патроны. Страна с ошалелым безумием сорила жизнями девятнадцатилетних парней, как пьяный  помещик медяками перед оборванной детворой.

        Когда у трупной ямы появился Киротов, из скорбного цеха вышли очумелые солдаты, медсестры и воспаленными от усталости и бессоницы глазами мрачно, тупо  смотрели на чистенького, розовощекого инопланетянина.

       - Я разберусь, – буркнул Киротов, морща от вони нос, развернулся и ускоренным  шагом пошел прочь от склада мертвецов.

       - Еще один разбиральщик, – негодующе скривился  начальник морга.

       Говоря о яме и методах управления Муравьева, что имел в виду подполковник Глезденев? После того, как турки сдали русским войскам цитадель Карса, генерал Муравьев отправился прежде всего в турецкие госпитали. Там он увидел страшную картину: оставленные без медицинской помощи и питания  больные и раненые турки лежали вместе с мертвецами на гнилой соломе. Стоял нестерпимый смрад.  По больным и трупам ползали мухи, вши, тараканы. Муравьев привел сюда председателя меджлиса, это пышнощекое, равнодушное  существо, приказал снять с него шитую золотом одежду, белоснежную шелковую чалму, одеть в грязный лазаретный халат  и положить среди больных и мертвых.

        А вечером  Киротов представлял  «плешивоверблюдцам»  фильм о вручении  Брежневу афганского золотого ордена «Солнце свободы». Шпаря по бумаге, зам командующего  Среднеазиатского военного  округа, воздавал должное великому генсеку  ЦК КПСС:

        - Империалисты всегда ищут наиболее жирную, наиболее слабую добычу. Вот почему мы пришли в Афганистан. Это  очень мудрое, очень дальновидное  решение Леонида Ильича Брежнева и возглавляемого  им Политбюро ЦК КПСС. В вашем интернациональном  долге заключен существенный духовный смысл, выходящий далеко за пределы личной судьбы каждого здесь присутствующего.

       Иконостас всевозможных наград генсека пополнился еще одной, афганской, цацкой. А здесь, в  чужих горах, иконостас войны ежедневно пополнялся новыми обелисками  на могилах наших ребят из подручного материала: прострелянных автомобильных шин, оторванных танковых катков, груды камней с деревянными, пластмассовыми, алюминиевыми, жестяными звездочками. Черная пропасть между звездами услады и звездами утрат росла с устрашающей скоростью. Всамделишнее золото и бриллианты с груди Брежнева равнодушно взирали на рукодельные звезды могил.    

        Благообразненький,  с иголочки одетый, туфельки с узким носом, надушенный французским парфюмом, Киротов выглядел перед запыленными, в выцветших на солнцепеке  хэбэ  «плешивыми» солдатами, как инопланетянин. Ему, кабинетному стратегу,  Афганистан засчитывался как горячая точка.  Боевую обстановку в Ограниченном контингенте  стратег знал только по письменным донесениям.  Много  уже таких Наполеонов-визитеров в фуражках-«аэродромах» с высоченной тульей, глянцевым козырьком, с окаемкой из витой золотой нити, в лакированных туфлях цвета застывшей, перемешанной с пылью, крови здесь, на «Плешивом нагорье» перебывало, но после их отъезда ничегошеньки не менялось: не хватало дизтоплива, «вертушки» не поддерживали пехтуру с воздуха, снаряды присылали не того калибра, бронежилеты были на вес золота, облегченных радиостанций ноль целых ноль десятых, солдаты на горных заставах без еды и воды превращались в ходячих скелетов.

       «Инопланетянин»  улетел в Ташкент, а через две недели на «Черном тюльпане» в столицу Узбекистана  полетел капитан Калитин. Вертолет под завязку был забит, как обычно, не грузом №200. Цинковые короба с телами искромсанных  солдат  стояли штабелями у края аэродрома и ждали своей очереди.  О них, несчастных, «плешивые» сослуживцы  говорили: «Мясо подождет». «Черный тюльпан»  был забит  тюками, ящиками, свертками. В них были дубленки,  сервизы из серебра и иранского фарфора, антиквариат,  рулоны тканей,  джинсы,  японская аппаратура. Для него, патриота Родины. Для Киротова.  «Плешивоверблюдский» оброк  Калитин передавал  адъютанту.  Сверку  производили по накладной: «Тюк джинсов. Так, есть. Тюк кожаных курток. Так, есть. Дубленки, одиннадцать.  Где они? Ищем, ищем…  Да вот под сервизами. Одна.  Другая, третья…»  Как ненавидел себя Калитин в те унизительные минуты. «Прогибала, подстилка генеральская, лизожоп.  Он, гад, снял с должности честного, прямого Глезденева.  Не простил, сука, ему «красную ковровую дорожку». Наживается, гнида, на войне. А как  распинался: «Ваш интернациональный  долг выходит  далеко за пределы личной судьбы…»  Перед адъютантом стоял не он, Калитин. Уродина. Что-то похожее на стеклянный сообщающийся сосуд, наполненный неоднородной жидкостью: в левом рукаве плескалась жижа вымученной улыбки, в правом – тяжелое чувство внутреннего омерзения к себе, адъютанту,  негодяю  Киротову, командованию «плешивой» дивизии.

       И второй раз Калитин «счернотюльпанит»  в Ташкент со скарбом для «патриота Родины», и третий, и четвертый. Возвращаясь обратно в  «плешивую» часть, Калитин приступал к выполнению оброчной миссии: в дни получки выбивал у офицеров и прапорщиков чеки для покупки товаров в дувалах для тридцатичетырехлетнего фарцовщика генерал-лейтенанта Киротова.  Сослуживцы отправляли «обиралу» на все четыре стороны, запускали в него табуретки, вызверялись: «А ху-хэ не ху-ха?!»  Однако оброк сдавали – свое брала консервативная покорность. От сына члена  ЦК КПСС зависело  их продвижение по службе, звания, направление в академии, награждения, продолжительность так называемой афганской  командировки.

       В один из сентябрьских дней «Черный тюльпан» будет перевозить цинковый короб с телом подполковника Глезденева. Выстрелом в голову  из пистолета Валерий Петрович прервал связь с мерзким военным миром.

       За «горячую» афганскую точку  Киротов получил три ордена: два Красной Звезды и «За боевые заслуги».

 

      Но вернемся в Ригу, чтобы рассказать о ходе переговоров между российской и латвийской сторонами о выводе нашей группировки войск. Переговоры не состоялись. Сорвали их наши доблестные миноборонцы. Из-за глубокого, по словам Калитина, утопления в «водяре». Вырвавшись из московских вонюче-бюрократических кабинетов на юрмальские просторы, гости в течение семи дней вкушали прелесть свободы и дарового довольства: морские прогулки, купание, загорание, рыбалки, сауны, шашлыки. Ну, а венец каждого дня был олучезарен искрящимися улыбками, пропитан возбужденным смехом, пронизан стуком «кастаньет» тонких шпилек – окрепшие, посвежевшие москвичи с огнем в глазах и пекучим желанием сдавались в плен десанту  отборных, с ногами от зубов проституток. Все они в высшей степени были владелицами таланта подавать себя в постели целомудренной Периконой, которая, впервые испытав, как бодает мужской рог, и, поняв, какое наслаждение можно получать постоянно, со всей пылкой страстью стала в дальнейшем получать райское удовольствие с «бодастыми» мужчинами.

      Пылкие, хорошо разогретые коньяком, седые, лысые милорды-лампасники,  разбудив в себе  уснувшую молодость, собрав всю свою сексуальную агрессию, в отеле «Салупе» у кромки Балтийского моря с головой уходили в тактику захвата и пленения прельстительных юбочек. И тут нельзя довольно изъяснить, как говорил один наш язвительный соотечественник, сколь настоятельна для людей, обремененных тяготами армейской службы, преимущественнейшая надобность в привлекательном женском поле и сколь много от нее ущерба для казны происходит.

        За десант   кокеток с «кисейными чувствами и чепухою сладких слов» отвечал помощник начальника политуправления по комсомольской работе Анатолий Ключнов, по кличке «Доставала», или «Кровьизносу»,  офицер с большими задатками прохиндея и авантюриста. Не из тех, кто за словом в карман не лезет. Наоборот, ему бы этих слов «насыпать», чтоб  карман трещал, тогда бы он избавился от дурной привычки через каждые три-четыре фразы покашливать в кулак и  «кровеносить»,  вызволяя  таким образом себя из затруднительного положения в построении правильного,  ровного речеизъявления.  Крайне довольный  проделанной работой, капитан Ключнов  докладывал полковнику Врагову, ответственному за  материальное и культурное обеспечение московских гостей:

       - Самых первоклассных «телок», товарищ полковник, кх-кх, подобрал. Раздвигают «половицы» на все сто. Такие мастерицы, кх-кх, перепихона, что поднимут  самый вялый агрегат. Кровь из носу! – тупое лицо капитана имело вид странной внушительности, словно речь шла об информации, имевшей важнейшее стратегическое значение. –  Точно говорю, даже самую ленивую ялду поднимут.

       - Меня интересует: они чистые?

       - Конечно!  Кровь из носу! Перепихонки, кх-кх, и на клептоманию, и на всякий там триппер-гриппер проверены. Гарантирую, – кхекающее донесение просто истекало нотами гордости и самолюбования: такое сложное задание мог выполнить только он,  Кровьизносу.  

        Ключновская гарантия, естественно, имела сертификат пустомельства.  И если раньше все мероприятия с задействованием проституток  для гостей командующего заканчивались вполне благопристойно, то в этот раз вышел большой конфуз. Двум «переговорщикам» из Москвы поездка  в Латвию запомнится надолго.  У одного хахаля проститутка украла  швейцарские  золотые часы,  подаренные женой к сорокалетию совместной  супружеской жизни. У другого девица срезала с погон звезды,  изуродовала лампасы,  укоротила сантиметров на десять правый рукав кителя. Что не так пошло у мужика со жрицей любви, тайну знает только ночь.  Наверное, строил свои догадки Кровьизносу, так  поступить проститутка могла по двум причинам: из-за вялой ялды генерала или из- за его скаредности.

       Продрав глаза и увидев обезображенную форму,  дон-жуан в дикой ярости зарычал:

       - Су-ка-а!  Ах, сука! Жази!  Жа-з-зи-и! – обнаружив еще и сиротливо рыдающее портмоне, покинутое валютными ассигнациями и документами, в истерике завопил: – Сюда овечку!  Сюда!  Жа-з-зи-и! – тряся  тяжелой головой,  двумя пальцами «спинцетил» красный кружевной пеньюар и, брезгливо плюнув, выбросил его в коридор.

      Есть,  конечно, большое сомнение,  что Жази – настоящее имя обидчицы пузатого, лысого кавалера, потому что рижские  Периконы, если почитать «Интимные страницы» в газетах, уж очень падки на  звучные,  загадочные клички,  вроде Дездемона,  Жази,  Консетта,  Сосуньетта,  Шарлена.  Но это, так сказать, замечание по ходу записок, потому что важнее узнать,  было ли выполнено требование разъяренного  генерала, избалованного исполнительским рысачеством подчиненных. Итак, ночной отель «Салупе» содрогнулся от рыка: «Сюда овечку!» Спешу сообщить: да, требование было выполнено незамедлительно. Виновато потупившая взор, готовая на заклание, овечка предстала перед своим расхристанно-разгневанным, очумелым от попойки и постельных атак господином.  Тихая, покорная, с тонко настроенным слуховым аппаратом.  Жази в образе безропотного адъютанта Верховцева.  Вытянувшись в струнку,  уставившись в одну точку, наш  Егорка-шишек горка, как губка воду, в очередной раз впитывал хулильно-разносную  речь своего султана, «поражавшую до эпидермы», смея только в душе отмечать суть случившегося: «Что бог дал, того уже нельзя переменить». Если бы кто-нибудь вздумал палочками отмечать, сколькими быстрыми, шальными, как пуля, пошелнах султан огораживал окаменевшую овечку, то вышла бы длинная, предлинная изгородь. Повелитель закатил такую зычную распеканцию,  что поднял на ноги,  а это была глубокая ночь, всех обитателей «Салупе», среди которых были и немецкие туристы. И случилась сцена, достойная того, чтобы стать частью веселого водевиля.

       Пожилая супружеская пара, высунув в коридор головы, шепотом спросила у явившегося охранника:

       - Камераде, руссиш?

       - Руссиш! Руссиш! – шагая к красному пеньюару, не придавая  своим словам абсолютно никакого значения, на ходу в шутку бросил Спагис.  Настроение у  Юриса Васильевича было просто развеселое: не часто становишься свидетелем трагикомедии с участием генералов самого высокого ранга, перед которыми в недавнем прошлом он, офицер, тянулся в струнку.

        - О майн готт! ( О мой бог!)

       Спагис – мой хороший знакомый, подполковник  запаса, работает охранником в «Салупе». Когда за немцами резко закрылась дверь, щелкнули замки и шаркнули цепочки, Юрис понял, что сморозил глупость. Германская пропаганда усердно накачивает своих бюргеров страхами о советской военной угрозе, о «красном динамите» – дислоцирующейся в Прибалтике  русской группировке войск, не признающей ни власти  Горби, ни власти Ельцина, готовящей военный переворот с целью вернуть Латвию, Литву и Эстонию обратно в состав России. Нашпигованные «истинной правдой», старые немцы душераздирающие вопли со страху приняли за штурм отеля. Да и охранник их догадку подтвердил. А в красном пеньюаре они увидели красное знамя, которое советские солдаты должны были водрузить на крыше латвийского «рейхстага».

 

       В «сучкиной истории» есть два момента, требующие к себе внимание.

      Первый.

       Киротов, словно тот шустряк,  который в мгновение ока подплетает лапти стоячему, все убытки, понесенные дорогими московскими гостями в ходе половых игрищ, с лихвой, немедля возместил им  из фонда помощи многодетным семьям военнослужащих. Даже непредвзятые офицеры и те возмутились:  денег на операцию четырнадцатилетней Альбине, дочери прапорщика Сафарова, не нашлось, а угождать высоким персонам из Москвы средств хватает.

       Я во всех подробностях помню первый разговор с Сафаровым.

      - Умирает моя девочка, отказывают почки, – из-под черных с проседью бровей на меня смотрели, полные боли, смоляные глаза Рафика Гейдаровича. – Операцию могут сделать только в Германии. Часть денег помогли собрать сослуживцы. Написал азербайджанским общинам в США, Германии, Англии, чтобы помогли.  Ответа нет. Обращался к командующему с рапортом оказать материальную помощь, умолял его: «Помогите спасти дочку! Ссудите хотя бы под проценты, я отработаю, я верну все до копейки». На мой рапорт Киротов наложил резолюцию: «Денег нет!» Тогда я записался к нему на прием. Две недели ожидания очереди – мука несусветная.  Наконец дождался. Нес в душе надежду: «Не может быть, чтобы не сжалился.  Ну хотя бы в рассрочку…» Стоял перед ним не дыша. Заложило уши от слов: «Денег нет!»  «Пожалуйста, дайте в долг. – Я тебе что, из кармана достану? Или ты не понял: денег нет. Разговор окончен». Я ему: «А если б это с вашим сыном случилось, товарищ генерал-полковник?»  «Губернатор» стал и окатил меня: «Я тебе что, давалка подъездная?  Каркаешь: «С вашим сыном, с вашим сыном…  Пошел вон, прапорщик!»  Я: «Буду ночевать у вашего порога. – Я тебе поночую. Как ты смеешь так разговаривать с командующим?  Наглец.  Мудрецов поживиться на дармовщину сейчас столько развелось, что пруд пруди. – У  меня дочка умирает, понимаете!» Он расстегнутым слогом  выставил меня  за дверь и приказал охране и близко не подпускать к его кабинету.

        Девочка медленно умирала в больнице, а в это время от одиночества и безделья в дикой тоске умирал сын  Киротова, Сергей, курсант Ленинградского суворовского училища, приехавший к  родителям на каникулы в Ригу. Видя мучение  сына, сердобольный отец решил отправить свое чадо на Кавказ покататься на лыжах, поесть шашлыков. В аэропорт элитного мальчика сопровождал эскорт машин с мигалками.  Автомобильное движение в Риге перекрыли. «Волга» доставила важного персоненка прямо к трапу «аэроплана». И тут выяснилось, что Сереженька забыл красную импортную шапочку.

        - Там купишь, – успокоил огорошенного мальчика старший сопроводительной команды полковник Бардин.

        - Назад! – тоном, не терпящим возражения, раздраженно скомандовал отпрыск командующего.  Глаза мальчика искрили властью. Мальчик  испытывал сладкое тщеславное удовольствие от того, что большие дяди с большими звездами на погонах ведут себя безропотно-предупредительно, вежливо-услужливо, точь-в-точь как перед отцом.

       Опять перекрывали улицы. Опять служба аэродрома искала «окно» в воздушном пространстве. В конце концов, «красная шапочка» улетела на курорт. Одна. На специально выделенном для нее транспортном военном самолете. Через неделю этим же самолетом Сережа вернулся обратно в Ригу. В салоне он был один.

       Каждый из нас, несомненно, несет отвращение к чему-то, кому-то. У моего друга,  полковника Рафаэля Абдразакова, как и у его кумира, камергера Федора Растопчина, которому он уделил много внимания в своей кандидатской диссертации по военной истории, отвращение к крысам, ликерам, метафизике, ревеню, разъяренным гиппопотамам, негодяям, особенно военным. У генерал-полковника Киротова же, и к этому надо отнестись с пониманием, отвращение к ходокам в погонах за материальной помощью. Прапорщик Сафаров навсегда запомнит его каменное лицо, колючие глаза, брезгливо выпяченную нижнюю губу – свидетельство крайней степени возмущения владельца прииска «Мой округ»: если каждого попрошайку облагодетельствовать песчинкой золота, сам останешься с пустой мошной. Вчера «губернатор» из кассы для помощи многодетным семьям военнослужащих под честное слово взял четыреста шестьдесят тысяч и купил себе японской радиоаппаратуры – хороший задел на будущее. Рубль-то кубарем катится. Переговорщикам из минобороны пришлось возмещать убытки, обеспечивать дорогими подарками, ублажать по высшему разряду.

       Теперь о втором моменте «сучкиного дела».  Жази,  как муха в мед, влипла опасную ситуацию. Считай, по своей дурехости  вляпалась. Мысли о ветреной куртизанке настолько издергали меня, что не дают ночью спать, хоть ты глаза сшивай. Если есть на свете символ, заключающий в себе все коварства, какие только могло изобрести человечество, так это красная звезда. Панлатыши, как тот рогатый черт, испуганный попом, измучились мелким, пробирающим до костей, ознобом, пока не разродились постановлением о запрете использования на территории республики «знака агрессии», «знака оккупации» – красной звезды. Того, кто осмелится использовать знак, ждет уголовная ответственность. «Негры», «славянский мусор», «оккупационное офицерство», под лупой читая гербовую бумагу, несказанно озадачены опрометчивостью «лесного сейма»:  забыли включить запрет поднимать ночью глаза и смотреть на небо. Звезд же там…  Будь воля реваншистов, вышли бы за рамки цитварного решения, вооружились бы скальпелями и стали вырезать у каждого жителя республики ту часть мозга, которая проросла памятью о символе русской гордости. Хотя, судя по темпам фашизации государства, осталось совсем недолго ждать «скальпельных» дней.

       Жази,  Жази!  Ух, как злит меня эта вертихвостка. Кит бы ее проглотил и продержал в своем чреве три дня и три ночи, как пророка Иону. Спросите, зачем такую немилость насылаю на бедную любительницу минут, когда ее нажаривает мужской рог?  Это еще как сказать: милость-немилость. С инфарктом, тут вина Жази несомненна, увезли в больницу адъютанта генерал-полковника,  который пытался  накачать  проститутку. Капитану Кровьизносу надо посочувствовать. Весь в переживаниях мужик. Встретил меня и прокехкал в сердцах:

        - Так мордой по батарее Врагов водил, кх-кх, представить себе не можешь. Рапорт, кх-кх, о поступлении в академию вернул.  Кровь из носу, они думают, что перепихонок подобрать – пальцем в небо тыкнуть.  Кх-кх. Сами теперь пусть подбирают.

       И себе овечка Жази подложила большую подлянку. В своей сумочке сейчас носит не одну, а несколько золотых звезд.  Дуреха,  да запрещены они в Латвии! И это не простые звезды, а с генеральских погон, генерал же –  представитель высшей касты советских оккупационных войск. Обнаружь у Жази эту жуткую крамолу неонацисты-«хелдинги», чьи мозги сейчас «захламлены иностранным навозом», заведут уголовное дело, затаскают по судам. Как Геннадия Карпенко, активиста «Русского движения». Попробовав на свой острый зуб ублюдочное постановление, на митинге в парке имени Райниса, это в двух шагах от здания Верховного  Совета Латвийской Республики, антифашист показал толпе планшет с  изображением двух стягов, советского и американского, и съязвил:

       - В советской постели  нордической латышской дамы домогался однозвездный кавалер. А теперь в американской – кавалер,  растатуированный пятьюдесятью звездами, – «аффлинг»  Геннадий  перед собравшимися выступал в футболке с красными звездами на груди и спине.

       По возвращении в Москву  генерал-полковник Семенцов, выступая перед журналистами, заявил: «Вина за сорванные в Риге переговоры о сроках вывода советской военной  группировки из Прибалтики  лежит на латвийской стороне».

       Из печати.

       В Грозном разгромлен Верховный Совет Чечено-Ингушетии. Генерал Джохар Дудаев объявил о выходе Чечни из состава Российской Федерации и о создании Республики Ичкерии.  Дудаевым захвачено вооружение: 2 пусковые ракетные установки, 42 танка, 34 боевых машин пехоты, 14 бронетранспортеров, 15 бронированных тягачей, 260 самолетов, 57 000 автоматов, гранатометов, противотанковых управляемых снарядов.

        Р.S.  Дочка прапорщика Сафарова умерла от почечной недостаточности.

 

Глава  13

Ястребиные налеты

        Опять «Похоронка». Приклеена к двери.  «Русские оккупанты! Вы все равно уйдете! Не по собственной воле, так силой заставим. Мы никогда не простим вам то время, когда вы в вагонах для скота везли нас в Сибирь и выбрасывали среди тайги в сорокаградусный мороз. Ваши сибирские сосны пахнут тленом  безвинных латышей. Вы свое счастье  построили на наших костях. Убирайтесь вон, расово нечистые «аффлинги»! Смерть оккупантам! Депортация неминуема! «Латвияс ванагс».

       Огненные строки ультиматума «Латышских ястребов» – горящие бикфордовы шнуры, соединенные с детонатором-сердцем. Удары крови в висках – стук счетчика взрывного механизма.

       Могла бы дверь говорить, многое поведала бы о себе. Например, что была красна, чиста, узорчата.  И вдруг всю эту ухоженность обезобразил  огромный  черный крест. Краска так въелась в кожаную обивку, что не брал ее ни авиационный бензин, ни ацетон, ни уксусная кислота. И только светло-коричневая тонировка скрыла реваншистскую метку. Четыре раза поджигали. Хозяин обил жестью. Трижды рубили топором. Весь центр  в белых островках высохшего  клея – следы от похоронок, листовок. Сначала островки соскребались ножом, смывались горячей водой, но потом, убедившись в бесполезности своих усилий, хозяева перестали бороться с пятнами. На этот счет жена сказала мужу:

       - Не будем больше  смывать. Зачем толочь воду в ступе? Главное, чтоб мир был тут, в душе, и вокруг нас. Правда, милый?

        Глянул милый в дымчато-сизые глаза, источавшие кантовское понимание диалектики жизни: «Мир во мне и звездное небо надо мной» и душа его  ответила мудрой суженой благодарным вздохом. Подумал в тот миг муж о жене: «Это ж как повезло в жизни!  Такой слиток золота отхватил: поднять не поднимешь, передвинуть не передвинешь. Красивая, умная, участливая.  Не душа – велюр на петлицах».

       Спустя  несколько дней после умилительных размышлений супругов у «ступы с водой» ванагсы вновь отметились: квартиру заполнил дым, запах бензина. Под дверью подожгли ворох опилок. Жена нервно хватала ртом воздух, смахивала слезы, выступившие то ли от едкого дыма, то ли от едкой мысли о незащищенности, несчастной доле офицерской жены, оказавшейся в прифронтовой полосе. Спокойной от природы натуре надоело с покорностью овцы принимать частые удары судьбы, и она своим «велюровым»  сердцем по мозгам  милого прошлась:

       - Мы наклоняемся – нас имеют.  Другой мужик уже  давно бы паяла начистил тварям… – и в слезы:  – Как я устала, как я устала, мамма родная! Господи, да когда же это кончится?!

         О, эти слезы! Видеть не могу. Лучше бы наорала, разбила любимую прозрачную рыбку из розового чешского стекла. Тарелку запустила, как однажды сделала, когда явился-не запылился в четыре утра после обмывания  носков, купленных  другом, – не  посчитал нужным предупредить о таком чрезвычайно важном  мероприятии. Еще бы в постель упала и с головой укрылась пледом. Но только не слезы. Они хуже расплавленного свинца.  Прожигают мою бычью шкуру. Страдальческий взгляд мокрых глаз суженой  вытянул меня во фронт, по самое горло наполнил виной – иногда и  толстошкурые  жалость  проявляют, - заставили стиснуть зубы, чтобы из пасти не вырвался и не ужалил это умное, участливое золото шершень мести: «Прошмандовки наклоняются!  Может, ты уже нашла другого, настоящего мужика, с настоящим рогом для бодания! И мамочку твою на расстоянии  в тридцать милей  от себя видеть хочу. Мое ты неутешное золото! «Мы наклоняемся – нас имеют…»  Как же ты прав, друг мой Кант:  действительно, вступление мужчины в брак – дурное обыкновение. Не женись я на тебе,  мегера  глазастая, – ходила бы холостячкой, пока бы труха не посыпалась».

       Вечером следующего дня «велюровая» душа нервно поставила на стол восьмилитровое пластмассовое ведро и резко его опрокинула: с шорохом выкатились яблоки, несколько упало на пол. Тоном, полным  решимости, жена, подражая киношному  Чапаю, в фильме, правда,  была задействована вареная картошка, властно спросила у милого:

       - Где должен быть комдив? Тебя спрашиваю! Молчишь, нечего сказать.  Впереди! На вороном коне! – рука мегеры с  зажатым  розовым плодом резво поскакала, стуча ногтями, по ровному полю стола.  Достигнув края, яблоко выстрелило из руки, врезалось в дверь и разлетелось на мелкие куски. Села несчастная, закрыла лицо руками, плечи задрожали, тираду слов сквозь всхлипы хрипло выплеснула. Расслышал только сочетание: « Хрен…»  Мой мозг-угодник без труда восстановил  начинку  упрека жены в адрес беспомощного милого,  глубокомысленностью где-то вновь на уровне Канта: « Хреном не ведет!  Другой бы мужик уже давно семью оградил, а этот только в две дырочки сопит». Опять слезы!  Опять этот  расплавленный свинец!  Ну  разве супружеская жизнь – не  дисбат за колючей проволокой в три ряда?  В повседневном существовании  офицеру  мало того, что в казарме, как тому заклинателю змей, до одури приходится играть на свиристели адского терпения, подчиняя своей воле солдат, среди которых предостаточно удавов, так еще и дома нервы рвут напропалую.  До чего глубокомысленна латинская мудрость: красивая женщина – это дверь дьявола, дорога бед, удар бича.  Да моя ты дорогая комиссарша!  Да моя ты правая рука!  Как же ты можешь одним только яблоком воодушевить, сподвигнуть своего хренового мужа на немедленный решительный бой. Как же не порадеть родному человечку! «Держитесь, подлые хищники!» – лютая ненависть к  ванагсам  шаровой молнией  завращалась в моей душе. Командир Первой конно-семейной дивизии в ту же ночь решительно оседлал «коня», то бишь стул, и острую саблю у правой ноги положил, то бишь  массивный, полутораметровый разводной ключ: клювы вырву, гады вонючие, причиндалы раздавлю – заястребените у меня, отморозки, так, что весь белый свет уши зажмет!»

       Яблочный урок золотой жены пошел впрок: Чапай ударился в ночные бдения у двери. Долго удача обходила стороной накрученного  до предела мужика, решившего, наконец, повести хреном. Но однажды… Что правда, то правда: на ловца и зверь, в нашем случае, и птица «ястреб»  летит. Сквозь легкую дрему я услышал шорох и, что вмиг  взбесило, будто горящую паклю сунули коню под хвост: за дверью даже хихикали. « Ну, Чапай, пробил твой час!  Постой за семью!  В славе будешь купаться!» – вскипела в жилах кровь. Тихохонько, чтоб не скрипнул стул, поднялся, железяку в руке зажал, резко открыл дверь и:

        - А-а, гады! – с неукротимой победоносной уверенностью я бросился на врага.

        - Д-дя-деч-ка!  Д-дя-дя… – контртенорно завизжала хрупкая барышня. Страх пригвоздил девушку к стене. Не смея шевельнуться,  страшно напуганное  создание не сводило ошарашенных глаз с разъяренного, внезапно возникшего чудища с  увесистой железякой.

        - Муж-ж-жик, ты че, ты че? – мелко стучал зубами спутник девушки. – Все нормально, муж-ж-жик! Все нормально! – уши, руки юноши остро наставлены. Он сделал шаг вправо, став между мной и девушкой. – Мы тут  з-заш-ли пог-гре…

       Влюбленная парочка зашла в подъезд погреться, увидела на  двери листок, подошла почитать. Листовка «Оккупанты, вон!» гласила, что в ближайшее время…  Ну что ты скажешь. Быстрокрыла, неуловима птица «ястреб»:  в очередной  раз проспал я ее прилет.

       Выскочив на крики, мое суженое золото, которое не в обхват в постели, увидело и своего Чапая, и  исходивших дрожью  влюбленных. У «комдива» от злости перекошено лицо, из глаз его хлещет гнев, вперемешку с досадой, взлохмачена редкая кайма седых волос вокруг блестящей лысины, прижатый к груди разводной ключ  мелко дрожит. Пережало «золото» свое горло двумя руками, только астматический хрип: «Хх-хх» вырывался  наружу да гудел в груди смех. А в глазах безудержно плясал  игривый бес.

       - Милый, я эту девочку знаю. Мы с ее мамой дружим, – часто хлопая ресницами, проблекотала милая.

      И вдруг…Черт побери! Еще этого не хватало. Открылась соседняя дверь. Седая голова, узкое лицо, нос-«фасолина», шнурком усики. На меня с издевательской ухмылкой на лице смотрел психолог. «Не ты ли, «нихткапитулирен», – задержал я на нем взгляд – приобщил   своих студентов к поединку с моей дверью? Как же нелепо, карикатурно я выгляжу в твоих смеющихся глазах: чучело с разводным ключом!»

      - Чего орешь, оккупант! – зыркнув глазами, ядовито-ледяным тоном  процедил сквозь зубы любитель фашистских маршей. – Когда  уберешься из Латвии?! Смотри, вынесут вперед ногами!

      Я выдохнул цыганский оборотец.

      - Простите, простите! – схватив за руку, жена затянула меня в квартиру.

      Но не столько за живое задел меня  выпад соседа, с его ненавистью я уже сжился, сколько корчащаяся от смеха жена.  Корчь эта погрузила Чапая в пучину сильной обиды:  надо ж так опростоволоситься. Повел, называется, хреном.  Во что бы то ни стало надо восстанавливать статус-кво авторитета  главы семейства. Дай жене волю – попадешь в неволю. Выбрав подходящий момент, Чапай нервно высыпал яблоки на стол и, сощурив глаза, с достойно-важным видом и металлом в голосе спросил у супружницы:

       - Где должна быть комиссарша?  А? Молчишь.  Вот твое место, Ольга Михайловна! –  червивое яблоко с гнилым пятном у  хвостика оказалось позади «войска». Затем командир Первой конно-семейной дивизии взял нож, шкурку с плода срезал и гниль выковырял.  Мораль сего действа умница-жена поняла, к сердцу близко приняла. В ее глазах я прочитал: «Милый мой,  готова тебе послушно служить, твои онучки стирать да на солнце сушить. Только мир в душе и звездное небо над нами!»  И, сравнив две неонацистские золы, – раздавленные земноводные и горящие опилки – предпочла иметь дело со второй золой:

        - Помнишь, милый, Вия Артмане тебе рассказывала, что на ее дверь вешали раздавленных лягушек.  Это такая мерзость! Жуть как боюсь. А опилки… Дым – не стыд, глаза не выест.

      Вот такие  баталии  развернулись  вокруг самой обычной двери. Чтобы больше не попадать впросак, Чапай ликвидировал пост возмездия.

      Листовок с проклятиями, угрозами, ультиматумами набралась уже целая пачка. Они для меня – гадальные карты. Перебираю прокламации реваншистов по вечерам и не нахожу среди них короля с признаками мирного, богобоязненного, доброжелательного, рассудительного человека. Ни одной червовой дамы, предвестницы доброты, благородства, ума. В колоде в основном – шестерки пик. Это самые зловещие карты, морозящие холодом жестокого предсказания – меня ждут гроб, виселица, сожжение, погром, расстрел, похищение детей, депортация в  Россию в теплушке для скота. Многовато, конечно, на одну офицерскую шкуру. Тут бы смириться, покориться черным обстоятельствам, тут бы снять шелом и облачиться в идеалистические одежды спиритуализма: стать бестелесной субстанцией, существовать вне материи и независимо от нее, но я по рукам и ногам повязан семьей. Живу с оглядкой на нее. Никак нельзя мне быть бестелесным, бесхребетным, внематериальным. Каждый день семья просит одну и ту же материальную субстанцию – кусок хлеба. И не только.

        Из хроники дня.

        Не стихают разговоры вокруг смерти сорокалетнего кинодокументалиста Юриса Подниекса, широкую известность которому в стране и за рубежом принесли ленты «Легко ли быть молодым?» и «Мы». Родственники, близкие, друзья режиссера подвергают большому сомнению версию МВД республики о том, что в озере Звиргзду Подниекс утонул в результате неправильного использования легководолазного снаряжения.

      Озеро шириной 500 метров, мелкое. Подниекс утонул 23 июня 1992 года. Утопленника нашли только через восемь дней. Нашли на месте, которое водолазы многократно прочесали вдоль и поперек. Почему у Юриса, он лежал лицом вниз, отсутствовала маска? Куда исчез гарпун? Открытые руки, лицо были неповрежденными. И это в озере, кишащем раками. Почему глава МВД республики Чеверс категорически запретил работникам морга вскрывать тело утопленника, когда оно было доставлено в Ригу? Почему выставил охрану? После того, как судмедэксперты МВД произвели вскрытие трупа, результаты обследования не были преданы огласке. Почему? Почему изъяли легкие мертвеца и спрятали за семью печатями?

       Подниексу «помогли уйти», утверждают люди.  Один из доводов: Юрис обвинял боевиков их Народного фронта, что они в день волнения у Бастионной горки из снайперской винтовки убили Андриса Слапиньша и Гвидо Звайгзне. Цель? Поднять «слои тихих латышей» против «советских оккупантов», «освятить» борьбу латвии за независимость кровью невинных людей, тем более журналистов.  

Глава 14

Как депортировать русских?

       Подошла дочь, ученица десятого класса Рижской средней школы №55.

       - Пап, помоги написать сочинение.

       - Тема? – отложив в сторону газету, с нескрываемым удивлением отреагировал я  на просьбу дочери, потому что она всегда сама прекрасно справлялась с заданиями по русской литературе. Помимо математики, немецкого языка, литература – ее любимый предмет, даже награждена грамотами за победы в межшкольных конкурсах.

       - «Как депортировать русских?» Из Департамента образования Латвии.

       - Что-о? – мое недоумение дочь парировала частыми утвердительными кивками головы, мол, да, да,  дорогой папаша, ты не ослышался,  закатила глаза, артистично сотворила руками  в воздухе замысловатую фигуру  и, растягивая по слогам  «де-пор-ти-ро-вать», повторила: – «Как  депортировать русских?»

       Может быть, задумался я, у возглавляющего Департамент образования Петера Струтиса-младшего, актера по профессии, после съемок в бандитском фильме «Кортеж» Рижской киностудии воспалился мозг и из глубин его серо-белого вещества, как из кратера вулкана, стала выливаться губительная лава больных идей. По фильму, героя Струтиса, внешне выдававшего себя за тонкую, ранимую натуру: «Малейший шаг человека, даже ничтожнейшей мошки отдаются и оглашаются по всем струнам и органам моего тела», а на самом деле тонко творившего смерть, убивают. «Мертвецу» закрывают глаза, помещают в гроб, обитый белоснежным атласом, складывают на груди руки, вставляют между смеженными большими пальцами зажженную свечку, венчик закрепляют на лбу, заколачивают крышку… Актеры – люди  впечатлительные, ранимые, а еще очень суеверные. Даже соблазняя большим гонораром, режиссеру  редко удается заманить исполнителя роли героя  в гроб, как того требует сценарий. В среде творческих людей живет предрассудок: сыграл  покойника – покойником станешь. Для того и дублеры, чтобы в определенной сцене заменить артиста.

      Тщеславный Струтис-младший, ринувшийся после окончания театрального вуза со всей молодой энергией штурмовать вершины славы, от помощи дублера отказался, посчитав, что подмена только навредит его популярности. Как приятно на пресс-конференции, творческом вечере, в кругу дам, знакомых  щегольнуть своей силой духа, когда на вопрос: «Не страшно ли  было лежать в  гробу?», достойно ответить: «Нисколько!»

        На «Кортеж» критики набросились с беспощадностью голодных олушей, обнаруживших скопище мойвы, нерестящейся на мелководье. Особенно смаковали игру Струтиса.  Вряд ли, изгалялись мастеровые заковыристых словес , еще кому-нибудь удавалось так тонко передать оттенки мертвеца, как это сделал  Петер. Глубина перевоплощения  Струтиса, писал  публицист Коститус,  прозванный в республике критиком-костоломом, феноменальна,  это лучшее,  что видел я, пристально следя за становлением молодого актера в течение восьми лет.  Для придания критической статье  экспрессивной окраски, Коститус задействовал  отрывок из толстовского произведения: «… Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки утонувши окоченелыми членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшейся головой на подушке и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб, со  взлизами на ввалившихся висках,  и торчащий нос,  как бы надавивший на верхнюю губу».

       Язвительное ехидство острого на ум  Коституса  так задело за живое  «покойника», что тот, затаив в себе глубокую обиду,  ждал удобного момента, чтобы поквитаться с насмешником-рубакой.  На одном из светских раутов, проходившем в атмосфере важности и торжественности,  Струтис  и осуществил задуманное. В прекрасном расположении духа Коститус сидел за столом в приятной компании с особами с высоких «этажей» рижского общества. На нем была изысканная одежда: смокинг, белоснежная рубашка, малиновая бабочка – не иначе как от Кардена. Зайдя к кинокритику со спины, «мертвец» из бутылки стал поливать его голову  шампанским.

       - Это тебе за окоченелые члены!  Это тебе за восковой лоб!  За взлизы! – изрядно нагруженный спиртным, кричал вне себя от гнева актер .

       Завязалась драка. «Этажное» общество было  не только возмущено отвратительным поступком актера, но несказанно и удивлено: талант Струтиса выходил далеко за пределы «кортежного» ящика. Оказывается, кроме таланта изображать неподвижность трупа, Петер может очень подвижно бить ногой противнику в пах.

       Рижская киностудия «утонула окоченелыми членами» в подстилке гроба экономического хаоса. И тут как нельзя  кстати оказались папенькины связи. А папенька-то кто у «покойника» искусства?  Витас Струтис, бывший секретарь идеологического отдела ЦК Компартии Латвии, а сегодня идеолог националистической организации «ДННЛ». Это тот самый Витас Андреевич, хитрый, жизнерадостный барин, который в Художественном театре имени Яниса Райниса на торжественном вечере в честь 50-летия народной артистки СССР  Вии Артмане и награждения ее орденом Ленина закатил такой грандиозный  танец  на пиршественном столе с крушением хрусталя и фарфора, что гости шалели от восторга.

       Пятнадцать лет  идеолог Струтис слюнявил своими поцелуями дряблые щеки кремлевских и политбюровских старцев, заверяя их в чистой и вечной любви латышей к русским. А сегодня Каин с тем же жаром слюнявит американцев, воздавая им несусветную хвалу за спасение «людей моря» от русской оккупационной проказы.

        Благодаря своим связям Витас Струтис и устроил свое чадо в Департамент образования на должность начальника отдела. Через год несравненный «мертвец» Петер  Витасович уже возглавил учреждение.

 

       - Пап, может, приступим? – прервала мои мысли дочь.

       - Приступим, – с  внутренним смятением: «Зачем втравливают  детей в грязные политические игрища?», начал я подключаться к  струтисскому заданию: «Как депортировать русских?»

      О ходе работы над сочинением и пойдет ниже речь.

      Итак, вводная часть. В ней мы с дочкой  прежде всего обосновали не то что назревшую, а давно перезревшую надобность выдворения русских за пределы Латвии. Во-первых, сильно расплодившиеся «аффлинги»  чрезмерно поглощают драгоценный кислород, отчего в республике образовался его дефицит и коренная нация вынуждена пользоваться кислородными подушками. Во-вторых, настоятельная необходимость депортации вызвана  вопиющим, целенаправленным вредительством Советов. Более 50 лет «красные пришельцы» зловредничали в Прибалтике. Зачем в пятьдесят один раз увеличили объем промышленной продукции по сравнению с 1940 годом, когда латышский народ сверг фашистское правительство и восстановил Советскую власть? Пустоголовые коммунисты-краснобаи политических сказок о своих благодеяниях рассказывают больше, чем хилиасты о светопреставлении. Жонглируя очень впечатляющей цифрой, они бьют себя кулаком в грудь и сладенькой, тоненькой фистулой тянут куплет: смотрите, каких успехов добилась нищая, хуторская республика за время нашего правления. Но им не радоваться надо, а просить прощения за сотворенную трагедию.  К чему привело невиданное  строительство  машиностроительных,  электротехнических и  радиоэлектронных заводов,  повсеместная газофикация и электрификация, прокладка автомобильных и железных дорог,  возведение новых больниц, школ,  детсадов,  институтов, музыкальных училищ, театров? А вот к чему: нерадивые «аффлинги»  уничтожили все гиблые болота, топи, трясины в республике. А это самым губительным образом сказалось на поголовье комаров, что в свою очередь привело к гибели балтийской кильки:  исчез ее главный корм. И то, что Латвия за советскую оккупацию требует от России, правопреемницы Советского Союза, контрибуцию всего лишь в 200 миллиардов долларов – это, будем, в конце концов, честны, милосердный жест «лесного сейма»,  потому что каждая потерянная килька, по скрупулезным подсчетам истинных друзей Риги – аудиторов из ЦРУ, стоит не менее ста тысяч долларов. Во вводной части прозвучал призыв: отстранитесь от цифр, «генетически неполноценные русские», сдерите с глаз бельма умиления и хоть раз в жизни гляньте правде в глаза.  А правда горька, как калина.  Стиснув зубы,  терпеливо шла голодная, босоногая падчерица Латвия по шаткой кладке советских законов по-над  коммунистической пропастью. Пронеся через муки-мученические латышское достоинство, национальную гордость и невинность, наконец, ступила  республика на вожделенный берег Свободы.

       В основной части сочинения внимание сосредоточили на трех важнейших аспектах депортации: законодательном, материальном и моральном.

      Тут и младенец скажет, что под такое архиважное,  архиответственное, небывалое по своему размаху дело как депортация «славянского мусора», конечно же, нужно  подвести основательную законодательную базу. Зная, что русофобский  сейм трудится на пределе сил, штампуя закон за законом против славян,  вытачивая тонкие юридические формулы, чтобы «обезьяны»  как можно быстрее окривели и охромели, ошалели и одеревенели, обезручели и обезумели, мы с дочерью в целях облегчения  умственной нагрузки на депутатов предложили  задействовать уже готовый «Чрезвычайный закон» от 14 ноября 1937 года. Советский народ  назвал  этот закон «погребальным саваном». Но на эту словесную  белиберду не стоит обращать внимания.  Главное в том, что закону  новым  властям Риги можно всецело доверять: в «саване» ни ниточки, вплетенной русской рукой. Погребальную холстину, накрывшую всю грешную советскую землю, соткал заместитель наркома юстиции СССР, ведущий теоретик права в Советском Союзе латыш Пашуканис. Евгений Брониславович, говорят, умным был, как сова, хитрым, как соломоновы портки. Своим чрезвычайным  законом Пашуканис «забронировал» места в тюрьмах, лагерях, местах поселения стольким «раскулаченным», «расшпионенным», «опасным» советским людям,  что точную цифру никто до сих пор не может назвать.  Суровые  места  в Воркуте, Сибири,  на Колыме,  Сахалине,  Дальнем Востоке «бронировались» людям разных национальностей от Прибалтики до Дальнего Востока. Прах погибших в лагерях  латышей категорически против того,  чтобы сегодняшние «лесные депутаты» сейма отделяли его от праха русских или татар,  белорусов или казахов, украинцев или дагестанцев, ингушей или поволжских немцев.  Потому что одной пашуканисско-сталинской благостью  мечены: давились вонючей баландой с тараканами, из последних сил тянули на себя рукоятки пилы на лесоповалах – с одной стороны латыш, с другой – русский, овчарками рваны, когда падали в обморок, болезнями источены, из одних винтовок расстреляны. Некоторое, правда, расхождение между национальностями прахов все-таки есть.  В  номерах безымянных могил.(«Пап, здесь я вставлю слова Ахматовой: «Видишь, ветер, мой труп холодный и некому руки сложить»).

       Пашуканисские  работы по праву  чрезвычайно фигурно, строго написаны. Вот один из его «фигурных» выводов: «Государство как организация классового господства и как организация для ведения внешних войн не требует правового истолкования и по сути дела не допускает его. Это область, где царит ледяной принцип голой целесообразности». А вот второй бронезаряд: «…Тот факт, что вопрос о засоренности советского аппарата выдвигается на первый план, что мы стоим сейчас перед чисткой как перед ударной задачей…»   Пашуканисская метла  рьяно  выметала «сор» из всех заведений страны.  Например, из советского военного аппарата. За «шпионаж», «предательство», «недонесение», «саботаж»  погибли: 3 из 5 маршалов, 14 из 16 командиров 1-го и 2-го рангов, 8 из 8 адмиралов 1-го и 2-го рангов, 60 из 67 комкоров, 136 из 199 комдивов, 221 из 397 комбригов, 75 из 80 членов Высшего военного совета, все 11 заместителей наркома обороны. И это в канун нападения фашистской Германии на Советский Союз.

      Исходя из пашуканисских принципов «голой целесоообразности» и вопиющей «засоренности» латвийской земли и надо воздействовать на «аффлингов».  Хватит вести себя, как та капризная, неуравновешенная барышня: при удобном для себя случае приоткрывать дверь, просовывать в щель палец и захлопывать дверь изо всей силы, затем вынимать почерневший пальчик, смотреть на выдавившуюся из-под ногтя кровь и истерично визжать: «Премилые Штаты, русские мне опять кровь пустили!»

       Что касается материального аспекта, плотно увитого моральным, как ольха диким плющом, то мы с дочерью, нисколько не забывая, что вострим нож и на свое горло, а что поделаешь, когда честность и порядочность – порок нашей семьи, в сочинении выдвинули следующие предложения по вытуриванию «аффлингов».  В Латвии 700000 «Иванов без родства» – откуда столько дармоедов и пьяниц на ее бедную голову! – объявлены вне закона.  Если в один скотовагон, грубо прикидывая, загнать сто «обезьяноподобных», то понадобится семь тысяч вагонов. Своего вагоностроительного завода у республики нет, а к сестрам, Литве и Эстонии, что толку за материальной помощью  обращаться: родня до полдня, а как солнце зайдет – сам черт не найдет. Пошла Латвия с протянутой рукой по Германии,  Швеции,  Норвегии, США,  Дании, Франции, но это все равно, что ветра в поле искать.  Словами, вроде: «Наши сердца с вами, латыши!» правительства Запада  дорогу в рай вымостят, а что до копейки, то скупердяи  еще те.  Это русский Иван рубашку последнюю снимет и отдаст нищему,  а им, людям западного покроя, все до макового зернышка надо посчитать и выгоду свою выгадать. А время на вес золота: «аффлинги», пока мечешься в поисках средств  для организации производства скотовагонов, по-прежнему поглощают кислород, по-прежнему плодятся – мыши им даже завидуют, едят курземский сыр с укропом, учатся по советским учебникам.

        Учебники – еще одна несносная головная боль для струтисского Департамента. Надо немедленно прошурудить крамольные книги.  Особенно по истории.   Без всяких отлагательств надо  убрать из них раздел «Зверства фашистов на оккупированной территории СССР».  Разве можно терпеть, чтобы советские отпрыски и дальше забивали головы коммунистической пропагандой, вроде этой: «В зале Нюрнбергского Международного Трибунала о злодеяниях фашистов звучала страшная повесть о газовых камерах, горах трупов, абажурах из человеческой кожи, раздавленных черепах, опытах по замораживанию пленных, банковских подвалах, забитых золотыми коронками…» На каких страницах учебника по истории для десятиклассников этот мерзостный пасквиль изложен? На сорок восьмой – шестьдесят пятой.  Вырвать! Сжечь! Славянское-то  отродье, читая подобные омерзительные строки, в штыки воспринимает утверждение  новой власти Риги, что гитлеровцы в Прибалтике и латышские эсэсовцы в концлагерях никого не расстреливали, никого не сжигали, а занимались сбором сосновой живицы, малины, коптили салаку, очищали побережье Балтийского моря от водорослей после шторма. Сопоставляя факты из советского учебника с новой латышской действительностью, славянский юный  «мусор» приходит к выводу, что Латвия стремительно продвигается по пути нацизма, пути написания «абажурной» повести. Отпрыски «перекати поле» не должны знать прошлого. Не должны! Мало сбивать с дерева гнилые плоды, дерево надо вырвать с корнем, чтобы больше никогда не плодоносило.

      Какие еще страницы посоветовали мы вырвать из учебника по истории? Непременно эту, рассказывающую о протоколе секретного совещания в ставке Гитлера 16 июля 1941 года. Сегодня новая Латвия на всех международных уровнях заявляет, что в Прибалтику фашистская Германия пришла с освободительной миссией от проклятого советского большевизма. Но как мешают, прямо-таки крошево стекла в глазах, эти строки протокола: «Цель деятельности  рейхскомиссариата Латвии, Литвы, Эстонии и Белоруссии заключается в формировании здесь рейхспротектората, а затем в превращении этой территории в часть  Великогерманского  Рейха путем привлечения к сотрудничеству полноценных с расовой точки зрения элементов и принятию мер по переселению. Балтийское море должно стать внутренним северным морем под владычеством Германии. Рейхскомиссариат «Остланд»  (Гитлер приказал Латвию, Литву и Эстонию именовать Остланд ) должен препятствовать любым поползновениям на создание эстонского, латышского и литовского государств, независимых от  Германии. Что касается культурной жизни, то необходимо с порога пресекать попытки создания собственных эстонских, латышских, литовских и белорусских университетов и вузов. Не нужно возражать против открытия ремесленных училищ и небольших технических учебных заведений…»

       Дорогие, ненаглядные чиновники струтисского Департамента!  Крик  отчаяния подступил к нашему горлу. Пожалуйста, услышьте  голос десятиклассницы: славянские гаденыши  не должны усваивать  постулаты отношения Гитлера к прибалтам: «…превращение этой территории в часть Великогерманского Рейха», «…препятствовать любым поползновениям на создание…», «…пресекать попытки создания собственных…»   Ведь  это  же полная противоположность идеологическим положениям, выведенным новоиспеченными  историками  Риги, что фашистская Германия – спаситель Прибалтики от большевизма! 

        Помучившись над вопросом, не слишком ли заносчивы, не слишком ли высокомерны в своих рекомендациях по депортации русских из  Латвии, мы с дочерью ради благородного  дела все-таки решились пожурить  чиновников струтисского Департамента  за  явную нерасторопность  и  в решении следующего вопроса.  Двухтомную «Историю Латвии»  Яниса Карклиньша  быстро и единогласно  одобрили,  а «славянское отродье» не усадили  штудировать сей глубочайший труд.  Пусть бы оккупантская поросль заливалась слезами, читая страницы о национальном герое, военном  летчике, строителе самолетов Герберте Цукурсе.  В 1937 году на своем моноплане «Три звезды»  Цукурс преодолел умопомрачительные 45000 километров из Латвии через Россию в Японию, Китай, Индокитай, Индию и обратно.  Славному  соотечественнику  поэт  Виталис Зиеминьш,  владелец газеты «Деоккупация. Депортация. Дерусификация»,  посвятил свою поэму «Гордый».  В гранях бриллиантовых строк – отражение лика аса «мятежных страстей».  Нельзя без замирания сердца читать о том, что он, незабвенный  Герберт Янович, «сквозь все несчастья света стремился до утраты сил… Светло звезда его взошла… И вот опять  балтийский луч скользит по лаврам гордого чела». Слава герою! Слава величайшему  сыну Латвии!  Но вот напасть.  Нашлись прохиндеи, явно с «красной начинкой», которые забрасывают камнями злопыхательства Карклиньша, жестоко критикуя ученого за вопиющее искажение исторической правды и  его аморальность. Ладно, тут скрестили шпаги ученые.  А какова наша с дочерью позиция?   «Историю» мы полистали, почитали и пришли к неутешительному для «красных» выводу: как всегда перебирают  в критике. Подумаешь,  Карклиньш  упустил факты, что воинственной осанки гауптштурмфюрер СС  Герберт Цукурс в годы войны «был мясником», служил в «Команде Арайса» и уничтожил со своими подельниками двадцать пять тысяч «врагов Германии и Латвии». Выполняя свою «обычную» работу, латышский эсэсовец кричал: «Дайте мне напиться крови!»  Подумаешь,  ученый  не посчитал нужным рассказать, как гауптштурмфюрер СС Цукурс «до утраты сил» разбивал головки с редким пушком большевистских младенцев об углы домов, разрывал  их у себя на груди  и бросал окровавленные куски собакам.  Да это же сущая мелочь, не стоящая и выеденного яйца. Пора понять, что в силу своего возраста кроху ничто не связывает с окружающим миром, у них нет ни страха, ни радости – это амеба с человеческим лицом и не больше. А вот если бы кроха выросла,  то превратилась бы, в этом нет никакого сомнения, в большевистское чудовище – врага Латвии.

      Суровой обструкции подвержен сейчас Игорь Паукшта, профессор Художественной академии. Это тот художник, который в наброске к будущей картине в масле изобразил Ельцина на фоне  шкуры клыкастого вепря после охоты в Видземском лесу на привязанного к березе дикого кабана. Паукшту грызут за «обезображивание» облика Цукурса. Художник издал рисунок летчика с рваным  правым ухом. В отличие от Карклиньша, художник  решил не поступаться правдой.  После того, как Цукурс на глазах у матери разорвал ее ребенка, обезумевшая от горя женщина, вырвавшись из рук эсэсовцев,  впилась палачу в ухо и стала озверело грызть его. Челюсти разжали только с помощью штык-ножа. Исходящую криком женщину привязали к дереву.  Двадцать  выстрелов, меняямагазины,  произвел  по ней из пистолета Герберт с расстояния пяти метров. Взбешенный мозг  гауптштурмфюрера остыл только после достигнутого результата: пули на мелкие куски раскрошили бандитке челюсти.   

       Незадолго до окончания войны звезда  Цукурса переместилась  далеко-далеко от родного «аэродрома»: гауптштурмфюрер СС бежал в Швецию, а оттуда – в Бразилию. Здесь по его «гордому челу»  и скользнул луч возмездия.  Тело  эсэсовца с размозженной головой нашли в ящике на пляже с сопроводительным списком  его «подвигов» в годы войны.  Первым пунктом в списке стояло: «За разбитые головы младенцев об углы домов» и подпись: «Те, кто никогда не забывает». Говорят, возмездие совершили агенты Моссада.  Латвийские власти  ведут усиленные поиски захоронения  Цукурса, лелея думу перезахоронить патриота на мемориальном кладбище  Лестене  в Риге, где покоятся  великие сыновья Латвии – останки  латышских легионеров гитлеровских «Ваффен СС».  С дочкой мы предложили: над могилой  Герберта Яновича  должна прозвучать такая же патриотическая речь премьер-министра Шкеле, как  и при перезахоронении на самом почетном месте, у скульптуры Матери Латвии, останков генерального инспектора легиона «Ваффен СС» генерала Рудольфа Бангерского: «Надо побывать на солдатском мемориальном кладбище…  Только свободное, демократическое, основанное на наших собственных и европейских ценностях Латвийское государство будет сильным и неприкосновенным. За это боролись покоящиеся в Лестене  дорогие нашему сердцу латышские солдаты-патриоты, и за это всем нам нужно бороться сегодня». Вот такая новейшая история свободной Латвии. Именно ее должно изучать «русское отребье» до погрузки в скотовагоны, и там уже, у себя дома, рассказывать, что агрессивной России готовы противостоять тысячи и тысячи «хелдингов», несущих в своих душах незабвенную любовь к гауптштурмфюреру СС Цукурсу, генералу Бангерскому,  что каждый истинный латыш готов выполнить призыв «мясника»: «Дайте мне напиться крови!»

       Решая проблему депортации русскоязычного населения, власти Латвии, считаем, должны воспользоваться сохранившейся материальной базой «третьего рейха». В годы Великой Отечественной войны рейхскомиссариат  Остланд создал в Риге шестьдесят две тюрьмы. В эти казематы и свозить «красных недочеловеков», благо, даже нары там сохранились, решетки, проволочные заграждения, вышки, даже ворота, а это архиважно для ситуации, когда республика все средства бросила на военные нужды – от злобной России в любой момент жди вторжения. И только руководствуясь светлыми помыслами о благоденствии Латвии, мы с дочерью сочли нужным дать угодливый совет премьер-министру: «Ваша светлость, уважаемый господин Шкеле, не посчитайте за блажь, спесивость, посягательство на Ваш авторитет, спешим предупредить о недопустимости с Вашей стороны сердобольной горячности: ни в коем случае не киньтесь выделять русским концлагерникам солому на подстил. Латышские-то холеные, вислобрюхие свиньи без нее останутся, что ли? Повязки латышским эсэсовцам, которые будут охранять «аффлингов», пошейте  точно такие же, какие носили их отцы, деды, охранявшие Саласпилсский концлагерь или служившие легионерами в «Ваффен СС»,  с тем же девизом, но только уже написанном не по-немецки, а по-латышски: «Верный-храбрый-послушный». Кстати, 16 марта, в государственный праздник «День легионера», бывшие латышские эсэсовцы  идут  именно с такими повязками, так что есть образцы, с которых можно снять размеры.

       О «депортационном мусоре», детях славян, особо надо сказать. Каждому ребенку перед тем, как загонять в тюрьмы, надо вручить по два красных флажка. Пусть машут, радуются, поют песенку: «Вместе с солнышком встаем, вместе с птицами поем…» Красные флажки – глупышам развлечение, а эсэсовцам метка, кого уничтожать в первую очередь.

       Своим жертвам гитлеровцы, пусть и мизерное, но все-таки отводили время на сборы: прихватить кусок хлеба, соль, мыло, чулки, расческу. «Русским свиньям» ни минуты не давать! Это такое воровское отребье, что не успеешь и глазом моргнуть, как рассуют по карманам фабрики, заводы, больницы, детсады, которые построили, и увезут в «чумную, забитую Рассею». Сжигать произведения Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, как в Каунасе литовские «лесные братья», не стоит: пепел обезобразит нежное лицо прекрасных дюн, сосны надышатся гари и станут кашлять. Книги под мышки и – в шталаги, гетто, тюрьмы, гестапо, пока дело дойдет до скотовагонов.  Стоп! Стоп! Чуть не упустили. Как и страницы из учебника по истории «Зверства фашистов на оккупированной территории СССР» – это ж выдумать только: «Подвалы, забитые коронками!» – из всех собраний сочинений Тургенева вырвать рассказ «Муслят дичь» и предать огню. Да лучше бы этот меланхолик более тщательно занялся литературным «причесыванием пошлостей»  в «Рудине» или дольше страдал над шалью певички Виардо, чем писать данный зловредный, задевающий за живое, опус. Такое впечатление, что портрет главного персонажа-собаки списывал, издеваясь, с нынешних латышских героев.  Неудивительно, что русские антифашисты ухватились за этот пасквиль.  Деятельность патриотов  Латвии   Митлевса, Тубелиса, Калме, Думса, Шкеле, Табунса, Пурниекса, обоих Струтисов по изгнанию славян с территории республики и созданию  «чистой латышской мононации, моногосударства»  красные ублюдки сравнивают – какое кощунство! – с поведением легавой собаки на охоте, приводя в доказательство  вот эту выдержку из  тургеневского рассказа: «…26. Муслит дичь, то есть забирает ее во весь рот и жует ее. 27. Давит дичь – кишки вон! 28. Ест дичь (большей частью с голоду)».

       На концлагерных нарах пусть «славянская шушера» и услаждается своими реалистами, символистами, акмеистами, декадентами. «Бреду  невесть куда, в немом и злобном мраке», «мечтой отчаяния пронзен». Когда дочка с пафосом, наизусть продекламировала строки стихотворений поэтов-декадентов, я не без чувства удовлетворения подумал: «Не зря корпит над учебниками».

       Предупредили: в накопителях, в этом нисколько  не приходится сомневаться, красные комиссары начнут мутить воду. Посоветовали: реагировать незамедлительно, действовать с позиций голой целесообразности Пашуканиса, как латышские эсэсовцы в Саласпилсском концлагере: смутьянов по рукам и ногам связывать, замораживать в бочках с водой, выколачивать и ледяные  глыбы  выставлять на всеобщее обозрение. Чучела  отобьют всякое желание у «аффлингов»  бежать из лагеря. И не забыть о «тире»: пьяные латышские эсэсовцы пусть упражняются, как в Саласпилсском концлагере, в стрельбе по бегающим «кабанам» – костлявым узникам. И про подвох с похлебкой не забыть. Стоят заключенные в очереди за баландой. Подходит охранник к первому и спрашивает: «Почему ты первый?» и шустряку пулю в лоб. К концу очереди подходит, спрашивает у полутрупа: «Почему ты последний?» и пулю в лоб самому ленивому.

       Впрочем, и чего это мы зациклились на шталагах, гетто, тюрьмах, скотовагонах?  Пока  дело дойдет до депортационных эшелонов, много воды утечет. Латышский ислород-то «русские свиньи» как поглощали, так и будут поглощать.  А чего бы не задействовать «газенвагены»?  Да, «газенвагены»!  Фюрер «ДННЛ»  Тубелис и унтерфюрер «Латвияс ванагс»  Биркиньш устали призывать: «Русских в «газенвагены!» и к границе России!»  А ведь Ютису Тубелису и карты в руки, вернее, руль автомобильный. Ютис Долтонович – родственник Винтиса Тубелиса. 29 января 1942 года легионер «Ваффен СС» Винтис  вместе с начальником полиции безопасности и СД Латвии и комендантом Саласпилсского концлагеря Куртом Краузе уничтожили 382 ребенка. Маленьких узников под предлогом перемещения в другое учреждение группами вывозили в передвижных цехах смерти. Устроены машины были так: кузова металлические, внутри оцинкованы, двери обтянуты резиной. Под полом – две трубы. По ним через решетку вовнутрь поступал газ. Фургон вмещал до восьмидесяти человек. Первые рейсы показали, что «газенвагены» работали неправильно. Стали ломать головы, в чем причина. Эсэсовец Винтис Тубелис со своим другом унтерштурмфюрером Зекертом выяснили: отравление отработанным автомобильным газом идет слишком интенсивно. Шоферы, чтобы процедура умерщвления происходила как можно скорее, давали полный газ. Вследствие этого узники умирали от удушья, а не засыпали, как это предусматривалось инструкцией. За работу взялся Винтис. Он сконструировал специальный рычаг.  Неправильная смерть стала правильной: во-первых, заключенные мирно засыпали, во-вторых, искаженные лица и испражнения, что наблюдалось раньше, больше не замечались.

       - Пап, тебе не кажется, что день и ночь отвозить трупы в «газенвагенах» к границе с Россией – чрезмерная нагрузка на водителей? – оторвавшись от черновика, с озабоченностью в голосе  спросила дочка.

       Над проблемой пришлось поломать голову. Вспомнили рассказ узницы Саласпилсского концлагеря Мары Рувите о пытках советских военнопленных с помощью «ежика» плотоядным эсэсовцем  Качеровскисом: доходягу привязывали за ноги к перекладине, раскачивали и он спиной натыкался на гвозди в доске. Вот наше предложение: вдоль трассы через определенные отрезки, не частить, конечно, установить столбы с «ежиками» и кровавить «русских свиней». Чем не развлечение для водителей во время перекуса? И еще. В каждой кабине должна висеть репродукция с чувственной картины Ротари «Спящая красавица, которую будит юноша, щекочущий ей ноздри колосом пшеницы». В водителя картина будет вгонять воспоминания о его шалостях в юности и тем самым  отвлекать от трудностей длинной дороги.

        Какой вывод сделали из сочинения?  Депортация русских из Латвии – такая же насущная необходимость, как бракосочетание  балтийской кильки с американским сурком, предсказателем погоды.  Подпись: «Аффлинговая» десятибэшка, оккупантский ошманделок».

        Из хроники дня.

       Редактор журнала «Патриот» Гунтар Ландманис определил цель своего издания: «Быть патриотом – означает бороться за стопроцентную латышскую Латвию, превозносить заслуги латышей-легионеров «Ваффен СС», именовать русских «обезьяноподобными», «оккупантами», «жидами» евреев и видеть за всем происходящим в мире вселенский заговор неарийских космополитических сил».

       P. S. За сочинение дочь получила «неуд» и резолюцию: «Работа пронизана духом советской наступательной пропаганды и вызывает неприязнь за клевету на латышских легионеров – истинных патриотов Латвии, защищавших республику от Красной Армии и советской оккупации. На педагогическом совете поставлен вопрос о выдаче аттестата зрелости ученице, которая в резкой, категоричной форме посягает на устои демократического государства».

       Отношения ребят между собой на национальной почве давно уже никудышные. Класс разделен на два лагеря: «нацистов» и «аффлингов». Те и другие орудием для самообороны выбрали бритвенные лезвия. Департаментское лезвие «мертвеца со взлизами» Струтиса «Как депортировать русских?» еще раз безжалостно полоснуло по юным сердцам.

       И вот очередное свидетельство  расстройства психики Струтиса-младшего после  «гробовой» роли в фильме «Кортеж»: озабоченный повышением  культурного уровня школ с русскоязычным обучением, начальник Департамента написал монографию  «Латышско-русский сленг». «Заглушить генетические коды национальной вульгарности у славян» – благая цель монографии. Изучают ее, начиная с пятого класса. От детей теперь требуют просторечные, жаргонные русские слова произносить только по-латышски. Упаси бог, сказать, например, «брюхач».  Латышский эквивалент этому слову – «беконс». «Облом» – «обломс». «Хер – «членс».  «Пердун» – «пукалкас». «Жопа» – «задницас».  «Жрать» – «кушатс». «Трахнуть – «засунутс».

        Не вникая в политическое противостояние, интриги и пороки, взявшие в оборот республику у моря, зубрят «очкариксы» душистые сленговые слова так старательнос, усерднос, что аж потсом умываются. Фонвизинский Митрофанушкас,  не мигаяс,  смотрис в глаза струтисскому Департаментсу и мстительнос скалитс зубыс:  «Всечасное употребление некоторых прекрасных слов так нас с ними знакомит, что, выговаривая их, человек уже ничего не мыслит, ничего не чувствует».

  

 

Глава15

«Не мстите освободителям»

             

      Вернулся от Лидии Григорьевны Брицис. По свежей памяти излагаю ее рассказ о муже.

      … Ему за грудину  будто горящую головешку сунули. Горло законопатило удушье. Прямо из бутылочки глотнул сердечные капли. Медленно втягивая прохладный воздух, опустился на полусгнивший обломок и, прислонившись к стволу, застывшими глазами смотрел, как, пронизанная глубокой, напряженной грустью, осень желтой мелочью березовых листьев то торопливо, то меланхолично пыталась скрыть от него следы святотатства. Вокруг бывшего захоронения поминальными свечами горели красные мухоморы. Среди них озабоченным церковным служкой снова черный дрозд. Могилу сровняли с землей, исчезли обелиск, ограда. Эта могила была для него каменной Библией, которой он исповедовался, ничего не утаивая в своей уставшей душе.   «Ну вот, как  я встретил твой день рождения!» – вращалось в голове Ивара Волдемаровича. Встал, задержал взгляд на красных гвоздиках, вырезавшихся на желтом ковре сгустком крови, и побрел в сторону железнодорожной станции.

        Он в вагоне. Привалился плечом к стенке и уставился в окно. Стук колес – стук пулемета, толчки обшивки – торканье приклада. Мелькающие сосны – во все лопатки бегущие в атаку красноармейцы. Раздвоенный инверсионный след на небе от самолета – стираные, подвеваемые ветром бинты на просушке. Грохочущвя электричка, словно огромный отбойный молоток, пробила твердую породу прожитых лет, достигла пласта огненной юности и стала откалывать от нее дни, ночи, стылые рассветы, крики, стоны, вздыбившуюся от взрывов землю, надрывное «ура». В составе стрелковой дивизии он участвовал в Сталинградской, Курской, Ленинградско-Новгородской, Псковско-Островской, Рижской, Берлинской наступательных опрациях. В октябре 1944 года за боевые заслуги дивизия была удостоена наименования «Рижская» и «Берлинская, награждена орденами Ленина, Суворова 2-степени, тысячи ее воинов награждены орденами и медалями, 7 присвоено звание Героя Советского Союза. На кителе Ивара Волдемаровича – два ордена Красной Звезды, орден Боевого Красного Знамени, медаль «За отвагу».

       Вот он уже видит окраину леса под Резекне. Возле нее неожиданно напоролись на засаду. Хотя подходить к войне с ее огненно-взрывным характером с меркой «ожидать-не ожидать» это, как вынес из сиротского детства, все равно что от нервной, с властностью мужского склада тетки, отцовской сестры, получить ласку. Смерть неотвратимо приближалась к нему жалом штык-ножа. Жало было в каком-то сантиметре от его глаза. «Крышка!» – полоснула мысль. Рядовой Брицис отвел бы  в сторону сильную, мелко, напряженно дрожащую, словно по ней пропустили электрический ток, руку гитлерюги и продолжил бы бороться за свою жизнь, потому что нисколько не уступал фрицу в силе, если бы не овчарка. Зверюга осатанело рвала голень. Жало вот-вот войдет в зрачок правого глаза. И вдруг фашист обмяк и, исходя судорогой, уронил голову, в лицо Брициса брызнула кровь. Лезвие штык-ножа, разрезая кожу лица, воткнулось в шею. Взвизгнув, разжала пасть и конвульсивно задергалась овчарка. Иван, одолев двух «клиентов», как он называл  фрицев, бросился на помощь другу: саперной лопаткой рубанул по затылку фашиста, затем  по хребту овчарки. Автомат не мог применить, потому что боялся задеть пулями  Ивара. О той схватке у закрайка леса рядовой Брицис в блокноте запишет: «Теперь знаю, что такое родиться второй раз. Спас Дробышевский».

       Вернувшись из Саулкрасты домой, Ивар Волдемарович достал из альбома пожелтевшую, потрескавшуюся от времени фотокарточку друга и приставил ее к вазе. «Ну, привет!» Пилотка набекрень. Черные кудряши волос (две крови смешаны: белорусская и «вольная», как Иван называл цыганскую), острые глаза, плоские виски посажены на резко выступающие скулы, будто стены хаты на призбу, кисти рук заткнуты за ремень, истомленные нетерпением губы говорливого человека. Кажется, с секунду на секунду губы разомкнутся и прозвучат прыказки: «У нас ёсць жалезны боб, каб биць ворага у лоб», «Пакажа клиент макушку – бяры яго на мушку». Был удивительно ловким: коршуну на лету когти обрежет. И гибким как лозина. Все проигрывали с ним спор на табак, на сто граммов фронтовых, пытаясь повторить трюк, да не тут-то: близок локоть да не укусишь. А он, пожалуйста: стоя на коленях, загибал назад голову и доставал ею пальцы ног.  «Надругались, Рыгорыч, над твоей могилой, – ощущая физическое присутствие друга, вслух, тихо говорил Ивар Волдемарович. – Как овчарки впились в нашу Победу. Погасили Вечные огни в Даугавпилсе, Елгаве, Резекне. Разбиты могильные плиты, повалены кресты на кладбище в Добеле. Тубелис со своим «ДННЛ» собрал десять тысяч подписей и подал в сейм заявление. Требует принятия постановления о сносе памятника освободителям Риги. Его поддерживает главный архитектор. Блекочет: мемориальный комплекс должен быть ликвидирован. Видишь ли, не соответствует архитектурному облику Старой Риги. Все. Не могу больше, Иван, смотреть на это безобразие. Решил заступить на пост». В острых глазах друга прочел: «Не переоцениваешь силы? Меня-то не будет рядом. – Справлюсь».

 

        Рядовой Брицис ждал  этого момента, как рождения первенца. С затаенным дыханием он слушал «Сообщение Советского Информбюро»: «Войска  3-го Прибалтийского фронта, при прямом содействии войск  2-го Прибалтийского фронта, развивая успешное наступление, 13 октября штурмом овладели столицей Советской Латвии – городом Рига, важной военно-морской базой и мощным узлом обороны немцев в Прибалтике». А на душе …  Это был как раз тот момент, когда столкнулись и соединились в едином великом самоотречении  радость и безграничная скорбь. В атаке на укрепрайон  осколок впился Дробышевскому в висок. «Ваня, слышь, Сообщение… – сидя в санбате у кровати друга, шептал Брицис.  Друг не слышал. Последние удары пульса из Ивановой руки перетекали в жилы Ивара.

         После войны Брицис отвезет родителям Ивана в деревню Литвиновичи, что под Мозырем, вещмешок их сына. Здесь, в белорусской деревушке на берегу Припяти, Ивара своими «вольными вачами» приворожила Лида, сестра Ивана.

       Только в  дурном сне могло присниться рядовому Брицису, латаному-перелатанному санбатами войны, что однажды в день Великой Победы он увидит Ригу,  утопленную в море  приспущенных государственных стягов  с траурными лентами, и его, «предателя нации», на родине станут мерзко унижать, оскорблять.  Он будет идти под этими красно-бело-красными флагами и видеть в черных лентах черные грехи латышских эсэсовцев, легионеров гитлеровских «Ваффен СС», айзсаргов, охранников концлагерей, защитников бункера Гитлера в последние дни войны, шпиков, агентов гестапо, «лесных братьев», так искусно владевших «куриным» способом казни советских людей в мирное время.

       Новая власть запретила им, фронтовикам, носить советские боевые ордена, красную звезду приравняла к фашистской свастике. Установила календарный праздник «День легионера». Укрывшись  в дотах кабинетов, «возродители нации», опьяненные блаженством жестокой мести, второпях пишут законы против «аффлингов». Тоном наместников бога они приказывают: «Каждый советский фронтовик, проживающий на территории Латвийского государства, должен в индивидуальном порядке и только письменно просить прощения у латышей за содеянные преступления СССР.

       Власти затеяли с ним торг. Вручим тебе «Удостоверение ветерана Латвии» и ты будешь жить как у Христа за пазухой. Удостоверение  дает право на бесплатное медицинское лечение, льготы на проезд в общественном транспорте, ежемесячное пособие, половинную скидку по коммунальным платежам. Только надо выполнить  условие – подписать «Декларацию отречения»: тебя насильно мобилизовали в Красную Армию, ты не хотел воевать  с Гитлером; «третий рейх» и СССР в равной степени отвечают за развязывание Второй мировой войны и гибели десятков миллионов людей; в этой войне не было победителей. Домой к  Ивару Волдемаровичу приезжала делегация во главе с Пурниексом и трескуче, так черти онучи дерут, уговаривала подписать декларацию, отказаться от советских химер, вступить в ряды истинных патриотов Латвии, вместе возрождать свободное, демократическое государство. Что он ответил непрошенным гостям?

       - А как же советское Знамя Победы над рейстагом? А памятник советскому солдату со спасенной  немецкой девочкой на руках в Трептов-парке? Забыли смертные приговоры Нюрнбергского суда: Герингу – петля, Риббентропу – петля, Кейтелю – петля, Борману  - виселица… С гитлеровцами латышские эсэсовцы вычистили Латвию от 644 000 советских людей, –  Ивар Волдемарович в упор смотрел на председателя ветеранской организации «лесных братьев» Пурниекса. – Вот мой ответ на ваши «льготы», – фронтовик разорвал «Декларацию отречения».

 

          В форме военной поры, опираясь на клюку, полный молчаливой решимости и твердого духа, Брицис отправился к памятнику воинам-освободителям Латвии от фашистов на берегу Даугавы нести вахту. Источенный болезнями: резекция желудка, оскок в теле, головные боли, высохшая левая нога, со впавшими щеками, без единой кровинки на лице застывший на месте фронтовик с планшетиком «Не мстите освободителям» и сам походил на скульптуру. Ивар Волдемарович тоже не вписывался в архитектурный облик Старой Риги: от памятника красноармейцам до «Музея оккупации» всего лишь несколько локтей. Согбенная фигура старика в военной  форме с крамольным призывом попадала в поле зрения иностранных делегаций, посещавших мрачный «бункер исторической правды», недавно носивший название «Музей латышских красных стрелков». О Брицисе рассказали газеты Финляндии, Швеции, Дании, Германии, Беларуси, военная газета ПрибВО «За Родину». Такая популярность «красного фронтовика» – нож в горло националистам. Повелительница гекзаметров и спондеев, поэтесса Ия Друвите со страниц газеты «Деоккупация. Дерусификация. Депортация» словами, «выскочившими из-за ограды зубов», призвала власти «отрезать гнилую позорную плоть от чистого тела Латвии», «лишить гражданства существо, позорящее свободную республику». В один из дней к памятнику подъехал автобус, вышли подростки, презрением заряженные, веером разложили у ногт Ивара Волдемаровича сдвоенные гвоздики, перевязанные траурными лентами со словами «Предатель нации». После патриотического урока в бункере «лесных братьев» под Кулдигой их привез сюда Пурниекс, кто с дьявольской обыденностью накачивает детей ненавистью к «советским оккупантам».

       - Оглянись, – сказал ему Брицис, – за тобой гроб волочится, а ты сеешь и сеешь зло.

       Молодчики, взвинченные до предела, окатывали Ивара Волдемаровича холодной водой: «Охлади воспаленный мозг!» В клочья рвали планшет. Скручивали за спину руки и заталкивали в трамвай: «Чтоб ноги твоей здесь больше не было!» Но характер у Брициса –  что решил, то прибил гвоздем. Вновь писал на картонке фломастером: «Не мстите освободителя», обрамлял надпись черной липкой  изолентой и – к памятнику. Лидия Григорьевна увещевала:

        - Пожалей ты себя! На рожон лезешь. Сегодня все живое пытается укрыться…

        - Да слышал уже, слышал! – обрывал жену, – … улитка прячется в раковине, волк – за клыками…

        - Совсем забросил, – сетовала Лидия Григорьевна, указывая на растения огурцов, чилийского перца, мяты, фиалок в горшках, которыми были уставлены все подоконники квартиры, а также балкон.

        - Можешь дать им соску? – просящим бурчанием заканчивал Ивар Волдемарович разговор и уходил.

        «Да, люблю заниматься этим…  Но не до них, – думал он. – Сидеть дома в должности подоконного агрономишки, когда земля зарастает нацистским чертополохом? Придумала: раковина, клыки, заяц берет ногами… Нет, нет, дорогуша!»

        В потертом блокноте отмечал очередной день вахты. Пометки стали продолжением фронтовых записок. Я располагаю этими записками. Вот некоторые из них. Из 44 года.

        «25.02.44. Прошли 23 км. Весь день шел снег. Мы так замерзли, что стало лихорадить. Ночевали в чистом  поле. Двигаться нельзя было, потому что рядом немцы. Видел, как под днищами «Т-34» танкисты раскладывали костры. Сырые поленья они обливали соляркой и поджигали. Они вылазили копченые, чумазые, мать родная не узнает.

         5.03.44. Фашисты спалили все. Торчат черные трубы. Ветер свищет. Жуткая голь. Солдаты, завидев изможденных детишек, женщин, стариков, делятся с ними консервами, сахаром, сухарями. Отдают портянки, нижнее белье. Грязные детские лица и руки стоят перед глазами.

        15.03.44. Вечером впервые как член политбюро присутствовал на заседании коммунистов, где обсуждали рекомендации двух вступающих: Коршунова, Мирошниченко. Последний сказал разволновавшись: «Я не большой по важности человек, тракторист. Если погибну, то пусть помнят и никогда не забывают наши дети, родичи, что погибали мы с партийным билетом, с верой в Родину, за дело рабочих и крестьян, за Победу над гадами. Я оправдаю звание члена ВКП (б)». Принято единогласно. Знаем как сильных бойцов.

        29.03.44. Мне неоткуда ждать писем. А Коршунов сегодня получил сразу четыре: от матери, сестры, друга и жены летчика, который таранил немецкий самолет под Клайпедой. Коршунов поделился, что написали. Погибший летчик – это третий сын дядьки Матвея, который не вернется с войны. Его жена потеряла рассудок. Ходит по улице и кличет имена сыновей. Люди ее успокаивают, а она шепчет, что не погибли сыновья, что все это неправда.

      2. 05. 44. Сады зацвели. Думал, что в пыли, в лишениях, скитаниях, среди пепелищ, трупов, крови я окончательно огрубел, ожесточился. Протянул руку к ветке вишни и отнял. На фоне черно-бурой руки она горела белым светом. И все-таки дотронулся пальцами. Такая мягкая, хрупкая. И война. И жутко на душе, и радостно, что жизнь не сдается.

        26.06. 44. Мы потеряли  заместителя командира  младшего лейтенанта Риналиса. Просил положить в мягкую землю, чтоб спалось легко. Потеряли парторга Назарова. Сильный был. Прошитый пулями, долго шатался над немецкой траншеей. Мне захотелось побыть одному. Я отошел от наших позиций, сел на бугор, снял сапоги, раскрутил портянки и повесил их на куст. А дальше то, что я увидел, просто заставило сжаться. В траншее с обрушенными стенками в шинели лежал труп немца. Каска пробитая, ржавая. Сморщенные, в зеленой плесени сапоги. Косточки фалангов.  Такое увидеть я не ожидал: под мышкой трупа птицы свили гнездо.  В нем находилось шесть птенчиков. Они часто вскидывали головки и голодно трещали желтыми ртами. На носок сапога с червяком в клюве села невеликая птичка. Увидев меня, она беспокойно закрутилась на носке чивикая. Я сдернул с куста портянки, взял сапоги и на цыпочках отошел. Обуваюсь и думаю:  о чем же трещат желторотики? Есть хотят. Да, это слово лежит на языке. Но как бы это выразиться? Они кричали: жить, жить, жить!

       10.07.44. Сегодня убыли домой все люди, которым по 16 лет. Мальчишки, а уже битые, перебитые, с морщинами. Поезд тронулся. На гармошке Порошин играл прощальный гимн. Горло душило. Собраться бы с ними после войны за одним столом всей нашей семьей. До свидания.

        22.08.44. В 12 часов пошли. По дороге встречаются пленные немцы. Они двигаются к железной дороге. Укутаны в тряпье. Грязные, заросшие.  Глядят на тебя так враждебно, колюче, как будто я у них что-то украл.  А они? У-у х… Бандит на бандите. Шаркает колонна. Пыль, вонь. Гитлеровский помет.

       25.08. 44. Подсчитал, сколько нахожусь на войне. 1102 дня. Я делаю все, что могу. Поставленный радиоприемник сообщил, что везде сдаются в плен фашисты. Но есть много таких, которые верят сумасшедшему Гитлеру. Погиб Петр Колодизько. Надо было захватить мост. Захватили. Но в последний момент немцы пустили с горы дрезину со взрывчаткой и часовым механизмом. Взрыв должен был произойти на мосту. Колодизько подорвал себя гранатами перед дрезиной. На уголке его партбилета я написал: «При выполнении боевого задания погиб смертью храбрых». По жизни, если, конечно, не погибну, понесу его слова: «бисовы сыны», «мабуть», «жинка», «изгилять», «дерьмо супротив каши».

     

      А однажды… «И этом году Иван с семьей не приедет. Невъездной. Никаких объяснений в посольстве Латвии по поводу отказа в визе не дают. Отправиться самому на Дальний Восток? Куда там! Неблизкий свет. Точно потом костей не соберу. Третий год как Иван – да, Рыгорыч, в твою честь назван сын – командир атомной подводной лодки «Юрий Долгорукий». Молодец, орден очередной получил. Где он сйчас? В «лежке» где-нибудь у берегов Америки? «Акул» отгоняет от нашей территории? Айе тоже дорога перекрыта сюда. Страшно взъелись на нее «патриоты». Поперек горла им оценки дочери, доцента кафедры истории Санкт-Петербургского университета: «реальные хозяева республики – США, а сейм всего лишь подмастерье американцев», «в Латвии страшно быть русским», «Прибалтика – подмандатная территория НАТО». Так хочется внуков повидать. Ивар, а это, Рыгорыч, уже в мою честь назван, бойкий, умненький, стишки на лету запоминает. По телефону кричит: «Дед, как твои дела?» Лида вон как скучает. Даже прикрикивал: «Да что со мной станет!  Они же ждут бабушку». Так нет же: «Я тебя одного не оставлю». Вот и поговори с ней…»  Ивар Волдемарович настолько был погружен в свои мысли, что не расслышал, как к нему подошли со спины, и только продолговатая тень, нежданно выросшая перед ним, заставила поднять голову. В легком плаще салатового цвета и зеленых матерчатых туфельках на белой платформе перед ним стояла красивая  юная леди.

        - Здравствуйте, Ивар Волдемарович!

        - Здравствуйте! – улыбнулся, как уж получилось, старик и с удивлением спросил: – Вы меня знаете?

        - В газете  прочитали о вас с бабушкой. Я пришла вас поддержать.

        Тонкий, благородный облик, голубые глаза, шелковые брови, изяшно очерченный носик, ямочка на подбородке, тонкая шея, волосы, гладко зачесанные и приподнятые над красивыми ушами, собраны в пучок на затылке, а из него торчит желтая перламутровая шпилька. Ивару Волдемаровичу показалось, что он уже где-то видел этого длинноногого «кузнечика», так нежданно заскочившего сюда, на бетонное поле. Но где, когда? А может, показалось, часто же бывает: посмотришь на человека и пронзает: «Знакомое лицо», а на самом деле видишь первый раз.  Щелкнули замки кофра. «Кузнечик» достал скрипку, смычок. «Вон оно что! – вспомнил Брицис. – В прошлом году, в День Победы, она была здесь, у памятника. Как бьющий в небо фонтан, водяной пылью освежающий воздух в жаркий день, девочка стояла, взятая людьми в плотное кольцо, пришедших сюда выразить свое почтение  советским солдатам – освободителям Латвии от фашистских войск. Нежным, щемяще-пронзительным  языком музыки, каждый звук которой был овеян пылкой любовью юного сердца, девочка благодарила павших и живых фронтовиков за отвоеванную свободу.

        И вот та чудесная девочка опять перед ним. Поддержать Ивара Волдемаровича пришла четырнадцатилетняя Илза Калнберзн, дарование, кому при рождении бог-сердцевед шепнул на ухо: «Милое дитя, ты пришло в этот мир удивить людей игрой на скрипке». После выступления  Ильзы в Москве на конкурсе имени Петра Чайковского член жюри, авторитетный музыкант, теоретик, педагог в журнале написал о ней, что Илза Калнберзн, подобно Гайдну, «создает чарующее по красоте и изяществу музыкальное кружево, которое по тонкости, воздушности рисунка напоминает шелковую паутину княжеских манжет».

        Стоя рядом с фронтовиком, Илза «вязала кружево» из творений высших имен в искусстве: Гайдна, Моцарта, Паганини, Баха, чья музыка покоряет сознание, воспламеняет чувства, погружает в раздумья, призывает к разуму, гармонии в отношениях между людьми. Остановился один прохожий, другой, третий. После посещения «Музея оккупации» подошла группа туристов из Франции. Слушая, как скрипка то порывисто, то переходя на жалобную мольбу,  то тонко свитыми, то густо переплетенными звуками рассказывала о сложных человеческих страстях, в которые люди погружены каждый день, иностранцы кивками головы, беззвучными аплодисментами благодарили юное создание за подаренные минуты наслаждения. Когда Илза закончила играть, старая  француженка с восхищением сказала:

        - Прекрасно! Прекрасно, милая моя! – зная, что написано на планшете, она полюбопытствовала: – А кем ты приходишься этому старику?

        - Я? – девочка задержала теплый взгляд на фронтовике. – Просто пришла поддержать. Моя бабушка Ирма тоже пришла бы, но она очень больна, прикована к кровати. Бабушка два года сидела в Саласпилсском концлагере. Своим самым счастливым днем в своей жизни … – Илза прикусила губу и чуть отвернла в сторону голову. На мгновение закрыв глаза, продолжила: – … самым счастливым днем  она считает день, когда ее, полуживую, советский солдат на руках вынес за ворота концлагеря.

       - Спасибо, милая моя! – выслушав перевод, тихо произнесла француженка. Она отцепила у себя брошь и прикрепила к плащу Илзы. – Передай, пожалуйста, бабушке. – Затем иностранка подошла к Брицису, пожала фронтовику руку и спросила: – Я могу поставить свою подпись? В знак поддержки?

       - Если есть такое желание, пожалуйста, – кивнул Ивар Волдемарович.

       Последовав примеру француженки, стали подходить и  другие – призыв: «Не мстите освободителям» оказался в ажурном оплетении подписей.

       Потом был этот день. Тяжелолобые упыри сорвали фронтовика со стульчика и, подхватив под мышки, подтащили к стеле и одним отрывистым ударом припечатали спиной «красную» худобу к граниту. Старик глухо охнул, обмяк и рухнул на бетонные плиты. Остросеребристые волосы прикрыли на планшете частицу «не». На бегу застывшие бронзовые солдаты с высоты пьедестала мрачно взирали на распластанного, с лицом чугунного цвета собрата по боевому строю. Они ничегошеньки не могли поделать, чтобы отбить его у врага. Полку погибших за освобождение Прибалтики от фашизма прибыло. Бронзовые солдаты понуро читали: «… мстите освободителям».

       1941 год. Гнев за оскверненную фашистами землю и чувство возмездия в рядовом Брицисе рождали неизмеримые порывы духа. Он, как и боевые товарищи, хладнокровно шел на врага. Смерть, как ни мудрила прибрать к своим рукам двадцатидвухлетнего латыша, сделать это ей никак не удавалось.

       1994 год. Рига. Берег Даугавы. Рядовой запаса Брицис вновь на линии фронта. В 73 года. Смерть наконец одолела его.

       Хоронили Ивара Волдемаровича с наградными планками на гражданском костюме. На груди лежала фронтовая пилотка, сбоку гроба – подушечки с орденами и медалями. К деревянной пирамидке была прикреплена металлическая красная звезда. Властями новой Латвии эта символика запрещена. В голосе кладбищенского начальника звучала жесткая категоричность, что в таком виде хоронить нельзя, надо убрать подушечки с наградами, пилотку, обелиск. «Я не собираюсь идти против закона». У свеженарытого холмика стояли считанные люди.

       Необходимость принятия решения по заявлению Тубелиса, Пурниекса и Грувите в МВД  о лишении Брициса гражданства Латвии отпала сама по себе.

        

         Из печати.

         Главный офис «Международного Фонда социально-экономических исследований, основанного в декабре 1991 года президентом СССР Михаилом Горбачевым («Горбачев – Фонд»), располагается в США на территории бывшей военной базы. Эта организация создана американцами и служит прикрытием подрывной политики США на территориях бывших советских республик. Через этот «Фонд» министерство обороны США направляет в Россию на своих военных самолетах залежавшиеся на складах Пентагона продовольствие, медикаменты, списанную одежду. Под прикрытием гуманитарных акций, пользуясь тем, что содержимое самолетов не досматривается, а прибывающие на них людита,  пропускаются без виз и учета, ЦРУ и военная разведка США переправляют в нашу страну тайных агентов и спецтехнику.  

         

 

                                                                         Глава 16

                                                            Черная река

      Улица, насколько хватает глаз, кишит черными  знаменами. На рукавах шествующих повязки «Латвия – латышам!»  Многие бриты наголо. В затылки их блестящих черепов впились кресты с загнутыми концами – знаки клейменных рабов фашистской идеологии. Дует ветер. Стреляя искрами, нервно трепещутсяязыки копотных факелов. Неонацистская река неотвратимо, с гордой развязностью и неуязвимостью течет вдоль канала, разделяющего Ригу на две части, – Новую и Старую. Катит  воды река инстинктивной ненависти к славянам,  передавшейся  детям и внукам от «лесных братьев», латышских эсэсовцев, охранников концлагерей, легионеров «Ваффен СС», тайных агентов гестапо.

        Зловещее шествие  втекало в меня холодным  отвращением. Такое отвращение однажды в детстве, лет семь-восемь  было, я испытал, когда в темном колхозном гумне мне на голову упала и вцепилась в волосы летучая мышь, которых мы, дети, называли кожанами. Копошась и царапая кожу, мышь исходила таким неимоверно тонким, гадким писком, что им наполнились все жилы тела, и они гулко звенели, как провода в морозную ночь. В состоянии неврастенического шока, истошно визжа, конвульсивно содрогаясь всем телом, я сорвал и изо всех сил бросил омерзительное животное прочь от себя. Оно шмякнулось о стенку и зашуршало на глиняном току крылами. А я с лету нырнул в житяной ворох и  с ожесточением,  неистовостью  стал тереться  головой о жесткое, колючее зерно.  Я готов был содрать скальп, только бы избавиться от сверлящего, жгучего ощущения присутствия на моей голове гадко попискивающей твари. С расцарапанным в кровь лбом примчался домой, накрылся с головой постилкой. До костей пробирал холод. В подушечках пальцев рук покалывало. В ознобе мелко-мелко стучали зубы. «Чаго ты, сынок, чаго? – Мыш на галаву… У гумне…» Гладя меня по щеке шурпатой рукой, мама шептала магическое  заклинание-заговор: «З маяго дзицяци уся худаба – на густы лес, на бальшую ваду, пад гнилую калоду. З маяго дзицяци…» 

       В процессе движения головы людей пляшут, как пластмассовые буйки на  морских волнах. Кто? Кто из этих отморозков с сердцами, заминированными ненавистью, с победоносными, упорными взглядами ночью скрутил руки лейтенанту Виктору Терехову, возвращавшемуся со службы, заткнул  ему рот тряпкой, набросил на голову мешок и ножницами для жести отхватил на правой руке указательный палец, «чтобы никогда не нажимал на спусковой крючок»?  Эти или вон те  подонки, чувствующие сейчас себя полными хозяевами тяжелого мира латышской действительности, металлическими прутьями, битами «рихтовали» меня  в День Победы, когда в центре Риги я появился в офицерской форме, перекрашивая мою «красную» сущность в черно-фиолетовый цвет?

        В первой шеренге шествуют воспитатели национального характера, борцы за беспримесную кровь, господа из «ДННЛ». Оттопырив губы,  с миной всесилия на потасканном лице, в  состоянии приподнятого настроения ступает  генератор неонацизма в Латвии, лысый пойнтер, бегущий за американским возом, пьянящим запахом долларов, Тубелис.  На всхолмлениях мозга Ютиса Долтоновича  развевается прочно закрепленный стяг с именем «Робеспьер».  В своих выступлениях он постоянно отмечает, что  французский революционер, носивший  еще и имя Неподкупный, ему «как брат родной; он вдохновляет меня идти до конца в деле освобождения латышей от советского деспотизма».  Беспощадному тирану и душегубу Робеспьеру народ отрубил голову. В последние мгновения своей жизни Неподкупный в корзине палача увидел головы своих друзей, отрубленных по его приказу. На одной из пресс-конференций Тубелиса  спросили: «Чем закончилась жизнь Робеспьера, вы знаете. Не боитесь, что вас постигнет подобная участь?»   В ответ прозвучало: «Пусть это будет рука латыша, американца, но только не русского».  Месяц назад  фанатичный русофоб  издал  свой  исследовательский, полный робеспьеризма, труд «Происхождение русского человека». Согласно  взгляду Тубелиса,  славянин – это «тот же татаро-монгол, широкоскулый, с лошадиными глазницами хищный всадник».  Латышей сей ученый бес заверяет: у них, «людей моря», под одеялом американского покровительства жизнь будет даже лучше, чем у левретки Герцогини Андерсон в покоях Екатерины Второй, когда собачка спала  вместе  с  императрицей и кушать ей  подавали в золотой миске.

      Локоть к локтю с Тубелисом шагает бывший идеолог ЦК Компартии Латвии Струтис-старший, человек, который в церкви ставит по свечке и богу, и сатане. Наверное, и в данный момент его, как червь яблоко, точит сожаление, что изо рта умершей матери не вынул съемный двадцативосьмиграммовый мост из чистого золота, на изготовление которого потратил огромные деньги. Ступает  живой символ того, что не может быть политики  без большого обмана  и  без личного интереса  в ней.  Раз за разом он  пухлой ладошкой гладит галстук. Такое впечатление, что поглаживает не  зеленый шелк, а  вселившегося в его душу  выгодного квартиранта-творца новой истории, который принесет и  ему, Струтису, большую прибыль. В партийных кругах  республики его звали «марксистский корж», «идеологический клещ». В советское время Струтис с  упорством Эпикура, отрицавшего бессмертие души,  с не меньшим упорством отрицал бессмертие американского империализма. Чрезмерное усердие «коржа» высоко оценила Москва.  Эпикур  ленинской идеологии  в Латвии награжден медалями, почетной грамотой ЦК КПСС. И вот очередной шаг в  собственное бессмертие: человек с жирным сердцем продался ордену неонацистов. Навыки «клещевания»  людских мозгов  никуда не делись со сменой политического строя в республике: он впивается в «красных оккупантов». Струтис беспощадно грызет  Вию Артмане. Даже трудно представить, что совсем недавно он был сердцем и самыми высокими  чувствами привязан к великой актрисе и из кожи лез, чтобы заронить в ее душу искру любви к себе.

       Справа от Струтиса – рослый, плечистый, с волевым лицом командир латышской пехотной  бригады Митлевс, кого спас от смерти в Афганистане «ассиметричный» Усов.   Митлевс – нынешняя гордость республики, орденоносец. Рыцарский Крест получил «за доблесть, проявленную при защите государственной собственности Латвии». Доблесть весом с моток кабеля. Бывший офицер Советской, а ныне Латвийской армии расстрелял из автомата наших безоружных связистов, когда те по приказу командования группировки войск  производили на полигоне  демонтаж секретной линии связи.

       Ба-а, кого я вижу!  Соседа-психолога, преподавателя Рижского университета. В его квартире лихие марши с «нихт капитулирен дойчен золдатен» гитлеровского вермахта получили постоянную прописку. Психолог браво дергает бородкой налево-направо. У него великолепное настроение.

       Поэтесса Ия Грувите в черном, покрытом выпуклыми серебристыми брызгами, длинном, до пят, плаще.  Воротник, обшлага, большие  накладные карманы, пуговицы – все  красивого алого  цвета.   С широкими полями шляпа повязана газовой шалью с  эффектной  брошью  из лебяжьего пуха с крупным многогранным рубиновым камнем. При лепке лица и тела Ии природа находилась, скорее всего, в плохом расположении духа. Нервничала, на время забывалась, отвлекалась на какие-то другие дела,  вследствие чего наделила Ию борцовской шеей, сильно вытянула нос,  длинной, тонкой щелкой губ чуть ли не отрезала крохотный, размером с крышку от пивной бутылки, подбородок от лица, левый глаз косит, подобрала короткие, бутылочной формы ноги. Но, как известно,  в безобразном человеческом теле природа скрывает иной раз какой-нибудь чудный дар. У честолюбивой Грувите – дар поэтический. Ее тут чуть ли не второй Аспазией считают. В своей биографии Ия отмечает, что корни ее родового дерева крепко оплели иконы старообрядческой семьи деда, ветви наполнены крепью дяди рыбака, шелест листвы несет песенный склад и словесную мудрость матери, служки церкви, тень от дерева – пьяный хмель и крутой нрав отца, директора склада вино-водочной продукции. К «словостроченью» ее, совсем юную, позвали щемящие, полные неизбывной тоски, религиозно-старообрядческие песни матери. Первые стихи-рифмы Ии несли в себе «дрожь пламени свечей», «дурь винного крика», «плачевную тишь одинокой души». Подборка ее стихов была опубликована в московском журнале «Юность», который редактировал известный поэт Андрей Дементьев. Пережила тяжелую душевную драму. Полюбила трубочиста Ивара, хотела выйти за него замуж. Отец посчитал такое родство унизительным для зажиточной семьи. Он  уготовил  дочери выгодную партию с сыном директора спиртзавода. Любимый  уехал, не оставив адреса. Ия решила свести счеты с жизнью. Из петли ее вынул дядя. С психическим расстройством долго лежала в больнице. Окрепнув, отправилась на поиски Ивара, но так и не нашла его.  Спустя год после пережитой драмы она попала под обаяние увлекающейся личности, рижского поэта Арвида Корниса. О стихах молодой поэтессы Корнис отзывался очень высоко, отмечая, что они «органично, глубоко и непосредственно» отражают жизнь, «охватывают самую суть, самую сердцевину народного духа», «необычайно метафоричны». Корнис и Грувите поженились. Арвид был старше Ии на тридцать семь лет. У них родился сын. В полуторагодовалом возрасте малыш умер – порок сердца.  Ия стала пить, увлеклась другим мужчиной.

        Если раньше идейно-эстетической гущей ее поэзии были непризнанная любовь, одиночество, тайна природы, то со сменой Латвией политического платья поменялся и тон «словостроченья» поэтессы. Он стал резко отрицательным, направленным против «советской мглы». Господство в Латвии ультранационалистических организаций вроде «Перконкрустса», активным членом которой стала Грувите, поэтесса считает не волей случая, а историческим фатализмом. Она на дух не переносит мнение мудрых скептиков о том, что вера в предопределение – одно из самых мрачных заблуждений человеческого рассудка.  Второаспазийка с пеной у рта обрушивается на «аффлингов», пытающихся отстоять свои права.

      Считаю большим зазором оценивать творчество поэтессы, поскольку ямбы, хореи, гекзаметры, элегический дистих  для меня, офицера-танкиста, так же неуловимы, как звук трескающихся березовых почек по весне, поэтому лучше приведу мнение профессионала, например, лауреата литературной премии Иосифа Бродского, поэтессы, журналиста Марины Белоусовой. Но сначала представлю несколько инфернально-чумных строк Грувите, о которых  на моем  языке лежит сапожно-казарменная оценка: «Да это же прыжки через козла в спортивном зале!»  Итак: «Я вижу сияние венца – народ мой накинет на омерзлую Россию саван мертвеца…»  Или: «Безудержностью балтийских волн природа пишет мне наказы: с лика родной земли ты должна стереть оковно-кабальные русские указы…» Ну, а теперь мнение Марины Белоусовой: «Мне кажется, свои стихи Грувите производит в чадной кузнице. Угорев от дыма, свой молот поэтесса проносит мимо заготовки, из которой намеревалась выковать розу». А еще Марина обращается за помощью к французскому критику, блистательному поэту Сент-Бёву: «В поэзии, как, впрочем, и в другом, ничего нет опаснее, как чрезмерная сила; если ее не укрощать, она может наделать много вреда; из-за нее то, что было оригинальным и новым, вполне способно сделаться странным; ярый контраст перерождается в жеманную антитезу; автор стремится к изяществу и простоте, а приходит к слащавости и упрощенности; он ищет героического, а встречает гигантское; если же он когда-нибудь попытается изобразить гигантское, ему не избежать ребячливости…»

       Шесть раз Ия выходила замуж. Относится ли подобная пересортица мужчин к  ее чудесному дару? Не знаю. Вот как данное явление объясняет кандитат медицинских наук, сексолог-психолог Вуйкис. Частая смена партнера характерна женщинам, для которых основой и главной формой достоверного познания противоположного пола является рационалистически-сенсуалистский метод, то есть чувственность ощущений. Малейшие изъяны в характере спутника заставляют сенсуалисток прекращать с ним связи.  Для Грувите, обладающей  тонкой душевной материей, новый  «пестик в ступке» – новая энергия, побуждающая  светильник дарования гореть еще ярче. Брошенные же Ией мужчины, уязвленные в самолюбии, поведение своей бывшей супруги, любительницы частой смены «пестиков», оценивают словом, начало которому дает буква, занимающая в алфавите первые позиции. На днях журналисту, которого раздирал вопрос, когда наконец поэтесса остановится в выборе мужей, Ия ответила:

       - Тогда, когда возлюбленный из моих волос сплетет цепочку к своим золотым часам и подарит мне свадебное платье, как Наполеон своей невесте, шлейф которого несли четыре человека.

      Мучительно дается движение хряку с рыхлым брюхом, багровым лицом и сильно оттопыренными губами Табунсу:  правую ногу он сильно откидывает в сторону. Жирноляжковый,  широкорожий автор «перконкрустсовской» политической программы, сильно отдающей «нечаевщиной»: «Наше дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное уничтожение русаков» пыхтит, сбивается с шага. Тяжело бывшему главе информационной службы министерства торговли нести «мучительное советское прошлое» – рыхлый бурдюк, который и два длинноруких мужика не обхватят. А чего так сильно откидывает правую ногу в сторону? Виной тому, по-просторечному, бубон, а с точки зрения медицины – болезнь мужской половой железы, вырабатывающей сперму, когда опухоль  распирает яичко  до неимоверных размеров. Без оперативного вмешательства не обойтись. В настоящее время «мученик красной эпохи» с бесовской жаждой мщения советскому прошлому обсасывает химический  карандаш, подсунутый американцами, и, задействовав больное воображение, старательно подрисовывает рога дьяволу в образе России, чтобы она как можно страшнее выглядела в глазах соотечественников.  Русофобское бубонство сопредседателя «Перконкрустса» Табунса – востребованная продукция. Не мешало бы на его пухлый зад, как тому тупице и бездарности  Проктофантасмисту, поставить пиявок, чтобы избавился от мучающих его красных привидений – коварных «советских оккупантов». Да заодно и на бубон поставить пиявок, может, высосут дурную кровь из опухоли и не придется отрезать яичко. Жалко мужика. Еще детей своих не завел. Но кому что на роду написано. Можно как Микеланджело мучиться, добиваясь изящества своих работ, страдать над контрастом «неизмеримой обширности всемирного строения и тленностью человека». А можно как Табунс бесконечно носить «страусиное» яйцо и испытывать неизмеримое счастье от контраста между зарплатой в советских «деревянных» и щедрыми долларовыми подачками за неизмеримую обширность русофобства. Ловлю себя на мысли: «И чего ты страдаешь насчет его бездетности? Может, он избрал судьбу Авеля: хотя и женатый, тот умер девственником, потому что не желал исполнять супружеские обязанности».

        Зато твердо, усердно, гордо приподняв подбородок, шагает  Арнольд Озолиньш, заместитель председателя «Фронта латышских националистов», старший научный сотрудник «Музея оккупации», или «Бункера ненависти», как именуют это  приземистое, очень мрачное здание русскоязычное население. По ходу шествия его сородичи по неонацистскому духу то и дело поворачивают головы налево-направо, дарят улыбки, машут приветственно руками, отпускают поклоны женщинам в знак благодарности за брошенные к ногам цветы. А в  Озолиньша  будто стальной штырь вогнали. Положи на голову яйцо – не упадет. Прыщавый,  рыжеволосый, узколицый, как скумбрия, хлюст педантски серьезен, отрешен от действительности. Тонкие губы плотно сомкнуты. Он весь  в себе.  Как у теленка, с которого корова только что слизала куски последа, выпуклыми  пустыми глазами  Арнольд смотрит куда-то  в необозримую даль. От него исходит дух неземного существа, дух Жизнедавца.  Может быть, он видел себя в ситуации, когда вчера, плывя с единоверцами по Геннисаретскому озеру, усмирил стихию словами: «Умолкни, перестань!» и единоверцы, уставившись на него, в страхе и изумлении прошептали: «Кто же это, что все повинуется ему?» А может, чистый, праведный, безгрешный  Арнольд видел себя на горе, куда его вознес дьявол и, показав ему несметные богатства, искушал: «Все это дам тебе, если, падаш, поклонишься мне?»  А может быть, ученый муж всецело находился во власти молитвы: «Если ты, Господь, милостив к моему народу, то дай нам после невыносимых Советов землю, где криницами бьет молоко и мед»?

      Творение Озолиньша «Музей оккупации», бывший «Музей Латышских красных стрелков», – это такой же по своей хитрости, уловке, умышленно  ошибочной трактовке софизм, как софизм времен элейца Ксенофана Колофонского: «Эта собака имеет детей, значит она – отец. Но это твоя собака. Значит она – твой отец. Ты ее бьешь, значит – ты бьешь своего отца». Вместо выброшенной на свалку и отутюженной бульдозерами «краснострелковской» начинки здание забили «исторической правдой», пропущенной через призму телячьих глаз старшего научного сотрудника Озолиньша.

        По постановлению Департамента образования Латвии, возглавляемого Струтисом-младшим, бывшим актером, тем, кто в фильме «Кортеж» лежал, по роли, в гробу «с окоченелыми членами в подстилке», «со взлизами на ввалившихся висках», учебный год в латышских школах Риги начинается с посещения «Музея оккупации». Здесь проходят патриотические уроки «Героями гордимся». В связи с этим  вспоминается чеховский Ванька Жуков, подмастерье грубого, жестокого сапожника. Хозяин часто таскал несчастного девятилетнего мальчика за волосы да «отчесывал шпандырем». В письме родному деду Ванька жаловался: «А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать…»

       Приводят детей в чертоги «исторической правды» и начинают им «тыкать в харю» селедкой неонацистского посола. Тебе, гнус Озолиньш, моя хулильная хвала!  Каким же надо быть изощренным софистом, чтобы послушную гитлеровскую собаку Плеснера облачить в одежды героя. Сейчас «эта собака имеет много детей, значит она – отец  всем латышским  школьникам».  Штандартенфюреру, руководителю вооруженных банд «пятой колонны» Плеснеру отведен в «Бункере ненависти» целый зал. Под руководством этого трупофила латышские фашисты летом 1941 года убили в Латвии более четырех тысяч «большевиков».

       Бункер лжи украшает и портрет Андрейса Фремайниса. Спустя сорок восемь лет после Великой Победы ему, бывшему офицеру латышского добровольческого легиона СС, торжественно вручили Рыцарский Крест. К этой награде он был представлен еще Гитлером «за арийский дух, проявленный в Курляндском окружении». Крест Фрейманис тогда не получил: пришлось спасать шкуру бегством. И вот новые хозяева Риги проявили трогательную заботу о возвращении гитлеровской собаке ее именного «ошейника». Приняв Крест, а проходило награждение в актовом зале Рижского политехнического института, фанатик прусского ефрейтора выбросил кверху руку, из старческой  глотки вырвался хрип:

       - Хайль Гитлер! – дряхлая рука, некогда стальная рука снайпера, отправившая на тот свет «с тридцать красных свиней», конвульсивно размазывала по морщинистому лицу слезы торжества.

        В музее отсутствует  выписка из секретного протокола «Совещание по вопросам онемечивания в прибалтийских государствах» от 2 апреля 1941 года. Проводил совещание министр восточных территорий Остланд Альфред Розенберг, уроженец Риги, изворотливый шпик, ярый проводник превосходства «арийской» расы над всеми остальными народами. Так вот в протоколе заседания  говорится: «Большая часть населения не годится для онемечивания. Нежелательные в расовом отношении части населения должны быть высланы в Западную Сибирь. Проверка должна быть изображена не как расовый отбор, а замаскирована под гигиеническое обследование или нечто в этом роде…».

       Не нашлось на стендах музея места признанию латыша-генерала Яниса Балодиса. Почему? Да оно, как пламя паяльной лампы, выжигало бы  плесень лжи, изъевшую стены двухэтажного пристанища софизмов. 28 октября 1938 года в беседе с советским полпредом Зотовым генерал Балодис сказал: «У коренных латышей не было и не будет пропольской и немецкой ориентации, особенно в армии.  Латышский народ никогда с ними не пойдет, и мы это прекрасно знаем. Наш народ имеет сердечные чувства только к вам, русским, и мы должны с этим считаться».

        О тебе же, шинельный мой собрат, щемящая моя гордость Иван, закопанный в эту землю,  в логове лжи я читаю одни только проклятия. Однако твой подвиг, светоносный Иван, не залгать, не утопить, как топят в Балтийском море снесенные памятники красноармейцам. Олицетворение твоего подвига – серебряный смех детворы, круги аистов над пшеничными полями, радуга, молитвенный шепот берез, пение дайн у костров в день Лиго.  Не заглушить, не прервать, не замарать софизмами озолиньшей, юродивым с тремя бородавками на носу. Твое имя, мой кровный брат Иван, золотом солнца отлито на небосводе Храма Мира. И не сбить его никогда реваншистам. От потуг развяжутся пупки.

      Посетив как-то музей неонацистской правды, в книге отзывов с тяжелым отвращением в душе  я написал: «Первое. Бункер заполнен приторным запахом человеческой крови, в которой исполнители приказов «Нахт унд небель эрлас» («Мрак и туман»), «Кугель» («Пуля»), «Дарштеллюнг» («Исполнение») и других – гитлеровцы и латышские эсэсовцы утопили тысячи безвинных людей. Второе. Прозелит социализма в Латвии, кандидат исторических наук, расчетливый лакей Озолиньш, куда вы спрятали свою диссертацию по научному коммунизму «Нацизм – выражение неспособности господствующего класса и его буржуазных партий обеспечить мирное существование народа»?  Озолиньш, услышьте голос Вии Артмане: «Латыши и русские нужны друг другу».

 

         Предводители неонацистов несут сплошь в круглых, прямоугольных отверстиях, чтобы не парашютило  на ветру, черное полотнище с требованием: «Русские, вон!»  Кажется, цепкие руки нациков впились не в колышущуюся ткань, а, приподняв над землей, несут, держа за шкирки,  исходящую судорогами республику: беспомощно бьется, трепещет она, словно мелкая кряква в когтях стервятника. А  плакаты ненависти и хвалы, как коряги, плывут и плывут: «Латышские легионеры – герои Латвии», «Славянское быдло к стенке», «Аффлинги», вам нет места в Латвии», «Русские оккупанты нас завоевали и не хотят терять своих  привилегий», «Лесные братья – гордость латышей». Раз от разу творцы новой истории Латвии, исполненные сатанинской гордости за свое диктаторское величие, оскаливаются и изрыгают:

       - Хайль Гитлер!  Хайль Гитлер!

       Перепуганные  деревья ответили шепотом моей матери: «Вся худоба – на густой лес, на большую воду, под гнилую колоду. Вся худоба – на густой лес…»

        Женщины бросают в пучину черной реки желтые, розовые герберы, приветственно машут, шлют воздушные поцелуи, осыпают возгласами одобрения. Сбившись, словно овцы в отаре, в огромную, плотную металлическую отару  «разношерстные» по стоимости и размерам мотоциклы с фашистской свастикой на бензобаках, так бешено газуют, что уши закладывает.  Синий  бензиновый  дым выедает глаза, спирает дыхание. Оглушительный треск, рев  глушат крики людей в полосатых робах с нашивками на спинах «Узники Саласпилса». Они держат плакаты: «Мир без нацизма», «Нацисты – позор Латвии», «За вами – кровь и смерть», списки расстрелянных и замученных фашистами и их латышскими прислужниками. Лица плавают в бензиновых клубах.

       - Гитлер капут! Гитлер капут! – с ожесточением скандируют  противники черного потока. – Фашисты! Выкидыши!

       Неонацисты из толпы антифашистов  вырывают мальчишку лет четырнадцати и набрасываются на него голодной стаей хищников. «Узники» кидаются ему на помощь. Крики, свист, матерщина, проклятия. Тут как тут полицейские. С глазами, одолженными у злых собак, работают избирательно: нещадно лупят «всестирающими резинками», дубинками, антифашистов по головам, спинам, рукам и вытесняют их на тротуар, чтобы не препятствовали шествию. Захлебывается  злым, надрывным  лаем немецкая овчарка. Она припадает на передние лапы, царапает когтями асфальт. Ее  свирепая пасть прямо у  лица окровавленного мальчишки. Брызжущая  слюна  животного покрывает  рубашку, шею корчащегося от боли подростка. Глаза его закрыты,  широко раскрытым ртом он часто хватает воздух.  Над ним наклоняется старушка, трет ему виски, уши и  со слезами в голосе приговаривает:

        - Держись, держись! Ты мой золотой! – по  лицу  старушки текут слезы. – Нелюди! Нелюди!

       Из мегафона торопко рвется сводка:

       - От Советского Информбюро. 9 ноября 1941 года в Даугавпилсе латышские эсэсовцы подвергли экзекуции 11034 человека. 5 декабря 1941 года в Риге произведена экзекуция над 27800 человеками. В гетто Латвии уничтожен 4751 человек.

      Цыркнув сквозь зубы слюной, полицейский-дылда с виртуозностью специалиста, в совершенстве  владеющий  ремеслом подавления и выхолощенным из сердца чувством пощады, отрывисто ударил по руке дикторши. Аппарат упал на асфальт. Женщина скорчилась от боли.  Мегафон схватил  сухой мужчина. Перед его глазами уже  держат листок Советского Информбюро. И вновь, только вся в «трещинах», понеслась в эфир сводка военных лет:

       - В центральной тюрьме Риги гитлеровцы и латышские эсэсовцы уничтожили более 2000 детей.

       Дылда в погонах, гневно искря глазами, вырвал мегафон, бросил  к своим сапогам и ударом каблука поставил жирную точку во всей вещательной истории.

       А из пучины черной реки несется:

       - Хайль Гитлер!  Хайль Гитлер!

       Нацики славили Преступника №1. Они, как черт ладана, боятся правды. Но от нее никуда не деться. Оккупировав Латвию, гитлеровцы первыми же указами запретили гимн и национальный флаг республики, государственным языком объявили немецкий. Директивой рейхскомиссариата Остланд от 5 ноября 1941 года был отменен не только установленный советской властью в 1940 году государственный праздник вступления Латвии в состав СССР, но и не возвращен День независимости, отмечавшийся в течение двадцати лет до 1940 года. Вместо этого был издан циркуляр о праздновании 1 июля Дня освобождения Германией Латвии от большевиков. В других директивах указывалось, что  использование понятий «свобода», «государственная независимость», «самостоятельность» запрещены даже во время агитации для вступления латышей в добровольческие легионы гитлеровских «Ваффен СС»; что благодарные латыши должны строить свое будущее под руководством «третьего рейха».

  

       Рядом со мной розовощекая, голубоглазая девчушка-беляночка лет пяти в курточке из коричневого плюша, мохеровой шапочке кофейного цвета – ну медвежонок на стволе сосны, – умостившись на плечах рослого, крепкого мужчины, завороженно глядит на огненно-черное шествие.  Ее распирает радостное возбуждение: колышет туловищем, дрыгает ногами, то вытягивается во весь рост, то оседает, левой ручонкой теребит седые бакенбарды «возницы», а правую, подражая неонацистам, раз от разу вскидывает кверху и жизнерадостно, икрясь улыбкой, звонко дискантит:

      - Хай Хилер!  Хай Хилер!

      Запрокинув голову, мужчина с нотами мягкого упрека в голосе журит:

      - Марите, да сколько раз тебя поправлять? Правильно: «Хайль Гитлер!»

      - Дедушка, дедушка, смотри! – туча  сдвоенных, строенных черных, наполненных гелием, шаров с изображением фашистской свастики, под гортанные крики: «Хайль Гитлер!» понеслась ввысь. Два из них зацепились за статую Свободы – девятиметровая молодая женщина с тремя звездами, символизирующими три провинции Латвии: Курземе, Видземе и Латгале, покорившись судьбе, послушно стала держать  и символ неонацистского настоящего своего государства.

      Одно время националисты требовали памятник  снести. В нем они видели отражение сталинской эпохи: кровавый Сталин держит три прибалтийские  республики в своих ежовых рукавицах. И только  благодаря Вере Мухиной, развенчавшей  нелепость доводов нацпатриотовтов, памятник остался нетронутым. Но вот утонченная Латвия развелась с мужиком в ватнике. И радикалы, не подлежащие излечению от холеры очищения «латышской нации» от «советских примесей», требуют «отпилить» одну звезду, «чужеродную провинцию Латгале».  У них просто заворот кишок происходит, когда слышат заявления  латгальцев, что Красную Армию  здесь встречали с цветами, что   именно Красная Армия освободила Прибалтику от фашистских войск, что не требуют вывода советской группировки войск, что поддерживают Вию Артмане.  Нацики истерят: «Латгалы ненавидят латышей, они вечные предатели, они чужие!» В нос соотечественникам  непримиримые тычут брошюру «Латгальцы – народ или смесь?»  Написал ее в военную пору доктор Штейнигер, начальник  Института медицинской зоологии. И такой функционировал  в Риге в годы фашистской оккупации. Штейнигер «научно» обосновал необходимость уничтожения населения Латгалии в связи  с его сопротивлением немецкому режиму. Замеряя черепа латгальцев, он со своими сотрудниками «доказал», что Латгалия на двадцать восемь процентов состоит из латышей, то есть  они родственны по крови немецкому народу, остальное население по своему расовому составу находится на той же ступени, что и поляки, армяне, евреи, цыгане. Они даже ниже славян, и этим опасны для нового порядка в восточных областях. Вывод Института медицинской зоологии: «Латгальцы не принадлежат к индоевропейской расе, они – страшный конгломерат и поэтому эта часть населения Латвии склонна к борьбе против порядка чистоты рас Новой Европы».        

       Марите, восседая на спине деда, продолжает играть в нацизм: подняв вверх ручонку с растопыренными пальчиками, вторит черной реке:

      - Хай Хилер!  Хай Хилер!

      - Да Гитлер! – живо ворочая плечами, хохотнул дедушка. – Гит-лер! Гит-лер!

       У Театра русской драмы, напоровшись на порог из кукол в полосатых робах с красными  пятнами, нацистский поток взбурлил, вспенился. Транспарант, прикрепленный  к стене здания, извещал: «В Саласпилсском концлагере фашисты и латышские эсэсовцы уничтожили 3000 детей».  Вспыхнул шабаш: неонацисты куклы футболят, рвут с остервенением, вспаривают финками, подбрасывают и на лету поджигают факелами. Марите  ошеломлена. Она съежилась, вжалась в спину деда, губенки дрожат: вот-вот заплачет. Ее глаза источают  вопросы: «Зачем?! Что вы делаете?!»

      - Дедуля! – испуганно всхлипнула малышка.

      - Да они ж играют, Марите! – подняв на девочку глаза, с самой веселой, беззаботной миной, какую только удалось сотворить на лице, стал успокаивать внучку дедушка. – Глупенькая! Они же играют! Ножки не замерзли?

      - Неа.

       Через дорогу наискосок от театра стоит трехэтажное здание. В годы фашистской оккупации в нем располагалась  канцелярия Остланда. Среди документации, брошенной гитлеровцами при отступлении из Риги, была обнаружена весьма любопытная докладная своему  руководству в Берлине начальника карательной службы СС и полиции в Прибалтике Фридриха Еккельна. Обергруппенфюрер писал: «Мне приходилось нередко сталкиваться с руководителями латвийского, литовского, эстонского «самоуправления». Должен сказать, что все они были большими друзьями немцев. Эти люди имели только наши немецкие интересы и нисколько не думали о судьбе своих народов. Это были всего-навсего немецкие марионетки… Они считали, что если даже Германия и проиграет войну, то все равно будет очень хорошо, если немцы и они ликвидируют советских патриотов и особенно коммунистов, им будет легче продавать свои народы другим сильным державам мира».

 

       А людская река  уже течет мимо памятника воинам Советской Армии – освободителям Советской Латвии и Риги от немецко-фашистских захватчиков. Три в полный рост солдата и Мать, благословляющая их на подвиг, – эта Правда в бронзе о войне мутит разум нациков, что раковая опухоль в голове. Сколько раз уже пытались уничтожить «рецидив советского прошлого»: и взрывчаткой, и отбойными молотками, и кислотой, и напалмом. В «лесном сейме» лежит очередная петиция «ДННЛ» с требованием демонтировать памятник и на его месте обустроить водоем. Бронзовые солдаты ждут решения своей судьбы. А пока… Поверх голов рижан, живой цепью вставших у памятника освободителям Латвии от фашизма, летит рой флаконов с краской. Звон стекла. В лица, гимнастерки застывших в атаке бойцов впивается желтая, малиновая, зеленая, синяя анилиновая злоба.

        - Гитлер капут! Гитлер капут! – кричат защитники  памятника, над ними реет копия Знамени Победы, на котором серебряные серп и молот, пятиконечная звезда и надпись: «150 стр. ордена Кутузова 2 ст. идрицк. див. 79 с.к. 3 у.а. 1 Б.Ф.»

        У ступеней монумента «выкидыши» кладут девять венков из еловых веток. Венки перевиты черными лентами и колючей проволокой. В нацистской метафоре – колючая лютость ультраправых к Девятому Мая.

       И вот апофеоз неонацистского бедлама. На набережной Даугавы ростом с два этажа, удерживаемое растяжками, стоит чучело советского солдата с «козьей ножкой» во рту. На его груди закреплена табличка: «Я – советский оккупант». Производство ростовой куклы потребовало от реваншистов, помимо материальных, много психологических затрат: набивали  гимнастерку и штаны поролоном ненависти, тачали дерматиновые сапоги сквозной строчкой проклятий, малевали лицо красками злопыхательства, скрепляли цигарку клеем помешательства, накладывали погоны бреда, пропитывали ткань бензином неврастении.

      На машину с открытыми бортами залез козлоногий Тубелис-Людоеденфорб.  Постучал по микрофону. Сейчас из  всех щенячьих сил злобный щен заголосит. Залить бы в его грязный рот ведро касторки.

       - Каждый  латыш  должен жить с  верой, что мы вернем наше господство.  Латвия будет латышской. Латыши выберут бедность, но не допустят равноправия русских, – внушительным тоном, чавкая губами, напористо говорит вождь «ДННЛ». – До чего дошло! Даже дворник дома отказывается говорить по-латышски. Каждый день с ненавистью и местью мы должны говорить военным и гражданским оккупантам: «Вон из Латвии!»  Это пусть подстилка Кремля, актриска Артмане, – произнес с уничтожающим тоном, – плачет по оккупантам, а мы… мы… Мы должны упаковывать советских оккупантов в цинковые ящики и, как тушенку в консервных банках, отправлять в Россию. Сейчас мы как никогда уверены в своем будущем. С нами Соединенные Штаты Америки! С нами НАТО! – с победоносной уверенностью заключил свою речь сын Долтона.

      Тубелиса сменяет Струтис-старший. Отверни полу стихаря этого жирногрудого дьячка, возглавляющего  антирусский приход,  и обнаружишь под ней красную мантию «марксистского коржа» – политическая шлюха второпях забыла снять ее.

        - Латвия – латышское государство, и интересы латышей превыше интересов нацменьшинств как в политике, так и в экономике, в образовании. Русские – раковые клетки в теле латышей, внутренние враги Латвии. Что делать, если они добровольно не уезжают? Сила! Только сила нам поможет! – Струтис вознес холеную ручку над своей головой. – Русское солдатье не сокрушила немецкая армия, сокрушит латышско-американская! Русское солдатье содрогнется от нашего удара! – выстрелив инвективами, жирный «корж» самодовольно поджал пухлые губки.

        - Слово предоставляется выпускнику факультета журналистики Рижского университета Андрису Берклиньшу, – объявил ведущий и резко опустил штангу микрофона. К нему шагнул  остромордый хорек ростом метр пятьдесят в прыжке.

        - …Я с одногруппниками сейчас провожу акцию: «Нацизм для Латвии есть большее благо, чем коммунизм». Я не верю тем, – указательным пальцем торкнул вверх берет, наехавший на глаза, – кто обвиняет немецкую армию в преступлениях. Неправда! Мой дед рассказывал, что солдаты Германии спокойные, как и мы, латыши, добродушные люди. Но это не звери, как рисует их советская пропаганда. Когда я вижу  красного военнослужащего, то перебегаю на другую сторону улицы: от него так и разит оккупационным духом.   

        Очередь Второаспазийки.

      - … Я не вправе боле плакать, судьбу горькую кляня. Красному стервятнику стрелу остру отлила и ею я его сражу!.. – в поэтической ажитации читая специально написанный к этому событию опус, Грувите в такт произносимым словам вдохновенно клюет воздух  длинным носом. В черном одеянии она  похожа на ворону, которая на пашне обнаружила сгусток дождевых червей и, пока те не расползлись, быстро, с наслаждением их склевывает.

        Ну что сказать по поводу «красного стервятника»  Второаспазийки?   Монахи, говорил Джованни Боккаччо, – люди хорошие, они стараются ни в чем себе не отказывать только из любви к богу, и если бы только от них не попахивало козлом, то их общество ничего, кроме удовольствия, не доставляло бы.

       Сигнал  Людоеденфорба. С каменными лицами  шесть молодчиков, под черной  униформой которых растет густой фашистский подшерсток,  шагнули к чучелу и ткнули в него факелы. Пламя вмиг охватило символ ненависти. Полыхала панлатышская захламленность мозгов. Горел 18-й день ноября – День провозглашения независимости Латвийской Республики, День зависимости от неонацистского настоящего.  В воздухе черным дымом клубился  фантом фашизма. Черное сборище, корчась  в экстазе, салютовала пружинисто вскинутыми руками:

      - Хайль Гитлер!  Хайль Гитлер!

      Смотрю на Марите. Огорчение от расправы над полосатыми, «окровавленными» куклами у Театра русской драмы улетучилось. Упершись подбородком в голову деда, девочка завороженно глядит на столб пламени, пожирающий «советского оккупанта». Увидев, как в мракобесном торжестве неонацистский затон ощетинился вскинутыми кверху руками, малышка дернулась, выпрямила спинку, выбросила ручонку с растопыренными пальчиками и возгласила:

      - Хай Хилер!  Хай Хилер!

       Ее благообразный дед-крепыш увлеченно, доставляя большую радость своей дорогой «наезднице», часто стуча подошвами детских ботиночек у себя под носом,  выдыхал:

       - Марите,  хайль Гитлер! Марите, вместе: «Хайль Гитлер!» – и, нажимая на слог «ги», стал  добиваться от внучки правильного произношения имени трупофила: – Хайль Ги-Ги-Гитлер!

      - Дедушка, я сама! – капризно повела плечами девочка. – Хай Хилер!  Хай Хилер!

 

 

       Судорога передернула мою спину. В голову, кажется, впились, как тогда, в гумне, сотни гадких летучих мышей. Невыносим мерзкий писк, невыносим  холод их тел. Прочь, прочь из «гумна»!  Достиг Даугавы. Уперся локтями в чугунную ограду. Перед глазами тяжело колыхалось кварцевое полотно реки. Мне виделись печи.  

       … Я, лейтенант, на экскурсии в концлагере смерти Освенцим (Аушвиц). Корпус №5. Строение с очень низким потолком. Стены в проплешинах плесени, осыпавшейся штукатуркой, закопчены. Печи и я. Один на один в горчайшей тишине. Снимаю фуражку. Не могу оторвать  глаз от жадно разинутых, черных пастей с полуоткрытыми ржавыми заслонками. Оттуда, из закоптелой пропасти, из невероятно глубокой, ошеломляющей  пустоты, из божественного покоя, на меня, выпускника военно-политического училища, прибывшего в Германию для прохождения дальнейшей службы, магнетизированными взглядами, в упор  смотрели черными глазницами прозрачные изваяния сожженных  узников.  Передо мной был памятник номерным людям.  Скульптор – Людоед Гитлер.  В течение четырех лет с каменным сердцем и выжженной душой «собиратель погасших лучей величества арийской расы» ваял этот памятник из людской крови, тоски по невозвратимой жизни,  из страшных мук, воплей, слез и бесслезья, дрожи, отчаяния, молитв, последних вздохов, из остывающих глаз. Передо мной был памятник  фашистскому  окаянству. Памятник  многомиллионных платежей жизнями по счетам лицемерных, продажных, трусливых правителей, политиков, богачей двадцатого века. Они готовы были отдать душу не только Гитлеру, обещавшему спасти Европу от «красной опасности», но и самому дьяволу. Сюда, в Освенцим, свозили русских и белорусов, болгар и поляков, чехов и словаков, югославов и украинцев, евреев и цыган. Все они подлежали уничтожению лишь только за то, что в их жилах текла кровь «низшей расы». Им выносился один приговор: «Dem Tod!»

        Долго стоял я у печей. Оплыла моя свеча. Мысли были обращены – «Да будет так! Так!» – к Священному Писанию: «До всеобщего воскресения души праведных находятся в покое и предначатии вечного блаженства, а души грешников в предначатии вечного мучения». В какой-то момент очертания стен, тяжелые закоптело-ржавые заслонки, вагонетка, рельсы, кирпичная кладка размылись. Ныла грудь. Воздух не доходил до легких. Душа просилась на волю.

       За спиной нервно скрипнула дверь.  Раскрытым ртом жадно хватаю воздух. Солнце, грей! Глаза ввысь. «Расписать бы купол неба фресками. Горы черепов. Горы костей. Тюки волос. Бочки с человеческим пеплом. Трубы, трубы, трубы печей. Колючие ряды проволоки. Оцепеневшие скелеты воронками глаз смотрят в конец конца своей жизни. Эсэсовец душит новорожденного, пуповиной еще связанного с матерью. Микеланджело, где ты? Я готов возвести леса. Ты ляжешь спиной на дощатый настил и своим гением напишешь фреску-крик «Лицо фашизма». Фреска будет видна со всех уголков Земли. Может быть, задумав начать очередную кровавую бойню, воинственные полководцы кинут глаз на страшную правду, немо кричащую с небес, и отдадут приказ зачехлить смертоносное оружие». Мне бы к аналою, уткнуться бы в икону. Взгляд налево, направо. Колючая проволока, бараки, осколок солнца, пытающийся подпалить вышку часового, прожектор уставился в меня своим сатанинским оком, расстрельная стена в язвах от пуль, деревянный столб с лозунгом, вырубленным топором: «Германия превыше всего». Виселицы, трубы, рельсы, шпалы. Я внутри бездны фашистской лютости, в империи беспамятства дней. Геббельсы, гессы, риббентропы, борманы, кейтели сотворили призрачный мир земного небытия. Из этого мира вела только одна дорога – «химмельсфартштрассе» («дорога на небо»). Здесь штандартенфюрер СС Зиверс ставил над скелетами эксперименты: заражал раком, тифом, стерилизовал женщин, кастрировал мужчин, вырезал мышцы, кости. Фрицы Клер, Штесс соревновались в количестве уколов фенола в сердце – доходило до тысячи в день. Родившихся крох топили в бочках с водой – умирала неначавшаяся жизнь. А в это время ненасытный до грабежей Геринг, «человек номер два в третьем рейхе», стены ванных комнат на своих виллах покрывал массивными золотыми плитами, доставал из сейфов и из кучки в кучку пересыпал бриллианты и изумруды, нежно гладил, целовал в губы своих любимых арабских лошадей. Белый китель стакилограммового Геринга от плеч до пояса был увешан орденами – отлитая в металле смерть миллионов людей. Под ее тяжестью не подкашивались его полные ноги. Они подкосятся, когда палачу будет зачитан приговор Международного Военного Трибунала о смертной казни через повешение. А до приговора вел себя хорохористо, все делал, чтобы сорвать процесс, уйти от ответственности. Когда судья перечислял его преступления, с циничным смешком процедил: «Поцелуйте мой зад». До веревки не дошло. Принял цианид.

       После посещения Освенцима я перестал носить наручные часы: секундная стрелка  «Ракеты» упорно, беспощадно отсчитывала последние мгновения моей жизни: «Dem Tod!  Dem Tod!  Dem Tod!» – «Смерть!  Смерть!  Смерть! » Но и после этого ко мне не пришло успокоение. Внутри запустились биологические часы, они тоже отбивали: «Dem Tod! Dem Tod! Dem Tod!» Долгое время глаза застили смертные холмы за стеклами в бараках-музеях из обуви, помазков для бритья, кукол, чулочков, зубных щеток, расчесок, деревянных и металлических протезов, корсетов из грубых ремней, фаянсовых и алюминиевых кружек, оправ для очков, помятых чемоданов. Холм детской одежды венчал белый чепчик, отороченный кружевами, – завещание крохи из недр ада. «Я буду возвращаться к вам, люди, с плачем каждого ребенка». Именно такое завещание я прочитал тогда в кружеве. Глядя на сюрреалистические холмы гитлеровской ненасытности, я сглатывал ком за комом, которые опускались на дно моей души горячими угольями неприятия нацизма.

 

       Там, на территории концлагеря, у барака №37, состоялось мое знакомство, переросшее в искреннюю, большую дружбу, со школьным учителем обществоведения Куртом Вессингом. Курт привез на экскурсию группу своих подопечных. Подружила нас… обычная офицерская кокарда. Подошел мальчуган лет пяти. На нем были рубашонка в желтую клетку с коротким рукавом, защитного цвета шорты с большими накладными карманами, белые кроссовки. По левую сторону его белобрысой головы меньшая часть волос была прямо зачесана на округлый лоб, а большая по правую сторону закрутилась в броский, задиристый вихор в виде клюшки для игры в хоккей на траве. Поразили глубокие, широко распахнутые зеленоватые глаза. Казалось, только что на голову ребенка внезапно вылили ушат холодной воды и он, ошарашенный этой внезапностью, часто моргающими веками пытался поскорее избавиться от жидкости, залившей глаза. Стыдливо наклонив голову на левое плечико, просяще глядя, хлопая ежиковатыми ресницами, мальчик указал пальчиком на золотую кокарду на моей фуражке и виноватым голосом сказал:

       - Ich habe eine Bitte an Sie…(У меня к Вам просьба…)

        В политическом училище немецкий я изучал по программе «Переводчик с иностранного», поэтому словом «найн», отрицательной жестикуляцией мне не пришлось объяснять Себастьяну, так звали мальчугана,  что в данный момент не могу выполнить его просьбу: если кокарду сниму с фуражки, то нарушу форму одежды, а делать это мне воспрещено уставом. А вот если ты, сказал вихрастому, соблагоизволишь дать свой адрес, то я тебе, непременно, вышлю не только кокарду, но и военные рубашку, галстук и лейтенантские погоны. Мой ответ, однако, судя, как прикусил угол нижней губенки, нахмурил глаза и заковырял носком кроссовки землю, мало утешил Себастьяна.

        Подошел спортивного телосложения мужчина. Указав на себя, с добродушной улыбкой на лице сказал:

       - Darf ich Ihnen Herrn Kurt Wessing. Ich spreche russisch (Разрешите представить Вам господина Курта Вессинга. Я говорю по-русски).

       Курту по прикидке было лет тридцать. Ежиком светлые волосы, проницательные глаза, скуластое лицо, приподнятые плечи, отрывистые движения  свидетельствовали о решительной натуре. Вессинги, оказалось, живут в поселке, что в двадцати километрах от места дислокации моей части. Я положил руку на плечо Себастьяна и ободряющим тоном сказал:

       - Дай мне неделю!

       Просьбу Себастьяна я выполнил.

       За пять лет службы в Германии я часто бывал в гостях у Вессингов. Их супружеская пара – это как раз тот величественный случай, когда он родился для нее, а она для него. Испытывая тоску по родине, перетираемый ежедневным служебным однообразием, к Вессингам меня тянула их выразительная теплота, дружелюбие и открытость. В этой чудесной семье рассасывались мое внутреннее напряжение и зажатость, а на их место приходили легкость и свобода. А наши со Себастьяном отношения точно подпадали под определение: друзья, которых не разлить водой. Мое появление в доме вызывало у ребенка бурную радость. Со звонким криком: «Братухья Сиффолап! Братухья Сиффолап!» он подбегал, обхватывал и, вжимаясь щекой в бок, снизу вверх смотрел на меня глазами, полными затаенного счастья и полной защищенности. Обогащал он мою фамилию Сиволап  буквами «фф» очень чудно: выпяченные пухлые губенки с мелкой дрожью выдавали глухое, протяжное фыркание. Ему нравилось называть меня по фамилии. А «братухья» – производное от нашего армейского «братуха». Именно этим словом я выражал свое сердечное расположение, доверительность к маленькому человечку, к которому прирос душой: «Ну, привет, братуха», «давай, братуха», «пойдем, братуха». Он истомится в ожидании, пока я закончу разговор с Мартой и Куртом. Папе, непререкаемому авторитету, с напускной суровостью, раздельно и выразительно приходилось предупреждать сына: «Sich in der Gewalt haben» («Держи себя в руках»). Он в ответ губы так  надует, что ими только кашу студить. Наконец, когда наступала его минута, Себастьян, по-прежнему насупленный, хватал меня за руку и с силой тянул в детскую. Там, показывая бурые сережки, он делился последним своим открытием: семена у березы маленькие и похожи на бабочки; выстраивал шахматную комбинацию и просил  учить «защите Альёхина»; привлекал к сборке модели корабля, полной мелких деталей. С ним мы шашками играли в морской бой, читали сказки, соревновались на конфеты, кто дольше продержит на голове мяч, совершали прогулки. Себастьян с легкостью запоминал русские слова. Очень к месту по-русски огорчался: «Ни тпру ни ну ни кукареку», радовался: «Бабочка летает – погоду обещает».

       Увидев Марту, жену Курта, в первый раз, я поймал себя на мысли: «Вон в кого глазами Себастьян». Глаза Марты были примечательны не только своей распахнутостью, но еще и веселой игрой ивановых червячков, как в белорусских деревнях называют ночных светлячков. Теплое лицо, тонкая шея, подвижные губы, красивые белые зубы. Наверное, именно такие зубы ассоциировались у поэта со «стадом выстриженных овец, выходящих из купальни».  Прическа у Марты – высоко поднятый, коротко стриженный, с сильной проседью полубокс. Пышно взбитая челка, образуя дугообразный навес, скрывала обширный шрамный очаг на лбу. С ее бровями же время-гример явно перебутафорило: красило, видимо, с оглядкой на белую ласку. Как и Курт, Марта окончила Берлинский университет. Несколько лет в ремесленном училище преподавала немецкий язык и литературу. Автомобильная авария навечно всадила ее в инвалидную коляску: мчалась  к умиравшей подруге с лекарствами. Купили компактный станок и Марта по заказу магазинов и частных клиентов стала ткать мужские шарфы.

       Кажется, в третью встречу, когда Себастьян уже спал, мы листали семейный альбом Вессингов. Указывая на выцветшие от времени фотографии, Курт кратко комментировал их. Несколько раз звучало: «Убит на Восточном фронте», «погиб под Сталинградом», «это Вайс. У заместителя гауляйтера Белоруссии был шофером. Убит». Обратил внимание: произнеся «Вайс», Курт поник.

       - Да, прошлое… Генералы гитлеровского вермахта, крупные нацистские государственные чиновники или их вдовы получают сейчас пенсии по тысяче марок в месяц. Наша соседка тоже получает. Она каждый год празднует день рождения Адольфа, у нее портрет его висит. Недавно ездила в баварскую деревушку. Неблизкий свет. А все для того, чтобы постоять у бочки, в которой Адольф прятался от полиции под слоем муки после провала Мюнхенского путча. Отколупнула от бочки и привезла в пакетике корочку той муки. Всем показывает. Здесь у нас есть давний памятник солдатам вермахта с надписью: «Германия останется, если даже все мы погибнем». Она в какие-то дорогие для нее даты возлагает к нему венки с лентами: «Солдатам вермахта от любящих немцев».

        С соседкой Вессингов, фрау Золлинг, у меня произошло мимолетное знакомство, если так можно квалифицировать ту встречу. Эта пожилая, полная женщина зашла к Марте по своим делам и, когда хозяйка дома представила меня: «Владислав Сиволап, русский офицер танковых войск», лицо Золлинг посмурнело. Она поджала губы, нервная дрожь передернула ее плечи. Мы стояли von Angesicht zu Angesicht (лицом к лицу). Золлинг не сказала ни слова. Все сказали ее глаза: «Пропал бы ты пропадом, руссиш оффицирен!» Со словами: «Ну, нас ждут дела» хозяйка  увела соседку в другую комнату, а когда та ушла, объяснила неприкрытую враждебность Золлинг ко мне: «Под Москвой у нее погибли муж, отец, два брата».

     - Если и был в нацистской Германии наместник бога, так это Гитлер, – закрыв альбом, вздохнула Марта. – Он окружал себя такими же хищниками, как сам. О своем друге Рудольфе Гессе, идеологе избавления от «бесполезных едоков» уколами фенола в сердце, сожжением в печах, Гитлер влюбленно отзывался: «Mein Rudi, mein Hesserl!» («Мой Руди, мой Гессик!») Адольфа же его племянница Гели называла: «Мой волчок!» Гитлер не устоял с позывами своей плоти. В упоении пароксической страсти совокуплялся с ней, рисовал с натуры ее интимные части тела. Ему надо было доказывать, прежде всего себе, что он не гермафродит. Ходили упорные слухи: в Первую мировую его ефрейторским телом, когда работал писарчуком в штабе, активно пользовалось высокое начальство.

       - Война моей страны с гитлеровцами, – сказал я, – вошла в меня конкретной цифрой и цветом. №2192 – концлагерный номер на левой руке моей матери. Цвет синий.

       Бабушка Марты, Мария Руперт, восемь месяцев проработала в гестапо в отделе розыска и поимки «непатриотов» «третьего рейха». Через связного из антифашистской организации «Красная капелла» она передавала фамилии немцев, подлежащих аресту.   Ее схватило гестапо. Ни жестокое глумление, ни бесчеловечные пытки не сломили волю Марии. Она не выдала ни адресов явок, ни фамилий товарищей по сопротивлению. Жизнь Руперт оборвалась в Освенциме.

 

       С Куртом мы вышли во двор его небольшого, с широкими окнами дома. Вокруг – овощные грядки, вдоль заборчика – кусты жасмина. В беседке, густо залитой пурпуром вьющейся розы, за пивом мы продолжили разговор о войне. Это был разговор, который по своим эмоциям звучал bald lebhafter, bald schwacher (то громче, то тише),

       Я поинтересовался:

       - Курт, просвяти, пожалуйста. Вот говорят: «Третья империя», «третья империя». Откуда пошло название?

       - У Германии, по нацистской науке, было три периода, когда она выступала как могущественное государство. Первой империей нацисты считали «Священную Римскую империю» – германское государство, которое существовало с 962 по 1806 год и распалось под ударами Наполеона. «Вторая империя» – это государство, созданное Бисмарком в 1861 после победы над Францией. Просуществовало  до 1918 года. Начало «третьей империи» – 30 января 1933 года. В этот день нацисты захватили в Германии власть.

       - Власть на костях и крови.

       -  Ты прав, Владислав. Это история моего народа, – Вессинг жадныым глотком отпил пиво, – и я не имею права ее отрицать. Черные пятна в ней – не черные чернила на отрезе белой материи, которые можно вывести растворителем или вырезать ножницами. Главное – не повторить ошибок, – вновь жадный глоток. – Вайс – мой отец. В сорок третьем приезжал в отпуск, весной сорок четвертого родился я. Ты вот передо мной. Так хочется sein das Herz ausschutten (излить свою душу). Знаешь, что у меня на душе? Чувство вины. Hier sind 300 volt (здесь 300 вольт), – вставил большой палец в грудь. – Wieviel Zoll habe ich zu zahlen (какую пошлину я должен уплатить), чтобы перейти психологическую границу и стать свободным? Генетический ток? Неужели это передастся Себастьяну?

       Свое состояние на тот момент я выразил вопросом, который торчал во мне колом:

       - Как могло случиться, что всего лишь одна особь по имени Гитлер-Шикльгрубер овладела всей Германией, сотворила «третий рейх», 57 миллионов граждан земли сделала гражданами могил?

       - Да… – вздохнул Вессинг. – А ведь это было…

       Воспроизвожу размышления Курта, глубоко отложившиеся в моей памяти.

       А ведь это было жалкое существо. Место жительства – ночлежки, щели под мостами, охотничьи будки. Друзья – спившиеся люди, бродяги, мошенники, сутенеры, бандиты.                                  Пробовал себя как художник, но его  мазне был вынесен приговор: полная  бездарность. Затаив обиду на людей за непризнание его таланта, решил в другом ремесле проявить, в политике. Начал с выступлений на сходках, в различных кружках, на предприятиях, у магазинов. Речи примитивны, нелогичны, грубы. На него, нервно выбрасывающего кверху маленькую ручку, лишенную, казалось, костей, и истерично лающего неутомимой глоткой: «Хайль! Хайль!», смотрели, как на плешивую, захудалую собачку, пытающуюся любым способом, – бредом, комедиантством, – обратить на себя внимание. Но постепенно обыватели стали прислушиваться  к бреду Гитлера. Хитрый  Адольф облекал в слова земные проблемы немцев: инфляцию, безработицу, дороговизну, неподъемные коммунальные платежи, аборты, разводы, даже до стоимости билетов за проезд в транспорте доходил, до жалобы  старушки, что песик соседки облаял ее на улице, до гробов, крестов, венков, которые очень дороги. Бюргеры, некогда смотревшие на Адольфа со снисходительным презрением, теперь уже со слезами на глазах внимают каждому его слову и, услаждая душу Адольфа, почтительно отвечают ему: «Хайль!»  В состоянии страстного, истеричного пароксизма «богемский ефрейтор» по восемь-десять часов  гипнотизирует  народ, разъясняя цель своей жизни: поднять с колен немцев, проигравших Первую мировую войну. «Мы унижены Версальским договором! Нас клеймят: «Черная Германия! Абсолют Зла!»  Нас сравнивают с крысами, запертыми в тесной клетке. Мы – не крысы! Мы – не крысы! Мы – не Черная Германия! Я верну Лотарингию, Познань, Данциг, Мемель, Силезию! –  дыша истинным гневом, он то стучит кулаком в  свою хлипкую  грудь, то пружинисто выстреливает кверху рукой. – Мы платим 200 миллиардов репарационных, а в это время брюква рвет немцам животы. Посмотрите, сколько нас  умирает с голоду! Мы вымираем как нация! Мы вымираем! Марксисты, жирное духовенство заморачивают нам головы. Законы пишут евреи. Грязные евреи составляют один процент населения, а занимают пятьдесят процентов ключевых должностей. Покончим с этим злом! Немцы, с колен! Моя национал-социалистическая партия – партия спасения, защитница чистоты немецкой крови.  Я хочу стереть пыль с немецкого народа».  По его щеке течет слеза. Как сказал классик, из всех земных тварей только человек и крокодил умеют плакать.  «Es ekelt  mich. Das Fell! (Мне противно. Шкура!)» Чудовище о трех головах  апокалистически заострено,  дьявольски напористо, не терпит мнения своих противников. Поссорившись однажды с ультрарадикалом Грегором Штрассером, вторым лицом партии, «ефрейтор»  впал в транс. Катался по полу, кусал ковер, грыз ногти, рвал волосы, дико взвывал, истерично кричал: «Покончу! Покончу с собой!» Фанатик видел: братья Грегор и Отто Штрассеры очень умело выстраивают политическую стратегию, вокруг них объединяются нацистские ячейки, кто-то из них может возглавить партию. Фанатика съедала мысль: «Уничтожить! Уничтожить братьев, пока не поздно». Своим хлыстом из кожи носорога напролом идущий истерик уложит у своих ног всех противников.

        Своей демагогией Гитлер как две капли воды похож «на коронованного идиота с лихо закрученными вверх усами», кайзера Вильгельма. Перед Первой мировой войной  он драл глотку: «Доблестное немецкое войско! Кровь и железо! Германия – великая империя! Зажгите внутри себя факелы мужества!»     

        И вот эта abscheulich Achtel (отвратительная восьмушка) – Гитлер взял себе за правило через  каждые восемь дней (цифру «семь» не любил) уединяться, чтобы заняться излюбленнейшим занятием, медитацией, – с  глубокими  оспинами на грубом лице, глазами навыкате, с носом в черных точках, клоунскими усиками, со  скверными почерневшими зубами, перхотью на пиджаке стало иконой государства. Народ припадает к ней устами, лбом, испытывая пылающее счастье, что нацию, наконец, поведет за собой Настоящий Немец, Мудрый Фюрер, Мессия, Патриот, Политический Генералиссимус, взявший на себя высокую и священную ответственность возрождения национального достоинства немцев, связанных по рукам и ногам Версальским договором. Черная Германия быстро зеленеет: млад и стар сажают «Дубы Гитлера».      

       Эмиссар Смерти своими скверными зубами в мозгах  немцев упорно выгрызал гроты и  заполнял их  суррогатом мракобесной политики о «преимущественном значении немцев в мире», о необходимости «расширения жизненного пространства», «возрождении Великой Германской Цивилизации», «реванше», «национальном  патриотическом духе». Человеконенавистнический бред ефрейтора придавил гуманистические идеи знаменитых немцев, огненных проповедников свободы народов и человеческого духа: поэтов-исполинов Гете и Шиллера, мудрецов диалектики Канта и Гегеля, политических тяжеловесов Маркса и Энгельса, гениев музыки Бетховена и Баха.   

        Фюрер заявлял немцам: «Я освобождаю вас от отягчающих ограничений разума, от грязных и унижающих самоотравлений». Используя в стране брожение, тяжелое экономическое положение, Гитлер из недовольных немцев создавал бандитские отряды, захватывал оружие, организовывал секретную военную подготовку. Он отменил общегерманские законы в Баварии, создал второе неофициальное правительство, получил разрешение на проведение  церемонии освящения нацистских знамен, в центре которых были изображены  кресты с загнутыми концами. Свастикой покрывается вся  Германия: немцы татуируют затылок, плечи, живот, свастика на марках, альбомах, в виде брошек, зажимов для галстуков, на брачных кольцах. Страна запружена макетами снарядов с отверстиями для пожертвований. На макетах написано: «Единый народ – единая опасность – единая оборона». Торжествуя: «Гитлеровский национализм – лучшее средство отвести кровь у красных», Адольфа поддерживают газетчики.  У «патриотов», «истинных немцев» самым ходовым способом опровержения доводов политических противников стало убийство. Промышленники выписывали «патриотам» крупные чеки, чтобы не оказаться завтра в канаве с пробитой головой. Все льстят Адольфу, боятся перечить ему. И вот уже народ, запрудив улицы, ненасытно смотрит на  Гитлера  в медленно движущейся, открытой, серого цвета машине.  Вождь в касторовом котелке, с коричневыми перчатками в руке. Психопатические  взгляды налево, направо. Народ  исходит ревом обожания: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» Бюргер примеряет на себя Великого Патриота Гитлера и задается вопросом: «Was bin ich gegen ihn?» («Что я значу по сравнению с ним?»). Он – Величие. А я? Я принадлежу к gewisse Leite (неким людям). Это же какой почет быть в руках Великого Немца das Gewehr (винтовкой). Никто не хочет видеть ein grober Betrug (наглого обмана). На мир Шикльгрубера иначе, как с позиций героя Шиллера, нельзя было смотреть: «Das Herz ist gestorben, die Welt ist leer, und weiter gibt sie dem Wunsche nichts mehr» («Сердце порушено, свет померкнул, и больше надежд и желаний нет»). Послы западных стран в Берлине являются на различные торжества с женами в черных платьях, специально пошитых для публичных мероприятий, чтобы еще и таким образом выразить свое уважение к штурмовикам в черной униформе.  Причесывались же дипломаты, как Гитлер, на прямой пробор. Die Sache lauft gut ab! (дело идет хорошо!) А как начинал Адольф? Только четыре процента немцев приняли его социал-националистическую программу.

        Основатель «философии жизни», рационалист Ницше говорил: «Психология – настоящее мерило чистоплотности или нечистоплотности народа». В Германии нечистоплотность превратилась в темный инстинкт. Интересы  Адольфа и его группировки уничтожили интересы целой нации.  Государство поразила пандемия коллективного психоза. Народ галлюцинировал о Германской Империи от Северного моря до Персидского залива.  В неистовой любви к  вождю, исходя экстазом,  со слезами на глазах,  на грани помешательства женщины умоляюще кричали: «Хочу от Гитлера ребенка! Хочу от Гитлера ребенка!» С глубоким осознанием своего патриотического долга они, как станки болванки, готовы производить «снаряды» для будущей войны. Горька участь женщин, которые отвергали гитлеризм. Им брили  головы и  пропускали сквозь бесконечный строй разъяренных людей: несчастных убеждали в ошибочности их мнения  самыми что ни на есть весомыми «аргументами» – камнями. Среди женщин, которая ненавидела Гитлера, была и Берта, дочь Фрица Круппа, короля крупнейшего в Европе концерна-производителя вооружения. Ефрейтора она называла «швалью», «выскочкой», «недоумком». Правда, свое брезгливое отношение к Первому Немцу она выражала в разговоре с мужем за закрытыми дверями.  

        Бюргеры благодарили Святого Адольфа за прекрасные «хрустальные ночи», за сожженные дома «врагов государства», за раскроенные головы антифашистов,  аплодировали и купали в улыбках нацистов, перерезавших ленточки во время церемонии  открытия  концлагерей для перевоспитания «непатриотов», радовались  созданию армии. «Гитлеризмом мы сумели bis auf die Haut durchnast werlen (промокнуть до костей). Hor der Teufel! (Черт побери!)» На своего конька сели военные промышленники: им нужен бесноватый вождь с его грандиозно прибыльными заказами. Германия  неуклонно двигалась  к   цели, провозглашенной Истинным Немцем: взятие реванша за поражение в Первой мировой войне, установление господства  фатерланда над всем миром.

       - Моя страна, Курт,  в ноябре 1937 года настаивала применить  против Гитлера коллективные силы Лиги Наций, – продолжил я разговор. – Нам с раздражением ответили, почему бы СССР единолично не взяться за борьбу с Японией, не послать эскадрильи на Токио, чтобы образумить самураев. А на Мюнхенский сговор 38-го года Рузвельт, человек-кот, характеризовавший себя: «Молниеносный прыжок и притаюсь. Молниеносный прыжок и притаюсь», с бесстрастным выражением на лице отреагировал:  несколько дней назад я хотел убить Гитлера и отрезать собственный нос, а сегодня я дружески настроен к своему носу и не испытываю больше желания умертвлять фюрера. На Договор о ненападении между СССР и Германией 1939 реакция человека с месмерическими задатками  Рузвельта была  благожелательной:  удовлетворительное соглашение против агрессии между любыми другими державами Европы окажет стабилизирующее действие в интересах всеобщего мира.

       - В то очень напряженное время Англия, Франция, Польша  выжидали, льстили «богемскому ефрейтору». Ему выделяют огромные займы. Знаешь, как  ведет себя президент Чехословакии Бенеш? – задержал на мне взгляд Вессинг. – Гитлер захватил уже несколько чешских городов, а Бенеш, этот бывший учитель, мелет, что он, святая и безгрешная душа,  не хочет войти в историю как  человек, который начал новую европейскую войну. Чехи кровь льют, а их президент никак не выйдет из состояния завороженности: «Гитлер – великодушный, милосердный человек». Пользуется моментом Польша: захватывает  чешские земли, на которых преимущественно живут поляки. Польша волком смотрит на Советский Союз. На заявление СССР  о готовности прийти на помощь Чехословакии польское правительство отвечает, что не пропустит советские войска через свою территорию, что взорвет все мосты. Польша вынашивает планы о совместных с Германией  действиях против большевистского  государства. Уже и день видится, когда  колонны ее солдат вместе с немецкими  триумфально пройдут по Красной площади.

       - Болото не перешли, а лапти уже сушат, – заметил я. – Соединенные Штаты даже отказались иметь у нас посла.

       -  Между США и СССР sehr gespante Verhaltnisse (очень натянутые отношения). США  не могли дождаться момента, когда  фюрер «арийской расы» ринется расширять жизненное пространство за счет территории Советского Союза. Штатам в рот смотрела Англия. Выразитель ее политики премьер-министр Невилл Чемберлен исходит таким благоволением к Гитлеру, что во время визитов в Германию по полчаса стоит со вскинутой рукой с расправленной ладонью.  Штурмовики  горласто приветствуют: «Хайль Чемберлен!» Он дает добро Гитлеру на аннексию Судетской области. Что касается  мира на земле, то он старому премьеру виделся в границах имения, которое ему приготовила в  подарок Франция. Невилл думал о тех минутах, когда под тенетами тишины будет слушать пение птиц, дышать лесным воздухом, ловить в озере рыбу. Мир за пределами имения – это забота других. Только через сорок пять лет Англия собирается рассекретить архивы допроса Гесса в Лондоне. Что в них?  Я думаю, тайные переговоры британского королевского дома с Гитлером.  К Адольфу здесь было  прямо-таки любовное отношение. Основа этой любви – общий враг. Россия. Вражда к ней с грохотом и силой  океанских  волн в шторм постоянно накатывает на туманный  альбион и подмывает его берега. «Я отрекусь от престола, если Англия упадет России в ноги», – грозит парламенту королева Виктория. Консерватор Биконсфильд  называет Страну Советов  историческим врагом, самой страшной опасностью, которая когда-либо грозила Британской империи. Остин Чемберлен, брат Невилла, в 1927 году был инициатором разрыва дипломатических отношений с Россией.  В Гитлере Англия видела субъекта, который британскую идеологию воплотит в немецкую практику.

       - Заедает тоска по званию царицы морей и мировых рынков?

       - Да, Британия хочет вновь стать сильной как при Кромвеле и Карле Первом. Тоска, тоска! А кто связующее звено  между Германией и Англией? Хьюстон Чемберлен. Онемечившийся  представитель английских Чемберленов. Этот философ учил меньше доверять глазам, поскольку они дают «удаленную от предметов форму представления», а больше полагаться на руки: они «ищут, нащупывают, взвешивают». Хьюстон «нашел», «нащупал» вот эту человеконенавистническую идеологию: «Всех, кто не принадлежит к нам… следует растоптать», «смешанные нации – это хаос». О евреях: «Я ненавижу их всеми силами души, ненавижу, ненавижу». О марксизме: от него можно избавиться только «войной на уничтожение». О Гитлере с большим пиететом: «За этим человеком можно идти с закрытыми глазами».   Идеология основоположника расизма Хьюстона стала мировоззрением Адольфа. И вот уже рука фюрера «нащупывает» жертву: немецкие танковые дивизии выходят к Ла-Маншу и отрезают в Бельгии и Северной Франции крупную группировку англо-французско-бельгийских войск. Прижатые к морю, войска эвакуируют в Англию. Сдались Дания, Голландия, Норвегия.  А если бы Франция seine ganze Kraft einsetzen (употребила всю силу) в девяносто дивизий…

        - Я не знаю о них, Курт.

        - На Нюрнбергском процессе ближайший советник Гитлера генерал-полковник Йодль признался: «Нас могла буквально сдунуть французская армия». Но девяносто дивизий предпочли схватке с «ефрейтором» тихие вечера у костров с красным вином, жареными каштанами и улитками. За роскошью и обилием пахучих свеч цветущих каштанов французы не хотели видеть фужеры беды, которые Гитлер уже наполнял кровью европейцев. Франция сдалась без единого выстрела. А ведь у нее под ружьем стояло два миллиона солдат, было более трех тысяч самолетов против одной тысячи у люфтваффе. 17 июня 1940 года коллаборационистское правительство Франции во главе с Петэном в единодушном порыве решили обратиться к Гитлеру с просьбой о прекращении войны на ее территории. Акт капитуляции был принят. Самодовольный фюрер фотографируется на фоне Эйфелевой башни.

       - А  дальше – план «Барбаросса».

       - Всего пять месяцев ушло на его разработку. Почему так спешил хозяин «третьего рейха»? Гитлер считал, что у него рак желудка. Он нервничал, что умрет, так и не выполнив возложенные на него надежды Запада: уничтожить страну большевиков. Ведь весь мир засвидетельствовал его неистово-пламенную речь на суде после провала Мюнхенского путча. Арестованный вождь национал-социалистов как резаный верещал: «Я не хочу, чтобы на моем надгробии было написано: «Проповедник Гитлер». Я хочу, чтоб было написано: «Здесь покоится человек, окончательно уничтоживший марксизм».

       -  Под самодовольное мурлыкание европейских «котов» Адольф ринулся на Союз.

       - И вытряс бы «ефрейтор» всю душу из земного шара, заставил бы всех людей взирать на мир через колючую проволоку под током…

       - Не застрянь в его черных зубах Брестская крепость, Москва, Ленинград, Сталинград.

       - Dazu gehort viel Mut (для этого потребовалось большое мужество) советского народа. На заседании Нюрнбергского Трибунала рейхсмаршал Геринг сказал: «Мы верили в победу, но мы не знали русских. Они нам уготовили судьбу французов 1812 года».                                                                                                      

          

       Первая мировая унесла 14 миллионов человеческих  жизней. Опираясь на костыли, вытирая скорбные слезы над захоронениями убитых и задохнувшихся от  фосгеновых и цианистых газов, человечество решило: «Такого безрассудства нельзя больше  допускать!» Но… Едва высушив фронтовые гнилые портянки, человечество взяло шомполы с ершиками и стало драить стволы винтовок, очищая их  от порохового нагара. Надоела благость мирных дней. Захотелось их вновь обагрить кровью, затянуть бинтами, обставить букетами вздыбленной земли, вогнать время  в воронки от снарядных разрывов, видеть отрубленные осколками головы, вывороченные из животов кишки. Развязали Вторую мировую. Четыре года шнек войны перемалывал народы Европы, все канавы  до краев наполнились человеческой кровью. Но вот над поверженным рейхстагом советский солдат поднял Знамя Победы. Смыв с век закоржавевшую за одну тысячу четыреста шестьдесят дней беспрерывных боев фронтовую пыль, человечество увидело результаты своего безумия и от жалости к себе у него дрогнули губы: «Погибло 57 миллионов! Такое никогда не должно повториться!» Люди  взялись за серпы, грабли.  Заровняли воронки, засеяли поля хлебом, склонились над рожденными детьми, сели за учебники. Дымка времени скрыла шпили немецкого храма на горе трупов, на океане слез и крови. И что? Череда солнечных дней так затянулась, что однажды человечество, после трудового дня, отдыхая под цветущей яблоней, озадаченно напрягло слух: как так, жужжат пчелы, а почему не слышно жужжания пуль? Что-то не то: пропала гармония. Распрямив ладонь правой руки, человечество вообще пришло в уныние: волдырь на указательном пальце, натертый от бесконечных усилий нажатия на спусковой крючок винтовки, бесследно исчез. У-у, совсем плохо. Мирная жизнь въелась в кости.  Навернулось страдание: пора такую жизнь вогнать в русло окопов, ломаных траншей, блиндажей. Люди сумели породить душителя жизни Гитлера, а вот желания привести к  власти диктатора мира Жизнеборцова… Нет такого желания. И вот почему. За всеми войнами, как говорил Ромен Роллан, стоят деньги, деньги, деньги или, если их назвать более широким термином, – Корысть, этот всесильный повелитель народов; государства подкупают; смотря по цене, получается то мир, то война. Давно замечено: цивилизованное человечество представляет собой громадный рынок пушечного мяса. Рынок не закроется никогда. Не дадут торговцы смертями. Сейчас лучшие умы корпят над изобретением «сверхточного оружия», «умных снарядов», «бомбардировщиков-невидимок», «самонаводящихся ракет». Но разве смерть может быть сверхточной, невидимой, самонаводящейся? Зачем планировать убийство человека да еще делать его таким затратным? Лучше зажечь на эти деньги миллиарды фонарей и осветить ими самые мрачные, самые заплесневелые закоулки с мрачными намерениями  человеческой души. В одной из легенд говорится: «Смерть не была приглашена…» Смерть придет к каждому из нас без приглашения. 10 тонн боеприпасов запасено на данный момент на каждого жителя земли. Чтобы убить человека, достаточно 1 пули. Масса патрона с пулей 25 граммов. Сколько раз можно убить человека?  Я произвел простое арифметическое действие.

        Помню, после прочтения копии дипломной работы Курта Вессинга «Вместо зрачков – свастика» меня сильно зацепила цифра 32. Столько процентов немцев, при опросе, положительно ответили на вопрос, что, если бы вернулись времена «третьего рейха», они бы проявили свой «арийский характер».

        - Да, auffallen (бросается в глаза). Таков уровень расположения немецкой молодежи к нацизму, – сокрушенно качнул головой Курт. – Я прочитал все материалы  Нюрнбергского Трибунала. Среди них и отчеты врачей-психиатров. Своей задачей они ставили  выявить у главарей «третьего рейха» вирус нацизма. Психиатры считали, что совершить небывалые преступления могли только люди с идеальными душами убийц. Тесты показали: «третьерейховцы» вменяемы, нормальные. Никаким вирусом нацизма, как, скажем, штаммом гриппа, они не заражены. Кроме психологических, вожди нацистов прошли тесты на интеллект. По коэффициенту ай-кью все они попали в категорию гениальных. Бесы гениально умертвляли миллионы людей. Психиатры сделали вывод: работу разума «рейховцев» предопределяла слепая преданность, безумная нормальность делать то, что требует хозяин. Рейхсмаршал Геринг свою работу так оценил: «Я уничтожал иных, нелюдей. Да, они ходят на двух ногах, но они нелюди», – Курт стрельнул пальцами. – И вот 32: молодые немцы встали на цыпочки, смотрят в прошлое, вздыхают о нацистском величии Германии, готовы к «нормальной» работе. Die Sache wird brenzlig (Дело становится опасным).

       - Нюрнберг не сказал своего весомого слова.

       - Ты прав, – вздохнул Курт. – В ходе Трибунала прозвучало: зловещие силы еще долго будут таиться в мире после того, как тела герингов превратятся в прах. В Германии много воинских частей, которые носят имя нацистских офицеров. Например, летчика-истребителя Ганса-Ульриха Руделя, командира роты 501-го тяжелого танкового батальона Михаэля Виттмана, командира  истребительной эскадры мессершмиттов Вильгельма Бальтазара. Да у меня  целый список. Приходит служить молодой немец, а ему подсовывают образец  достойного служения Германии – героя Ганса-Ульриха Руделя, единственного кавалера полного банта Рыцарского креста с золотыми дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Бери, молоденький немецкий солдат Отто, пример с Руделя: совершил 2530 боевых вылетов, в воздушных боях уничтожил 167 советских самолетов, 519 танков, 810 машин. Здесь солдаты, надсаживаясь, поют любимую песню Гитлера «Моя невеста – Германия».  Да… Это nein die Leiter an die Wand anlagen (не лестницу приставить к стене) и сбить табличку «Nazi». Поставить бы в центре земли статуэтки из высушенных человеческих голов, поднять всех  до небес и сказать: «Смотрите!» Думать, что nazi die Horner ablaufen? (перебесятся?) Нет! Auf der Hut sein (Надо быть начеку).  Es steit in meinen, deinen Behen (Это зависит от меня, тебя).

                               

       Сгустились сумерки.  Со стороны моря подул порывистый ветер.  В Даугаве поднялись  волны.  Крики, музыка, взрывы петард, вспышки файеров, хохот, рев мотоциклов. Латышское неонацистское сборище изнемогало в радости, отмечая День независимости. Когда Гитлер и Ева Браун в берлинском бункере, пропахшем потом, дымом, вином,  на глубине семь метров совершали двойное самоубийство, там завели патефон. Звучал  шлягер «О, бескрайняя весна…» Звучала музыка гибели «третьего рейха». В вальсе кружились духовно отравленные пары. В смертном вальсе кружилась идеология превосходства «арийской расы» над другими расами мира. Взойдя на престол рейхсимператора, эмоционально-шизофренический фюрер стал жить с мыслью, что в день преставления перед Господом уста богини Истории непременно воздадут хвалу его триумфальной миссии на земле. Он, Адольф Гитлер, поднял немецкую цивилизацию с колен, вновь сделал ее самой могучей на планете; он, Политический Генералиссимус, и Германия – одна неразрывная сущность; его могила на века станет местом паломничества нации №1. День преставления наступил. Богиня Истории запомнила  его до мелочей. Настоящий Немец вызвал личного врача и, показав ампулу, попросил объяснить, как действует на человека цианистый калий. Получив разъяснение, фюрер решил удостовериться  в силе яда на своей овчарке. Смерть животного наступила мгновенно. С глазами загнанного животного,  лицом желтого воска, сильным тиком левого глаза, вождь трясущейся рукой сунул ампулу в рот и раскусил ее. По приказу  фюрера, отданному за несколько минут до принятия цианида, слуга Линге  продублировал действие яда контрольным выстрелом в голову чудовища.  Две собаки, четырех- и двуногая, лежали рядом. Трупы Гитлера и Евы Браун завернули в простыню, вынесли на улицу, облили бензином и подожгли. На набережной  Даугавы неонацистские пары танцевали под шлягер  Билинса, члена «Фронта лесных братьев», «О, как сладка свобода!»  Веселилась, полная жестокости и злобы, латышская идеология превосходства «хелдингов» над 700 000 «иными», «нелюдями». Торжествовал реинкарнированный, независимый нацизм. Богиня Истории во все глаза смотрела на неистовство, чтобы навсегда запечатлеть в памяти очередной день утверждения «латышского рейха»: с отдаленных вершин панлатыши собирали почти погасшие лучи величества своей нации и воспламеняли их снова в фокусе своего реваншистского духа.  

       Домская площадь огласилась настырным боем башенных часов: «Dem Tod!  Dem Tod!  Dem Tod!»

       Недавно из Германии я получил написанную Себастьяном Вессингом книгу «Миг «Красной капеллы». Все-таки вихор, который мне бросился в глаза там, в Освенциме, когда малыш подошел и стал умоляюще смотреть на мою кокарду, оказался знаковым: клюшкой трудолюбия Себастьян в ворота своей судьбы забивает одну шайбу успеха за другой. Окончил Берлинский университет, поступил в аспирантуру, пишет диссертацию, вместе с отцом подготовил к изданию книгу «Вместо зрачков – свастика».

       … «Синее небо. Лучистое солнце. Облака белые, как жасмин, растущий у нашего забора. На сердце очень легко. Я подняла высоко над головой шелковый шарф и изо всех сил побежала с горы вниз. Дул ветер. Он трепал мои волосы, концы шарфа – они были моими крыльями. Меня охватило чувство, что еще рывок, еще одно усилие и я, непременно, взлечу и, как аэроплан, стану парить над полями, дорогами, моей школой. Подружки увидят меня под небом и удивленно закричат: «Смотри! Смотри! Это же Мари!»

       У подножия меня ждал папа. Он кричал хохоча:

       - Доченька, быстрее, быстрее! Миг и ты взлетишь!

       Я осталась на земле. Не взлетела. Села у ног папы, уткнула подбородок в  коленки и затихла в сильном огорчении.

       Папа погладил меня по голове и ласково сказал:

       - Доченька, подрастешь, наберешься сил и обязательно взлетишь».

       Так начинается повествование в «Миге «Красной капеллы». Строками из чудом сохранившегося сочинения «Памятный день летних каникул» по немецкому языку ученицы четвертого класса Марии Руперт. В детстве, сбегая с горы, пишет дальше Себастьян, девочка Мари не взлетела. Вопреки земному тяготению, она взлетит, преодолев силу самого страшного и беспощадного в природе притяжения – нацистского, в хмурые для моей страны дни. Это был миг недолгой, но яркой, полной достоинства жизни хрупкой женщины, вступившей в схватку со всемогущим гестапо. Миг человечности, прожегший бесчеловечность фашизма.

        Приведу еще один отрывок из подготовленной к печати книги Себастьяна  Вессин. «Я держал в руках документы Данцигского анатомического института – неимоверно тяжелые страницы социальной зоологии. В этом институте были произведены в полупромышленных масштабах опыты по получению мыла из человеческих тел и дублению с промышленными целями человеческой кожи, похожей на замшу. Я также читал директиву бригаденфюрера СС Глюкса об использовании человеских волос для изготовления тюфяков и теплых носков, пепла сожженных людей. Высушенные человеческие головы-статуэтки украшали квартиры эсэсовских палачей. И это происходило в моей стране, которую Гюго назвал благородной и святой родиной всех мыслителей.

       Власть нацистов – это бесстыдный цинизм и полное попрание моральных принципов. «Третий рейх» вверг целую нацию в состояние животных. В обмен на любовь к фюреру немцы получили право устранять, как писал мазилка-художник Адольф в «Майн кампф», миллионы людей низшей расы, которые «размножались, как черви».

        Нацизм вновь возрождается. Опять кто-то думает убить мою дочь, из головы моего сына сделать статуэтку, мою кожу превратить в замшу. Я задаю себе вопрос: «Где мое место в истории, место честной интеллигенции? Жить с духом цинической безнадежности или тихого приспособленчества? Не дождаться бы нам дня, когда свое свирепство нацисты будут утолять только смертями людей неполноценной расы».

 

       Из хроники дня.

       Спецслужбами США подготовлен «Сценарий – 7»: нападение России на Латвию. В документах записано: в случае боевых действий Соединенные Штаты Америки берут на себя обязанности защищать республику силой, не останавливаясь даже перед широкомасштабной войной с применением ядерных средств, арсенала отравляющих веществ и оружия психотропного воздействия.

      Германия перебросила в Латвию танки «Леопард», тяжелую артиллерию, пехотный и разведывательный батальоны.

                                                                   . . .

       В память о маме восемь лет назад на своем огороде в поселке Озаричи Калинковичского района с комом земли я выкопал куст калины, обвернул корни мокрой тряпкой, поместил в целлофановый пакет и привез  кусочек дорогой родины сюда, в Ригу. С дочерями Олей и Наташей посадил куст под окном своей квартиры, по улице…  Весной калина радует людей нежными белыми соцветиями, осенью дарит пурпурные гроздья ягод.

       Если пристально вглядеться в листья калины, на них можно увидеть очертания лиц: моей восьмимесячной сестренки Нины, раздавленной гитлеровцем, и  мамы, Евгении Ивановны, – узницы Озаричского концлагеря. Лица мученика Володьки Жилина и  одноногого фронтовика Апанаса Скобеля. Лицо подорвавшейся на мине через год после войны моей бабушки, Марии Федоровны. Точного адреса местонахождения Калины не указал специально, потому что латышские нацисты выкопают "политическое» растение, обличающее фашизм, и отправят в топку. Да и фамилия у Калины отталкивающая – Красная.

       Завтра депортация. Гляжу, прощаясь, на Калину Красную и думаю: «Тебе, родная, насильственное  выселение из квартиры и выдворение, как мне, оккупанту, не грозит. Белорусская земля навечно срослась с латвийской». На память пришел Чаадаев. Говорил он, что в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его усвоить и сделать выводы.

      Рига – пос. Озаричи, дер. Малый Воротын Калинковичского района Гомельской области.