Хрупкий тюльпан

От автора

Мне хотелось создать современную поэтическую повесть о первой любви, придав ей местный колорит, в том числе  с помощью  фольклорных  образов, выступающих и как символ нерушимости вечных истин, и как непревзойденный образец живой выразительности устной речи. Поэтому даже для названия глав в ней взяты казахские пословицы.

Сколь бы стремительно ни менялась все в наш сложный век, место для любви, красоты и поэзии будет оставаться всегда; только их  присутствие в жизни человека наполняет ее смыслом и  делает поистине прекрасной. 

 

 

• СВОЯ ПОЛОВИНКА ЯСНЫМ МЕСЯЦЕМ СВЕТИТ В ГЛАЗА

1. .

• – Арсен, бей! – заорал  под ухом Соломкин. Я увидел под ногой мяч и решительным пинком  послал его в ворота. Но, наверное, Артем не слишком понадеялся на меня, потому что тоже решил пнуть по мячу. Это же намеревался сделать и  Даур. В тот самый миг, когда мяч оторвался от земли, на меня налетели оба.  От толчка я свалился на землю, неудачно подвернув ногу. А когда попытался встать, с Артемом и Дауром столкнулись  еще и Костя с Ильясом. Все четверо упали  на меня, прижав мою неестественно согнутую ногу к земле. В результате  – двойной перелом...»

 

Я читал и не верил своим глазам. Рукопись! Я думал, она давно потеряна: столько лет прошло!  Сестра за это время строилась, переезжала. Неужели ей было дело до мальчишеских строк? Не выдержал и быстро прошел на  кухню.

 – Айжан!  

Сестра прибирала со стола.

  – Да? Нашел что-нибудь?

  – Нашел! И в шоке. Ты сохранила эту тетрадь?

Айжан взглянула на рукопись и улыбнулась:

 – А что тебя удивляет? Твоя первая повесть, тем более, о первой любви.  Разве могла я её выбросить?

 – Ты никогда не говорила, что хранишь ее!

 – А ты не спрашивал...

Я задумался. Не знаю, когда вспоминал о повести последний раз. Сначала все хотел взяться за нее, доделать, куда-то отправить, чтоб напечатали. Но какие возможности у простого парня в «лихие» 90-е? Ни денег, ни времени, хотя со второго курса я  уже подрабатывал в газете.  А позже вообще забыл, где оставил рукопись: то ли дома, то ли она пропала где-то в общаге.

 – Все  хотел спросить у тебя про нее, но как-то не пришлось, да и виделись редко...  А после был уверен, что она потерялась.

 – Не потерялась.

– Спасибо.  Не ожидал, что встреч с прошлым будет так много.

– Родные места, – пожала плечами Айжан, расставляя по местам вымытую посуду. –  Наш аул, где каждый камень тебя с рождения знает.

Айжан  была права. Жаль, что нечасто я приезжал сюда. Только два года после  поступления  в универ рвался  домой на праздники и в каникулы. Потом же студенческая жизнь закрутила меня,  после – работа. И  стал  бывать здесь все реже и реже, в основном тогда, когда не приехать было уже невозможно: смерть бабушки, свадьбы племянников, рождение детей, и позже — смерть мамы... В последние пять лет  приехал сюда только раз, с женой и детьми, когда Айжан исполнилось сорок. Но и тогда семейное торжество, куча народу не дали нам с сестрой толком поговорить...

Когда  Айжан приезжала в город, она тоже торопилась обратно: стройка, хозяйство, дети и внуки не оставляли ей выбора. И получалось, что за все эти годы я первый раз  приехал в Мерей  просто так: потому, что вдруг потянуло сюда, потому, что до тошноты осточертела суета города и откуда-то взявшаяся ностальгия вдруг поселилась в ноющем сердце. 

Отведя с семьей новогодние праздники, я сказал:

– Все, еду в Мерей. Соскучился!

 

В первые мгновения сельская тишина оглушила,  было даже ощущение, что остановилось время, хотя  и  перемен в ауле не заметить было нельзя.

Новая шикарная автозаправка красовалась на въезде. Два приличных магазина выросли на месте старых  неприглядных «комков». Фасад школы был покрашен в новый зеленый цвет. А слева и справа от аула, там, где раньше раздавали участки под картошку, над резными железными заборами  возвышались светлые стены и разноцветные крыши крутых коттеджей, в одном из которых жила теперь и Айжан.

Однако в самом ауле было  много старых домов, которых не тронуло время, хотя теперь и они чаще всего скрывались за высокими заборами. Но в них, как и  прежде, жили мои бывшие   одноклассники или старики, которые помнили наших с Айжан отца и мать. Отовсюду я получал приглашения и первые два дня только и  делал, что ходил по гостям.

Погода стояла  не новогодняя: снег почти растаял, дороги подсохли под ярким по-весеннему солнцем, поэтому я  с удовольствием посещал старые места и старых знакомых. Но третий день  решил провести с сестрой.

Ее муж Олжас и сын Серик уехали с утра обкатывать недавно купленную  машину, а мы с Айжан, как часто бывало раньше,  устроились на кухне.  Она неспешно готовила  обед, а я, развалясь на новом кухонном диванчике, задавал ей вопросы, рассказывал о семье и работе. И, конечно, мы также вспоминали и детство, и юность – до тех пор, пока не вернулись Олжас с Сериком; тогда мы сели за стол.

После обеда захотелось отдохнуть – я направился в отведенную мне комнату, задержавшись ненадолго в зале в надежде найти что-нибудь почитать. Книги стояли теперь не на настенной полочке, как в  нашем старом доме,  а  в большом книжном шкафу;  я  вынимал их одну за другой, ища что-то новое: Олжас и Айжан любили читать и часто покупали книги. Я уже отложил в сторону  роман и пару детективов, чтобы их полистать, когда уперся взглядом в старую потрепанную папку,  затаившуюся в самом углу у  задней стенки шкафа. Край ее  был оторван, и оттуда выглядывал синий угол толстой общей тетради... Безотчетно я протянул руку, а,  вытащив папку, нетерпеливо дернул за тесьму. Сердце зачастило: я уже чувствовал, предвкушал, что найду...

 

Итак, в руках у меня была тетрадь с потерянной рукописью,  и уже с ней я торопился в комнату. Не терпелось полистать, перечитать свою повесть; неважно, что  помню эту историю:  хочется  забыть о пробежавшем времени, взглянуть на события тех лет глазами шестнадцатилетнего подростка. Стать на время  прежним Арсеном,  пережить  все заново, окунувшись в  ауру первой любви.

На кровати я пристроился головой к большому пластиковому окну, выходившему на запад. Солнце, врываясь в комнату, окрашивало мебель и коврики в золотистые тона, приятно грело затылок. Несмотря на легкую штору, оно отлично освещало пожелтевшие по краям листы клетчатой бумаги. Я улыбнулся, вспомнив, как, начиная писать, воскрешал в памяти советы Ксении Алексеевны, нашей учительницы литературы, пытавшейся обучить нас разным жанрам; как долго думал, с чего начать и что сделать  завязкой в  своей истории? Ведь, как говорила учительница, «без завязки нет рассказа». И, наконец,  решил начать с игры с 10 «А»,  разрушившей все мои первоначальные планы.

Перевернув листок с описанием матча, я  стал читать дальше.

 

 

II.

...Возможно вас, как многих других, удивляло, что какое-нибудь одно событие в жизни человека может круто изменить его судьбу. Этим событием стал для меня тот злополучный удар! Первые дни я провел дома с загипсованной ногой. Сильная боль быстро прошла, но одиночество угнетало: я не знал, чем заняться, и тосковал по ребятам.   Поэтому скоро скакал на костылях, купленных  мамой, по всему аулу, припрыгивал   в школу и даже  пробовал играть в футбол, отбивая мяч костылем. Ребята были в восторге, однако врачу Дюсенову Султану Султанычу это не понравилось, и  он пришел жаловаться маме. Несмотря на то, что я учился  в выпускном классе, мать перестала пускать меня в школу. Она договорилась с учителями, что каждый из них будет приходить к нам домой раз в неделю и  объяснять  новый материал. Домашние задания и вопросы к экзаменам  мне приносили одноклассники.  Я приковылял в школу только  на выпускные: писал работы, а костыли стояли рядом!

Экзамены сдал неплохо. Может быть,  даже не сдал бы их так хорошо, если б не тот случай. Что мне было делать? От скуки   занимался полдня, выполнял  задания учителей и разбирал вопросы билетов прошлого года, так как был уверен,  что часть  из них повторится в этом. Только старания мои ни к чему не привели: я не мог поступить в институт! Когда гипс сняли, оказалось, что нога срослась неправильно, ее снова пришлось ломать, так что  я еще два месяца прыгал на костылях.

Случалось ли вам переживать крушение мечты? Если да, вы поймете мое отчаяние: ведь я хотел поступать в Физкультурный институт, а сломанная нога ставила крест на моих планах! Мало того, меня мучили сомнения: заживет ли нога настолько, чтобы снова играть  в футбол, смогу ли я стать профессиональным спортсменом и чемпионом, как мечтал?

 Летом тоска стала особенно сильной: большинство одноклассников разъехалось. Кто - в Алма-Аты  и Акмолу поступать в вузы, кто в Чимкент и Жамбул  –  в лицеи и колледжи. А я сидел дома у телевизора или одиноко  ковылял по улице, наблюдая, как играют в футбол аульные щеглы. Ребята кричали мне:

– Арсен! Иди к нам! Вдарь костылем по воротам!

Ведь в том последнем весеннем матче гол в ворота десятому «А»  все-таки забил я, поэтому пацаны считали меня чуть ли не героем! Но теперь  играть в футбол я не решался, сидел на поваленном дереве у поля, а иногда, если мальчишки просили, выступал как судья.

Но это мало меня утешало. Смотрел на ребят и думал: буду ли  когда-нибудь играть в футбол, как они? А пока играл с племянником  только в карты  и шахматы, но и  Серик  уехал в лагерь...

И вот тянутся бесконечные летние дни. По телеку показывают тягомотные сериалы, которые смотрят бабушка, мать и сестра. Вечером они в ожидании новой серии забивают места на диване и не дают мне смотреть боевик.  Днем вообще смотреть нечего  – спасает видик.

У моего отца было две страсти: чтение и футбол. Однако ему не пришлось долго учиться и играть. Как старший сын, он  помогал моему деду-чабану пасти скот. Позже из-за работы смотреть футбольные матчи по телевизору отец  тоже не мог, но в Жамбуле познакомился с такими же фанатами, как  он сам. Они и записали для него самые интересные матчи, начиная со старых времен, на кассеты. Папа купил «видик», и мы с ним просматривали эти кассеты в последние два года до его смерти.

Сейчас от делать нечего я снова включал их и, невольно вставая на сторону какой-нибудь команды, вскакивал и кричал так, что из кухни прибегала мама.

– Арсен, что произошло?

 

– Как тебе не надоело? – удивлялась  сестра, когда видела, что я по три часа не встаю с дивана.

Надоело? Да футбольный матч – это целый спектакль! Особенно когда играет такой футболист, как  Пеле, лучший игрок  последних веков!  Не важно, что  матч был сто лет назад. Ну, не сто, чуть меньше, в 1970-м… Но я все равно на проход   бразильца к воротам смотрел с затаенным дыханием.

– Скорость,  напор,  расчет  и все у одного человека! – восторгался отец.

Как я завидовал бразильцу! Наш с отцом любимый матч я пересмотрел дважды. В нем голы так и сыпались на  головы итальянцев. Мне б так гениально играть, сделать Казахстан футбольной державой… Об этом я втихомолку мечтал.

Да разве сестре объяснишь?

 

После просмотра матчей я совсем приуныл. Как-то на еще неприбранном  уличном столе, где мы иногда пили чай, я видел на объедках множество мух и ос. А в разлитое по клеенке варенье вляпалась бабочка. Она пыталась взлететь, но липкая тягучая жидкость намертво сковала ей крылья, она не могла их поднять и  только дергалась.  Таким же липким и тягучим казалось мне это лето, и так же, как бабочка, я все время дергался…

Никакие запреты не могли заставить меня забыть о мяче. Я брал его в руки, перекатывал с места на место гипсовой ногой, так как здоровую не мог оторвать от земли, или мяч прыгал на моем колене. Но однажды  утром, сойдя с крыльца, я так разозлился, увидев бесполезный мяч под кустом, что с досады шарахнул по нему изо всех сил костылем. Мяч, как ядро из старинных пушек, взмыл вверх и пронесся над забором, за которым сразу  раздался крик. Кому-то не повезло! Мишенью оказался Таир, который тут же влетел в калитку, держась за голову…

 

Нет,  прежде, чем рассказывать о  Таире, надо снова вернуться  к этим скучным дням, потому что было еще  одно занятие, которое я вскоре для себя нашел.

Однажды остановился возле папиной полки с  книгами. Отец часто покупал их, возил с собой в перекинутой через седло сумке, а, прочитав, ставил на полочку. После его смерти мать не трогала их, а, протирая тряпочкой, говорила: «Отец вам свое наследство оставил!»

Часть книг была на русском, потому что отец учился в русской школе и нас с сестрой туда отдал. У него спрашивали, зачем, а он отвечал, что на родном языке человек и так заговорит, а вот говорить на чужом, не каждому дано. Еще он утверждал, что русский язык открывает  казаху мир, как открыл он его, например, Абаю.  Не все  соглашались с ним, тем не менее в русских классах казахов было немало.

Дома мы, конечно, говорили на родном языке, но и русский все понимали. А книги читала иногда Айжан. Я же мало что прочел, хотя среди них были те, которые мы проходили в школе: «Герой нашего времени», например, «Анна Каренина» и другие… Но мне  некогда было читать, я пролистывал только отдельные главы в хрестоматии и, по сути, ничего не понял.  Кто  такой, например,  этот Печорин,  чем он всегда был недоволен и за что его «лишним человеком»  прозвали?

Не зная, чем себя занять, я взял в руки  книгу и задумался: почему отец хранил ее, поставив на любимую полку?  Прочесть, что ли? Прочел и… даже заглянул в учебник!  Как ни странно, роман мне понравился.  У нас с Печориным было что-то общее. Он разочаровался в светском обществе, так как там ему было скучно и одиноко. Я  тоже скучал и был одинок, хотя и по другой причине. А еще,  думаю, нами обоими играла судьба...

«Анну Каренину» в прошлом году я тоже не читал, и сейчас открыл роман впервые. Убедился: Толстой хорошо пишет, только слишком длинно. 

– И зачем из-за любви под поезд кидаться? – рассуждал я, сидя на кухне перед сестрой. – Понятно,  Каренина  была одинокой, когда ее разлюбил Вронский. Но ведь она была красивой, могла бы еще в кого-нибудь влюбиться!

– Ой, что ты понимаешь? – смеялась Айжан, вскидывая голову и пытаясь белой от муки рукой поправить свесившиеся на лоб волосы. – Погоди вот, влюбишься, узнаешь, какая бывает любовь!

Я и не предполагал, как скоро сбудутся ее слова!

– Все равно, зря она под поезд бросилась, я бы такого делать не стал, – упорствовал я.

К нашим спорам иногда подключалась бабушка, которая  была на моей стороне.

– Правильно, Арсенчик, не вздумай этого делать! Не для того мы тебя растили, айналайн.  Не полюбит одна невеста, мы тебе десять еще лучше найдем!

 

Я прочел еще несколько книг. Больше других  понравилась повесть о безногом летчике Мересьеве. Сестра сказала, что  повесть о нем раньше была в школьной программе, но мы уже не проходили ее, а жаль: вот был человек, который никогда не сдавался! Этот военный летчик подарил мне надежду.  А она была мне позарез нужна, как и мужество: когда гипс сняли во второй раз, нога все еще болела, и я по-прежнему хромал.  Султан Султанович  велел о спорте на время забыть, а пока посоветовал делать массаж и лечебную гимнастику. Но если  уж летчик без ног мог воевать, то я с двумя ногами, пусть одна и хромая, смогу стать футболистом!

Но где взять массажиста в ауле?  Я пошел в библиотеку и  нашел книжку по массажу.  Но что-то, видимо, пошло не так: нога оставалась припухшей и продолжала болеть.

 

III.

В тот день, когда я от злости пнул по мячу, он угодил в голову Таира, одноклассника Айжан. Тот взбешенный влетел в наши ворота и чуть не прибил меня, но на крыльцо вышла Айжан и все уладила.

– Не сердись на него! – сказала она. – Братишка последнее время  сам не свой. Ведь все его друзья куда-то устроились, только он тут сидит. Уговаривали его в другой институт поступать— ни в какую! Все из-за своего футбола.

Она пригласила Таира войти, приложила к больному месту мокрую тряпку и усадила пить чай, продолжая рассказывать о наших бедах.

Таир, как и Айжан, окончил  школу пять лет назад, а потом поступил в музучилище. Я помню его с тех пор, когда сам учился в пятом-шестом. Таир  выступал в праздники на школьных концертах и дискотеках: он хорошо пел, танцевал, играл на аккордеоне — в общем, был местной знаменитостью. Но после окончания училища не остался в Алма-Ате.

На каникулах  Таир подрабатывал в санатории «Мерей». Не знаю почему, но название «Мерей» у нас тут носит все: и аул, в котором я живу, и железнодорожная станция в пятнадцати километрах от нас, и санаторий, до которого еще  семь километров пилить. Мерей – это значит счастье, хотя  не думаю, что местные жители счастливей и радостней, чем люди из  других мест!

В  санатории Таир был диджеем, и сам играл на аккордеоне. А после окончания училища вдруг женился  на дочери начальника санатория  Анельке Сабитовой, которая тоже училась в нашей школе, но была на год младше Таира. 

И стал тогда  Таир официальным  массовиком. Кроме дискотек, он возил отдыхающих в горы или ближайшие города смотреть достопримечательности.

 

Усевшись на полу веранды, на ковре у маленького стола, Таир успокоился и внимательно слушал сестру, потягивая из пиалы чай . А потом вдруг повернулся в мою сторону и сказал: 

– А зачем тебе спортсменом быть? Ты ведь поешь неплохо, я слышал. Поступай в музыкалку.  Этим тоже можно прокормиться. Видишь,  я живу – не жалуюсь.

 – Не хочу петь!  Мне футбол нравится!

 – Все это мальчишество, – заявил Таир, – спортом каждый заниматься должен. Я вот утро с зарядки начинаю, пробежку по ущелью делаю, иногда забираюсь на вершину Пестрой горы – просто  так, для разминки, и встречаю там солнце. Но для этого не надо спортсменом быть! Вот подлечишься, сможешь, наверное, и бегать, и прыгать, и по горам лазить. Даже (тут он немного помолчал, глядя на меня) играть в футбол. Но профессиональным спортсменом ты вряд ли уже станешь… с такой травмой!

– Стану! – упрямо буркнул я, вспомнив про  Мересьева.

Таир пожал плечами и ушел, но потом, как-то проходя мимо нашего двора, подмигнул мне и сказал:

– А я все-таки советую музучилище!

Нужны были мне его советы!

Это мама к советам прислушивается. Так как   до осени  хромота моя не исчезла, мама отправилась к врачу, а тот направил ее к Таиру. Фельдшер сказал, что надо  попринимать радоновые ванны, пройти физлечение в санатории и предложил договариваться об этом через Таира. А Таир посоветовал ждать конца октября, чтоб схлынул поток отдыхающих…

О путевке в санаторий нашей семье даже думать  нечего: мать на почте получает копейки, сестра давно без работы сидит,  детьми занимается, и только ее муж Олжас как-то содержит нас, работая на фуре дальнобойщиком. Однако Таир обещал договориться с главврачом, что я просто внесу плату за  отдельные процедуры.

 В октябре он зашел к нам сказать, что все улажено: в течение  двух-трех недель  я могу посещать физкабинет, ванны и пройти консультацию у тамошнего врача.

 

Так я и стал ходить в санаторий. Вставал  рано  и выходил из дома, когда часы показывали семь.  Нога мешала быстро идти, поэтому я шел больше двух часов, но путь не был мне в тягость: все-таки это какое-то разнообразие! Я опишу вам его, чтоб вы лучше могли представить наши места.

Сначала я шел по дороге, обросшей карагачами и кленами.  Потом дорога выбегала в степь и вела к горам, из-за которых вставало солнце, раскрашивая все в яркие  осенние цвета.

 Зима приходит к нам поздно. За завтраком,  слушая прогноз погоды, я  удивлялся, что по всему Казахстану  идут дожди, а на севере даже снег, и радовался, что у нас  еще так тепло.  Живи я в другом месте, пришлось бы ходить в санаторий по грязи и слякоти, в  резиновых сапогах и куртке да еще держать над головой  зонт! А тут я выходил налегке, лишь натянув на голову капюшон толстовки. По утрам чуть-чуть морозно, но в куртке, которую мне совала мама, было бы жарко! Стоит пройти метров пятьсот, как разогреваешься и уже не чувствуешь холода, несмотря на седой налет на траве.

 К середине пути иней исчезает: это солнце переваливает через вершину и опрокидывает золотой поток прямо на землю. Все становится  мокрым, блестящим, даже дорога и камни! На траве вспыхивают капли, в которых лучи света разбиваются на семь радужных цветов. А когда доходишь до ущелья, роса  высыхает. Ветер из  жгуче холодного становится приятно прохладным. Он шевелит  листву деревьев, которых ближе к горам становится все больше и больше. Слева взбегают по склону березы, боярка, дикие груши и  яблони. Вдоль дороги свечками стоят тополя с ослепительно желтой блестящей листвой.

Санаторный парк расположен справа, за забором, он тоже весь желтый, если не считать сосновых макушек (сосновая аллея шла параллельно дороге). Шоссе, на которое я выходил, обогнув забор,  ныряло под арку санатория.

Вот я иду  по длинному мосту над Мерейкой. Вдали она теряется в пестроте осенних листьев, но под мостом  о чем-то весело журчит,  черными струями огибая  огромные камни. На поляне за рекой стоят юрты: летом в них  продают кумыс, но, так как теплый сезон уже кончился, двери юрт затянуты пологом. Я поднимаюсь вверх по асфальту, затем по широкой лестнице – к корпусам, окруженным клумбами и альпийскими горками.  

 Кое-какие цветы уже потемнели и  опустили головы. Однако розы, хризантемы да еще какие-то  оранжевые цветочки продолжают цвести, выглядывая из-за  веток можжевельника.  Я разглядываю их, когда прихожу слишком рано (на физлечение мне нужно  к десяти) и отдыхаю на лавочке или, наоборот,  после выхода из санатория... 

Физиокабинеты на третьем этаже, а после я  опять спускаюсь вниз, чтобы подождать до одиннадцати и пойти на радон.

 Медсестра Балжан наполняет ванну  и выходит, а я залажу в пузырящуюся жидкость на двадцать минут. Вода теплая, лежать в ней, опираясь головой  на специальную подушечку, довольно приятно.  Солнце заглядывает в длинные узкие окна под потолком,  его лучи,  нырнув в  ванну, превращаются в солнечных зайчиков, которые взлетают под потолок и сигналят друг другу яркими вспышками.

 Потом пищит будильник, и, завернувшись в полотенце, я выхожу в предбанник одеваться, а Балжан возвращается, чтобы  слить воду.

Отдохнув в парке, я отправляюсь обратно. 

Так продолжалось три дня. А потом я увидел ее.

 

Девушек в санатории много. Ходят они в униформе – голубых халатах с поясом, а эта была в джинсах и сером свитере. К тому же совсем молода, похоже моя ровесница, и поднимается по санаторной  лестнице в компании отдыхающих... Что она потеряла тут? На вид кажется здоровой. Должно быть, что-то серьезное, раз приехала лечиться в учебное время (осенние каникулы еще не начались)?

Я размышлял об этом на обратном пути. Мысли почему-то все время возвращались к этой девчонке. И ведь не сказать, что красива – ничем особенным не выделялась! Высокая и тонкая, в обыкновенной одежде, волосы собраны в пучок. Цвет их чуть светлее кофты – пепельного оттенка. Может быть, я вообще не обратил бы на нее внимания, если б она, приостановившись,  не взглянула на меня светло-серыми большими глазами, в которых яркими  точками, словно камни на дне родника, выделялись зрачки.  Посмотрела с интересом и, опустив ресницы, прошла мимо. «То ли девочка, то ли видение!»¹  И «видение» почему-то осталось  в памяти.

На следующий день я старательно вертел головой, разыскивая  знакомую фигуру  и  увидел, как она шла с крашеной рыжей женщиной по коридору. На третий – девушка встретилась мне снова на уличной лестнице, только теперь она спускалась навстречу, весело перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, а, узнав меня, остановилась.

Я смог  лучше  разглядеть ее. Да, было в ее облике что-то привлекающее!  Мягкие черты лица на нежном овальном лице. Правильной формы нос. Живой с хитринкой взгляд немного раскосых глаз. Лицо без косметики,  да она  ей и не нужна…»

 

IV.

Я оторвался от рукописи.  Передо мной стояла Наргиз, юная, пятнадцатилетняя.

Помню, как трудно давался ее портрет, к которому в повести я возвращался не раз. Смог бы я сегодня описать ее лучше? Не знаю. Так как не знаю ответа на вопрос, почему одни люди обладают тем, что сейчас принято называть модным словом «магнетизм», а другие нет. Разве стать на точку зрения эзотериков, считающих, что у человека кроме физического существуют другие, тонкие, тела? Возможно, этим можно объяснить, почему девочку словно окутывала неуловимая прелесть?

Два раза уже звонил телефон, но мне не хотелось  вставать с постели и брать «сотку», лежащую в кармане пиджака, брошенного на стул. Не хотелось прерывать чтение, которое вперемежку с воспоминаниями уносило в то далекое и прекрасное время, когда даже сомнения и страдания – лишь туманная дымка на золотисто-розовом ковре зари...

 

«– Привет! – сказала она, улыбнувшись.

– П-привет! – смущенно отозвался я, удивляясь, что она меня заметила и остановилась.

–Ты тоже лечишься? Раньше я тебя здесь не видела!

– Я не живу в санатории, – пояснил я. – Прихожу из аула лечить ногу.

–Ты хромаешь! А почему не живешь здесь? Тебе, наверное, трудно ходить далеко?

–  Не трудно.

– С больной ногой?!

Ее тонкие брови двумя уголками прыгнули  вверх, а глаза округлились.

– Нога почти не болит, только иногда, по ночам. Доктор велел ее разрабатывать...

     – А-а…Ну, выздоравливай тогда! – кивнула мне незнакомка и  поскакала дальше вниз по ступенькам.

– Как тебя зовут? – крикнул я вслед.

Она полуобернулась:

– Наргиз!

 Длинные волосы в этот раз не были заколоты на затылке, а густой волной  закрывали плечи и  плавно вздрагивали в такт движениям, когда она продолжила спуск.

 

На обратном пути у ворот я столкнулся с Таиром.

– Привет! Как, лечишься?

– Лечусь…

     – Ну-у, лучше?

Я пожал плечами, давая понять, что прошло не так уж много времени, чтоб говорить о результатах.

– Понятно… Ладно, удачи, футболист!

Таир пошел дальше, но вдруг остановился и обернулся.

– Послу-ушай, – протянул он, впиваясь в меня взглядом,–  ты не выручишь нас?

Я  не знал, к чему он клонит.

– Ты ведь поешь хорошо! Не выступишь сегодня на дискотеке?

– Я?

Совсем растерялся: чего отвечать? Конечно, я пел иногда   на школьных концертах.  Ребята и учителя меня хвалили. Но это в масштабе школы я неплохо выступал, а тут –  дискотека! Да кто я такой?

– Понимаешь, – продолжал Таир, – мне тут один парень помогал, Бекбулат. Он и на русском, и на казахском, и на уйгурском  мог петь … У нас ведь народ разный – каждому своя песня нужна. Но на той неделе Бек уволился, а одному трудно.  Народ любит живую музыку и чтоб весело было. Приходится и петь, и танцевать, и игры всякие устраивать… Голос вчера чуть не сорвал!

– Мне что же, два раза сюда ходить? – быстро нашел  я отговорку.

– Зачем  два?  Что-нибудь придумаем! Вот что… Предупреди мать, возьми необходимые вещи и вечером возвращайся. Автобус в четыре часа из Мерея  продукты везет, подождешь  его у автовокзала. Я попрошу, чтобы тебя забрали. Переночуешь у меня, а завтра  поговорю с начальством. Думаю, разрешат пожить в санатории: комнат  пустых много!

Я не знал, что ответить.  Напору Таира противостоять трудно, тем более, что здесь я благодаря ему... Но какой из меня певец?

– Значит, договорились! – Таир саданул меня ладонью по плечу, сверкнул белозубой улыбкой и направился к корпусам.

Я стоял и глядел, как покачивается на плече его аккордеон, и думал: «Таир – прирожденный музыкант. У него и голос, и этот, как его?..  Артистизм! А я вообще нигде не учился».

Но тут вспомнил про девушку, и сердце екнуло: буду жить в санатории – смогу видеть  ее каждый день! Эта мысль так обрадовала меня,  что отбросив сомнения,  я бодро заковылял домой.

 

Мама, когда рассказал ей про предложение Таира, только руками всплеснула:

– Ой-бай, артиста из тебя хочет сделать!

Покачала головой, но спорить не стала,  понимала, чем мы обязаны Таиру.

А сестра обрадовалась:

 – Здорово, что  Таир тебя на работу берет! С ним не пропадешь, а, может быть, даже заработаешь что-нибудь и лечение оплатишь.

Они помогли мне собрать вещи, а потом  два часа я слонялся из угла в угол, не зная, чем себя занять. И уже мечтал поскорее вернуться в санаторий, чтобы увидеть Наргиз.

 

V.

По понедельникам отдыхающих возят к радоновым источникам. Дело в том, что в понедельник всегда прибывает много новеньких. Для них организовывается экскурсия, чтобы показать, что приехали они не зря, все по-честному и лечат их, действительно, природной радоновой водой. Им показывают трубы , что  от источника идут  в санаторий прямо в ванное отделение, где вода нагревается и используется для лечения.

Когда вечером автобус въехал на территорию санатория и остановился, в него сразу заскочил Таир.

– Приехал? Молодец! Не выходи!  Забросим твои вещи ко мне . А когда вернемся, сможем немножко порепетировать.

Большинство сотрудников санатория живет не в Мерее, откуда им  было бы далеко добираться до работы, и не на территории санатория, конечно, а километром выше по ущелью – прямо по дороге к источникам, в специально построенных для сотрудников домах. Когда-то эти дома были государственными,  квартиры в них считались, как позже рассказал Таир, служебными. Но после их разрешили выкупать, и сейчас они частная собственность. Когда кто-то хочет уехать из этой глуши, то продает свое жилье новым сотрудникам.

Начальник санатория, тесть Таира, выкупил пару домов у переезжающих. В одном жил Таир с женой, второй – летом, когда штат санатория увеличивался,  сдавали. А зимой в нем жил Анелин братишка, который был всего на  два года старше меня. Его я тоже хорошо знал по школе и бывшим футбольным встречам.

 

Из автобуса выгрузили продукты, но он не долго пустовал. Подошли и стали занимать места отдыхающие. Я взглянул в окошко, и сердце  забилось сильней: вместе с другими сюда шла  Наргиз! Когда она вошла, я подвинулся, чтобы освободить место с краю. Но девушка прошла мимо и села в противоположном ряду позади меня вместе с рыжей женщиной, с которой я ее уже видел. По тому, как они шли близко друг к другу, как разговаривали и переглядывались, я понял, что они отдыхают вместе. Может быть, мать и дочь? Но совсем не похожи! Я украдкой разглядывал их.

Рыжеволосая была, вероятно, русской - с ярко-красными губами, черными ресницами, на которых маленькими комочками застыла тушь. Короткие сиреневые брюки, кажется, были ей немного малы, так как она была полной и крупной. Цветная кофта под белой  распахнутой курткой  обтягивала большую, как футбольные мячи, грудь. И все-таки смотреть на эту женщину было приятно! Возможно, из-за веселого блеска зеленых глаз и широкой улыбки, с которой она поздоровалась со всеми. Все, на кого она посмотрела, тоже ответили улыбкой и даже как бы привстали  навстречу.

 Красота эта, однако, была яркой, но слегка увядшей, как у георгинов в санаторном саду, которые уже подсохли и почернели, но продолжали тянуть вверх свои пышные головы.

Наргиз же больше походила на весенний цветок, тюльпан, например.  Гордо поднята голова на длинном стебле, который так легко могут переломить грубые пальцы или сильные порывы ветра! И, как нельзя рвать эти цветы, занесенные в «Красную книгу» (что объясняли нам в школе), так и эту девушку хотелось оберегать и защищать, чтобы никто не мог обидеть ее.

Радостно было у меня на душе, хотя маленький автобус-коробочка не ехал, а скакал по каменистой дороге, пока не подъехал к домику Таира. Таир вышел из автобуса, пересек по железному мосту Мерейку, занес в дом мои вещи. После чего вернулся и, пристроившись возле меня на сидении, стал рассказывать отдыхающим об истории санатория, построенного еще полвека назад. Но я не слушал: мои мысли уносились к Наргиз.

 

К источнику  мы спустились по крутому берегу – я специально притормозил, чтобы подать руку Наргиз, но она стала спускаться вниз вместе с рыжеволосой женщиной. Я не ошибся: она звала ее мамой.

Таир остановился у трубы, из которой бежала вода, остальные окружили его. И он рассказал легенду о том, как найден был в древности этот источник пастухами, которые заметили, что животные не пьют из ключа, а уходят, чтобы напиться к Мерейке. Люди тоже не стали пить эту воду, но иногда мыли в ней руки и ноги. После чего  ссадины и царапины у них заживали, а суставы переставали болеть.

– Воду пить нельзя, но можно набрать ее для полосканий или компрессов,  - пояснил Таир и  повел отдыхающих к Дереву желаний, ветки которого, как косички девчонки-негритянки, были перевязаны пестрыми ленточками.

 Таир тут же рассказал о духах гор, которых задабривали люди,  оставляя  на деревьях яркие повязки.

– Если и вы хотите попросить здоровья у горных духов, то тоже повяжите на дерево какую-нибудь ленту или  тряпочку!

 И все бросились к веткам с носовыми платками – ну, прям, как дети! А потом стали набирать воду из родника в принесенные пластиковые баклажки,  будто нельзя набрать ее в санатории, если уж очень хочется!

Наргиз с матерью подошли к дереву последними. Мать   нацепила на ветку какой-то лоскут и спустилась обратно к источнику с бутылкой, а я подошел к дереву и стал рядом с Наргиз.

– Ну, что ты хочешь попросить у горных духов? – спросил я. – Ты разве больна?

Быстр о взглянув на меня, Наргиз мотнула головой.

 –Тогда что?

 – Это секрет!

Наргиз дернула рукой за синюю ленту, которой были перевязаны ее волосы, и они опять густой волной рассыпались по плечам,  превратив ее в  русалку.  Она стала обвязывать ленту вокруг ветки, а я,  выхватив из кармана носовой платок, повязал его рядом. Наши руки соприкоснулись.

 – А о чем ты просишь?

 – О любви, конечно, – дерзко ответил я, глядя в ее  раскосые, похожие на зернышки миндаля глаза.

– Тебе о здоровье просить надо! У тебя же нога болит…

Насмешливо взглянув на меня, она отошла и легко, словно не шагая, а перелетая с камня на камень, стала спускаться вниз, навстречу экскурсантам, которые уже двинулись обратно. Там она снова пристроилась около матери.

 

VI

Следующим пунктом экскурсии была пещера. Я ее, конечно, знал и сто раз там бывал. Каждую весну, отправляясь в горы за ревнем или сарымсаком¹, мы с ребятами непременно заглядывали  сюда. Если с нами были девчонки, мы заводили их вглубь, а потом пугали, то неожиданно хватая в темноте, то завывая на разные голоса, то переодеваясь в привидения. Без фонаря пещера погружалась в такую  темноту, что даже пальцев на руке не разглядишь! Девчонки визжали от ужаса, а мы хохотали.

Без одноклассниц мы просто лазили по пещере, ковыряясь в земле и надеясь отыскать что-нибудь стоящее (в детстве даже думали, что здесь спрятан клад). А потом сидели на камнях возле входа, перебирая найденное: камушки разной формы, банки, иногда потерянные туристами ножи и свечи. Изредка удавалось найти даже старинные ложки или монеты.

Мы съедали принесенные баурсаки, запивая их колой, а затем рассказывали друг другу страшные истории, придуманные на ходу.

Пещера находилась на самом верху огромной горы и снизу казалась маленьким черным пятном. Скат горы был довольно крут, и не все отдыхающие решились по нему лезть. Я видел, как Наргиз оживленно переговаривается с мамой, и думал, полезут они наверх или нет? Мне очень хотелось, чтобы Наргиз пошла… Я подошел ближе.

     – Так ты не пойдешь? – послышался  мягкий голос девушки.

Ответ матери потонул в шуме реки. Женщина показала на свои босоножки. Наргиз кивнула и, отделившись от кучки тех, кто решил остаться внизу, легко побежала по склону за Таиром и теми, кто последовал за ним.

 – Осторожней! – крикнула девушке мать.

Но вряд ли Наргиз услышала. Я тоже стал подниматься, пытаясь догнать ее, но дремавшая в ноге боль проснулась и не давала двигаться быстро. Закусив губу, я упорно лез по склону, а Наргиз отдалялась от меня все дальше и дальше. «Вот дурак! – ругал я себя. – Надо было лезть в гору первым, тогда я бы мог притормаживать и подавать ей  руку в каком-нибудь трудном месте».  Но теперь это делал Таир вместо того, чтоб следить, как бы не упали на покатом склоне разные апашки и аташки, рискнувшие подняться на такую высоту! Впрочем, он и к ним успевал подбегать, но потом снова возвращался к Наргиз. Они первыми поднялись к пещере. Вот их уже не видно: кусок огромной скалы скрыл вход.

Когда я долез до верха, Таир рассказывал про пещеру на казахском языке (большинство добредших сюда были казахи). Наргиз, видимо, не понимала нашего языка, хотя сначала я думал, что она наполовину казашка.  Она отошла от группы, остановилась на краю каменной площадки, расчищенной у входа, вытащила из сумки фотоаппарат и стала поворачиваться и снимать все вокруг.

Вид с горы, и правда, обалденный: дорога внизу извивается, как упавшая лента; к ней спускаются широкие крутые склоны. Автобус, стоящий внизу, похож  отсюда на  желтого жука, а его пассажиры – на копошащихся вокруг муравьев.

Я стоял возле Наргиз, следя за ее движениями, готовый прийти на помощь, если вдруг ее нога соскользнет вниз или от высоты у нее закружится голова. Мне даже ждать долго не пришлось. Поворачиваясь во все стороны, она забыла об осторожности и оступилась.  Неровный камень, вырвавшись из-под  ног, с шумом покатился вниз.

– Осторожно! Горы – это тебе не детский сад,– я оттащил ее подальше от обрыва за руку.

Она почти сразу ее освободила.

– А, и ты здесь! – протянула она.  – Как же  добрался сюда со своей ногой? И причем тут детский сад?

– Добрался! – ответил я на второй вопрос. – Не калека!

     – Я этого и не говорила! 

– Тебе не надо стоять так близко от пропасти, если, конечно,  не умеешь летать! – ничего умного я придумать не смог, но мне хотелось во что бы то ни стало поддержать разговор.

– А вдруг умею? – Наргиз прищурила  глаза и уставилась на меня. Я опьянел от ее взгляда и, кажется, готов был поверить даже этому...

– Не говори маме, ладно? – вдруг сменила она тон. – Ну, о том, что чуть не упала… И, спасибо тебе, конечно!

Я был в восторге от того, что она поблагодарила меня и от того, что у нас на двоих появилась своя маленькая тайна. Значит, она доверяет мне!

Но тут Таир заговорил по-русски, и все, кто не понимал казахского, приблизились к нему, в том числе и Наргиз. Таир на русском повторил историю пещеры, мне давно знакомую. Про казацкие войска, посланные сюда русским царем. Про то, как им перестали присылать продовольствие, и они вынуждены были часть продуктов забирать у местного населения. А оно, естественно, было недовольно. Тогда и выдолбили в этих горах пещеру, чтобы в них хранить запасы еды. А в гражданскую войну здесь даже прятались люди … Я слушал рассеянно, искоса наблюдая за Наргиз.

– Пойдемте! – вдруг резко сказал Таир и протянул руку девушке.

У меня, наверное, есть интуиция, потому что я ожидал чего-то подобного и был начеку. Быстро подвинувшись, я загородил Наргиз, и Таиру ничего не оставалось, как подхватить под руку одну из пожилых апашек.

Я не был таким нахальным, как Таир,  и не решился взять Наргиз за руку, хотя сейчас это было бы уместно. Мало того, что в пещере ничего не видно, ее каменистый пол очень неровный, к тому же всегда замусорен банками и бутылками, которые оставляют туристы. Таир освещал путь мощным фонарем, стараясь  светить под ноги. Но хорошо идти было только тому, кто шел рядом. Остальные видели только светлое пятно впереди.  Стены вообще терялись в темноте.

– Осторожно, здесь полно острых камней! – прошептал я, наклонившись к уху девушки.

Сам же достал фонарик, который сунул мне Таир, вернувшись из дома. Но луч  выхватывал только кусочек земли под ногами или выступ скалы сбоку:  непробиваемая чернота пещеры словно съедала свет. Правда, некоторые пытались заснять пещеру, и вспышки фотоаппаратов на мгновение освещали то группу людей в каменистом подземелье, то глубокую нору,  уходившую вправо – туда, где когда-то находился тайник. Наргиз, послушавшись совета, двигалась осторожно, неторопливо. И, хотя пару раз покачнулась на неровном полу, легко обрела равновесие.

Среди мелькающих вспышек мы  дошли до конца пещеры. Здесь Таир развернулся и осветил ее всю, поворачивая фонарь то вправо, то влево.

 – А теперь, – сказал он, – я расскажу вам легенду, связанную с этим местом.

 В начале века здесь пряталась большая семья, которая от войны и революции хотела бежать в Китай. Только одна девушка не хотела этого, так как уезжала от любимого. Не было в этих местах никого счастливей Рустема и Меруерт, никого, кто бы так хорошо подходил друг другу! Акын Рустем складывал песни, а у девушки был прекрасный голос. Отовсюду  в мирное время в Мерей съежались люди, чтобы послушать Меруерт и Рустема.  Но сейчас было не до песен. И хоть не было на свете человека более мирного и доброго, чем Рустем, ему тоже пришлось взять в руки оружие и воевать рядом с братьями, потому что в такие тяжелые времена ни один мужчина не может отсидеться в стороне.

Когда Меруерт начинала петь, чтобы излить свое горе, люди в пещере, которым было и так тяжело, обрывали ее. Тогда по ночам Меруерт стала выбираться из пещеры и, устроившись на камне недалеко от нее, петь свои песни. Они так понравились духам этих мест, что все они слетались к пещере, чтобы послушать ее пение. А один из них влюбился в девушку и захотел чтобы она осталась здесь навсегда. Приняв облик Рустема он появился перед ней, и она побежала за  возлюбленным.

Меруерт нашли только утром, далеко от пещеры. Она была без сознания. Семья не могла оставить девушку.  Ее пристроили на лошади и повезли с собой. Но в дороге она умерла, а душа ее вернулась сюда и до сих пор ищет своего любимого, бродя вокруг. Вот почему в пещере и около часто слышится то женский плач, то пение, а иногда мелькает ее фигура...

 

Таир замолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. Люди невольно сгрудились теснее, а Наргиз схватила меня за локоть.

Убедившись, что все достаточно напуганы, Таир заговорил снова:

– Но есть и другая версия легенды: в последний момент Меруерт спас возлюбленный. Он в это время находился в плену, его с другими людьми держали в  сарае. Сердцем Рустем почувствовал, что с любимой беда и стал уговаривать людей бежать отсюда. Но люди боялись вооруженной охраны.  Тогда Рустем сам разобрал крышу. Заклинанием, известным ему от предков,  вызвал волшебного коня Тулпара и спрыгнул сверху прямо на него. А Тулпара, который всегда помогает влюбленным, не может догнать ни одна пуля! Рустем встретился с Меруерт. Девушка, услышав песню любимого, сразу очнулась и выздоровела.

 Все облегченно вздохнули, оживленно зашевелились и бодро двинулись к выходу вслед за Таиром.

 

Я по-прежнему не отстаю от Наргиз. Она снова обо что-то споткнулась, покачнулась и ойкнула. Я ее подхватил. Она сразу же выпрямилась. Однако, мой рукав  так и не отпустила до самого выхода.

Мы  с радостью глотнули свежего воздуха, с новой силой ощущая, как прекрасен мир наверху. Наргиз опять остановилась недалеко от обрыва. Ветер трепал ее волосы. Она стояла, закинув голову, и глядела, как последние лучи скользят по вершинам и скрываются за макушками гор. Наверху сияло теперь только одно, последнее розово-желтое пятно, освещая две вершины – одну высокую, другую поменьше – и редкий кустарник на них, и черно-коричневые скалы.  А там, где мы стояли, уже лежала густая тень, готовая, как только закатится солнце, перейти в серые сумерки.

– Тебе понравилась легенда? – спросил я.

– Да, понравился вариант со счастливым концом. Любовь всегда должна приносить счастье!

Я хотел возразить, что бывает иначе, но отдыхающие уже начали спускаться, осторожно переступая с кочки на кочку. Я надеялся пригодиться Наргиз еще раз и протянул руку, но она, не заметив ее, сама начала спуск.

Быстро  перегнав меня, она унеслась  вниз со скоростью джейрана.

   

КРАСИВА НЕ КРАСАВИЦА – КРАСИВА ЛЮБИМАЯ.

 

I.

В большом почти пустом зале клуба было прохладно,  гулко звучали наши шаги и голоса.

– Давай попробуем! – сказал Таир, включая минусовку.

Я прокашлялся. Когда пел в школе, всегда чувствовал поддержку друзей, стоявших на сцене или где-то рядом. Они подтанцовывали, улыбались, похохатывали, а когда им особенно что-то нравилось, поднимали вверх большой палец. А здесь… Вдруг Таиру не понравится? Петь перед незнакомыми людьми вообще страшно!

Но музыка весело играла, Таир сунул мне в руки текст, и я запел. Когда песня кончилась, Таир тут же включил следующую. Я успокоился. Музыка захватывала и вела за собой, так что некогда  было бояться или сомневаться. Нужно было успеть прочесть слова и успеть вписаться в мелодию.

– А что знаешь наизусть? – спросил Таир.

Я назвал те песни, которые пел в школе. Но только одна из них была на минусе.

 – Ладно, споешь под аккордеон.

Таир уселся на стул, пробежался пальцами по клавишам и кивнул.

Я спел ему свой репертуар: какие-то  песни до конца, а где по одному-два куплета. Таир сделал мне несколько замечаний, а потом попросил повторить некоторые песни еще раз.

– Эти и будешь петь сегодня, – решил он. – Начнешь с «Нигары». Она самая клевая. Сразу поднимешь людям настроение. И получается неплохо! Вообще надо учиться пению.  Талант дает людям Аллах, грех зарывать его в землю.

Ладно, давай – в столовую: ужин заканчивается. Люди приведут себя в порядок и минут через тридцать будут на дискотеке.

В сто ловке, где суетились  молодые девушки, убирая остатки еды и подтирая пол, мы сели за крайний столик у окна. Девчонки, улыбаясь, поглядывали на Таира, он тоже широко улыбался и сыпал шутками. Потом девушки переключились на меня.

– Это кто с тобой?

– Хорошенький какой! Твой братишка?

 –Это наш новый певец, – важно сказал Таир, хлопнув меня по плечу. Петь будет вместо Бекбулата.

– А! О! Придем послушаем!

Девушки смеялись, а я смущался. Впрочем, зря: ни одна не пришла на дискотеку. Меня это совсем не огорчило. Я ждал Наргиз!

Она вошла с матерью, когда уже вовсю играла музыка, а Таир успел прокрутить несколько быстрых и медленных танцев. Но он тоже не вступил еще в свою роль: не брал микрофон, чтобы объявить песню, не веселил отдыхающих шуткой или новым анекдотом. И только когда зал наполовину заполнился, приступил к своим обязанностям,  приветствуя  всех на двух языках.

– Многие из вас совершили сегодня замечательную экскурсию к роднику и пещере. Я вижу несколько знакомых лиц!  Надеюсь, вы успели отдохнуть и готовы веселиться дальше? Если нет, я думаю этот танец со всех стряхнет усталость, – добавил он и включил зажигательную музыку.

Люди потянулись в центр зала. А Таир в стремительном  танце понесся по периметру клуба, сдергивая робких со стульев и вовлекая в круг.

Когда он подлетал к очередному отдыхающему, перебирая возле него быстрыми тонкими ногами, нагибался и взмахивал рукой, ослепительно при этом улыбаясь, тот расцветал (неважно мужчина это был или женщина) и охотно поднимался навстречу. Убедившись, что человек преодолел смущение и начал танцевать, Таир выскакивал из круга и мчался дальше, подхватывая по пути все  новых и новых людей.

 

II.

Наргиз с матерью сидели в самом дальнем конце и еще ни разу не танцевали. Таир сейчас несся туда, а я ревниво следил за ним. Но к счастью, они сами поднялись и встали в круг.

Я не танцевал, а, сидя недалеко от «фанеры», смотрел на танцующих: берег дыхание, и мне не хотелось напрягать ногу, которая ныла после похода.

Когда танец кончился, Таир объявил вальс и  полетел через зал в самый его конец. Я понял, что он сейчас пригласит Наргиз… И ошибся! Он пригласил ее мать.

 Она здорово танцевала, несмотря на полноту; нисколько не отставала от темпа, который задавали длинные ноги танцора. Таир вращал ее вокруг себя и одновременно вел по кругу.  И всех, кто наблюдал за ними, охватывало желание присоединиться к танцу - все новые пары вставали с мест. Конечно, и Наргиз не осталась без партнера. Ее закружил в вальсе толстый пожилой казах.

Потом был медленный танец. Наргиз опять с кем-то танцевала. А зал все больше заполнялся людьми. Все стулья уже были заняты, некоторые люди стояли у входа или по обе стороны танцпола. И тут Таир объявил меня.

– А сейчас вам споет наш новый певец Арсен Тоготаев!

Все, захлопав, уставились на меня. Я захромал к микрофону, спотыкаясь уже не только из-за ноги, но и от волнения.  Таир сел на стул и одел через плечо аккордеон. Я взял микрофон и вдруг словно увидел себя со стороны. Что я из себя представляю? Взлохмаченный – мои волосы никакая расческа не берет. Ростом не вышел. Хорошо еще Наргиз ходит без каблуков, а то стала бы выше меня.  Одет не как артист, а в черную толстовку с дурацким белым рисунком на груди. Ну, хоть бы догадался взять из дома костюм, в котором ходил на выпускной вечер!

Таир уже взял первые аккорды – я сглотнул застрявший в горле ком и снова подумал про Наргиз. Не хватало только опозориться!  Тогда она всегда будет считать меня не достойным внимания безусым мальчишкой.   Я постарался взять себя в руки и запел. Музыка вырывалась из-под меня, как скакун из-под неумелого всадника. Я пытался удержаться и слиться с ней, чтоб зажечь всех вокруг, как велел мне Таир на репетиции. Я представил, что пою только для Наргиз и, оседлав, наконец,  мотив, всю страсть и надежду вложил в эту песню. Не знаю, что у меня получилось, но люди захлопали, некоторые даже при этом встали. Таир одобрительно улыбнулся.

– Давай еще одну! – сказал он и объявил следующую песню.

И снова я услышал пусть не первые в жизни, но такие необходимые сейчас аплодисменты! Меня обрадовало оживление в зале и то, что некоторые пытались хлопать в такт музыке, а три-четыре пары даже попробовали под нее танцевать.

– Неплохо для начала! – шепнул Таир, наградив меня улыбкой. – Отдохни, а к концу вечера еще споешь.  Можешь потанцевать, если нога не болит.

Нога побаливала, но я твердо решил, что, как только заиграет медленный танец, приглашу Наргиз. И прошел в центр поближе к ней.

Танцевали почти все. Народ в «Мерее» разный: любую национальность можно встретить. И вкусы у всех разные. Таир следил за тем, чтобы казахскую песню сменяла русская, аргентинское танго – цыганочка, медленный уйгурский напев – чеченская лезгинка или грузинская «Сулико». Таир даже говорил на нескольких языках. Свободно, конечно, на казахском и русском. А на других языках он выучил по нескольку фраз и, объявляя песню, любил ввернуть их к огромному удовольствию отдыхающих.

Если  в санаторий приезжали знаменитости или просто большие начальники, Таир обязательно представлял их окружающим и посвящал им отдельную песню или танец. Сейчас в санатории отдыхали ветеран войны из Петропавловска (седой аксакал с орденами) и какой-то бизнесмен из Кызылорды. Как только они вошли, Таир представил их, сыграл и спел для аксакала «Синий платочек», а в честь бизнесмена поставил "Лейлу"¹ и объявил новый быстрый танец.

Наконец, заиграла тихая мелодия. Я поспешил к Наргиз и, к счастью, успел. Она поглядела на мать – обе улыбнулись, и девушка встала с места, положив на мои плечи тонкие руки.  Я повел ее, чувствуя, как  пружинит в руках  ее талия, длинная и упругая, как цветочный стебель. Глаза девушки, наполненные  теплым светом, спокойно глядели на меня, губы дрожали в еле заметной улыбке.

– А ты хорошо пел! – сказала она. – Думала,  лечишься здесь , а ты, оказывается, поешь…

– И то и другое, - ответил я.

     – Тогда почему тебя здесь я раньше не видела?

     –А ты тут давно?

Страх вдруг сжал сердце. Может, Наргиз уже закончила лечение и завтра уедет?

– С той недели. Но увидела тебя только в субботу.

И, отвечая на мой вопросительный взгляд, добавила:

– Нам еще две недели отдыхать. А ты все время петь будешь?

Я перевел дух и пожал плечами.

– Вряд ли. Таиру найдут постоянного помощника. А я пою временно, пока лечусь.

– А что с ногой?

Я рассказал.

– Теперь вылечусь! – добавил я. – И не жалею, что сюда попал.

– Нравится петь?

– Не из-за этого…

– А из-за чего?

Я не успел ответить: танец кончился.

– Следующий медленный тоже мой! – быстро шепнул я.  – Быстрые мне не осилить...

Она вскинула брови, насмешливо улыбнулась, но возражать не стала.

 

III.

Я сел неподалеку и, пока шли быстрые танцы, смотрел, как танцуют  Наргиз с ее мамой. Теперь они ни одного танца не пропускали и, по-моему, никто лучше их не танцевал!  Кажется, все мужчины клуба мечтали танцевать именно с ними. И, если  кому-нибудь не удавалось пригласить Наргиз, танцор тут же приглашал ее мать. Когда танцевала Наргиз, я не мог отвести от нее глаз.  И заметил, что так же смотрят на нее  другие мужчины. Это, с одной стороны, бесило, а с другой, - я не мог не сознавать, что не смотреть на нее просто невозможно. Несмотря на худобу, в каждом движении этой девчонки было столько грации, что захватывало дух!

В вальсе  она легко и весело летела по залу; в быстром танце так живо двигала бедрами, что казалось, нижняя часть туловища  живет отдельно от верхней. В петли брюк на этот раз Наргиз вдернула  красно-розовый шарф, который словно отплясывал вместе с ней.

Наконец, я дождался своего танца, и Наргиз стала расспрашивать, где я живу. Узнав, что буду жить в санатории, обрадовалась.

– Завтра увидимся! – сказала она.

Но мы не успели договориться, где и когда: подошедший Таир сделал знак рукой, и я последовал за ним.

Спел еще две песни и хотел вернуться к Наргиз. Но тут черной молнией мелькнул перед глазами Таир – ему удалось опередить меня. Я с завистью смотрел, как девушкой, которую уже считал своей, вертит мой друг. Таир – лучший в мире танцор. Ладно, не в мире  – в «Мерее» точно. Высокий, в обтягивающем черном  свитере, он не вел, а будто нес Наргиз по залу. То отводил ее руку в сторону, то резко поворачивал девушку, то привлекал к себе, а то словно отталкивал и  наступал. Таир – профессионал, и он умел овладеть всеобщим вниманием. Никто уже не танцевал: все смотрели только на них. И, наверное, руки отбили, хлопая! А мне расхотелось танцевать, да и  медленных танцев больше не было.

Вернулись в ущелье мы на коне Таира, который всегда стоял на привязи возле санатория. Таир пользовался им, чтоб добираться до дома и работы.

 

IV.

На следующий день я бродил по парку, как неприкаянный, в надежде встретить Наргиз. Она  опять шла вниз по  лестнице вместе с какой-то компанией. Увидев, что я  помахал ей рукой, Наргиз сказала что-то, повернувшись к матери, и вдруг побежала ко мне.

Мы спустились к реке, потом пошли вдоль юрт к небольшой березовой роще, оттуда снова – к зарослям у воды. Наргиз быстро перемахнула по камням на крутой противоположный берег, а я в растерянности  остановился. Мокрые валуны, позеленевшие от мха, не внушали доверия: нога еще плохо слушалась и могла соскользнуть. Лучше уж совсем разуться! Но пока справишься с кроссовками…  Наргиз уже скрылась в зарослях на той стороне. Я нагнулся к шнуркам, но тут взгляд упал  на свисавшую   над водой ветку. Ствол ивы поднимался рядом из-под большого серого камня.   Мне хотелось догнать Наргиз.  Взобравшись на камень, я подтянул ветку к себе, стараясь захватить ее как можно выше, оттолкнулся – и на этой природной «тарзанке» перелетел на другой берег. С шумом приземлился в траву, стараясь, чтобы упор пришелся на здоровую ногу.

Наргиза ойкнула где-то надо мной.

– Арсен, ты что? Упал?

Вверху раздался хруст, а я лежал, закрыв глаза.

– Арсен… Ты ушибся?

Я приоткрыл один глаз. Наргиз скатилась к речке на кроссовках по сухой траве и остановилась надо мной.

Я открыл глаза, приподнялся. Наргиз облегченно вздохнула.

– Зачем ты по веткам скачешь с больной ногой?.. – тут она осеклась и смутилась. – Кажется, виновата я… Прости.

 – Все нормально! Не ушибся. Идем! – вскочил я бодро.

Мы пошли дальше, разговаривая.  Наргиз больше не обгоняла меня. Даже если случайно длинные ноги уносили ее вперед, она останавливалась и ждала меня.

В этот раз я постарался больше узнать о Наргиз: почему она здесь во время учебного года.

– Ты чем-то больна?

Наргиз покачала головой:

– Это все из-за школы.

Я смотрел удивленно, и она рассказала свою историю.

– Раньше мы не в Акмоле жили, а километрах в шестидесяти от нее. Там, в поселке,  большая школа. Я в гимназическом классе училась, а мама торговала. После она раскрутилась, они с подругой открыли в Акмоле бутик. А летом мама там квартиру купила, чтоб самой не ездить на работу и  я могла учиться в городе. Она думала, что там лучше учат…

Наргиз замолчала, глядя под ноги, и чертила вдоль кроссовок тонким прутом.

– Тебе не понравилось в Акмоле? – догадался я.

– Да нет, город ни при чем. И мне все равно пришлось бы учиться здесь годом позже.  Это все школа, вернее девчонки…

Представляешь, приревновали ко мне пацанов! Нужны они мне! У меня такие раньше одноклассники были, столько друзей осталось в Акжаре! А здесь… строили разные пакости.

– Девчонки? А парни, не заступились?

– Да какие парни, мамсики все! Сначала подкатывали то один, то другой… А когда на их приставанья не ответила, обиделись. Ну, и девчонки цепляться стали.  Мне бы все равно, прожила бы без них: я со своими ребятами переписываюсь, многие сюда поступать приедут... 

– У тебя и парень, наверное, в поселке остался? – осторожно спросил я и напряженно ждал ответа.

 – Нет, я со всеми дружу, - махнула рукой Наргиз и продолжила рассказ.

 – До драк у нас дело не дошло: школа элитная, милиция у входа.  Но эти подлянки, знаешь? Как в младших классах! То жвачку на стул прилепят, то книжку запрячут или в карманы пальто что-нибудь насыплют… А если в классе что натворят, все на меня. Я классной говорю, что такого не делаю. А они все кричат: «Новенькая!» Кому поверят?

Я еще и отвечала лучше некоторых – это их вообще бесило. «Приехала какая-то аульная мамбетка, – так они выражались,  – и показать хочет, что она  лучше всех!»

Голос Наргиз дрогнул, она замолчала и прошла несколько шагов молча. Чувствуя, что рассказ дается ей нелегко, я больше не решался перебивать.

 Мы дошли до скамеечки под большой сосной и уселись там. И тогда она стала рассказывать дальше.

– Один раз налили что-то около моей парты – то ли жир, то ли еще что. И никто по этому среднему ряду не ходил, одна я не знала и пошла к доске. Туда как-то прошла, а на обратном пути поскользнулась и упала. Все колготки в этой гадости вывозила и руку об парту ушибла. Мама сначала уговаривала меня потерпеть, говорила, ребята «пропишут» и успокоятся. Но после этого случая решила в другую школу перевести. Ведь что они еще придумают неизвестно, правда? Они и от масла отперлись: «Это или техничка, или первая смена». Но я-то знаю, что они!

Я сжимал кулаки в куртке и кипел от негодования, сожалея, что не учусь вместе с Наргиз и не могу заступиться за нее.

– Жаль, что ты не в нашей школе. У нас все на одного не нападают! Так ты тут руку лечишь?

– Ну да, – она кивнула и какое-то время смотрела, как ветер кружит в березняке напротив мелкую листву.  Потом закончила рассказ.

– Мы уже нашли другую школу.  Мама переговорила с друзьями, и одна женщина предложила гимназию, где учится ее дочь. Нас познакомили. Нормальная девчонка. Говорит, что и класс хороший. Документы отнесли, но в это время у мамы суставы на руках разболелись. Она меня одна поднимала и столько на этих базарах на холоде простояла! Ей велели ехать  на радон.  Ну, и я заодно поехала. А со следующей четверти пойду в новую школу...

Потом она взглянула на меня и добавила: 

– А знаешь, что я у дерева желаний загадала? Чтоб приняли меня хорошо!

 

V.

С этого дня мы стали встречаться с Наргиз – до обеда и после полдника, а вечерами виделись на дискотеке. Появлялась она всегда с матерью (ее звали Римма Анатольевна). Неудобно было расспрашивать о ней, но я сам догадался, что мать, с одной стороны, не спускает с дочери глаз, а с другой – у них доверительные отношения. Они всегда о чем-то оживленно болтают, часто смеются...  Со мной Римма Анатольевна Наргиз отпускала, и мы продолжали бродить по парку и окрестностям.

Жил я теперь в комнате на полупустом четвертом этаже. Окна выходили в парк. В санатории уже топили, и в комнате – всегда духота, поэтому окно я практически не закрывал. Вечерами, высунувшись из него, разглядывал  фигуры отдыхающих на садовых дорожках, фонари, вспыхивающие в синей мгле, и ждал, когда загорятся окна клуба.

Репетировали мы в тихий час. Я разучил три новые песни. Также Таир  заставлял меня повторять старые, добиваясь, как он выражался, «выразительности и чистоты звучания».  И все время говорил, что мне надо учиться петь. То, что он отмечал мои способности, было приятно, но советы его меня мало трогали.

– Все же мечтают петь и прославиться, стать «звездами», – удивлялась Наргиз. – Ты что,  совсем этого не хочешь?

– Ну… просто хочу прославиться в другом! Футбол – интересное занятие и больше подходит для мужчин, чем всякие наряды и визг на сцене.

– Но ведь ты поешь! Тебе нравятся наши аплодисменты?

Я задумался.

 – Нравятся, конечно.  Не хлопали бы, освистали, например, петь бы не стал. Пою, раз люди довольны. Но не для них стараюсь и не для хлопков…

– А для чего тогда?

– Для Таира и… тебя!

Она остановилась и удивленно переспросила:

 – Для нас? Почему?

– Таир устроил меня на лечение. А для тебя… Сама знаешь, почему.

Наргиз не отрываясь смотрела на меня  спокойным взглядом.  Потом улыбнулась и, слегка смутившись, пожала плечами:

– Ничего не знаю – даже, о чем ты поешь. Я ведь не говорю по-казахски. И для чего ты поешь, не понимаю.

– Для тебя! – повторил я и задал вопрос, который давно собирался задать: смущали меня ее восточные глаза.

 – А разве ты не казашка наполовину?

Она засмеялась:

– Нет, наполовину узбечка. Но на узбекском тоже не говорю. Казахский мы, конечно, учим в школе, но у нас такие учебники… Ничего не понять! Перевожу со словарем, читаю, слова какие-то знаю, но речь не понимаю и говорить не могу.

– Раз слова знаешь, тогда поняла, что я пел о любви.

– Ах да, махабат! Но о любви половина всех песен, а я бы хотела знать, о чем каждая.

– Ладно, переведу тебе их, – пообещал я.

 

VI.

И, действительно, вечером вместо того, чтобы глазеть в окно, засел за перевод песни.

Написал на листочке казахский текст, потом сделал перевод на русский. Но бледный он какой-то получился. И половины того, что звучало в стихах, не передал.  В досаде я взял другой листок и стал двигать слова, пытаясь добиться  их лучшего звучания. Потом некоторые слова заменил на другие.  Пытался музыкальный ритм закрепить в строчках, передать настроение песни и даже попробовал подбирать рифму. У меня стало кое-что получаться, но я столько провозился, что опоздал на дискотеку.

Наргиз была уже здесь и уже танцевала. Кивнув Таиру, я прошел на свободное место у окна и стал смотреть на Наргиз. И снова удивлялся тайне, которую не мог разгадать. Если все черты лица ее по отдельности совсем обыкновенные, почему вместе они производят такое впечатление? Вот фигура… не какая-нибудь спортивная или с осиной талией, как описывают в романах. Она даже не женская, а совсем девчачья: вытянута вверх, тонкая, как прут, и такая же гибкая.  А ноги длинные, как у жеребенка. Но танцует эта девочка  – и глаз от нее отводить не хочется, хотя и одета просто, не то, что ее мать. В этот раз – короткая юбочка, синяя кофта. А если б одеть ее в ту красивую одежду, какую носили во времена Лермонтова? 

Я  представил ее в костюме Бэллы. Вот стоит она в длинном белом платье, в высоком головном уборе, подняв сомкнутые руки над головой, готовая к танцу…

Потом представил ее Мэри на балу.

Это я, а не Грушницкий, заглядывал теперь в окна, чтобы увидеть любимую девушку и ревновал к другим офицерам. А Мэри (то есть Наргиз) стояла среди них в длинном платье с пышной юбкой,  обмахивалась веером после танца и весело улыбалась…

Когда Таир включил национальную музыку, я «примерил» Наргиз также национальные костюмы. И поразился тому, как ей все удивительно шло!

 

На первый медленный танец я опоздал, но второй не пропустил, подскочил первым. И, когда начали танцевать, похвастался:

– Я тебе песню перевел. Завтра принесу.

– Почему не сегодня?

     – Доделать еще кое-что надо. Потерпи пока.

– А если умру от любопытства? – хитро улыбнулась Наргиз.

– Придется над могилой петь.

– Вот дурак!

Как быстро кончается музыка, когда я танцую с ней! Пришлось идти к микрофону, а моя девушка опять танцевала с другим.

Таир, как всегда, носился по залу.  В черных узких брюках, такой же водолазке, он походил на огромную черную стрекозу. Мне даже казалось: за его спиной мелькают крылья, когда он мчится к очередному отдыхающему. И как каждый мужчина  мечтал танцевать с Наргиз, так и каждая женщина, когда к ней подлетал Таир, не могла ему отказать. Но мне совсем не нравилось, когда это была Наргиз! Она поддавалась его обаянию и улыбалась ему. А я сжимал кулаки от злости, хотя не мог не признать: это самая красивая пара на дискотеке.  Но как хорошо было днем, когда он не крутился рядом!

 

 

 

КОГДА ИЩЕШЬ СВОЮ ЛЮБОВЬ, ДАЖЕ ВЕТЕР СОПУТСТВУЕТ ТЕБЕ

 

I.

Я все еще пропускал быстрые танцы, хотя после ванн нога болела меньше. Но вчера не рассчитал силы, и когда Наргиз предложила нагнать убегающее солнце, сразу согласился.  Теперь лодыжка опять ныла, хотя я ни о чем не жалел.

Погода немного изменилась после прошедшего  накануне дождя. Днем потеплело, но не настолько, как раньше. И день уменьшался на глазах. Недавно после полдника можно было прогуляться по солнечным дорожкам, а сейчас солнце лишь скользило по верхушкам деревьев парка, который находился в низине, и быстро  перебегало на склон горы. Затем оно забиралось по круче, чтобы исчезнуть за ней и вынырнуть еще дальше: на самых дальних и высоких вершинах.

С речки тянуло сыростью.

– Холодно! – сказала вчера Наргиз, запахивая короткую куртку. – Совсем холодно! Давай побежим за солнцем, пока оно еще на горе. Если успеем, посидим там, согреемся!

В этот раз Наргиз была одна: у Риммы Анатольевны разболелась голова («На погоду», - сказала Наргиз). И мы радовались возможности убежать за пределы парка, где уже все тропинки были исхожены.

Конечно, мы не бежали. Гора напротив санатория довольно крутая. Но холодный ветер дул в спину, словно подгоняя нас, и мы шли быстрым шагом. Успели увидеть, как солнце обожгло росший внизу склона урюк, и покатилось дальше. Наргиз на минуту остановилась перед пылающим оранжево-красным  деревом, с которого, словно искры, сыпались отжившие листья. Шаман, конь Таира, радостно приветствовал нас громким ржанием. Наргиз не испугалась: подошла к нему, погладила гриву. Скучающий конь довольно зафыркал.

Полюбовавшись на урюк, Наргиз полезла по склону, а я старался не отставать. Однако она сама останавливалась время от времени и ждала меня. Мы снова двигались вместе, пока, наконец, не попали в полосу солнечного света. Здесь замерли, касаясь друг друга плечами, подставляя под ласковое тепло лица.  Но солнце не собиралось задерживаться,  а ползло дальше. За ним лезли и мы. Нагнать его удалось теперь у самой вершины. И снова мы погрузились в лучистое тепло, пока оно еще раз не убежало от нас.

Мы взобрались на макушку.

– Ой! Я думала здесь спуск на другую сторону, а тут еще одна гора! – воскликнула Наргиз, удивляясь, что огромный склон, на который мы любовались из окон санатория – всего лишь ступенька для другой, еще более высокой махины.

– А река? Как она забралась сюда, на такую высоту?

     – Течет вон оттуда, с более высоких гор.

Лучи, нырнув в речку, золотом расплавили черный металл воды, вспыхнули и заиграли бликами на середине. Зазмеились струи – и сразу погасли. Это солнце, перебравшись через реку, покатилось дальше.

Мостика на речке не было.

– Хочешь, я перенесу тебя? – предложил я, нагибаясь, чтоб развязать кроссовки.

– Нет, что ты! – перехватила мою руку Наргиз. – Не надо. Нам все равно его не догнать, смотри, как взбирается оно, быстро-быстро…  А здесь и без него хорошо! И потом, я уже согрелась.

Здесь и правда было хорошо!  Отступившая  густая тень вернулась назад. Вода снова приобрела металлический блеск, а ягоды боярки, нагнувшейся над водой, казались не красными, а совершенно черными.

– Хочешь?

Я собрал с боярки горсть крупных и мягких, темных, как густая кровь, ягод и протянул девушке. Она осторожно брала по одной длинными пальцами и, поднеся ко рту, обгрызала мякоть.

– Сладкие!

Я отошел и набрал ей еще горсть  подсохшего барбариса. Но Наргиз сморщилась и не стала есть. Я вынул из кармана куртки спортивную газету, купленную в последний день в Мерее, так и не прочитанную, сделал из нее кулек и высыпал барбарис, добавив туда еще немного боярки.

– На, высуши на окошке. Будешь зимой чай пить или компот и меня вспоминать… Ведь у вас нет этого?

– Нет, – откликнулась она.

 

Потом мы спустились немного. Выбрали ровное место, я положил на сухую траву свою куртку. Пахло землей и мокрыми листьями. Из парка долетал едва уловимый костровый запах. Мы сидели и смотрели, как санаторий погружается во мглу. Белые корпуса и садовые дорожки еще отчетливо выделялись на фоне противоположного темного склона. Между ними двигались чуть заметные фигурки в светлых халатах: санитарок и официанток выгнали на субботник. Это они сметали и сжигали листья.

Запах дыма – для меня всегда запах осени, любимого времени года.

Я касался Наргиз плечом, а когда она поворачивала голову, прядь тонких волос щекотала мне щеку. Мы сидели – и почти не разговаривали: и так было хорошо. Казалось, всю жизнь мог бы так сидеть, чувствуя ее рядом, глядя, как лезет она пальцами в самодельный  кулек и обгрызает ягоды ровными зубками! Но вот Наргиз поежилась, передернула плечами. Я попытался ее обнять, чтоб согреть, но она скинула мою руку и поднялась.

II.

В следующие дни   Наргиз еще пару раз приходила одна, так как у Риммы Анатольевны поднялось давление.  Мы бродили по хрустящей листве, лазили по камням у речки, сидели на скамеечках, всюду разбросанных по парку.

Я отдал Наргиз законченный перевод песни. Она с любопытством пробежала листок глазами.

 – Ого, ты даже в рифму перевел! Сам сочинял?

Я пожал плечами:

 – Перевел сам. А так это "Мюзикола" поет...

 

Все печали сердца своего  мне отдай .

Грусть  прекрасных глаз своих мне отдай.

Все счастливые дни дарю  – забирай!

Счастье поменяю на грусть твою.

Вечную любовь  посвящаю я лишь тебе, –

прочитала она вслух.

 

 – Да ты еще и поэт!

Я смутился:

 – Да нет, попробовал один раз… Для тебя!

 – А можно забрать его?

 – Конечно!

Мне понравилось, что Наргиз, свернув листок, положила его в верхний внутренний карман куртки – к самому сердцу.

 

 

 

Во второй раз мы прошли вверх по ущелью почти до самых домов, так как мать просила Наргиз набрать еще боярки, чтоб лечиться ей от давления. Часа два мы обдирали дерево, где росли самые крупные ягоды. Длинные пальцы Наргиз стали на концах бордовыми от сока и белыми ближе к ладони: они совсем замерзли на ветру, дующему с гор. Я вытер ее руки платком и стал растирать их, грея своим дыханием.  Замерзшая Наргиз не сопротивлялась. Но как только я коснулся ладони губами, руки отняла и спрятала в карман.

Однако на обратном пути я все же выбрал момент и взял ее за руку. Так мы дошли почти до самых ворот, где нас уже ждала Римма Анатольевна.

 – Что вы так долго? – недовольно сказала она. – Да, здравствуй, Арсен!  Я очень волновалась, и полдник уже прошел… Я взяла пирожки. Пойдем в номер, Наргиза, ты замерзла совсем!

Наргиз протянула матери пакет с набранной бояркой, та кивнула и пошла в санаторий. Наргиз поплелась за ней.

 

III.

Зимний короткий день подходил к концу: я едва различал буквы. Несколько раз порывался встать, чтоб зажечь свет, но не мог оторваться от рукописи. Не так уж много было в моей жизни дней такого чистого безоблачного счастья!

 Конечно, никогда я не забывал эту историю, но некоторые детали  стерлись в памяти и сейчас вспоминались вновь, воскрешая чувства и ощущения тех далеких дней. Мысленно я молил бога, чтобы никто не вошел сейчас в комнату, не прервал мое чтение. Хотелось проглотить эти страницы за раз, как выпивает в знойный день  человек, томимый жаждой, залпом целый ковш прохладной ключевой воды!

Аллах исполнил мое желание: Серик вошел, когда я дочитывал уже эту главу.

 – Арсен, бешбармак готов, мама к столу зовет… А что читаешь?

 – Да так…

Я прошел на кухню, подсел к семье, захватил вилкой мясо и стал рассеянно жевать.

 – Арсен, что молчишь? Ты что невеселый такой: заболел или уезжать не хочешь? – заметил мою задумчивость Олжас.

  – Нет-нет, все в порядке.

  – Хм! – Олжас продолжал глядеть на меня.

  – Не трогай его, он из прошлого в настоящее вернуться не может!  – с улыбкой проговорила Айжан.

 – Как это?

 – Повесть свою нашел, где первую любовь описал...

 – А-а, то-то я гляжу седых волос меньше стало! - пошутил Олжас.

 – А мне можно прочесть ее, ага? – заинтересовался Серик.

 – Позже, отредактирую немного…

Раздался звонок и шум за дверью. На пороге появились мои одноклассники. Максим и Нурлан зашли попрощаться. А Даур, наоборот, только что приехал в аул и пришел со мной встретиться.

Мы обнялись. Разговор сразу переменил направление. Все сели за стол, ели, пили и пели, вспоминали прошлое, делились планами на будущее – и так просидели до середины ночи. И, конечно, мне было уже не до повести!

А на другой день Олжас на новеньком «Форде» повез меня к поезду. И тогда в вагоне, заложив подушкой нижнюю часть рамы, чтобы не дуло, я снова сел у окна и вернулся к рукописи. Обстановка способствовала этому.

  Погода переменилась: ветер крутит в воздухе мутные гроздья  снежинок, солнце позабыло выглянуть. За окном катит серая однообразная степь. Купе наполовину пусто. На верхней полке посапывает русский мужичок, который даже не проснулся, когда я вошел. Вчера он, видимо, неплохо отметил отъезд: в бутылке на столе плещется меньше четверти водки, а закуси почти не осталось в небрежно раскрытом прозрачном пакете. Две полки в купе не заняты никем и подняты кверху. Мерно, успокаивающе стучат колеса.

Я открыл тетрадь.

Снова пробегаю строчку за строчкой, иногда, не удержавшись, оставляю пометки на полях...

 

IV.

Воскресенье мы провели по отдельности. Наргиз с мамой уехали на экскурсию в Тараз. А я рано утром отправился домой: Таир отпустил до понедельника. Но я не выдержал  – вернулся к вечеру. Однако не увидел Наргиз на дискотеке. «Должно быть, они с матерью устали», –  подумал я.

Людей в этот вечер вообще было мало. «В воскресенье всегда так, – пояснил Таир, – кто после экскурсии отдыхает, а у кого путевка закончилась. Но остальных все равно развлекать надо». И он крутил одну за другой веселые песни. А я спел пять раз, не обращая внимание на редкие хлопки оставшихся: только мнение Наргиз меня интересовало.

  

В понедельник снова стало многолюдно. Знакомые лица почти исчезли и замелькали новые. Таир на дискотеке представлял вновь прибывших. Теперь этой чести удостоились двое, но имен я не разобрал. Было шумно, люди двигались, разговаривали, искали свободные места, а я как раз прошел в глубь зала, чтобы отыскать Наргиз. Услышал только, что один – «гость из Ташкента», а второй – из Караганды .

Новенькие, однако, запомнились. Карагандинец  позже вызвался спеть, и спел под аккордеон довольно неплохо. Жаль, что не местный, а то заменил бы меня!

На второго не обратить внимания  было невозможно. Выделялся он стройной осанкой, орлиным носом и  густыми черными волосами, убегавшими волной назад. Держался важно – сразу видно, не простой человек. Таир тут же объявил «зажигательный узбекский танец» – удивительно, но в его фонотеке был и такой!

Наргиз с матерью пришли позже обычного. Их места у задней стены оказались заняты. Они сели у окна – там, где часто присаживался я, чтобы быть поближе к микрофону.  Но сейчас   я уже стоял около него, ожидая окончания танца. После него – моя песня.  Хорошо было видно Наргиз, и я не сводил с нее глаз.

Наргиз танцевала под мою песню: ее пригласил тот самый «большой начальник». Оказалось, он неплохой танцор – я даже порадовался, что у Таира появился конкурент. Потом  обратил внимание на Римму Анатольевну. Она встала и шагнула в сторону.  А когда Наргиз пошла обратно, повернулась к окну. Эх, зря!  Свободные места тут же заняли.  Наргиз, не зная, где сесть, искала глазами мать, а когда подошла к ней, мне показалось, что они заспорили.

Как обычно, спев пару песен, я направился к ним, но тут они сами двинулись навстречу.  Я поздоровался. Ответила только Наргиз, а Римма Анатольевна лишь быстро  кивнула. И обе пошли к выходу. В ответ на мой удивленный  взгляд Наргиз только пожала плечами и поднесла руку к виску. Видимо, хотела сказать, что у матери опять болит голова.

Конечно, в тот день я их  больше не видел. Но хуже всего, что не встретил Наргиз и на следующий! Она не пришла к нашей скамеечке, где мы встречались. Зато мимо несколько раз туда и обратно прошагал Таир, с усмешкой поглядывая на меня: не раз здесь он видел нас вместе. А однажды, когда  мы развели костер у реки и жарили на нем куски хлеба, взятые из столовой, каким-то образом выследил нас,  подошел и сделал замечание. Потом  отвел Наргиз в сторону и  долго с ней о чем-то разговаривал. Когда позже я спросил о чем,  Наргиз отвечала как-то неохотно. Типа, мать хотела  купить  меду, а Таир объяснял, где можно его  достать.  Я ни слову не поверил!

 Таир каждый вечер приглашал Наргиз на танец. Пара имела такой успех, что часто выходила на бис. Я злился и ревновал.

Как-то на репетиции Таир спросил:

– Что у тебя с этой девушкой?

– Ничего, отстань! И не тронь ее!

– Если ничего, то почему не тронь? – возразил Таир.

Его ответ мне не понравился. Я стал  наблюдать за ним, стараясь понять, не встречаются ли они где-то  наедине. А после его танца с Наргиз всегда сам приглашал ее.

И вот кто теперь виноват в том, что Наргиз не пришла? Таир, который увивался за ней и, может быть, назначил ей свидание в другом месте или я, который пытался поцеловать ее руку? Что про поцелуй известно Римме Анатольевне, я не сомневался: Наргиз как-то сказала, что у нее от матери нет секретов.

 

V.

Напрасно я бродил по двору утром и после полдника, поднимался на второй этаж, где была их комната. Номера, правда, не знал, но надеялся встретить Наргиз в коридоре.

На дискотеку они тоже не пришли, я все глаза проглядел! Вокруг были теперь незнакомые лица, да вчерашний узбек имел успех у женщин, приглашая на танец то одну, то другую. Но я заметил, что иногда после танца он хватается за спину – из-за нее, вероятно, он и приехал сюда…

На следующее утро  я твердо решил найти Наргиз и расспросить:  может быть, ее мать больна или… она сама?! Я чувствовал, что день без нее и неизвестность – пытка.

Осенние листья потеряли краски и казались безжизненными. Солнце, выглядывая из глубины облаков, хитро щурилось и смеялось надо мной, как и девушки- официантки. Обычно за обедом я отвечал на их шуточки, но сейчас лишь молчал и криво улыбался.

– Арсен, заболел? Температуру смерить?

– Оставьте, его не вылечишь! Арсен влюбился!

Даже  девчонки заметили мою тоску.

После дискотеки  ничего не хотелось: ни «телек» смотреть, ни читать (хотя я взял в санаторной библиотеке книгу), ни переводить казахские песни (вернее, у меня сейчас ничего не получалось). До этого времени я был уверен, что встречу Наргиз на улице или дискотеке, а теперь ругал себя, что не дождался ее у столовой. Утром обязательно буду ждать там!

 

Однако  после бессонной ночи завтрак Наргиз я проспал, хотя и успел на свой (ведь я ел чуть позже). Оставалось после физио и массажа искать ее по кабинетам – это тоже был выход.  Я прошел все медкабинеты  с первого этажа по третий, но не увидел ни Наргиз, ни ее матери. Поплелся принимать ванну. Когда  вышел после родона и хотел  спуститься вниз, то обратил внимание на распахнутую напротив дверь в женское отделение. Может, сейчас там Наргиз? Оба отделения, наверняка,  устроены одинаково: сначала «предбанник», где на скамейках  можно дождаться своей очереди, потом раздевалки, а за  ними – душевые с ваннами.  Не будет беды, если я загляну  – в крайнем случае совру, что ошибся.

Но предбанник был пуст, а дверь в раздевалку слегка приоткрыта.  Я прислушался, но кроме  шума воды ничего не услышал. Раз кто-то моется, значит в раздевалке никого нет? Я стоял в нерешительности. Мне бы только узнать, есть ли там Наргизин синий халат!  Можно, конечно, ждать в коридоре, пока кто-нибудь выйдет, но если Наргиз не здесь, то я потеряю время. Может, она пришла на физио позже или уже спустилась в парк к нашей скамейке...

 Я подошел к двери и осторожно заглянул в щелку. Видно было плохо: раздевалка освещалась только длинным узким окном под потолком, откуда падал свет из душевой. Я приоткрыл дверь шире и тут увидел синий халат. Он висел напротив, справа от входа в душевую, под белым пушистым полотенцем с полосками. Я выпрямился, чтобы уйти, но в этот миг распахнулась противоположная дверь и из нее боком вышла Наргиз, нащупывая рукой полотенце. Она прижала его к лицу, не замечая меня.  Вырвавшийся следом  яркий свет обогнул сияющим контуром изгибы ее тела.  С длинных спутанных волос, из-за которых она снова стала похожей на русалку, бежали по бедру, превращаясь в струи, прозрачные капли.

От неожиданности я, как полный дурак,  застыл на месте вместо того, чтобы отступить.  Наконец,  опомнился, закрыл дверь и выбежал вон.

Коленки у меня задрожали и всего затрясло.  Я не знал,  видела ли меня Наргиз.  И что теперь делать? Мне казалось, она успела все-таки отстранить полотенце от лица…  Если так, что я скажу?  Будет считать меня  подлецом и трусом, подглядывающим за женщинами! 

Не зная, что предпринять, я остановился на лестничной площадке у окна, привалился к косяку и попытался взять себя в руки. У меня это плохо получалось, а нужно было решить, что лучше сейчас: убежать, а потом встретить Наргиз внизу и сделать вид, что ничего не случилось,  или подождать ее здесь, чтобы сразу извиниться, если она все-таки успела заметить меня?

Пока я стоял в нерешительности, раздались шаги, и Наргиз в небесно-голубом халате и полотенце-тюрбане вышла на площадку.

Она вздрогнула, недоуменно поглядев на меня.

С этого момента я уже ничего не соображал, а действовал на автомате, интуитивно.

 

VI.                        

– Арсен?..

– Привет! – я выпрямился. – Вот, увидел, как ты пошла в душ, и решил подождать…

     – Здесь? 

– Ну да… Здесь посидеть можно, – для убедительности я даже постучал по подоконнику.

Она моргнула, затем подозрительно сощурилась:

– А ты не заходил в душевую?

– Нет, у меня ванны, родон,–  быстро ответил  я, пытаясь унять дрожь в коленках.

– Я не об этом!

     – Второй день тебя ищу, думал, ты заболела или  мама твоя, или еще что… Вас нет на улице,  на дискотеку не пришли. А я даже не знаю номер твоей комнаты, чтобы зайти и  спросить! Так обрадовался, увидев тебя здесь! – я говорил торопливо, стараясь поскорей  увести Наргиз от опасной темы, так как она все еще смотрела растерянно и тревожно.

Поднялись и прошли мимо две женщины с полотенцами. Я посторонился, а Наргиз в это время прошла к лестнице и задумчиво стала спускаться.. Но, кажется, она все-таки не видела меня в душевой или не разглядела…

– Объясни, пожалуйста, почему ты не выходишь на улицу? – я обогнал ее внизу и преградил дорогу. – Не хочешь встречаться со мной? Тогда, скажи – я уйду!

Наргиз удивленно поглядела на меня:

– Конечно, хочу.

– Тогда что происходит?

– Да я сама не знаю, что происходит, Арсен!

Мимо в ванное отделение опять прошли отдыхающие, задев нас сумками.

– Пойдем на нашу скамейку, там мне все расскажешь!

Она улыбнулась:

– В таком виде?

– Я подожду.

– Нет, мама не отпустит, - она покачала головой.

– Но почему?

– Пойдем лучше сюда, – Наргиз вдруг схватила мою руку и потянула за собой.

 

Мы находились около широкого стеклянного коридора, который соединял два здания между собой. Вдоль стеклянной стены справа был разбит зимний сад, то есть стояла растянутая в длину кучка разных тропических растений. Между ними проходила засыпанная гравием дорожка, а по оба ее конца стояли  чугунные скамейки с резными спинками. Одна была ближе к нам – у стены под яркими фотообоями.  Но мы, не сговариваясь пошли ко второй – за большим кустом с красными цветами и маленьким фонтаном, который не работал. Сели, но не сразу заговорили.

Наргиз что-то разглядывала за окном, где как продолжение сада стояли три обнаженные березы над клумбами, и теребила пальцами конец голубого пояса.  Может быть, она пыталась успокоиться? Я не торопил ее, любуясь  нежным профилем и тоже понемногу приходил в себя. Во мне все словно наполнялось светом и горячим теплом.

 – Так ты меня искал? – наконец проговорила Наргиз, повернувшись ко мне. – Да, мама и правда больна. Опять голова! 

– А врача вызывали?

– Да, он сказал, что давление повышено.

     – В санатории хорошие врачи, – успокоил я. – Если надо, из Мерея бригаду вызовут или из Тараза. 

– Да, наверное. Но давление всего чуть-чуть повышено, даже меньше, чем в тот раз, когда мы гуляли с тобой! Мама говорит, голова болит на погоду, но я думаю, тут что-то еще…

– Что?

– Не знаю! Я прошусь погулять, а она: «Нет, сиди рядом». То ли скрывает еще какую-нибудь  болезнь, то ли что… Понимаешь, она очень встревожена.

– Встревожена?

– Ну да...  Хотя как будто не хочет показать этого. Но когда я иду на процедуры, просит быстрее возвращаться а, главное, ни с кем по дороге не разговаривать!

– Ну, это понятно, –  усмехнулся я, – она же всегда тебя охраняет! Вокруг столько мужчин крутится, мало ли что… Конечно, она  беспокоится, – я коснулся пальцами ее руки, пытаясь успокоить девушку.

Наргиз наморщила лоб, задумалась.

– Но я ведь всегда ходила одна! У нас процедуры разные. И не такая я, чтоб со всеми разговаривать!  Я только с тобой, Таиром и еще с некоторыми общими знакомыми общаюсь. И от нее ничего не скрываю…

– Может, она думает, что скрываешь?  Может, не хочет, чтобы ты встречалась со мной? Или с Таиром? Кстати, ты, и правда, держись от него подальше!

– Почему?

– Ну… он всегда с девушками заигрывает.

– Что же в этом плохого? – Наргиз улыбнулась.

– То, что он женат, и у него двое детей.

– Тем более, нечего опасаться! – Наргиз махнула рукой. – И против тебя мама ничего не имеет. Сама говорила: «Хороший мальчик!»

Тут Наргиз внимательно посмотрела на меня. А я – на нее, чувствуя, как в бешеном ритме зашлось сердце.

– Все ей рассказываешь? – шепотом спросил я. – А это ты тоже расскажешь?

Я подвинулся к ней и сделал то, что мне мучительно хотелось сделать во время всего нашего разговора. Я ее поцеловал. Коснулся легко ее губ. И она не отстранилась, как прежде, а на минуту прижалась ко мне доверчиво и нежно, словно искала защиты, которую мне всегда хотелось ей дать.

Но зеленая сетка ветвей – ненадежная защита! По коридору проходила одна компания за другой – и Наргиз отстранилась.

– Надо идти. Мама  волнуется...

– Да о чем волноваться в санатории? – запротестовал я, пытаясь удержать ее  руку.

Наргиз пожала плечами.

– Не знаю. Но про это я ей, и правда, говорить не буду! – усмехнулась она.

Я заулыбался тоже. И мы, украдкой держась за руки, вышли из сада и так и шли до ее номера, то разжимая руки, когда нам встречался кто-нибудь, то снова их находя и сцепляя пальцы, когда оставались наедине.

– Когда  мы увидимся? –  я быстро оглянулся по сторонам и поцеловал ее в щеку.

– Не знаю. Постараюсь отпроситься у мамы и выйти вечером. Мне кажется, ей сегодня лучше.  А если что, встретимся завтра там же, в зимнем саду. Хорошо?

Я кивнул, и Наргиз скользнула за дверь.

 

 

БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ БЕЗ СТРАДАНИЙ

НЕ БЫВАЕТ

 

I.                        

Потянулся еще один день без нее, правда, не такой тоскливый, как предыдущий. Я беспрестанно вспоминал поцелуй и глупо улыбался, ловя на себе удивленные взгляды официанток, Таира и встреченных отдыхающих.

Я был уверен, что Наргиз уговорит мать и выйдет в парк, поэтому большую часть дня провел на улице, вытоптав всю траву около нашей скамейки. Иногда  поднимался на второй этаж, проходил мимо комнаты Наргиз, но стучать не решался: вдруг Римма Анатольевна беспокоится из-за меня?

На репетиции был рассеян, и Таир уже прямо, без обычных намеков, заявил, что любовь на меня плохо влияет. Сердито взглянув на него, я ничего не ответил. Не хотел обсуждать отношения с Наргиз с кем бы то ни было, а с ним – меньше всего. Однако предположение, что Наргиз, возможно, придет на дискотеку, заставило собраться. Представил, как сидит она  и слушает песню, а я путаю  слова и пою невпопад... Взял себя в руки и запел по-другому, вкладывая в слова собственный смысл. Таир заулыбался, похлопал меня по плечу:

      – Не все потеряно, приятель!

И подмигнул.

Но старания были напрасны: Наргиз не пришла. Не знаю, как спел в этот раз. Просто машинально повторил то, что делал на репетиции. А потом прошел на ее обычное место в заднем ряду и полтора часа тоскливо сидел, дожидаясь следующего выхода. Я уже ругал себя, что, понадеявшись на обещание, опять не подкараулил Наргиз на пути к столовой. Ведь тогда можно было бы подойти, узнать что-нибудь, а Наргиз могла подать мне какой-нибудь знак!

 

II.

Ночью я не мог заснуть,  освободится от мыслей о Наргиз.  То мечтал о завтрашнем дне, то вспоминал сегодняшний - как стояла она, освещенная сзади вырывающимся в дверь солнцем,  как тело ее, мокрое от струек воды, словно сияло в этом потоке…

 Вспомнил, как в седьмом классе нас возили на экскурсию в Алма-Аты и водили  в музей.  Там  в большом зале стояли обнаженные мужчины и женщины с такими же молочно-белыми телами. Мы тогда смущались и хихикали, а экскурсовод  рассказывала нам о художниках, пытавшихся передать в статуях красоту человеческих тел. Только сейчас я понял и смог прочувствовать эту красоту!

Я завидовал солнечному лучу,  который так дерзко и уверенно пробежал по всем линиям ее тела. Сможет ли  когда-нибудь моя ладонь так же легко и уверенно скользить по нему? Случится ли это когда-то?

Я мечтал об этом. Ведь я уже чувствовал ее тепло под мягкой тканью халата,  ощутил вкус ее губ. Этот вкус и запах мокрых волос с примесью какого-то цветочного аромата преследовали меня весь день и сейчас не давали уснуть.

В безлунной черноте ночи за открытым окном давно уже  не было слышно привычных звуков, а я все не спал. А когда, наконец, заснул, мне показалось, что тут же и проснулся. Было ощущение, что я куда-то опоздал.  Вскочил – и сразу вспомнил про Наргиз и зимний сад. Но теперь я не понадеялся на обещание, а решил идти к столовой и ждать неразлучную пару там. Поздороваюсь, спрошу о здоровье и хоть что-нибудь узнаю!

 

 III.

Я направился в сторону столовой по коридору, где располагались самые дорогие, элитные, номера. До меня донесся разговор, который делался все слышнее, пока я шел. Говорили мужчина и женщина, что-то взволнованно доказывая друг другу. Кому понадобилось выяснять отношения в такую рань?

Раздался женский смех, но не веселый, а как бы насмешливый…  Такой я уже слышал однажды, когда Римма Анатольевна обсуждала что-то с незнакомой женщиной. Неужели это она?  Я притормозил и прислушался. Громкий голос не похож на больной. Она поправилась? Я двинулся на голоса и остановился у двери справа. Закрыта дверь была не очень плотно, так что слышно было отлично! Прижавшись к стене, я замер, боясь выдать себя.

Мужчина пытался говорить мягко и убедительно, но властные ноты то и дело прорывались в его голосе:

– Неужели не понимаешь, о чем я говорю? Ведь я смогу дать ей гораздо больше. Неизвестно, поступит ли она в университет. Может потерять год! А я все устрою: любой вуз  к ее услугам. Если потребуется, все оплачу. После помогу с трудоустройством. Захочет – за границу отправлю!

 

Это что же? Речь шла о Наргиз?

 

– Ты воображаешь, что в вашем университете учат лучше, чем у нас? – фыркнула Римма Анатольевна. – Да ей там по блату пятерки будут ставить. Получит бумажку, и что, за границей она с таким дипломом кому-нибудь нужна?

– Я не про блат!  Если дочь меня не опозорит и будет сама хорошо учиться, только приветствую. Но лишних придирок к ней не будет и лишних денег никто не потребует.  Если захочет не замуж, а учится дальше, я и это обеспечу! Наших студентов отправляют на стажировку…

– Прелестно! Взрослая дочь тебе достанется! Да еще умница и хорошо воспитана. Не подавишься? Что ты сделал, чтоб она стала такой, а? Где был все эти годы?

– Ты сама уехала с ней! – в мужском голосе чувствовалась досада. – Я говорил уже, что искал вас. Это ты лишила ее отца!

– Отец! – в голосе Риммы Анатольевны опять прозвучала насмешка. – Да захотел бы – нашел. С твоими-то связями!

 – Раньше они не были такими. А потом… Я рассудил, что Наргиз уже забыла меня. И маленькой девочке, конечно, лучше с матерью. Но  надеялся разыскать вас, когда дочь станет взрослой и сможет все понять.

«Ага, речь, действительно, о Наргиз!» –  убедился я и продолжал слушать.

 

 – Понять! Ты бы понял, как мне было все эти годы! Я уехала? А два года ты где пропадал, скотина? Что было делать в этом Кокжаре? Знаешь, как там относились к русским! Я все время тряслась от страха. Или думаешь капля твоей узбекской крови нас бы спасла в восемьдесят девятом?

 – В Наргиз ее половина...

 – Ага, кто б стал это высчитывать!

 – Но все было спокойно, когда я уезжал... Зря ты ругаешься, я только добра хочу.

 – Зато потом стало неспокойно! Хорошо что, как только появилась возможность,  я рванула в Караганду к подруге.  Сейчас нас, может, и в живых бы не было... К тому ж  дошел слух, что   уехал ты не один. Так ведь было, ну? Чего молчишь?!

За дверью стало совсем тихо,  потом Римма Анатольевна заговорила снова.

 – Позже я  подалась ближе к Акмоле, как только поняла, что она столицей станет. В три смены работала, в Китай за шмотками моталась,  чтобы у дочки все было. Нянек ей нанимала, репетиторов...  И сейчас за подготовительные курсы плачу. После них она и без тебя поступит!

 – Обратилась бы раньше ко мне, я бы помог. Адрес ведь спустя  год я передал твоей подружке.

 – Да, конечно, на коленках бы приползла!

 – Не на коленках! Дочери помогать не грех. А ты и на алименты не подала  – гордость всему виной!

 – На алименты не подала, потому что не расписаны были. А по судам мотаться да доказывать что-то некогда было, работать надо. И, да, я никогда ни у кого ничего не просила! Знала, что и без тебя дочу подниму, себя не пожалею! Это ты всегда другими пользуешься. Тебе ведь тесть помог так подняться?

 – Неважно! – раздраженно сказал мужчина.  – Зато теперь я многое могу сделать для дочери.

 – Она – одна моя радость, понимаешь? А ты и это хочешь забрать!

 – Что ж, у тебя за это время никого не было, что ли? – насмешливо протянул мужчина. – Одна что ли жила?

 – Были, конечно, были, – после некоторого молчания заговорила Римма Анатольевна. – Только Наргиза не видела никого! В дом я мужиков не водила: спокойствие ее берегла. Как самое святое берегла…  Да где тебе это понять!

 – А что же замуж не вышла, хорошего отца для нее не нашла, раз я был плох?

 – А не было хорошего отца, Максут! Оттого и не вышла. А плохого моя девочка не заслуживает.

Молчание.

 – Так чего же ты хочешь теперь? – голос мужчины звучал глухо.

 – Оставь нас. Оставь нас в покое!  Дочь моя – понимаешь? Как жили, так и будем жить. Самое трудное уже позади. Теперь и выучится моя доченька, и замуж выйдет…

  – Она и моя тоже!

 –  У тебя сыновья есть, жена. Вот и заботься о них!

 – Я хочу, чтобы Наргиз знала обо мне. Да, планировал сначала встретиться с ней позже, но когда увидел вас в столовой и понял, что танцевал со собственной дочерью… только и думал о вас. А ты мне с ней даже увидеться не даешь!

Слышно было, как он зашагал взад и вперед.

– Я хочу, я должен поговорить с ней. И сделаю это! Как она решит, так и будет.

– Ничего она решать не будет! Наргиза ребенок еще и привыкла мать слушать. Будет так, как я скажу.

Молчание. Вздох…

 – Ну, ладно, пусть… Но поговорю я с ней обязательно, хочешь ты ли нет!

– Какой же ты гад, Максут (кажется, Римма Анатольевна всхлипнула)! Расстроишь девочку только, а ничего не добьешься!

По полу застучали каблуки – прямо ко мне. Я едва успел отскочить. Стараясь не глядеть по сторонам, быстро пошел по коридору, а Римма Анатольевна, не обратив на меня внимания,  прошагала мимо.

Дверь сзади хлопнула – я обернулся. Высокий черноволосый мужчина закрывал ее. Не попавший в отверстие ключ полетел на пол. Мужчина нагнулся за ним, пробурчал: "Вот глупая баба!  Ругается еще..." – и, наконец закрыв дверь, тяжелой походкой пошел в противоположную сторону, должно быть, в столовую.

Вау, да это ж тот самый узбек!  Он отец Наргиз, ничего себе…

 

IV

Потрясенный, я дошел до холла и, повалившись в кресло, попытался это переварить. Отец Наргиз здесь, а она этого даже не знает!  Сказать ей об этом или нет? Нет, пусть лучше сами разбираются, а нам с Наргиз и так есть о чем поговорить!

Я спустился к столовой и дождался, когда Римма Анатольевна вернулась туда с Наргиз.  Пошел навстречу, чтобы поздороваться, но тут из столовой  вывалила толпа и оттеснила меня. Но после завтрака   все-таки подошел. Римма Анатольевна окинула меня рассеянным взглядом.

– Да, я неважно себя чувствую, – ответила она на вопрос о здоровье. – Ты нас пока не беспокой!

Наргиз тревожно переводила взгляд то на мать, то на меня, а потом неуверенно сказала:

– Ну, мам, можно, я немножко погуляю?

– Нет, нет, не сейчас, доченька!

– После тихого часа…

– Нет, не сегодня! – решительно ответила Римма Анатольевна. – Сейчас ты мне особенно нужна. Извини, мальчик, как там тебя… Арсен, кажется.  Наргиза сегодня нужна мне и не выйдет.

Она схватила Наргиз за руку и двинулась вперед. На ее щеках выступили два малиновых пятна, хотя я знал уже, что она не больна. Наргиз тоже покраснела и, обернувшись,  виновато взглянула на меня.

 

V

Чувство было, словно я получил пощечину.  Сдерживая слезы обиды и злости, поплелся на процедуры. «Какое право она имеет нам мешать? – думал я. – Все запутали, а теперь и Наргиз готовы тянуть в разные стороны! Даже на улицу ей нельзя. Ну все равно, знаю, где ее встретить. Буду ждать в саду у окна, где мы сидели вчера и где поцеловались».

Как прошел массаж, даже не заметил. Зато двадцатиминутное лежание в ванной показалось часом. Футболку натягивал на мокрое тело, боясь опоздать. Но на выходе в раскрытую в женское отделение дверь  увидел… Римму Анатольевну!  Она сидела напротив на скамейке и, видимо, ждала Наргиз. 

Неужели опасается, что отец и здесь выследит дочку? И что? Не выкрадет же ее? Он ведь всего лишь хотел встретиться. Или… Может быть, Наргиз рассказала матери про  поцелуй, и она бережет дочь теперь уже от меня?! Как бы то ни было, надо нам увидеться и все выяснить! Лучше, наверное, рассказать Наргиз  про отца... Она достаточно взрослая, чтобы самой принимать решение. Почему кто-то   должен делать это за нее?

 

VI

Так размышляя, я пришел в зимний сад и устроился на той же самой  скамейке за цветущим кустом, решив не показываться Римме Анатольевне на глаза.  Наверное, тогда Наргиз  легче будет уйти от нее. Увидел сквозь ветки, как обе они прошли мимо, а потом еще ждал часа два:  надеялся, что Наргиз сбежит из какого-нибудь кабинета и примчится сюда. Но, видимо, у нее ничего не получилось!

Остаток дня я провел как в бреду. Во время обеда и ужина дежурил у столовой, чтобы хоть  взглянуть на Наргиз. В обед она рванулась ко мне – я увидел в глазах ее слезы. Но мать крепко держала дочь за руку и тянула за собой. На ужин Наргиз пришла совершенно подавленной, не сопротивлялась и выглядела даже хуже, чем ее мать. 

Мне было все равно, как решатся их семейные дела, не хотел только, чтобы страдала Наргиз!  После ужина незаметно пошел следом. А когда мать вошла в дверь номера, шепотом окликнул Наргиз. Увы, она не расслышала…

 Настроения  идти на дискотеку у меня совершенно не было, но стыдно было подводить Таира. На свидание я уже не надеялся: все говорило о том, что Наргиз опять не придет. Поэтому, спев пару песен, я сослался на головную боль и ушел. Повалившись на кровать, стал думать, что делать дальше. Наконец, решил, что завтра незаметно передам Наргиз записку, в которой расскажу все и предложу ей переписываться, оставляя записки под листвой пышного дерева в холле, мимо которого они с матерью всегда проходили. А потом  вместе мы что-нибудь придумаем.

Я написал несколько строк, немного успокоился и вытянулся на кровати.

 

 

ЖИЗНЬЮ ЖЕРТВУЮТ - ЛЮБОВЬЮ НЕТ

 

I

Я спал среди шелка зеленых трав.  Гулкий топот копыт раздавался вокруг: бум-бум-бум! Ветер качал траву, ветер качал меня или, может быть, это качалось седло, в котором сидел я?

Вперед, вперед перед длинной вереницей всадников, которая нагоняет меня: бум-бум-бум!

Приоткрыв глаза, вижу, как белая штора, качаясь от ветра, превращается  в белую юрту, из открытого окна летят звуки ударника, и волны музыки  опять подхватывают меня: бум-бум-бум!

"Это байга!"–  догадываюсь я и вижу около  юрты отца Наргиз в расшитом халате. "Вот приз победителю!" – объявляет он, держа за руку, тонкую и нежную, как стебель тюльпана, мою Наргиз! "Не имеешь права!"– кричу  я. Но рот забивается пылью, а голос заглушает топот коней...

Я должен прийти первым!

Взлетаю на холм, похожий на спинку кровати, и  вижу Наргиз: на огромном клубящемся облаке она улетает прочь... Я должен догнать ее, но я не умею летать! И вдруг у коня раскрываются  крылья: он  взвивается в вышину. Это тулпар! Мы перепрыгиваем с тучи на тучу...

"Наргиз, подожди!" – кричу  я и просыпаюсь от своего крика.

 

Начинает светать. На часах уже семь!

 Я вскочил и, одеваясь на ходу, побежал по коридору. Теперь я караулил их не у столовой, а на выходе из  фойе. Встал нарочно в проеме  и решил ни за что не уходить, чтобы Наргиз и ее мать обязательно прошли мимо: тогда я смогу передать записку.

Когда отдыхающие выходили из фойе, я отходил в сторону, но  потом опять занимал прежнее место. Сначала людей было мало, затем пронесся целый поток,  и снова редкие фигуры по одному пересекали холл…  Но Риммы Анатольевны и Наргиз  не было! Вот уже и коридор, и фойе  пусты, а я по-прежнему стою в пустом проеме. Не мог же я их упустить?  Ведь не опоздал,  пришел  совсем рано! А может быть?.. Может, они пошли сначала к отцу? Конечно, он наверняка добился встречи. А потом они вышли в столовую, спустившись с противоположной стороны.

Завтрак подходит к концу. Куда же бежать? Вниз в столовую  или подняться наверх? Я метнулся к лестнице… Но какое-то предчувствие уже зародилось в душе, потому что я не сделал ни того, ни другого, а решил проверить, открыт ли номер Наргиз.  Я побежал обратно.  Не пришлось даже дергать за дверь: она была приоткрыта. В номере  горничная мыла пол, а на кровати, собранная в узел, лежала постель. Окинув взглядом комнату, я не увидел в ней ни сумок, ни женских штучек, а открытый платяной шкаф был пуст!

– А где?..  Девочка здесь жила и ее мать…

– Уехали рано утром, – спокойно ответила горничная, продолжая возить шваброй по полу. – А ты что, их ищешь?

Я закрыл дверь и снова помчался к лестнице. У меня оставалась последняя надежда. Я помнил, где номер Узбека: там, на стене коридора, висела гравюра, изображавшая джайляу…

 Еще издали увидел: дверь тоже приоткрыта. Неужели уехал и он?!

Но Узбек сидел на кровати, подперев голову руками, и смотрел в пол. Средь блеска жестких черных волос серебряным  пучком ковыли торчала надо лбом седая прядь.  Когда я рванул дверь и влетел в комнату, Узбек вздрогнул и выпрямился

 – Где они?

Секунду он молча смотрел на меня.

– Ты ведь про Наргиз спрашиваешь? – догадался он.

И добавил безжизненно:

– Уехали...

– Куда?

     – Совсем уехали, в Акмолу. А ты кто?

– Я? Друг Наргиз! А когда их поезд?

– В десять тридцать, кажется… А ты что же, с подружкой не попрощался?

– Как же! Попрощаешься! Ваша жена от себя ее ни на шаг не отпускает! Из-за Вас, между прочим…

Он удивленно смотрел на меня:

– Мне очень жаль, что и ты пострадал.

     – И адрес Вы, конечно, не знаете?

Он пожал плечами и вздохнул:

– Нет!

Разговаривать с ним было бесполезно. Я пулей вылетел в коридор и бросился к себе. Вытащив из рюкзака остатки мелочи, сунул  в карман, запер номер на ключ и помчался к воротам. На круглых часах в холле было девять пятнадцать.

Такси всегда дежурят у ворот санатория, чтобы отвезти отдыхающих на вокзал или на мерейский базар. И сейчас там стояли две легковушки: одна у самых ворот, а другая – за остановкой, у бугра. Я подбежал к первой:

– На вокзал, скорее!

– Сколько?

– А сколько?

– Пятьсот.

– Вы что? Рехнулись? Езды час…

– Это тебе такси, а не что-нибудь. Жди автобуса.

Наглец, конечно, знал, что автобусы здесь давно не ходят. А служебный ездит на вокзал только за особо важными людьми, за начальством или по заказу. И нигде этого автобуса не видать –  значит, уехал!

– Ну ладно, триста, – посмотрев на мое расстроенное лицо, смягчился  он..

     – Двести! – решился я. – На обратном пути заскочим ко мне домой, в Мерей, я заплачу…

– На обратном?!  За туда и обратно двухсоткой решил отделаться? – плечи водителя вздыбились, как верблюжьи горбы. – Обратно я уже других пассажиров возьму. И они заплатят, сколько надо. Или уж сам плати двойной тариф.

 Он вдруг замахал второму таксисту:

– Рави-иль!

Водитель двинулся к нам. Впереди бежала его длинная тощая тень. Сверкнул золотой зуб:

– Привет, Буркут. Чего тебе? – спросил подошедший турок.

– Вот парень на вокзал просится – за двести, да еще  и в долг; говорит, на обратном пути в Мерее отдаст…

– Не, в долг не повезу! Еще и крюк делать – в Мерей! Не…

– Ладно! За триста, туда и обратно, но расчет в Мерее! – отчаянно крикнул  я.

Что было делать?

Из ворот вдруг вывалилась целая толпа отдыхающих.

– На базар в Мерей везете? Сколько? – не дождавшись ответа, они оттеснили меня и стали залазить в машину.

– Хорошо! И я – в Мерей, а после – на вокзал, ладно? Деньги я там захвачу, – говорил я быстро, хотя не совсем был уверен, что смогу достать деньги сразу. Но раздумывать было некогда – только действовать.

Зато теперь думал таксист... А пока он размышлял, машина его заполнилась,

– Извини, пассажиры! – пробурчал он.

– Но я первый пришел! – обратился я уже к пассажирам. –Дождитесь, пожалуйста, следующей машины.

– Мы вместе едем,  – сказали, как бы оправдываясь, две женщины.

– Хотел ехать – садился бы! – рявкнул толстяк с переднего сидения. – Мы тоже с другом, и тоже торопимся! А другую ты сам подожди, молодой еще!

Он захлопнул дверь. Я оглянулся на Равиля, но того уже след простыл: он тоже садился в заполненную машину, чтобы везти отдыхающих.

Таксист дал газу – и «Жигули» Буркута рванули вслед за «Фордом»  Равиля…

Взглянул на часы – время девять тридцать пять. На дорогу уйдет  больше часа. Даже на такси можно не успеть!  Ведь  и номер вагона я не знаю...  Без денег меня никто не повезет, а в Мерей теперь уже заворачивать некогда.   И вообще не факт, что мать денег даст…  В кармане всего  сотня мелочью – на это машину не взять, даже если приедет. Да и не видать ни одной! Это в выходные они  караваном стоят…

Неужели все?!

 

II.

В тени горы под бордово-оранжевым  костром урючины одиноко стоял Шаман. Ого, Таир здесь! Может, попросить денег у него?  Но тут я вспомнил сегодняшний сон…  Тулпар! Вот кто может домчать меня к поезду!  Чертов перевал… Нашел, нашел выход!

На Шамане я немного покатался в то утро, когда ночевал у Таира. Конь крепкий, с норовом, но меня слушал. С лошадьми я на «ты»: сын пастуха как-никак. В седле – с четырех, когда посадили на ашамай¹. А  в семь  – вовсю по джайляу скакал  уже без специального седла. С одиннадцати  –помогал пасти скот: с  весны до осени каникулы с отцом проводил. Ни зноя, ни острых, как бритва, ветров, ни холодных ночей у костров не боялся! И горы эти хорошо знал.

 О Чертовом перевале от отца слышал; другие пастухи тоже о нем рассказывали. Раньше по нему не только ходили часто, а даже ездили, хоть он  и считался опасным . Но были проводники, которые там каждый камешек знали.

Во времена восстаний и гражданской войны не раз через перевал уходили беглецы, направляясь потом в Киргизию или Китай. А позже, до того как появились машины, по нему добирались до станции Бияш – это был самый короткий путь. 

Но когда к станции проложили шоссе, а люди обзавелись машинами, никто  уже не хотел  рисковать – ехали в обход, на колесах!

Станция Бияш была следующей, где останавливался акмолинский  поезд после Мерея… Однажды отец показал мне станционный поселок  с вершины, что возвышалась над Чертовым перевалом. Я  увидел внизу огромную пропасть и дорогу, исчезающую за выступом скалы…

– Смотри, вон поезд! – произнес отец, показывая рукой вперед.

Я пригляделся: в далеком розовом мареве виднелись малюсенькие дома, размером со спичечный коробок. Железная дорога показалась мне тонкой веревкой, а по ней двигался крохотный, совсем игрушечный, поезд.

От станции к перевалу, а вернее от перевала к станции, выныривая из-за гор змейкой бежала дорога. Отец говорил, что никогда не ходил по ней, но пастух Серикбай не только  пешком пробирался через перевал, но даже проезжал  на коне. Раз он смог, значит смогу и я! Только так можно догнать Наргиз.  Пусть даже не удастся поговорить, пусть не удастся обнять, но хоть увижу ее последний раз, махну на прощанье рукой, выкрикну адрес...

Бросившись к Шаману, я отвязал его от дерева и влез в седло. Конь недовольно повертелся подо мной, чуя чужого. Я натянул поводья, а после погладил скакуна по шее, прошептав ласково: «Давай, Шаман, давай, выручай, пожалуйста!» И Шаман, чувствуя твердую руку, смирился, покосился на меня  умным  глазищем и, потоптавшись на месте еще немного, поскакал вдоль склона горы легким аллюром.

Боялся ли я в тот момент? Боялся! Но не предстоящей опасности, нет, – у меня не было выбора!  Я боялся другого: вдруг не найду дорогу, собьюсь с пути, опоздаю к поезду!  Ведь с того времени, как я видел перевал, прошло целых шесть лет... И уже четыре года, как нет отца, умершего от воспаления легких после страшного бурана в горах.  С тех пор я не пас отар, не поднимался высоко в горы.

И еще я испугался, когда услышал крик позади. Оглянувшись,  увидел Таира, выбежавшего из ворот, который отчаянно махал мне руками и что-то кричал. Я побоялся, что Шаман перестанет подчиняться мне, услышав голос хозяина, и ударил его по бокам. Он сразу перешел на быструю рысь – мы скрылись за поворотом. Но когда стали взбираться на кручу, я отпустил  поводья, перестал гнать его, а только подбадривал: «Давай же, Шаманчик, давай!» Озираясь  по сторонам, я пытался вспомнить  места, где мы бывали с отцом. Я сбился только один раз, когда взял правее вместо того, чтобы ехать прямо. И только поднявшись на ближнюю  вершину и поглядев вниз, увидел скалу, на которую мы смотрели вместе с отцом до того, как увидели поезд...

Дорога, что шла к перевалу, была чуть заметна, но все же она угадывалась по полосе более редких растений. Я развернул коня и, осторожно спустившись, вывел его на тропу. Да, сейчас здесь уже только тропа, а когда-то  была целая дорога!  Кусты шиповника  и барбариса, деревья боярки и урюка взяли ее в  плен, сжав с обеих сторон. Но посередине еще можно было проехать  –быстро, конечно, не получится, но дорога ровная и совсем безопасная.

 

Чудесным было то осеннее утро, как каждое солнечное утро в горах! Кажется, в тот день, решившись на  такое опасное предприятие, я не должен был замечать ничего вокруг. Но почему, глядя в мутно-серое окно вагона, залепленное клочками мокрого снега, я, будто наяву вижу все это? И эту розовато-желтую сухую траву под копытами, и темно-бархатные склоны вдали... Вижу, как огнем горят краски под взвившемся над горными вершинами  диском и как капли росы, подожженные его   лучами, словно спичками, вспыхивают повсюду крошечными фонариками.

Помню хруст веток, неровный стук копыт, помню шелест крыльев, когда птицы, вспорхнув  из-за кустов при нашем приближении, веером раскрывали их и, описав в воздухе дугу, снова падали  в разноцветные заросли. И даже запахи помню: запах пыли, осенней  листвы и утренней свежести. И все ощущения в теле: словно сжатое в комок сердце, в котором боль соединялась с решимостью; напряжение всех мускулов и нервную дрожь, которая временами охватывала меня.

  Видимо, опасность обострила  мои чувства. И то, что  пережил, навсегда осталось где-то глубоко в подсознании. А теперь я это вспоминаю и переживаю снова, читая так давно написанные строки…

 

 

III.

 

Солнце припекало, и я, стянув толстовку, перебросил ее через  коня, прикрутив за седло рукавами. Шаман раздвигал грудью  высокую траву, почти уже высохшую, а я отводил в сторону ветви кустов, которые пытались стегнуть меня по лицу.

Когда мы приблизились к скале, сердце замерло. Вот он, перевал! А рядом с ним – Чертова пропасть, которая, по словам Серикбая, поглотила немало смелых голов.

Левый край тропы  отвесно обрывался и уходил далеко вниз, теряясь из виду. Только глубоко-глубоко внизу  снова было видно траву и камни, которые потом опять убегали вниз и снова исчезали в молочно-сиреневом тумане.

Справа была скала. Она и сверху выглядела огромной, а теперь, когда я стоял под ней, походила на пятиэтажный дом. Серая гранитная махина поднималась вверх так же отвесно, как обрывался левый край. Тем не менее дорога сохранилась! И она, действительно, была достаточно широкой, чтобы ехать на коне. Я только мгновение собирался с духом – и двинулся дальше. Утешало, что  на каменистой поверхности стало меньше травы. Скала верхней частью немного нависала над тропой, не давая растениям достаточно солнца и влаги. Только  левый край чуть-чуть выделялся зеленью, отмечая границу, за которую ни в коем случае нельзя переступить.

Под скалой дорога была словно присыпана глинистым пухом, похожим на порошок какао,  только чуть светлее... На нем  отпечатались следы диких животных – чьих, мне было некогда разбирать.

Осторожно натянув удила, я направил коня на середину тропы. Правая нога теперь задевала скалу. Налево я старался не смотреть. Глядел вперед, на узкую ленту, обвивающую гору петлями. Каждый раз с замиранием сердца  ждал: что будет за очередным поворотом? Два раза мы повернули успешно, хотя во второй раз сердце мое екнуло: Шаман ступил на зеленую кромку!   В испуге я ударил его  кроссовками.  Он рванулся – и мы  оказались в безопасности.

Но  за третьим поворотом нас ожидала беда. Повернули-то мы хорошо, но дальше…  Левый край тропы совсем обвалился! Не было даже указующей зеленой каемки. Только несколько камушков-валунов на месте обрыва.

Тропа, конечно, еще существовала, но она стала совсем узкой и сохранилась только благодаря карнизу, мешающему дождю и снегу попадать сюда. В этом месте уступ нависал над тропой еще сильнее:  стена уже не была ровной, а на уровне всадника начинала выдаваться вперед,  усложняя путь. Чтобы проехать под карнизом, мне бы пришлось лечь на круп лошади, прижавшись  к ее спине. Но я боялся… Боялся доверить себя Шаману! Любое неосторожное движение, любое прикосновение к горе, сорвавшийся из-под ног камень – все грозило нам гибелью. И в то же время я знал, что должен идти.

Медленно  спустившись с коня, я сглотнул слюну, которая приобрела странный металлический привкус. Держа под уздцы коня, сделал несколько шагов к выступу, стараясь не смотреть вниз. Повернулся, прижался спиной к гранитной глыбе. Теперь мне видна была даль – та даль, что была за пределами пропасти. И  я увидел станцию Бияш. Как и шесть лет назад, ее дома казались коробочками, тополя около них – игрушечными пирамидками, а железная дорога – тонкой полосой. Я напряженно вгляделся: не идет ли поезд? Но даль была чиста. Я не опоздал!

– Стоять, Шаман, стоять! – приказал я.

Ему и самому, похоже, не хотелось идти. Конь фыркал и косился глазом на обрывавшуюся бездну. Не выпуская из рук поводьев и все так же прижимаясь к скале, я раскинул в стороны руки и, медленно переступая, двинулся вперед. Теперь я не смотрел не только вниз, но и в даль – вообще расфокусировался.  Сосредоточился только на ногах. Коленки мои дрожали, а в горле совсем пересохло. Затылок бороздил по гранитному камню, рубашка цеплялась за острые выступы, холодный пот бежал по телу... Медленно-медленно, шаг за шагом я преодолевал  опасный участок, хотя даже не знал, что ждет меня впереди.

 

Но когда я миновал обвал и выбрался из-под карниза, то снова увидел тропу, которая стала шире. Извиваясь,  она бежала вперед, а потом резко уходила вправо – по склону, который уже не был таким крутым.

Я облегченно вздохнул и взглянул на Шамана: он все еще стоял на своем месте, напряженно поглядывая в пропасть.

– Ну, Шаманчик, идем!

Я не мог  оставить его, хотя конь, наверное, нашел бы дорогу домой. Но мне все еще необходима была его помощь: один я ни за что бы не смог опередить поезд. И если Шаману не повезет, он оступится, упадет, погибнет, то погибну и я, потому что на что мне жизнь без Наргиз?

Я потихоньку потянул за вожжи – Шаман вздрогнул и уперся ногами.

– Ну, Шаманчик, иди, дорогой, иди!

Конь неохотно перебирал ногами, дрожал и мотал головой.

– Не бойся, Шаман, иди, иди, – шептал я.

Он осторожно поставил ногу на край уступа, вторую. Я потихоньку  дернул за поводок.  Еще шаг... Теперь отступать Шаману было некуда! Конь понял это, скосив влево испуганные глаза, и  пошел. Шел медленно и больше не дрожал, а только смотрел под ноги, осторожно переступая. Когда я натягивал вожжи, он поднимал голову – в его взгляде я ловил ужас и мольбу… Сам я тоже был, как натянутая струна, хотя чувства в тот момент умерли, застыли, оцепенели. Инстинкт подсказывал, что я должен сдерживать  и чувства, и мысли: не думать ни о чем – только действовать. Медленно тянул и тянул я за повод. Потом отступил назад, еще… Сделал два шага назад, сильней натянул поводья. Шаман шагал за мной. Передними ногами он уже  ступил на широкую тропу. Я осторожно потянул сильней, сделав последний шаг. Все! Шаман рванулся – и выбрался на безопасное место!

IV

 

 

Мы стояли друг против друга, переводя дыхание. Я чувствовал, как снова просыпается в теле дрожь, выдавая запоздалый испуг. Конь фыркнул, запрокинул голову. Затем, взглянув на пропасть,  громко заржал. Мне пропасть уже не была видна – только даль. Но память услужливо восстановила острые выступы скал, каменную россыпь и поваленные деревья на дне...

Однако медлить было нельзя! Развернувшись, я нетвердыми ногами пошел вперед и остановился только на совершенно ровном месте. Вытер пригоршней травы вспотевший круп лошади, пошептал Шаманчику успокоительных слов, поправил седло – и снова взобрался на него.

 – Ну, Шаман, последний бросок!

Впрочем, вниз я не гнал коня, чтобы он не  переломал себе ноги.

 

V

Я вглядывался в даль, откуда хорошо была видна железнодорожная станция с тонкими нитями рельсов, бегущих в разные стороны.. И тут вдали я заметил черную точку. Поезд! Скорее всего тот, к которому я спешу! Я ударил коня пятками – он ускорил шаг.

Когда миновали крутой спуск и выбрались  на широкую  дорогу, ведущую к станции, я пустил Шамана галопом; на равнине мы и вовсе перешли в карьер. Я  колотил коня по бокам и погонял, уже не жалея: он должен был выдержать! Осталось  немного. Замелькали дома. Небольшую речушку конь перелетел с ходу: она появилась неожиданно  – я даже не успел ничего сообразить.  Только екнуло сердце , когда мы оказались в воздухе! Однако через мгновение Шаман благополучно приземлился на другом берегу и по-прежнему несся вперед. Поезда я уже не видел: он скрылся за холмами и зданиями. Но мне казалось: уже слышно стук колес!  А, может быть, это стучала кровь в  моих висках. 

Я направил коня не по дороге, а между домами, чтобы напрямик выехать к вокзалу, и мы взяли очередной холм. Да, не ошибся! Поезд «Алматы- Акмола» подходил к перрону. Сколько же он простоит? Пять минут, десять? Я снова ударил коня, и мы вылетели на привокзальную площадь, разогнав толпившийся народ.

Наргиз … Где она? Я мчался мимо поезда. Копыта скакуна гулко бухали по бетону.

 – Нарги-из! – заорал я.

Люди удивленно выглядывали в окна, но не видно было знакомых лиц.  Доскакав до последнего вагона, я повернул обратно. Тут только догадался осадить коня и ехать помедленней.

 – Наргиза-а!

И вдруг впереди на подножке вагона я увидел высокую тонкую фигуру. Наргиз  прыгнула вниз – я  слетел с коня. Мы бросились друг к другу.

Вокруг возник какой-то шум. Нам что-то кричали из вагона…  Люди  махали руками. Но у меня как будто отключился звук: мир замер, не существовал!  Я видел только Наргиз.  Словно в замедленной съемке,  она неслась, нет, летела ко мне! А потом – ее глаза. Только глаза – прозрачные, продолговатые, от слез ставшие еще крупнее…

 – Арсен! Ты догнал меня! Как хорошо! Я написала письмо, но не успела передать... Хотела отдать на дискотеке, но Таир сказал, что ты ушел… А сегодня мы не ходили на завтрак. Оказывается, мама еще вчера заказала такси. Я так расстроилась! И около санатория никого не было, чтобы попросить: было  слишком  рано... Держи! – она вытащила из кармана курточки и сунула мне в руку сложенный в несколько раз листок.

 – Там адрес и телефон. Пиши! Буду ждать…

Я задержал ее руку, не в силах говорить, только кивал и кивал... Надеюсь, что за меня сказали глаза. Я с трудом сдерживал слезы: парню позорно  плакать. Но что бы вы почувствовали на моем месте?!

Я держал за руки любимую девушку, пока  ее не стали вырывать у меня. Кто-то дергал и меня за плечи  – я оглянулся. Вокруг стояла толпа. Неожиданно включился звук. Из неразборчивого гула стали вырываться отдельные  слова. Кто-то звал Наргиз... Я увидел в проеме вагона Римму Анатольевну, которая держалась одной рукой за поручни, другой – за сердце.

Она причитала:

- Нарги… Нарги… Нарги-за!

- Прощай, Наргиз! –  сдавленно крикнул я, все еще не отпуская теплую руку.

А поезд вздрогнул и медленно пополз вперед. Девушку тянули от меня. Меня тянули от нее. Мы инстинктивно дернулись – наши тела соприкоснулись . И Наргиз успела закинуть мне на шею длинные стебельки рук и чмокнуть в щеку. Но чужие люди опять растащили нас...

Девушку поволокли к вагону. Она сопротивлялась и все время оборачивалась. Ее подтолкнули к ступенькам  – цепкие руки матери втащили Наргиз на площадку. 

Ее относило все дальше и дальше. Вывернувшись из рук матери, она стояла, вполоборота повернувшись ко мне, потом  высунулась из вагона, повиснув на поручнях. Фигурка отдалялась, становилась все меньше и тоньше. И, наконец, последний мелькнувший вагон закрыл ее от меня.

 

VI.

Я побрел обратно. Мне казалось, что этот поезд переехал меня. Шаман стоял на прежнем месте. Он даже не убежал - стоял и ждал, как будто все понимал!  Чудо конь! Я прижался к его шее, размазывая о гриву слезы, потом медленно свел коня с перрона и залез на него.

Мы больше не спешили. Путь предстоял дальний – не через перевал, а по окружной дороге, через  придорожные  аулы, степь и поселок Мерей, откуда  свернем к санаторию.

За станцией остановились у речки, которую недавно с ходу взял Шаман. Я нашел прогалину с еще зеленой травой, дал напиться и поесть коню, а  сам в это время читал письмо Наргиз.

 

Дорогой Арсен!

Ты, наверное, ничего не понимаешь, почему я не пришла. У нас такая странная история... Я сама не могу прийти в себя! Тот высокий узбек, с которым я танцевала на последней дискотеке (может быть, помнишь его?) оказался моим отцом. Он хотел забрать меня в Ташкент, где занимает высокую должность аж при Каримове!  Сказал, что может мне больше дать, чем мама.  Это, неправда, конечно: маму никто не заменит. Но она так испугалась, думала, что я соглашусь и поеду, что никуда меня от себя не отпускала! И рассказала мне обо всем только сегодня, потому  что отец настаивает на встрече, и я должна выбирать… Смешно, как я могу выбрать человека, которого никогда не знала! Правда, он сказал, что всегда любил меня и это мама увезла меня от него. Я не знаю, из-за чего они поссорились, думаю, что он ей изменил, потому что мама даже говорить о нем спокойно не может.

Отец пришел в наш номер и долго разговаривал со мной. Он сказал, что не собирается забирать меня силой, хочет только общаться, раз нас свела судьба. Но мама не верит и запретила даже давать наш адрес и  телефон. А я совершенно в шоке и испытываю странное чувство раздвоенности. И маму жалко, и хочется теперь поближе узнать отца. У меня в душе всегда была какая-то пустота оттого, что я не знала его. Сейчас она исчезла.

Но ты догадываешься? Я никогда не смогу бросить мать! Вся ее жизнь во мне, так она говорит, и я знаю: это правда. Я пытаюсь успокоить маму, но она не слушает и сказала, что мы уезжаем. Я очень просила остаться, в основном из-за тебя, даже вчера поругалась с ней.  Мы обе плакали. Но мне ее жалко. А она говорит, что им с отцом нет места на одной земле.

После ужина мама согласилась  пойти на дискотеку, чтобы я могла попрощаться с тобой. Но мы  были не в лучшем виде и долго собирались, а когда пришли,  тебя уже не было. Я решила написать тебе, так как завтра  смогу лишь попрощаться с тобой,  вряд ли будет время поговорить.

Арсен, ты такой хороший парень, я рада, что с тобой познакомилась и никогда не забуду этих дней! Больше всего жалею

Здесь письмо обрывалось, а дальше неровным почерком была сделана приписка.

 

Дописываю в туалете на подоконнике: мама проснулась, будет ругаться, что я не сплю. Прости, я не успела написать всего. До завтра.

Надеюсь, будешь звонить.

 

Ниже были торопливо выведены адрес и номер телефона Наргиз.

Так как я уже знал уже эту историю,  письмо меня не удивило. Важно было другое: она помнила обо мне, и я был ей дорог. Это  было для меня самым главным!

 

Поселок я объехал стороной: несомненно, весть о том, что я угнал коня, уже достигла ушей матери. А если Таир догадался, что я поехал через перевал,  наверняка, рассказал и об этом. Я представил, в каком состоянии мать, но утешать ее сейчас не было сил...

Мы рысью приближались  к санаторию. Таир стоял у ворот. Еще издали  я увидел его долговязую фигуру. Он тоже заметил меня, взмахнул руками и побежал навстречу. Я подъехал, спешился и молча протянул поводья. Какое-то время мы просто смотрели друг на друга.

– Ну, чего ты добился, чего? – наконец проговорил он  дрожащими побелевшими губами. – Что тебе это дало?

Я молчал. Что мог ему ответить? Этого не объяснишь!

– Если бы с Шаманом что-нибудь случилось, я бы тебя убил! – добавил он.

И вдруг подскочил  и, как бешеный, стал трясти меня за плечи, выкрикивая непонятно что. Я разобрал только «дурак» и «умалишенный» или что-то в этом роде...

Наконец, он оттолкнул меня, подошел к коню, сел и уехал. Мне показалось, что в его глазах  сверкнули слезы. Но и я  был рад, что не погубил коня! За этот день он стал для меня преданным другом, и я отлично понимал, что чувствует Таир.

 

 

ЧТО НАЗНАЧЕНО СУДЬБОЙ, ТО САМО ИДЕТ В РУКИ

 

I.

Снова осень. День Народного единства.  Я приехал  домой на выходные и пошел к санаторию, все еще смутно надеясь получить какую-нибудь весть. И снова зря.

 Сижу на горе – примерно то место, где мы однажды сидели с Наргиз,  дописываю последние строки. А точнее заканчиваю описывать то, что  уже написала на страницах жизни моя судьба.

Солнце не яркое сегодня: висит какая-то дымка, как будто  пытается закрыть санаторий и отдалить от меня прошлое. Я и сам стараюсь не думать о нем, жить дальше, но постоянно чувствую его присутствие. Живу, а Наргиз… ходит рядом!

Я так и не видел ее с тех пор, как догнал поезд, и только раз слышал ее голос.

Из санатория по межгороду разрешали звонить только в экстренных случаях, и то с особого разрешения начальства. Приходилось дожидаться  выходных и бежать к соседке, ведь своего телефона у нас нет. 

В первый раз  сразу связался с Наргиз. Она ходила уже в новую гимназию, где ей все нравилось.  А я рассказывал, как мне скучно без нее, но открыто говорить о своих чувствах не решился: тетя Зауреш постоянно заглядывала в комнату,  я замолкал на полуслове.

В следующие выходные  попадал на Римму Анатольевну, которая говорила, что Наргиз в Акжаре или у друзей и  придет поздно. Поздно приходить я не решался, так как соседка ложилась рано. Она  и без того ворчала на меня:

–  Думала у тебя что-то серьезное, а ты только с девушками болтаешь! 

Поэтому  я  стал ездить на вокзал, чтоб звонить. Но мне опять не везло: то попадал куда-нибудь не туда, то слышал в ответ длинные гудки. Может, я звонил не во время, а, может быть,  Римма Анатольевна вообще отключила телефон, чтобы отец не мог связаться с Наргиз. Или она не хотела, чтоб Наргиз общалась  со мной.

Тогда я накатал большое письмо –  первое письмо в своей жизни. Но и на него не дождался ответа.

Оставаться в санатории  больше не хотелось: все здесь напоминало о Наргиз, но без нее как-то  потускнело. Даже  погода переменилась. Внезапные дожди и ветры, а  затем  обильный  снегопад уничтожили остатки осенней красоты. Цветы и листья завяли, упали на мерзлую землю. А, когда солнце выглянуло, вокруг  преобладали серые, коричневые и черные краски. Теперь я знаю –  это цвета тоски.

 

II.

Я попросил Таира быстрее найти мне замену, хотя он  и уговаривал меня поработать до лета.

–  Что будешь делать дома, тормоз? Здесь и питание, и заработок  есть…

Он был прав, мать с сестрой  поддерживали его, но, скрепя сердце, я остался лишь до декабря и то только потому, что мне назначили массаж  на  больную ногу.  Позже меня подменил   братишка Таира. Он не умел петь, но хорошо танцевал и был остер на язык, а потом уже они нашли  профессионального  музыканта.

Вернулся  я домой перед Новым годом. Нога уже  не болела, но иногда  немела и была не слишком подвижной. Я продолжал делать упражнения, назначенные  санаторным врачом и продолжал писать письма.  Пробовал звонить и терялся в догадках. Может быть, Наргиз все-таки приняла предложение отца и уехала в Ташкент? Или забыла меня и влюбилась в другого?

 Я никому не рассказывал о Наргиз, даже Дауру, лучшему другу, приехавшему на Новый год из Алма-Аты, где он теперь учился в колледже. Только Олжасу, мужу сестры,  сказал, что познакомился с девушкой в санатории и потерял ее, когда она уехала. Очень уж он достал меня вопросами: чего я хожу такой не веселый.

–  Бывает, –  сказал Олжас и рассказал про свой случай. –  Я сам когда-то в лагере влюбился! Мы даже давали друг другу клятву не расставаться. Но девушка написала мне только одно письмо, а когда через полгода я приехал в ее поселок, то застал ее с каким-то парнем. Она, правда,  подошла, но мы уже даже не знали, о чем говорить.

Я вспомнил, что Наргиз пошла в новую школу и подумал: «Так могло и быть! Зачем ей хромой аульный мальчишка, когда вокруг столько крутых столичных парней?»

Видя, что не успокоил меня, а лишь  расстроил, Олжас добавил:

 – Да ладно! Может, у тебя все не так. Может, это почта виновата: все жалуются, что она плохо работает. Сам знаешь, какой сейчас бардак!

Я продолжал писать, но все  реже. И только в апреле узнал от тети Зауреш, что Наргиз все-таки звонила мне один раз, в конце осени, на ее телефон.

–  Что же вы не сказали мне! – заорал я.

Тетя Зауреш обиженно поджала губы:

–  А ты больше не приходил. Я что, бегать по поселку должна, тебя искать?

Она сердито взглянула на меня и ушла.

 

III.

 После Нового года я работал в столярном цехе и в мае на заработанные деньги решил ехать в Акмолу.  Перед этим  ходил в санаторий, так как мне в голову пришла глупая мысль, что Наргиз могла позвонить или написать туда, если вдруг не получила мои письма. Но на вопрос, не было ли для меня  каких-нибудь сообщений, все только качали головой.

Это посещение  всколыхнуло мои чувства. Вокруг была такая красота! Склоны утопали в ослепительной зелени, а там, где мы гуляли с Наргиз, расцвели  тюльпаны. Одни тянули вверх головки на стройном стебле, доверчиво раскрывая остроконечные  лепестки, другие скромно смотрели в землю. Как они напоминали мне Наргиз!

Я не выдержал, собрался, и  в майские праздники рванул…

Увы! По указанному адресу Наргиз  уже не жила. Дверь открыли чужие люди, и они ничего не знали о том, куда переехали прежние жильцы. Соседи по  квартире в ответ на  мои расспросы тоже пожимали плечами и говорили, что в доме ни с кем не общаются. Странные все-таки эти городские!

Я ни с чем вернулся домой.

 

IV.

Зимой я много читал (к удивлению матери и сестры, ходил в библиотеку).  Однообразная работа в столярке, куда устроил меня после Нового года Олжас, оставляла много времени на размышления. Под жужжание электропилы и мягкий шелест рубанка хорошо думалось и мечталось. И как из-под лезвия неторопливо ползла, цепляясь кольцо за кольцо, тонкая стружка, так же текли и цеплялись друг за друга мои мысли, в которых прочитанное мешалось с воспоминаниями, а пережитое становилось словами, которые я иногда записывал. У меня получались то стихи, то проза — небольшие зарисовки наших встреч. А потом  я понял, что  надо записать всю историю целиком. Чтобы не вызывать лишних вопросов,  закрывался в своей комнате и говорил, что готовлюсь к поступлению в институт. 

Новое занятие увлекало меня и затягивало. Оно притупляло чувство  одиночества, давало возможность пережить заново то, что было так дорого мне, никому не приоткрывая тайников души. Почему  так: легче рассказать свою историю всему свету, чем поделиться ею с конкретным человеком?

Я до того увлекся этим, что совершенно забыл про тренировки, хотя на улице стояла весна и нога совсем не болела. Мало того, жизнь профессионального футболиста теперь не казалась такой  привлекательной. Осознал, что футболист типа Пеле из меня вряд ли получится, а посвящать всю жизнь ежедневным тренировкам уже не хотелось.  Прав был Таир: в футбол надо играть в свободное время.

Карьера певца или массовика- затейника меня тоже не прельщала.  Но научиться писать  очень хотелось, и, к удивлению родных и друзей, я в Алма-Ате отдал документы в университет на факультет журналистики. К еще большему изумлению всех, поступил…

 

Когда приехал вчера на каникулы, ко мне, как обычно, подсела бабушка. Стала допытываться, как там я в городе, что  ем,  с кем дружу, а потом спросила:

– Жаным, ты девушку еще не завел?

– Нет, бабушка. Придется тебе искать мне десять невест!

Бабушка даже отшатнулась:

– Каких невест? Ты что, жениться собрался? А так много зачем?

Я рассмеялся.

– Помнишь, бабушка, ты обещала, если меня бросит любимая девушка, найти для меня десять невест? Так вот, она разлюбила меня…

Бабушка долго пристально глядела мне в глаза, а потом сказала:

– Если понадобится, и сто найдем! Только в народе говорят :  "Не женись на той, которую любишь, а женись на той, которая тебя любит!" Да и рано тебе жениться, Арсенчик – учиться надо. Выучишься, большим человеком станешь – невесты сами к тебе прибегут.

Потом она наклонила меня к себе и поцеловала в жесткие волосы, которые только ее одну не раздражали никогда. Это мать с сестрой всегда ворчали, что они торчат в разные стороны.

– А первая любовь... что же, – тихо добавила бабушка. – Она ведь хрупкая, как тюльпан!

 

 

V.

Может быть, со временем из меня получится  бард и я стану писать и исполнять  свои песни? Или начну писать тексты для других. Или сделаюсь переводчиком.  А, может быть,  журналистом или писателем…  Хочу попробовать все это, а затем  выбрать. Возможно, когда   стану знаменитым, действительно, буду интересен Наргиз. И однажды она прочтет мою повесть! Или  тогда будет уже поздно?  Я  не решил еще, стоит ли искать Наргиз дальше...

Из тетрадки выпал листок. Это куплет из песни  Мукагали Макатаева, которую я зимой переводил для нее.

 

Даже в хмурые дни ноября,

Когда с веток слетает листва

И шуршит под ногами она,

Высыхая на мертвой траве

Ты вспоминай обо мне!

 

Мечтай, дорогая, мечтай.

Забудь, что есть слово «нет»

И про меня вспоминай.

 

Помнит ли обо мне Наргиз, мечтает ли о встрече так, как об этом мечтаю я? Не знаю! Может быть, любовь в ее сердце, едва вспыхнув, погасла. Но в любом случае она – моя муза. Про нее моя повесть.

 

VI

Я закрыл рукопись со смешанным чувством боли, грусти и щемящей нежности.

Думаю, что в те месяцы я принял правильное решение: не обвинять Наргиз ни в чем , не зная, что же произошло. К тому же незнание – это надежда.

Следующим утром поезд уже доставил меня в Алматы. Вдыхая свежий воздух,  я вышел на заснеженный перрон и огляделся  в поисках такси.

– Куда едем, брат? – подошел  таксист.

  Я называю адрес.

Таксист кладет мои вещи в багажник и отправляется искать пассажиров на оставшиеся места.

А мое сердце  бьется в радостном предвкушении. Короткая трехдневная поездка теперь кажется целым путешествием: я успел ужасно соскучиться  по своим. Скорей домой!

Ясно представляю себе, как выскочит первой Мадина, повиснет на шее, запрыгает рядом:

– А что привез? Что привез?

Следом приковыляет на толстых ножках или прикатит на маленьком велосипеде Амир.  Пока он неразговорчив. Обнимет за ногу и будет смотреть широко открытыми глазами, до тех пор пока Мадина не потащит пакеты с подарками, заботливо приготовленными сестрой, на кухню. Тогда он побежит следом.

Жена тоже выйдет встречать меня, но, поздоровавшись, остановится поодаль и будет смотреть на нас, улыбаясь. Но вот настанет ее очередь, и она обнимет меня.

– А мне какой подарок? – шепнет она в ухо.

– Есть тебе подарок, дорогая, есть, погоди!

Я лезу в пакет.

– Ты всегда жалела, что не пишу я художественную литературу, что тебе не удалось  прочитать мою первую повесть. Теперь ты сможешь сделать это. Держи!

И протяну ей синюю тетрадь...

 

Заполненное такси, наконец,  тронулось. Мы выехали на проспект Раймбека, где впереди, на востоке, сквозь лиловую утреннюю дымку высвечивал  желтоватый, похожий на шелпек, размытый по краям, круг поднимающегося ввысь солнца.

Он напомнил мне последний абзац повести, написанный много лет назад на горе. Я помню его почти дословно.

«Вечернее солнце, погрузив в тень санаторий,  полезло вверх и согрело меня. Потом, перепрыгнув через  мою голову, забралось  еще выше. Я обернулся: на самом верху, там, где протекает небольшая речка, вспыхнули золотом и заиграли теплыми оттенками листья боярки. Затем и они погасли. Все, как тогда!

Огненный диск солнца катился дальше».