Просмотров: 138 | Опубликовано: 2018-09-07 02:56:06

Почерневшее солнце

Повесть

                 Вторая мировая война,  в которой принимали участие более шестидесяти  стран мира, побила все рекорды по людским потерям, она стала наиболее разрушительной из всех войн. Страшная цифра – 26 300 000 погибших граждан Советского Союза. Общие людские потери составили около 60 миллионов человек. Что пришлось выдержать людям, на плечи которых свалилось  тяжелая ноша, как складывались их судьбы, как сражались и выстояли в эти тяжелые для страны дни… Казах, русский, армянин и дагестанец, узбек, грузин, белорус и украинец – низкий поклон тебе, советский солдат.

                               

                                                 ГЛАВА   ПЕРВАЯ

                                                         НАЧАЛО

       Этот июньский день сорок первого года был долгим, уже  по-летнему теплым и, растворяясь в сумерках,  все еще цеплялся за небо, раскрашивая его в мягкие  терракотовые тона. Он унес с собой  щебетанье птиц, шепот кудрявых берез,  и в наступившей тишине вдруг заговорила, зажурчала речка, зашумел выпущенный на волю ветер. 

   Камшат сидела на низкой, сколоченной наспех скамейке перед деревянным, еще пахнувшим свежим срубом  крыльцом, пытаясь рассмотреть в темноте  невысокие строения их  маленькой деревни. Ей нравилось, что дома, или хаты, как ласково называли свои выбеленные, с небольшими окошками  жилища сельчане,  утопали в зелени деревьев, которые казались  здесь более высокими и пышными, чем в ее родных краях. Девушка вздохнула, затем, обернувшись,  посмотрела на окно, из которого лился яркий, по-домашнему теплый  свет. Он мягко ложился  ей под ноги ажурной дорожкой, приглашая новую хозяйку  в дом, который все еще был чужим и необжитым.   За  цветными занавесками,  которые Камшат  повесила только   сегодня утром, двигались тени  -  домашние все еще не ложились.  Хлопоты с переездом утомили новых жильцов -  мать с раннего утра распределяла нехитрую утварь  по дому,  Камшат помогала ей, а маленькая Айша резвилась рядом, путаясь под ногами и бесконечно болтая. Девочка по – детски радовалась  этому переезду в далекую белорусскую деревеньку, где уже успела подружиться с местной детворой. Новые впечатления переполняли ее, глаза искрились  от счастья.

    Камшат улыбнулась, подумав о сестренке.  За те несколько месяцев, что Айша   провела здесь, она выучила много незнакомых слов и, разговаривая, то и дело путалась в двух языках. Особенно интересно было наблюдать, как она объяснялась  с мамой - та совсем не понимала ее необычного говора, сотканного из обрывков белорусского и  родного языка, которого  здесь никто не знал. Айше шел только пятый год. Эта   подвижная и  ласковая девочка с круглым смешливым личиком была всеобщей любимицей в их семье.

   Камшат вдруг вспомнила, как однажды чуть не потеряла сестренку,  и по ее телу пробежала дрожь – воспоминания   заставили девушку снова пережить тот ужасный день, встревоженное сердце кольнуло в груди острой иглой.

   Это случилось давно – Айша тогда еще была совсем крошкой и только училась стоять на ногах. В тот весенний солнечный день  Камшат, собираясь прогуляться, привычно подхватила сестренку на руки  и  выбежала с ней  со двора.  Несмотря на то, что солнце еще плохо прогревало землю, молодая  поросль уже повсюду проглядывала сквозь грязные, затвердевшие от таяния, почерневшие корки льда.

    Все произошло в один миг – она, заигравшись с подругами, вдруг услышала отчаянный крик Айши – девочка, оставленная без присмотра возле арыка, упала в воду. Камшат  так растерялась, что не могла сдвинуться с места, если бы не Асет, соседский мальчик, малышка  бы захлебнулась. Мальчуган быстро спрыгнул в арык  и выловил девочку. Камшат плохо помнила, что произошло потом, она только видела перед собой разодранную в кровь коленку Айши, ее заплаканное лицо с грязными разводами на щеках. Камшат со всех ног бежала домой.  

   Это детское впечатление врезалось в память надолго. Девушка вздохнула,  она тогда сильно испугалась - совсем не по – детски.  Девушка  помнила, как, прибежав   в тот страшный день,   домой,  усердно кутала сестренку  в одеяло, как успокаивала,  целовала ее. Девочке  казалось, что теперь Айша непременно должна умереть, потому что многие люди, простудившись, почему-то умирали,  и их больше никто никогда не видел.

   Камшат плакала, просила Айшу не умирать и даже пообещала выдержать любое наказание, лишь бы она поправилась. Но, несмотря на ее мольбы, девочка все-таки заболела. Несколько дней она металась в жару, и Камшат наравне с матерью ухаживала за ней,  днями не отходила от детской  постели. А когда пришел доктор и, сдвинув брови, строго взглянул  на нее, не так, как всегда,  девочка так испугалась, что сразу же убежала в свою комнату, где и проревела почти весь  день. А ночью, стоя перед зеркалом, она со слезами отрезала  ножницами свои косы, которые так украшали ее, в надежде, что это поможет Айше поправиться.

    Встряхнув головой, девушка невольно провела рукой по волосам – косы снова отросли, стали такими же тугими и шелковистыми, как и раньше. Теперь уже  и у Айши есть свои маленькие косички, в которые Камшат каждое утро вплетает разноцветные ленточки.

   - Кто там? – Встрепенулась вдруг  девушка, услышав позади себя неясный  шорох. Она подняла голову, прислушалась.

-  Камшат, иди сюда.

   Девушка резко   повернулась, но, разглядев в темноте  знакомые черты, радостно откликнулась:

   - Василий, ты?

   - Иди сюда, скорей, - ей показалось, что голос у него был какой-то необычный,  чуть приглушенный, словно парень простудился.

   - Что случилось? – Встревоженно спросила Камшат, почувствовав в его словах плохо скрытую тревогу.  Она поспешно скользнула вниз по склону и,  очутившись  рядом с юношей, протянула ему руку.

   - Пойдем к нам, - сказала она  просто, но, заглянув в его воспаленные глаза, вдруг испугалась.

      - Ты чего?

   Парень  тяжело дышал. Она  заметила, что его одежда была сильно испачкана -  на светлой рубахе неестественно выделялись большие  темные пятна.

  - Не знаю, - прошептал он, сплевывая, - ты ничего не слышала?

   - Нет, - покачала головой девушка.

   - Стреляли. Наверное, в части что-то произошло.

   Камшат совсем растерялась. Она вспомнила, что тоже слышала сегодня  выстрелы, но здесь, рядом с границей, это было обычным  делом – тем более,  что вчера начались учения. Военная часть совсем рядом – рукой подать. Правда, отца сегодня  рано увезли куда-то, но он скоро должен был вернуться, так уже  бывало, и не раз.

   Вдруг они услышали  громкие крики, доносившиеся откуда-то снизу, и эта ночь, опустившаяся на землю,  стала вмиг холодной, неприветливой.

   - Что это? – Девушка испуганно посмотрела на Василия, невольно  вцепившись пальцами в его руку.

  Страх сковал ее всю,  она не могла  пошевелиться.

   - Камшат, - услышала она голос сестренки,   - Камшат.

Девушка вздрогнула – голос Айши  пронзил ее насквозь, вывел  из  оцепенения.  Камшат  повернулась к дому, на крыльце которого стояла девочка, укутанная в большую шаль. Она выглядывала сестру, не решаясь спуститься по ступенькам вниз.

   - Я пойду,  посмотрю, - парень сорвался с места.

   - Подожди, - девушка не колебалась, тревога за отца нарастала, - я с тобой.

   Они почти скатились по влажной траве вниз, затем побежали по дороге. Где-то впереди что-то грохотнуло, и  часть леса, выхваченная яркой вспышкой, встала перед ними плотной стеной. Темнота сгущалась, словно перед сильной грозой, потяжелевшее  небо совсем  прижало  маленькие дома к земле, ложась  широким покрывалом на их  низкие,  камышовые  крыши.

Камшат почти бежала, не успевая за парнем, и чуть не врезалась в него, когда тот вдруг резко  остановился – ему показалось, что впереди  слышатся  чьи-то  приглушенные голоса. Камшат тяжело дышала, сердце бешено колотилось, выпрыгивало из груди.   Василий дернул девушку за руку, увлекая ее в сторону, за густые заросли шиповника.

   - Ой, - вскрикнула она, уколов пальцы о невидимые шипы кустарника.

   - Тихо, - Василий обхватил ее за плечи и усадил, и снова прислушался. Девушка ничего не понимала, страх не отпускал ее, все в этой нагнетающей, ставшей вдруг зловещей темноте казалось странным, пугающим.

   В это время рядом послышался тихий стон, а на дороге замаячили чьи-то неясные тени.

   Парень присел и стал торопливо ощупывать траву, продвигаясь на слабый зов.

   - Ты слышала? – Спросил он шепотом.

   Совсем близко, почти из-под  ног, снова  раздался  протяжный  стон.

- Это здесь, -  прислушавшись,  сказала девушка, продвигаясь в ту сторону, откуда доносился, как ей показалось,  тихий голос. Камшат вся дрожала – неизвестность пугала ее, она боялась, что случилось нечто  ужасное, но старалась отогнать  от себя страшные мысли. Что может случиться в маленькой деревне, где еще сегодня днем жизнь – размеренная и спокойная - текла своим чередом?

   - Дед Макей, - невольно вскрикнул юноша, наткнувшись в темноте на лежащего старика и перевернув его на спину,  - что с тобой?

   Он приподнял деду голову, желая привести его в чувство, и включил фонарик, на миг ослепивший их. Камшат вскрикнула, разглядев  на лице старика кровь. Дед Макей медленно открыл глаза. Казалось,  он не понимал, где находится  и кто рядом с ним. Взгляд его был неподвижен, грудь высоко вздымалась, издавая громкое  хлюпанье и хрипы. Но  вдруг взгляд старика прояснился, губы его зашевелились.

   - В район, - с трудом прошептал он, силясь подняться.  – Позвонить.

Его голос прервался мучительным, глухим кашлем, который снова перешел в протяжный стон.

   В это время в низине опять раздались крики – оглушающие, полные отчаяния, они больно резанули слух.  И тут же  яркая вспышка взметнулась в небо,  всколыхнулся огонь – видимо, загорелся один из домов. Раздались глухие выстрелы.

   - Бандиты, - выдохнул Василий, - они подожгли один из домов, надо сообщить в часть.

   - Стой, - попытался прокричать старик, он сильно дернулся всем телом, и его лицо исказилось от боли, - уходите, скорей.

   Голова старика  откинулась назад, он весь как-то сразу обмяк, словно выдохся. Парень в испуге уронил деда и отпрянул от него.

   Камшат схватилась за юношу  мертвой хваткой. Она смотрела на неподвижного  старика, не в силах отвести взгляд от его лица, которое выделялось белым пятном в темноте, и чувствовала,  как холод проникает в ее тело.

   - Тихо, - Василий потянул ее за собой. Девушка двигалась машинально, словно  во сне, она бежала по дороге, потому что надо было бежать, и от страха ничего не соображала.

   - Сиди здесь, - сказал юноша, усадив ее у плетня какого-то дома, - я посмотрю, что там.

   Камшат  в страхе замотала головой, не в силах вымолвить и  слова, она в отчаянии схватилась за его рубашку, боясь выпустить ее хоть на миг.

   - Я быстро, - бросил Василий и, подтянувшись на руках, неслышно  перебрался  через забор.

   Сидя на земле, Камшат то и дело оглядывалась по сторонам – она не знала, где они находятся и чей это дом, из раскрытых окон которого  лился такой  яркий, неестественный, слишком неприкрытый  свет. Даже высокое  крыльцо было освещено, и входная дверь, распахнутая настежь, не  зазывала  гостей. Она, скособочившись, беспомощно висела на петлях. И было что-то зловещее, пугающее в той тишине, которая  оглушила этот большой  молчаливый дом.

   Девушка видела, как Василий подбежал к одному из окон и, ухватившись за подоконник, заглянул  в комнату. Парень замер на некоторое время, затем  спрыгнул на землю, присел. Камшат ждала его возвращения, ее трясло, тело горело, словно в жару, а ладони  вдруг  стали  холодными  и  влажными. Что-то происходило вокруг, и сердце замирало от этой пугающей неизвестности. Что случилось с дедом Макеем, почему кричали женщины, и что это за выстрелы они слышали? На все эти вопросы девушка искала ответы и не находила их. Если это бандитское нападение, то почему так открыто, у всех на виду – нет, это что-то другое. Она опасливо оглядывалась по сторонам и чуть не вскрикнула, когда перед ней появился Василий – даже в темноте Камшат заметила, как побледнело его лицо. Глаза юноши блестели от слез,   губы дрожали,  и девушка, пораженная его видом,  не сразу разобрала брошенные в сторону  слова:

   - Там все убиты, расстреляны.

   - Мамочка, - взмолилась она, оседая. 

В соседнем доме тоже послышались  глухие выстрелы.

Потом они долго бежали, не разбирая дороги. Голова девушки гудела, сердце отчаянно колотилось от страха.

« Что же это, что же это такое?» - Лихорадочно думала Камшат, цепляясь за свои мысли, которые вихрем кружили в голове.

   - Куда мы? – Спросила она, не останавливаясь.

   - Забирай своих,  и уходите в лес, - Василий говорил обрывками, - я вас уведу. Надо всех поднимать. 

    - А твоя мама? – Спросила Камшат, ничего не соображая.

   - Они остались в поле, еще с вечера. – Василий нырнул в овраг, он хотел сократить дорогу, чтобы подняться на новую улицу по холму, напрямик. Девушка сильно устала, она падала, поднималась и снова бежала – ее сердце замирало от ужаса, когда она думала о  своих родных, которые, наверное, даже и не подозревали, какая опасность им грозит… .

            - Что это? – Камшат невольно присела, услышав чужие голоса на крыльце своего дома. Дверь сильно хлопнула, раздался крик матери – он был коротким и глухим, словно выстрел.

   Она на мгновение окаменела, потом резко  дернулась вперед, но парень крепко ухватил ее за плечи.

  - Не ходи, - прошептал он, наваливаясь   на нее всем телом. Он боялся, что она выскользнет из его рук, кинется в дом.

   - Надо подождать, - торопливо заговорил парень, пытаясь оттащить Камшат  подальше от калитки -   он догадывался, что там   находятся сейчас эти люди, что ее родным угрожает  опасность, и инстинкт самосохранения не позволял юноше отпустить девушку, которая рвалась, как раненая птица, из его рук. Из раскрытых окон не доносилось ни звука, только было видно, как в доме двигаются  большие, неестественно   вытянутые,  тени.

В этот момент, словно гром над головой, снова раздался отчаянный  крик матери и тут же оборвался, заглушенный выстрелами. Камшат рванулась вперед всем телом, юноша схватил ее за одежду, снова повалил на землю.

   - Айша, - прохрипела девушка, вырываясь изо всех сил. Мысль о том, что маленькая девочка -  беззащитный ребенок   находится сейчас в опасности, рвала ее на части. Она гнала девушку туда, где находились ее родные, и Камшат, обезумев от страшной догадки, завыла, пыталась ползти, чтобы хоть чуть-чуть продвинуться к дому, где чинили страшное  злодейство чужие люди.

   Василий все понял – он снова  увидел перед собой ужасающую   картину, что предстала перед ним в опустевшем, вмиг осиротевшем доме председателя, где лежали на окровавленном полу убитые женщины и мужчины. Он понял, что неизвестные пришли  в этот дом на окраине, чтобы убивать, и сделают свое черное дело. Парень  с новой силой обхватил девушку, прижал ее голову к земле, чтобы ее крики не привлекли внимания убийц.

   - Подожди, - путаясь в своих мыслях, говорил он ей, - они не убьют ребенка, они не посмеют. Мы заберем Айшу, как только эти люди уйдут.

   - Пусти, - Камшат, как тигрица, боролась с парнем, она обрушила на него всю свою ярость,  мучительный страх и отчаяние. Она билась в его руках, не зная, как справиться со своими чувствами, которые жгли ее изнутри. В голове девушки стучала только одна страшная мысль – что с Айшой, где ее цветочек, почему она не может защитить свою девочку. Зачем этот парень так крепко держит ее, почему не пускает, ведь Айше нужна помощь, ее надо  спасти, вырвать из рук убийц.

 В это время в дверях показался ребенок – девочка  была в одной рубашке, длинной, почти до пят. Камшат задохнулась от радости, она, словно,  сошла с ума от этого видения. Девушка громко позвала сестренку, которая босиком бежала по земле. Айша обернулась, услышав знакомый голос, но в этот момент на крыльце показался высокий мужчина в грубых сапогах.  На нем была военная форма, а на голове каска -  гладкая и блестящая. Камшат почему-то больше всего поразила эта каска – так  чуждо и непривычно смотрелась она на его голове. Он улыбался,  не спуская глаз с девочки, которая замерла  в нерешительности посреди двора.  В его руках блеснул автомат. Раздалось несколько выстрелов. Камшат видела, как девочка сделала несколько маленьких шагов, потом,  взмахнув руками, вдруг  упала на траву. 

   - Айша, - крикнула девушка не своим голосом, и тут же ветки над ее головой вздрогнули, словно от тяжелых капель дождя.

 Василий, услышав рядом выстрелы,  так прижал девушку к земле, что она не могла пошевелиться.

   - Молчи, - прошептал он, обхватив ладонью ее лицо.

 Камшат  подумала, что она умерла, что жизнь ей только приснилась, показалась, поманила своей чистотой, и исчезла в кромешной темноте.

   Сколько пролежала так девушка, она не помнила.

    Очнулась Камшат оттого, что кто-то бил ее по щекам. Она почувствовала такую сильную боль, что, вскрикнув, невольно схватилась руками за лицо.

   - Нет, нет, нет, - продолжал наносить удары парень, рыдая навзрыд. Он бил ее по лицу, не выдержав напряжения и страха, что съедал его. Он бил ее, не понимая, что делает, в каком-то забвении, не желая возвращаться в эту нереальную, такую жуткую,  действительность.

   Камшат закричала. Она вырвалась из его железных объятий и бросилась к дому. Айша лежала на том же месте, недалеко от  крыльца, возле которого еще совсем недавно сидела она сама. Девочка  лежала лицом вниз и  казалась такой  хрупкой и незащищенной, что замирало сердце. Камшат схватила ее на руки и, упав вместе с ребенком на землю, зашлась в рыданиях. Лицо Айши было спокойным, она словно уснула, так и не поняв, что случилось. Камшат обхватила ее всю, прижала к себе, затем в отчаянии затрясла, пытаясь разбудить ее, сбросить с ребенка неживое оцепенение. Девушка смахнула слезы, которые, словно жемчужины, все еще блестели на маленьком личике, прижалась губами к детской  щеке, что-то забормотала, пытаясь утешить ребенка, который уже не нуждался в людской доброте. Мир опрокинулся, перевернулся – он уже не принадлежал этой девушке, которая, наверное, умерла в этот момент. Он стал незримым, холодным свидетелем ее страданий – нечеловеческих в людском обществе,  он стал миром убийц, и незачем было за него держаться, не было больше ничего вокруг, кроме опустошения и горя.

   Камшат слышала, как мимо нее кто-то пробежал в дом, но не понимала, что происходит. Она  находилась на другой планете -  там, где еще дышала ее сестренка, где были отец и мать, где она была счастлива. Из дома послышался шум, словно в комнатах передвигали мебель, делая уборку, затем  звук опрокинутого  ведра. Вскоре  она почувствовала на своих плечах чьи-то руки.

   - Камшат, - услышала она голос юноши, но сейчас он ей показался таким далеким и чужим, как будто доносился  из-под земли.  Она словно видела сон, где двигались неживые, черные,  безликие  тени.

   - Камшат, очнись, нам надо идти. – Василий уже пришел в себя, но еще  плохо понимал, что происходит в деревне, и не знал, что им делать дальше.

   Из поселка слышались все новые выстрелы, люди бегали, кричали, дома горели, словно  свечи на поминальном столе. Все было в дыму.

   Юноше все-таки удалось оторвать Камшат от девочки, он обнял ее.

   - Пойдем, надо уходить – они могут вернуться.

   Девушка блуждающим взглядом окинула двор, затем ее взор привлекла цветная занавеска  в распахнутом настежь  окне, которая,  словно сочувствуя ее горю, шумно билась о ставни. Может, это и не занавеска была вовсе, а  плененная, напуганная  птица, и сейчас она,  поранив крылья, пытается вырваться из окна и взмыть в черное небо – туда, где нет людей, где она жила в безопасности.

   - Мама! - Вдруг, крикнула девушка. Она вырвалась из стальных  объятий юноши и кинулась в дом. На крыльце, не удержавшись на ногах, Камшат  неуклюже присела, затем, цепляясь за ступеньки,  снова поднялась. Ноги не слушались ее, став, вдруг, тяжелыми и ватными.

   Василий снова догнал девушку, больно схватил за руки.

   - Не ходи туда, - почти приказал он, - не надо.

  Его слова потонули в страшном грохоте, который на миг оглушил  пустой, безмолвной тишиной, рядом что-то упало. В голове у девушки все смешалось – крики, стоны, выстрелы, а в глазах застыла чья-то  злобная, беспощадная улыбка. Наверное,   это сама смерть сейчас, медленно кружа над головой, так    улыбалась ей.

    Василий нес на руках девочку, он прижимал ее к себе, словно Айша все еще была жива, будто бы хотел защитить маленького ребенка от убийц, от этой душной ночи, что черной птицей накрыла их маленькую деревню  в один миг. Камшат бежала следом, она  рыдала навзрыд, цеплялась за его руки, то и дело спотыкалась, падала, затем поднималась и снова догоняла его. Наконец, юноша остановился. Здесь, на поле, почти у самой кромки леса, где еще вчера шли друг за другом трактора, и земля была рыхлой,  они должны похоронить  девочку.

   Камшат еще держала маленькие пальчики в своей ладони и никак не могла понять, почему она не может передать им свое тепло. Девушка машинально подчинялась этому парню, ставшим в один миг вдруг чужим и неприметным, не осознавая, зачем он заставляет ее встать, зачем кричит на нее, почему отрывает от нее частицу тела, зачем разлучает ее с душой…

Несколько часов бродили они вокруг деревни. Камшат  безучастно наблюдала, как бежали обезумевшие от страха люди, оставшиеся в живых после разгромного нападения,  как горели с шумным  треском  дома. Она смотрела на огонь и чувствовала, как он пожирает ее, она всем телом ощущала его смертельное прикосновение.  В части то и дело слышались автоматные очереди, что-то взрывалось, в воздухе пахло гарью  и порохом.

  Вдруг где-то высоко  угрожающе  взревели моторы. Василий поднял голову – в черном опрокинутом  небе  заметались огни, и сразу же  раздался оглушающий грохот, земля вздрогнула, застонала, словно раненый зверь. Затем прогремел  еще один взрыв, потом еще.

   - Самолеты! - закричал Василий, не веря своим глазам.

   Сорвавшись с места, он заметался, затем схватил девушку за руку и потащил ее  за огороды - в поле, за которым темнел спасительный  лес. 

 

           

 

                Камшат сидела на холодном  камне, под кроной низкого дерева. Она была одна – Василий, усадив ее здесь, снова куда-то убежал. Несмотря на то, что наступила  уже глубокая ночь, в лесу было шумно – люди, спасаясь, искали здесь укрытия, теряли друг друга, то и дело раздавались  плач, крики. Вот уже около часа не бомбили. Камшат не знала, что осталось от деревни, куда она совсем недавно   приехала с такими большими надеждами, уцелел ли их дом, который   они так и не успели обжить.

      Девушка словно считывала свои мысли со страниц книги -  ее душа совсем не волновалась,  она была безучастна к тому, что происходило  вокруг. В ее глазах  стояла только одна картина – Айша, ее маленькая сестренка, которая лежала там, у крыльца, на холодной земле. Она даже не услышала выстрела, который ее поразил. А как же мама?  Почему она так кричала, кто эти люди, которые говорят на непонятном  языке. Что им было нужно? Неужели это правда? И это тоже жизнь?

 

       - Камшат! - Василий вынырнул из неглубокого оврага, она совсем забыла о его существовании, и  голос парня заставил девушку вздрогнуть. Он присел рядом и быстро заговорил, глотая слова:

   -  В деревне почти никого не осталось -  они убивают всех, кто попадается им на пути. Убили председателя, всю его семью. Тетю Галю, Наталью – все мертвы. – Парня била дрожь, он говорил сбивчиво, торопливо. - Пойдем, нам надо где-то спрятаться до утра.

   - Хлопец, - вдруг услышали они поблизости  хриплый мужской голос, - поди-ка сюда.

Василий пошел на зов, а через некоторое время вернулся, он был не один  – рядом, опираясь на его плечо, тяжело шел какой-то мужчина.

   Юноша усадил его на траву и сел рядом. Парень  тяжело дышал, с шумом выдыхая воздух,  его одежда была порвана, рубашка прилипла к потному телу.  Камшат смотрела на лицо незнакомца, силясь вспомнить, где его видела. Наконец  поняла, кто перед ней. Это был начальник  отца, он   как-то приходил к ним в дом, узнавал, не нужно ли чего, как устроились на новом месте. Рассказывали, что он  служил здесь, на границе уже несколько лет и был приезжим, как и они, и почти что их земляком.  Девушка заметила, что  мужчина был ранен, но совсем не удивилась этому – все это было сейчас далеко от ее воспаленного сознания, все это не могло быть правдой. В ушах стоял только монотонный  шум, он защищал ее от новых потрясений, от  страшных слов, от понимания того, что происходит вокруг.

    Камшат было уже  все равно -  ее мир разрушился, разбился в одно мгновение,  и она сама, наверное, уже не жила.

   - Ждать нельзя, - сказал мужчина, усаживаясь удобнее, -  было видно, что эти несколько шагов дались ему с большим трудом, – завтра будет поздно. Надо уходить сейчас, под покровом ночи.

   - Я соберу  людей, -   с готовностью сказал парень, но мужчина не дал ему договорить. Он отрицательно покачал головой, и морщась от боли, произнес:

   - Нельзя, надо уходить сейчас. Связь нарушена – помощь придет не скоро.

   - Мы пойдем вместе, - уверенно проговорил  Василий, поднимаясь  и беря под  руку раненого.

   - Нет, - твердо сказал тот, - я не пойду. – Затем, немного   смягчившись, он добавил, глядя на юношу, -  не дойду.  Уводи девушку, сынок, ты отвечаешь за ее жизнь. – Он поймал  Василия за руку, сильно сжал его пальцы, потом  тихо добавил, - ее отец уже не сможет защитить свою дочь.

Парень чуть помедлил, последние слова незнакомца еще звучали у него в голове, он растерялся.

   - Как же ты здесь, раненый? – Юноша все еще не мог заставить себя сдвинуться с места.

   - Как твое имя? – Вместо ответа прошипел тот.

   - Василий.

   Мужчина громко выругался.

   Парень отшатнулся. Затем, ухватив девушку за руку, решительно двинулся вперед,  в более безопасное место, хотя он и понятия сейчас  не имел, где это.

   И вот девушка вновь шла за своим спасителем, не думая ни о чем – время как будто остановилось для нее в эту ночь,  самую темную ночь в ее жизни. Она не знала, сколько часов  они продвигались на ощупь, сколько прошло времени с тех пор,  как перестало биться сердечко Айши. Девушка  хотела сейчас только одного – умереть, остановить и свое сердце под этим темным небом, пока еще не взошло солнце, чтобы не видеть, как оно будет ласкать лучами  эту грязную, почерневшую от крови землю.

      Но вот, наконец, Василий вывел ее  на дорогу, и стало легче идти. Небо все еще озарялось яркими вспышками, где-то впереди снова загрохотало.

   - Тише, - прошептал, вдруг, Василий. – Ты слышишь?

   Камшат ничего не слышала, или не хотела отвечать – он не понял. Позади  них нарастал шум, он накатывался страшной волной, угрожая смести все живое на своем пути.  Парень снова кинулся в кусты, увлекая за собой молчаливую, безучастную ко всему происходящему,  спутницу. Они сидели под низким  раскидистым кустом, на жесткой, ставшей, вдруг, колючей траве,  и ждали.  Вскоре на дороге показались танки. Они двигались медленно, тяжело, словно сонные гусеницы, ощупывая чужую землю, пробуя ее на прочность.

   - Ух,  ты, - задохнулся Василий. – Что же это делается-то?

Камшат равнодушно смотрела на эти огромные черные машины, проезжающие мимо. Она не чувствовала сейчас ни страха, ни холода. Даже если бы они проехали сейчас по ней, по ее живому телу, она бы ничего не почувствовала - боль ушла и больше никогда не вернется.

 

   Целый день они пробирались через лес. 

   - Камшат, - парень вдруг остановился, чувствуя, что уже сходит с ума от ее молчания. – Очнись, слышишь? Почему ты молчишь, ты понимаешь меня? - Он обхватил ее за плечи, сильно встряхнул.  Юноша   и сам  был на грани безумия – страх за родных, которых он так и не отыскал в деревне,  давил на него тяжелым грузом, пугающая неизвестность отнимала силы. Не выпуская  из рук девушку, он  медленно скользнул вниз, упал на колени и, обхватив ее за ноги, заплакал навзрыд. Камшат  стояла перед ним, прямая, как молодая сосна, и не шевелилась -  дыхание девушки  было ровным, душа ее совсем не волновалась.  Она смотрела на него и не видела,  слушала его слова отчаяния, и не слышала их. Она больше не жила в этом мире, которым правят   убийцы.

     Вскоре они  вышли к незнакомой  деревне. Здесь, наверное, тоже побывали эти люди с автоматами и оставили после себя лишь безмолвную, угнетающую тишину. Василий осмотрелся – всюду были видны следы разгрома, но деревня молчала – не было слышно привычного мычания коров, не кудахтали куры. Даже вороны, эти черные птицы,   улетели из этого,  ставшего  в одну ночь безлюдным,  мрачного  места.

 

  Василий, осмотревшись, повел девушку  в  дом, стоявший на самой окраине и скрытый от посторонних глаз высокими деревьями, которые росли  здесь, со стороны речки,  сплошной  полосой.  Войдя внутрь, юноша  осмотрел шкафы, нашел немного продуктов. Он усадил девушку за стол, положил перед ней кусок хлеба, поставил чашку с творогом, который уже немного обветрился, но все еще был довольно мягким, и твердо сказал:

     - Ешь.  Видно, совсем недавно   ушли – печь еще теплая.

   В это время на веранде послышался шум, затем чьи-то неторопливые, шаркающие шаги. Парень вскочил, выронив ложку. Он схватил  табуретку, готовый защищаться до конца, кто бы это ни был. Его сердце сильно колотилось, парень  с тревогой смотрел на дверь, за которой раздался чей-то кашель.  Вскоре на пороге возникла   маленькая сухонькая старуха. Она взглянула на нежданных гостей мутными  от времени глазами, привычно потянула за собой дверь, которая недовольно заскрипела, но все же послушно затворилась, и засеменила к столу, за которым сидела девушка.

   - Кушай, кушай, милок, - проговорила  она спокойно, кивая головой, старушка совсем не выказывала  своего удивления. – Издалека идете – то?

   - Издалека, - ответил Василий, тяжело выдохнув  и  опуская табуретку на пол.

   - Ох, беда - то какая, как же вы теперь?  - покачала головой старая женщина, потом, словно спохватившись, подошла к стене, откинула пеструю занавеску с печки и достала оттуда полбуханки хлеба.

   - Вот, возьмете с собой, - сказала она, заботливо заворачивая хлеб в теплый платок, - идите с богом до  райцентра,  оттуда  уж на машинах.

   - А в деревне никого не осталось? – Василий наклонился, выглядывая в окно.

   - Никого, милок. Еще ночью люди ушли, кто в живых остался. Женщин с малыми детьми на машине увезли да несколько телег отправили, а как стало известно про эту войну… . Может, кто и не ушел  еще, вон Тараска безногий да отец его  - они, покуда, здесь пока, может, еще из стариков  кто остался, я не знаю.

   - Про какую войну? – Спросил парень, перестав жевать.

   - Да про эту, с немцами, с этими антихристами, - она приложила руку к сухим  глазам. – Сегодня в  обед сообщение по радио  было,  теперь много  людского горя будет.

   - А почему вы не уехали? – Спросил Василий, поднимаясь.

   - А куда мне? Я здесь хочу умереть, да и из родственников у меня никого – сына еще в тридцать седьмом похоронила, а мужа – и еще раньше. Да и корову жалко – кормила она меня все эти годы.  Нет, - замотала головой старушка, - нельзя мне уходить отсюда, я уж здесь помогать стану.

   - Убьют же вас, бабуля, - голос Василия задрожал, - они никого не оставляют в живых, они  звери.

   - Пусть убьют, я смерти не боюсь, я ее, миленькую, жду, только вот господь про меня что-то забыл.

   - А корова-то где? – Спросил парень.

   - Да в сторожку лесника утром увела – там – то, бог даст,  не сразу отыщут.  Ну, давайте, торопитесь – а то путь впереди  еще долгий. - Она посмотрела на девушку, которая так и не притронулась к еде, потом, решившись на что-то, быстро добавила:

   - Стой, я сейчас.

   Старушка  проворно нырнула  в другую комнатку, которая служила ей, видимо, спаленкой, и поспешно  вернулась.

   - Вот, - протянула она девушке теплую вязаную кофту, - возьми, дорогая.

   - Да лето на дворе, - ответил  Василий, - вам – то нужнее будет.

   - Да война-то ведь не спросит, когда лето, а когда – зима. Возьми, миленькая, пригодится. Сама вязала – то.  

   И они снова пошли.

 Значит, война.  Не раз звучало это слово на уроках истории, все, вроде бы,  было известно про нее, и все-таки сейчас предстала она перед этими молодыми людьми совсем другой – до боли настоящей.  Что  говорило им это слово, окрашенное кровью родных, что стояло за ним – потеря близких, которые жили в согласии с собой под этим мирным небом,  и   мучительная неизвестность?

   И вот новая деревня – тихая, как и все сейчас в округе, но  совсем по-иному. Жители этих домов не успели уйти – они остались здесь навсегда, и теперь уже ни бомбежки, ни  звериные  лица завоевателей не могли напугать их. Они как будто и не заметили, как перешли из царства живых в царство мертвых –  окровавленные тела людей лежали повсюду -   возле  домов и на дороге – Камшат смотрела на их мертвые лица, на неестественно вытянутые тела, и ужас новой волной накатывал на нее. Проходя мимо женщины, лежащей возле покосившегося от времени плетня, рядом с  которой истошно орала коза, Камшат машинально вытянула из мертвой руки веревку, на которой билось напуганное животное.

   - Пойдем отсюда, - сказал Василий, - не будем заходить в эти дома.

   Они шли по этому селению,  где смерть была так близка и так реальна, они шли среди немых свидетелей человеческого зверства, которые все еще, казалось,  в немом порыве взывали  небеса о пощаде.

   Очень хотелось пить. Василий заметил в стороне колодец, который   сиротливо стоял под  низко нависшей, разросшейся  кроной старого  карагача.

   - Может, ведро на месте, - сказал он, беря Камшат за руку. – Посмотрим.

Они подошли к колодцу, девушка провела рукой по старым, уже  почерневшим от времени, грубо сколоченным бревнам, потом заглянула  вниз, в самую его глубину. Камшат почувствовала, как бездонная, наполненная на одну треть ледяной водой, дыра дыхнула на нее прохладой. Она, вдруг,   вспомнила, как первый раз пробовала  воду из  такого же колодца, когда только приехала в эти края.  Вода была холодная, но такая мягкая и вкусная, что невозможно было напиться. Ей тогда хотелось запомнить вкус этой необычайно прозрачной  воды, сохранить его на всю жизнь.

   « Папа говорил», - пронеслось в голове девушки, - «  что из колодца даже днем можно увидеть звезды». 

  Она машинально подняла голову и застыла, словно  окаменев – прямо над собой Камшат  увидела две человеческие ноги – босые, со вздутыми венами, они казались такими огромными, словно хотели  уничтожить ее,  втоптать в эту твердую землю.  

   Она закричала так, что Василий выронил из рук ведро, полное воды. Оно с шумным плеском исчезло в черной  дыре, которая привычно проглотила эту тяжелую ношу.

   Камшат шла за парнем, повешенный все еще стоял  перед глазами. Никогда она больше не посмотрит на это почерневшее от копоти и людских страданий небо,  никогда не станет  пить воду из колодца, и никто  не заставит ее  заглянуть в его глубину  в поисках далеких безразличных звезд. 

     Проходя мимо маленькой церкви, что стояла на отшибе, юноша, решив оглядеться с высоты, вдруг потянул девушку за собой. Он осторожно подошел к широкому крыльцу освещенного солнцем деревянного здания, держа Камшат за руку – ступив  на ступеньку, парень  огляделся - рядом могут быть немцы, они, наверное, здесь повсюду. Ему казалось, что эти убийцы   все это время  идут незримо за ними,  и следят за каждым шагом  и здесь, и за рекой, и там, где был недавно его дом. Они поднялись по узкой  лестнице наверх – в звонарню,  где  уже много веков под низкий голос колокола   земля соединялась с небесами.

   Священник сидел на деревянном полу. Чуть ниже его левого плеча  выделялось  кровавое пятно, которое уже местами почернело  –  священник был заколот штыком.  Глаза мужчины были открыты – они смотрели куда-то вдаль, но уже ничего не видели, и ни о чем не говорили.

   - Он не успел их оповестить, - сказал Василий,  -  и не предупредил людей об опасности.

   Камшат  медленно пошла вперед. Кофта сползла с ее плеч. Мягко, совсем неслышно опустилась на  крашенные доски, но девушка даже не заметила  этого.

   - Ты чего? – Настороженно  спросил  парень. Он  машинально двинулся за девушкой, пытаясь понять, что привлекло ее внимание.  С тех пор как они убежали из деревни, девушка не проронила  ни одного слова. Она как будто  уснула от свалившегося на ее плечи горя, и совсем не осознавала, что происходит вокруг.

   Камшат подошла к колоколу и взялась за веревку,  сиротливо болтающуюся  здесь на ветру. Она сжала ее в руках, на миг  прижалась   к ней всем телом  и вдруг резко дернула.

   Раздался громкий звон, он сразу оглушил, наполнил жизнью эту маленькую церковь, хозяин которой беспомощно сидел тут же. Девушка, словно, стала его руками, его душой в это мгновение, взяла его миссию на себя, чтобы разбудить эту небольшую деревню, чтобы не уснула  она вечным сном.

   - Что ты делаешь? – Кинулся к ней юноша. Он  схватил ее за руки, пытаясь удержать их, чтобы прекратить этот безумный, яростный  порыв его спутницы. – Здесь могут быть немцы, - кричал он в ярости,  – они придут сюда, они же прикончат нас.

   Камшат, только сильнее сжав  руки, с силой  оттолкнула его  и снова  ударила в колокол. Василий отлетел в сторону, больно ударился спиной. Приподняв голову, он долгим взглядом   посмотрел на девушку, в глазах которой больше не блестели слезы. В них была видна только решимость, бушующий  огонь пылал  сейчас в глазах этой девушки, которая всем своим существом протестовала против несправедливости и людских слез. Над лесом разом взлетели потревоженные шумом птицы, но это был родной, привычный слуху звук, который не нес с собой никакой угрозы. Наоборот, он наполнял воздух свежим  дыханием, он будил в окрестности жизнь, там, где она еще теплилась, он   вел  уставшие, сломленные сердца  за собой.

Василий долгим взглядом смотрел на Камшат.  Его завораживала эта картина, парень  вдруг почувствовал, что страх покидает и  его – он не будет бояться, он станет утверждать свое право на жизнь. Пусть сюда приходят немцы, пусть стреляют, отнимая  у него жизнь, он знает, что этот звон, звон, сотканный из криков и мольб,  будет преследовать  этих убийц до конца жизни. Он все равно настигнет их, потому что это возмездие -  справедливое возмездие, которое благословляют небеса.

   Так стояли они – двое молодых людей, сердца которых кровоточили от боли  и били в колокол, протестуя  против страха и насилия, против собственного бессилия и дикого отчаяния, пытаясь отстоять то человеческое, что еще билось   в их измученных телах, и которое они не должны были потерять, ослепленные злостью.    

 

 

                                        ГЛАВА   ВТОРАЯ. 

 

 

                                 КАТЯ,   КАТЕНЬКА,   КАМШАТ.

 

 

 

            Камшат сидела на высокой телеге, которая, недовольно поскрипывая,  медленно тащилась по ухабам.  Рядом шел Василий – он не оставлял девушку, за судьбу которой чувствовал ответственность – она одна связывала его сейчас с прошлой жизнью, где были покосы с манящим запахом свежескошенного разнотравья, где были огненные закаты и родительский дом -  его  счастливая,  с радужными рассветами  жизнь.  Камшат молчала – она смотрела на высокие, пахнувшие свежей смолой сосны и вспоминала, как впервые приехала сюда – в  незнакомые, далекие  края, как встретилась с парнем, ставшим таким родным и близким за эти несколько дней.  Это было совсем недавно – всего два месяца назад.  Это было давно – целую жизнь назад.

  

Камшат оканчивала  школу, вместе с другими выпускниками она готовилась к  экзаменам.

   - Можно? – Девушка робко заглянула в кабинет директора.

   - Да, входи, - пожилой мужчина мельком посмотрел на ученицу, затем снова перевел взгляд на бумаги, лежащие на его столе.

   Девушка прикрыла за собой дверь и повернулась к директору,  не решаясь подойти  к нему ближе.

   - Сариева?  - Спросил грузный мужчина, не поднимая головы. – Чего тебе?

  Девушка прошла вперед  и положила на стол прошение, написанное  только что, за этой высокой дверью,   второпях. Директор взял его в руки и, опустив очки на глаза,  стал внимательно изучать. Камшат, не зная, куда деть себя от смущения, теребила пальцами толстую косу, поглядывая с опаской на глаза директора, которые он то и дело щурил, даже в очках. Ее щеки раскраснелись, девушка сильно волновалась. Если прошение будет удовлетворено, то она скоро уедет к родителям. Вот уже целый месяц Камшат  жила у родственников мамы – почтенный Сакен – ага  приходился ей дядей. Совсем недавно ее родители с  маленькой сестренкой Айшой уехали в далекую белорусскую деревеньку,  что находилась у самой границы ее большой Родины. Мама очень волновалась перед отъездом, даже не хотела ехать, чтобы не оставлять дочку одну, без присмотра, на долгие месяцы -    отец девушки был военным инженером, и его  вызывали туда по службе, и  командировка могла продлиться до осени.  Камшат знала, что эта поездка очень важна для него, потому что   помимо новой работы ему предстояло встретиться  со своим однокурсником, с которым отца  связывала давняя дружба.  На стене в их комнате, на самом видном месте до сих пор висит  большая  фотография, на которой  они изображены вместе -  друзья  сфотографировались  на Красной площади в Москве, когда были еще совсем молодыми, и  учились в институте.  

   - Так, - протянул наконец  директор, откладывая бумагу в сторону. – Значит, ты хочешь досрочно сдать экзамены? – Он посмотрел на девушку, которая стояла перед ним в простеньком платье, в белых носочках и старых туфлях, доставшихся, видимо, от какой-нибудь тетки.

   - Ага, - кивнула  Камшат, внимательно вглядываясь в его лицо, желая прочитать на нем   важное для себя решение,  - я буду хорошо готовиться.

   - Но ты же у нас не отличница, - директор устало откинулся на спинку кресла, выпрямляя уставшие плечи, - не положено.

   - Агай, - девушка от волнения округлила глаза, она напоминала сейчас быструю говорливую сойку,  - дядя согласился отпустить меня на поезде, а я сказала ему, что меня не станут задерживать в школе.

   - Зачем сказала? – Мужчина, сдвинув брови,  укоризненно посмотрел на строптивую ученицу, но взгляд его по-прежнему оставался добрым  – он знал эту девушку с малых лет, она росла у него на глазах, и Сакена – ее дядю, учетчика с конторы,  тоже хорошо знал. Эта девочка всегда добивалась того, чего хотела, она была настоящей егозой, могла наравне с мальчишками пойти на спор, благо школа для мальчиков рядом, через забор.

     Не раз учителя жаловались ему на  проделки девочки, но и в учебе Камшат была хваткой – восьмилетка далась ей очень легко, хорошая девочка, только очень живая – доставит еще родителям переживаний.

   - Ладно, - наконец сказал он. – Иди, я подпишу твое прошение.

   - Спасибо, агай, - глаза девушки весело сверкнули, она широко улыбнулась, закивала головой, и тут же сорвалась с места.

   - Есть в ней что-то от шайтана, - усмехнулся мужчина и, склонившись над столом,  снова погрузился в свои записи.

 

 

   - Ой  бай, - запричитала Алима  апай -  ее платок совсем  сполз на глаза, и  женщина, не справляясь с нахлынувшим на нее раздражением, быстро  сдернула его с головы, затем укоризненно взглянула  на мужа. – Отпустить девочку одну, на этой паровозе.

   - Не на паровозе,  апайка,  а на поезде. – Камшат повисла на тетушке, обняв ее за тонкую шею, и льстиво прижалась губами  к ее щеке.

   - Сакен, нельзя отпускать ее. Народу много, вдруг потеряется? Выйдет где-нибудь на станции, ой – бай - ай, как потом сестре в глаза смотреть будешь?

   - Агайка, не слушайте ее, - девушка испытующе посмотрела на дядю – а вдруг еще передумает, - я ни за что не буду выходить, пока не приеду.

   - Даже твой дядя никогда не ездил так далеко, почти на край света, - продолжала причитать Алима – апай, - люди чужие, ехать дни и ночи, всякое случиться может.

   - Сейчас не старые времена, все ездят, не в глухой степи живем, - сказал Сакен, примирительно похлопав жену по спине, - давай - ка, приготовь  лучше  гостинцы.

   Пожилая женщина, вздохнув, поднялась и пошла в сарай, на ходу вытирая слезы. Что за жизнь пошла суетливая, и город совсем другим стал, шумным -

машины ишакам дорогу не уступают, так и норовят наехать на кого-нибудь, и кто их придумал, окаянных?

   Камшат сидела возле окна – ее сумка была уже собрана -  документы, справку из  школы,  и деньги на дорогу она еще утром завернула в платок и спрятала в глубокий карман серого пиджака. Сердце девушки радостно билось в предвкушении скорой встречи с родными.  Уже через час дядя Сакен приедет за ней на машине, и они поедут на вокзал. За всю свою недолгую жизнь она всего два раза была на вокзале – первый раз, когда их возили туда на экскурсию всем классом, а второй – когда уезжали родители. Мама, так же как и Алима – апай, ужасно боялась дороги – она все считала сумки и то и дело жаловалась отцу на головную боль. Камшат хорошо помнила, как расставалась с родными, как обняла на прощание сестренку. Подумав о ней, Камшат прослезилась – никого в жизни она не любила так сильно, как маленькую Айшу. Когда она родилась, мама долго лежала в больнице, и все хлопоты с сестренкой легли на Алиму – апай. Камшат тоже  не отходила от люльки, даже спать ложилась рядом, чтобы девочка не чувствовала себя одинокой. Она вспомнила, как Айша, засыпая, держалась за ее палец, и боялась выпустить его из своих маленьких ручонок.

   Вот и машина подъехала. Алима – апай, услышав громкий гудок, опять заплакала, запричитала, словно только и ждала этого сигнала. Камшат схватила сумку, обняла на прощание родных и выскочила на крыльцо. Солнце ударило ей в глаза. Девушка зажмурилась, чувствуя, как тепло разливается по ее лицу - дядя Сакен часто говорил, что такое яркое и ласковое  солнце светит только над отчим домом. Сегодня Камшат вдруг остро это почувствовала, сердце девушки неприятно защемило в груди. Она   задержалась на мгновенье на деревянной ступеньке крыльца, оглядывая  знакомый двор, рядом с которым  выросла -  все здесь было знакомо до боли – и   деревянные,  покосившиеся  от времени, постройки, и качели, и старые деревья, под которыми зеленела сочная, только набирающая свой цвет трава. Глаза девушки наполнились слезами, она встряхнула головой, отгоняя  от себя грустные мысли,   затем, будто спохватившись,   побежала к машине.

 

 

   - Девушка, девушка, - Камшат открыла глаза – над ней стояла высокая  женщина в темной, облегающей полную фигуру,  форме и трясла ее за плечо. – Скоро станция, поезд стоит только  двадцать минут. Если будешь выходить из вагона, не оставляй вещи, а то народ разный ездит, не углядишь.

   Камшат инстинктивно схватилась за свою сумку, которая лежала у нее под головой, затем залезла рукой в карман и, нащупав там знакомый узелок, немного успокоилась. Девушка  осмотрелась – рядом с ней никого не было – видно,  огромная рыжеволосая женщина, которая сидела напротив, и седовласый старик, что стонал всю ночь и не давал ей уснуть, тоже решили выйти на этой  станции, чтобы прогуляться, размять немного ноги.

Камшат отодвинула  маленькую, плотно прилегающую к стеклу, шторку и выглянула в окно – поезд двигался совсем медленно, мимо бежали какие-то люди с чемоданами,  большими тряпичными баулами. Неторопливо проплывали деревья, высокие и стройные, они стояли плотными рядами вдоль дороги, словно строгие стражники,  а вдалеке, похожие на грибы, прилепились друг к другу небольшие дома.  Интересно, где это они?

   Всю ночь Камшат слушала мерный стук колес, под который велись  неторопливые разговоры пассажиров. Девушка чувствовала себя непривычно вдали от дома – и эти незнакомые люди, и их речь, из которой Камшат понимала совсем немногое, и громкие окрики проводниц,  то и дело сновавших  мимо,  проверяя билеты и  предлагая  чай в высоких  и непривычно узких стаканах – все это каруселью крутилось перед глазами.

   Поезд дернулся, со скрипом остановился. Камшат увидела небольшое здание, возле которого стояли продовольственные лотки. Женщины в платках зазывали покупателей, предлагая горячие  пирожки, булочки и ситро.

   Девушка спрыгнула с высокой ступеньки вагона и медленно побрела по дощатому перрону.

   - Эй, берегись, - послышался позади нее чей-то резкий окрик. Она отскочила в сторону и обернулась – какой-то мужчина в черных сапогах пробежал мимо, согнувшись почти пополам под тяжестью тюков.

   - Пирожки, пирожки, - запела грузная женщина совсем близко.

Камшат достала узелок, отсчитала деньги и подошла к лотку.

   - Дайте два, - сказала она, протянув руку с деньгами.

   - Откуда едешь?  - Женщина быстро завернула пирожки, еще быстрее посчитала деньги. – Красивый, - сказала она, глядя на запястье девушки, на котором блестел бабушкин браслет. – Не продаешь? Пирожки, пирожки, - снова заголосила, вдруг, торговка, забыв про нее, и зазывая приезжих покупателей.

  Камшат отошла в сторону -  собираясь  поесть, она разглядывала суматошных пассажиров, сновавших торопливо мимо. Вдруг, где-то над  головой раздался громкий свисток, и сразу все смешалось, завертелось в разноцветном вихре. Ее подхватили и понесли, поезд опять дернулся, и слух  девушки резанул   громкий голос.

   - Эй, не зевай, а то не успеешь.

   Она ощутила на своем теле   чьи-то сильные руки, которые, легко  приподняв девушку,  поставили ее на нижнюю ступеньку  вагона. Оказавшись в узком тамбуре, Камшат резко повернулась, но не успела ничего сказать.

  - Здесь не зевай,  - перед ней    стоял белобрысый, очень симпатичный, с открытой улыбкой  парень. – Одна едешь?

   - Да, - ответила девушка, вдруг смутившись.

   - Лучше не выходить на маленьких станциях, - заговорил  он снова, держась за поручни вагона. Только сейчас Камшат заметила, что он все еще стоит на скользкой  подножке, девушка невольно  отпрянула назад, испугавшись, что парень  может сорваться на ходу. Поезд все еще ворчал, но уже послушно набирал ход – мимо снова медленно поплыли  деревья и дома.

   Вспомнив про наставления тети Алимы, девушка, опустив глаза, неожиданно сорвалась с места, метнулась в вагон, и  вскоре уже опять сидела напротив рыжеволосой женщины,   с опаской поглядывая  на проходящих мимо пассажиров – она очень боялась, что юноша последует за ней.  Этот незнакомец почему-то напугал девушку, заставил волноваться.  Обычно Камшат не терялась перед парнями, могла даже сама начать  разговор, но  этот голубоглазый джигит   смутил  ее своим открытым, прямым взглядом, он говорил с ней так просто, словно она не была молодой девушкой. Он говорил с ней, как со своей сестрой, и это казалось необычным, она не знала, как вести себя с ним.

    Но незнакомец больше не показывался. Камшат смотрела, как  женщина, сидящая напротив, долго  копошилась  в своей сумке, она тяжело дышала и, то и дело, набирала в грудь воздух, пытаясь успокоить   дыхание – видно, эта короткая прогулка по перрону утомила ее. Вскоре подошел и тщедушный старик.  Камшат уже знала из разговоров, что он едет к своему сыну, которого не видел несколько  лет.

   - Что, дочка? – Спросила девушку соседка, рассовав наконец свои баулы  под сиденье,  - проголодалась  небось? Давай, садись поближе.  – Женщина стала разворачивать какие-то кульки, раскладывать  продукты на расстеленный на коленях платок. – И вы, папаша, присоединяйтесь.

   Старик что-то прокряхтел в ответ, однако потянулся рукой к еде.

   Камшат смотрела, как женщина резала белое сало, разламывала хлеб на куски, затем, вдруг  спохватившись, полезла в свою сумку, доставая  кусок копченого мяса, и сладости,  приготовленные в дорогу заботливой тетушкой.

   Женщина усмехнулась.

   - А чего же ты пирожки покупала? – Спросила она, смеясь. -  Я думала, что у тебя нет ничего.

   Старик наконец подал голос из угла:

   - Свое – то каждый день видишь, а купить все же интересней. Все мы такие.

   - Ну, давайте, кушайте. Да не стесняйся, девочка. На, возьми, - женщина   взяла   большой кусок хлеба, накрыла его толстым ломтем сала  и протянула девушке. – Тетя Маша знает, как в дороге аппетит – то разыгрывается. Ох, сколько я поездила на своем веку.

   Камшат держала в руках  незнакомое угощение -   запах белого жира дразнил ее, манил  своим чесночным ароматом, но девушка так и не решилась откусить от него кусок. Она  смотрела, как мимо окна проплывают все те же деревья, которые  становились  выше  и росли гуще, простираясь иногда на большие расстояния.

   - Леса начались, - сказала тетя Маша, - красота.

Камшат кивнула. Это действительно было красиво, но совсем не так, как в ее краях, где бескрайние поля упираются в горы, посеребренные вершины которых переливаются на солнце, где  совсем по-другому пахнут травы -  не так, как здесь. Девушка глубоко вдохнула -  в раскрытое  окно вагона  врывался  освежающий, дразнящий своей новизной запах  озер  и дождя. И солнце здесь казалось более капризным – все время норовило спрятаться за тучами, реже показывалось и улыбалось. Девушка зажмурилась, когда ей в глаза, словно протестуя против таких несправедливых мыслей, ударили яркие, ослепляющие  лучи, выскользнувшие вдруг  из-за строгих, расползшихся  по небу,  облаков.

   - К родственникам едешь? – Поинтересовалась тетя Маша.

Камшат молча кивнула. Она все еще  робела перед своей соседкой по купе и поэтому больше молчала,  вслушиваясь в чужие разговоры,  но на этот раз  испытующий взгляд   женщины заставил ее заговорить.

   - К маме и отцу, - сказала она на непривычном  русском языке.

   - А вы, дедушка, давно ли сына не видали? – Тут же переключилась на старика тетя Маша, с удовольствием  доедая  уже третий  ломоть хлеба.

   - Пять годков, - прошамкал дед спокойно, - с войны он недавно приехал.

   - Значит, он был там? – Участливо спросила она, делая ударение на последнем слове и перестав жевать. Женщина вдруг сразу  помрачнела,  заволновалась  от этих слов, подалась  всем телом  вперед, чуть не столкнув девушку с сиденья.

   Старик закивал,  сморщился, словно от боли, отчего его лицо сразу потерялось в глубоких бороздах морщин,  затем перекрестился.

   - Да, неспокойно совсем стало, что же это будет? - Вздохнула женщина полной грудью.  Возвращаясь обратно на свое место, она снова откусила внушительный кусок хлеба. Тетя Маша  все делала шумно – и говорила, и ела, и вздыхала. И сама она была непривычно большой, но от этого казалась по-домашнему родной и понятной. Рядом с ней Камшат чувствовала себя защищенной в этом поезде, который увозил ее в далекие неведомые края.

За тонкой перегородкой вдруг  заиграла гармошка, затем до них донесся  низкий мужской голос, который с надрывом  выводил слова знакомой, протяжной  песни.

   - Танкисты едут, - оповестила всех тетя Маша, - на учения. Молоденькие совсем ребята, -   жалостливо добавила  она,  - а уже в такой машине разбираются.

Женщина сокрушенно покачала головой, затем тихо  всхлипнула, вспомнив, видимо, что-то свое.

   - А мой - то,  - заговорила она спустя мгновение, - похудел совсем в чужом городе, и все спешит – ни поговорить, ни посмотреть на сына.  И жена у него  такая – же. Не ладится у них в семье. Ой, не ладится. Сердце  ведь не обманешь.

       Камшат поднялась и, поправляя на ходу юбку, стала пробираться к выходу.  Пропустив женщину с ребенком, девушка шагнула  к окну, за которым простиралась, разлившись почти до самого горизонта, неторопливая в своем величии  река. Камшат невольно залюбовалась пейзажем – она еще никогда не видела так много воды.

   - Что, скучаешь? – Послышался за спиной знакомый голос. Девушка вздрогнула, быстро обернулась – перед ней стоял тот же светловолосый парень, который помог ей на станции.

   - Красиво, - сказала она, отворачиваясь.

   - Раньше я жил на берегу этой реки, - проговорил он тихо, подходя ближе к окну. – В ней вода, знаешь, какая? Ни за что не утонешь, она пловцов на поверхности держит, бережет. У нас старики так и говорили – не река, а мамка.

   - А сейчас ты   где живешь? – Не удержалась от вопроса Камшат -  девушка была околдована   его голосом.

   - Сейчас мы живем  с бабушкой, это недалеко отсюда. Она у меня настоящая командирша - все ее слушаются, даже мужики не перечат, - парень не сдержал улыбку,  - а какую картошку готовит, за уши не оттянешь.

   Камшат тоже улыбнулась. Этот юноша общался с ней  так просто, что хотелось с ним говорить и говорить еще. Она поймала себя на мысли, что в этом душном вагоне, где находилось  столько чужих людей, ей было приятно так запросто, по-свойски  разговаривать  с этим, казавшимся странным но таким приветливым,  парнем.

   - А сейчас ты к ней едешь? – Спросила она, мельком взглянув на своего собеседника.

   - Ага,  в Москве  был, а вообще-то я  учусь на тракториста -   в нашей деревне  это первое дело.

   «Москва», - подумала девушка, и перед глазами снова возникла знакомая фотография, что висела в ее комнате - как она хотела побывать в этом сказочном городе, о котором так много слышала, прогуляться по его улицам, посмотреть на Кремлевские звезды,  которые видела только на картинках. А  удалось побывать  только на шумном вокзале,  где пришлось пересесть на другой поезд.

   - А я к родителям еду,  - сказала Камшат, глядя, как за маленьким окошком мелькают, обгоняя друг друга,  дома. – Это совсем маленькая деревня Вяда…,  - но девушка не успела договорить.

   - К нам? – Воскликнул юноша, кинув на нее удивленный взгляд, словно увидел  впервые: - Постой-ка,  так ты дочка дяди Талгата?

   Услышав имя отца, девушка вздрогнула.

   - Да, это мой папа, а ты его знаешь?

   - Он у нас подводу брал, когда приехал. Ну, давай знакомиться – я – Василий Бялко.  – Он протянул ей руку, - можно просто Вася.

   Камшат не решилась ответить на его пожатие, но сердце ее учащенно забилось от радости, девушка улыбнулась в ответ.

   - А меня зовут Камшат, - сказала она просто, уже без волнения, словно  разговаривала со старым другом.

   - Красивое имя, - ответил  Василий, в его голубых глазах вдруг  сверкнули озорные блики.  -  А что, у вас парни не знакомятся с девушками? – Спросил он игриво, - ты так убежала от меня утром, я чуть с поезда не упал.

   - Не знакомятся, - тихо бросила Камшат, мельком взглянув на парня, но его слова развеселили ее,   - просто мы знаем друг друга с детства.

   - Разве ты не городская? – Удивился юноша, - я слышал, что ты восьмилетку закончила.

   « Наверное, тетя Маша сказала», - пронеслось в голове Камшат.

   - А у вас все такие? – Уже смелее спросила девушка,   посмотрев на него снизу вверх.

   Василий усмехнулся.

   - Да ты не думай, это я так, из любопытства. Я тебя до самого дома провожу.  А то ты без меня совсем пропадешь. Потеряешься где-нибудь на станции, как давеча.

    

 

   - Ну, все, дочка, - тетя Маша прижала девушку к своей необъятной груди.

Они стояли на обочине дороги, за которой тянулась полоса хвойного леса.

   - Теперь тебе на телеге, а мне  - до околицы пешком. – Она махнула рукой в сторону еле видной, убегающей  вниз по склону, тропинки. -   Береги себя, дочка,  не простудись.

   Женщина  поцеловала девушку, ласково провела по ее голове большой ладонью  и, растрогавшись,  махнула рукой.  

   Василий подсадил девушку на телегу, выстланную сухой соломой, которая, мягко тронувшись с места, с тихим скрипом привычно покатилась по неровной,  уже подсушенной солнцем, дороге.

    Старик, управляющий лошадью, сидел к ним спиной, но Камшат видела, как умело орудовал он хлыстом, почти не задевая им спины  животного.

   - Эй, пошла, родимая, - строго покрикивал  он,  кутаясь в широкий, придающий ему солидности серый пиджак, который уже местами протерся и состарился, как его хозяин.

   - Что, Василий, - повернул он к ним свое бородатое лицо, - невесту домой везешь? А как же Марийка? В район к ней давно, что ли, ездил?

Камшат вскинула глаза на парня, зарделась от смущения.

   - Ты что говоришь-то, дед Макей? – Вспыхнул Василий от этого цепкого взгляда. – Это же дочка дяди Талгата, -  объяснил он, словно оправдываясь.

   - Да что ты? – Старик повернулся всем телом, вспугнув лошадь, которая дернулась в сторону.  – Да неужто  и вправду дочка Марии?

   Камшат удивилась.

   - Какой Марии? – Спросила она, испугавшись, что ее с кем – то спутали: -  Мою маму зовут Марьям.

   - Да это наши женщины  так ее окрестили, - пояснил дед Макей. – не переживай, дочка, скоро приедем.

  Он снова замахнулся, и опять  пожалев  животное, опустив кнут мимо.

   Камшат смотрела по сторонам, вдыхала незнакомый воздух, напоенный новым, грибным, таким манящим  запахом, и совсем не боялась этих грубоватых, но простых и открытых людей.

   - Грибами пахнет, - сказала она, поворачиваясь к юноше.

   - Еще бы, - с гордостью ответил тот, расправляя плечи, - здесь знаешь, какие грибы – во, - он сложил ладони шариком. – Ты «беляков»  пробовала?

   Камшат отрицательно покачала головой.

   - Зато у нас шампиньоны растут  во дворе, - сказала она, оживляясь, - прямо под сеном, огромные. Правда, у нас грибов не кушают.

   - Жалко, - заметил Василий. – А у нас редко картошку без грибов жарят, привыкли уже.  Но ты тоже, оказывается, грибник.

Они весело засмеялись.

  - Эй,  вы, тише там, - прикрикнул   на них дед Макей, - белок распугаете.

 - А кто это, Марийка? – Спросила вдруг Камшат, сама не зная, почему. Этот вопрос просто сорвался с ее губ.

  Парень покосился на деда, затем быстро ответил, потупив взгляд.

   - Невеста моя.

   - А – а, - протянула, как можно  безразличнее девушка, но почему-то ей стало немного грустно, она и сама не могла объяснить, почему.

 

 

   - Мама, - Камшат бросилась на шею к матери.

   - Верблюжонок мой, - почти взмолилась та, -   ты совсем одна.

   Как же брат отпустил тебя?

   - Мама, - девушка прижалась к ее щеке, обхватила всю -  как долго ждала она этой встречи, как соскучилась.  – Я сдала  экзамены, и уговорила всех, защебетала  она быстро, уткнувшись лицом в родное плечо.

   - Айналайн, доченька, - Марьям была счастлива – теперь  ее сердце, наконец-то, обретет покой,  женщина не смогла сдержать слез  – они снова были все вместе.

   - А где Айша? – Спросила Камшат, с трудом  отрываясь от матери.

   - Играет, на заднем дворе, - скороговоркой сказала женщина, - ой, - спохватилась она, - сейчас позову.

   - Я сама, - Камшат бросила на землю свою сумку,  и, с замиранием сердца, побежала вдоль низкого забора, за которым слышались  детские голоса.

   - Айша, - у девушки захлестнуло дух, - эй, цыпленок.

     Она схватила сестренку на руки, целуя и разглядывая  свою ненаглядную куколку.

   - Ты уже совсем выросла, - игриво сказала девушка, вдыхая родной запах ребенка.

   - Камуля, - привычным именем    назвала ее Айша. – я так соскучилась, а что ты мне привезла?

   - Тетя Алима передала тебе гостинцы, пойдем.

 Камшат подхватила девочку одной рукой и, прижав ее к себе, понесла домой, словно  связку дров.

 

 

   - Люди здесь хорошие, - рассказывала мать, сидя за непривычно большим столом, который в первый же день по приезду в деревню, им принесли соседи.

   Отец расположился  рядом со старшей дочкой, то и дело, поглядывая на нее – он тоже сильно соскучился по своей девочке, и последние дни плохо спал, переживая за нее. Слава Аллаху, теперь дочка  рядом, теперь все будет хорошо.

Сегодня в правлении состоялось  совещание, было решено выделить приезжему специалисту новый дом для жилья, видимо, как он и предполагал, они задержатся в этом чужом краю надолго.

   - Как там Алима, как дети? – Спросил он у дочери, довольный, что снова может поговорить о доме, услышать новости о родных,   - Сакен оправился?

   - Да, у них все хорошо, папа, - ответила Камшат, с удовольствием уплетая еду, приготовленную матерью, и от которой уже успела отвыкнуть, - дядя Сакен лечился у нового врача - того, что вылечил маленькую Гульшат.

   - А здесь совсем не лечатся жиром, - засмеялся отец, вспомнив, как дед Смагул лечил соседскую девочку курдючным салом, как ругался с новым доктором, который выбросил все его склянки с чудесными снадобьями.  А когда Гульшат поправилась, старик, вдруг, поверил в науку, и даже стал хвалить «джигита в белом халате», который понимает толк в человеческих хворях, потому что «совсем ученый»,    - и кобылье молоко не пьют, - добавил отец, -  хотя к лошадям хорошо относятся, по-доброму.

   Камшат с удовольствием пила чай и слушала, впитывала в себя  родные голоса. Отец с гордостью рассказывал ей о своей работе.

   - Связисты сейчас в большом почете, - говорил он с гордостью, - время не стоит на месте, скоро проведут телефонные аппараты, не только в сельсоветы, а и в некоторые дома.

   Как хорошо, что они снова все вместе – как раньше. И какой приветливый край, какие люди – добрые и отзывчивые, наверное, им будет здесь хорошо.

 

   Прошло несколько дней. Камшат уже совсем освоилась на новом месте, она знакомилась с  соседями, вслушивалась в  чужую речь, пытаясь понять этот особый говор, присущий сельчанам, изучала новые места, которые были здесь  очень живописными. Вообще, чужой край принял ее с гостеприимством степняка, хотя и многое было непривычным, все еще чужим.

   Несмотря на то, что стоял июнь,  небо было дырчатым, словно сито,  дождливым, а люди здесь  еще кутались в теплые фуфайки.  Камшат не хватало солнца – всепоглощающего и дающего простор взору. Даже ветер был здесь тихим, плененным высокими стволами деревьев, и не мог разогнаться, как в родной  степи, где дышал свободно, легко воспламеняя отзывчивые  сердца земляков.

     

 

                                              ГЛАВА   ТРЕТЬЯ.

 

                                    ПОЧЕРНЕВШЕЕ   СОЛНЦЕ

 

 

 

            - Смотри, не пропади там, - Василий держал девушку за руки, она чувствовала, как дрожат его пальцы,  - когда  приедешь, сразу иди на станцию – садись на поезд. – Парень заботливо поправил платок на ее голове, затем потупил взгляд, не в силах справиться  со своим волнением,  -  Только не жди, не медли, слышишь? – Он снова поднял на нее  глаза -  парень больше не   прятал от девушки предательские  слезы, которые слепили его, мешали смотреть.

            - Нет уже станции, - услышали они рядом чей-то низкий, хриплый голос. Василий обернулся, взглянул на незнакомца, который горой возвышался над ним, ощупывая борта машины. Мужчина, не отрываясь от работы, снова заговорил, словно размышлял вслух, не замечая молодых людей, находившихся рядом.

   - Разбомбили станцию, и поезд. – Его голос прервался, но он справился с собой, - хорошо, что на машину успели, с горючим теперь тоже плохо, вон, в соседней деревне три машины сожгли, люди так и не добрались до райцентра.  Ну, ничего, - добавил он зло, глядя куда-то в небо, - доберемся с божьей помощью.

   - А ты? – Спросила Камшат тихо, взглянув на юношу.  – Как же ты назад? Там же немцы.

   - Я к партизанам уйду. В армию меня еще не возьмут – мобилизацию военнообязанных объявили только до восемнадцатого года. Ничего, буду помогать нашим. Не пропаду.

   - Быстрее, быстрее, - командовал грузный  мужчина, подсаживая женщин   в кузов машины. Его голос звучал грозно, по-военному, заставлял людей безмолвно подчиняться. – Не задерживай.

   - Ну, ладно, - Василий помог  девушке забраться в кузов, он все еще держал ее  за руку, не в силах отпустить девушку, за которую так переживал.  Юноша  медлил, он не мог разорвать  эту слабую нить, что еще связывала их, и   боялся  предстоящей разлуки, которая  могла разлучить его с этой, ставшей родной и дорогой сердцу,  девушкой, навсегда. – Прощай.

   - Прощай, - прошептала Камшат. Машина взревела, и рывком тронулась с места. Девушка, не удержавшись, схватилась за деревянный борт, она больно оцарапала руку, но даже не заметила этого – ее сердце кровоточило от боли, от возникшей вокруг нее пустоты. Она смотрела на юношу, который сиротливо стоял на обочине дороги, и не могла плакать. Слез не было, но сердце сжалось в комок  – куда она едет, зачем,  что ждет ее впереди? Как может она вернуться  после всего  домой, в свой родной край, где не найдет теперь ни своих родных, ни успокоения для измученной души. Зачем продолжает она дышать, когда жизнь вокруг остановилась, зачем ее сердце еще стучит, для чего бьется оно, трепещет беспокойной птицей  в груди. Камшат сидела рядом с другими женщинами, укутанными почти по пояс в пестрые платки,  слушала их нехитрые разговоры и смотрела на дорогу, которая теперь трусливо убегала от нее,  извиняясь за такой чудовищный прием в этом неприветливом, холодном, как злая мачеха,   краю.

   Камшат  не знала, сколько часов они уже едут все вместе, не ведала, когда закончится эта тряска, и, самое главное, совсем не понимала, зачем ее везет эта машина по  длинной,  с черными пятнами на обочинах, дороге, и куда.  Девушка смотрела на  чужие лица, ставшие в один миг, вдруг,  серыми и  похожими друг на друга,  и ей хотелось кричать, выпрыгнуть из кузова, убежать, куда глаза глядят, или проснуться, наконец.

 

   На вокзале было шумно. Толпы людей, ругаясь,  и толкая друг друга, торопливо сновали по, ставшему, вдруг,  тесному  перрону, боясь потеряться в этой ужасной, вызванной страхом и паникой,  суматохе. Снедаемые тревогой  люди  без разбора взбирались в вагоны, словно это был последний поезд в их жизни. Девушка, обессиленная от долгой, изнурительной дороги, шла в общем потоке, не зная, где находится, и что это за место, и как называется  станция, с которой еще уходят поезда.

Это потом Камшат узнала, что  этот состав  действительно ушел последним, что люди, успевшие сесть на  поезд, были теми немногими счастливчиками, которым удалось спастись самим, и  увезти отсюда  своих детей. Наутро на этом месте, где шумели все эти годы, разрастаясь, деревья и пели птицы,  где из года в год люди встречали и провожали друг друга, надеясь на скорую встречу, уже не было ни станции, с ее большим и старым зданием, ни поездов, ни рельсов. Вражеская авиация, наступая, разбомбила этот отрезок пути  спустя  всего несколько часов после отправки поезда с беженцами.

   - Ну, что ты, миленький мой, - женщина устало раскачивалась из стороны в сторону, укачивая внука. – Спи же, солнышко мое.

Ее слова потонули в немых рыданиях.

   Рядом с ней сидели  две молодые женщины, они тихо переговаривались между собой, временами замолкали, будто впадали в холодное, сковывающее сознание,  оцепенение, затем, словно очнувшись, снова начинали тихо переговариваться.  Вагоны были переполнены, и поезд шел медленно, тяжело.

Камшат сидела в тесном углу, и смотрела в окно.

  Плач ребенка стоял в ушах, неприятно резал слух, напоминал о чем-то светлом, совсем забытом, что осталось далеко позади.

   - Может,  приболел  немного ваш мальчонка - то? – Участливо спросила одна из женщин, тронув за плечо свою соседку.

   Та устало покачала головой, и на ее глаза снова навернулись слезы.

   - По мамке скучает, - сказала она, всхлипывая. – Потерялись мы.

   - Ну, не надо расстраиваться, - поддержала ее молодая женщина, - все образуется – может, в другой вагон успела? Вон народу – то сколько. Ох.

   Она повернулась к соседке,  и они снова тихо зашептались,

   Камшат смотрела, как проплывают по небу облака, как торопятся, пытаясь догнать поезд, смотрела на реку, которой еще недавно так любовалась, когда, вот так же, сидя у окна вагона, ехала к родителям. Как мало, наверное, прошло времени, и как много горя свалилось на нее, на всех людей, и оно придавило к земле, ошеломив своей правдивостью.  И не сбежать от него, и никакой поезд не увезет туда, где она снова будет счастлива, где все будут счастливы.

   - Ростик, Ростик, - кричала какая-то женщина, пробираясь в тесном проходе поезда. – Вы не видели мальчика? – Спрашивала она поминутно, цепляясь за одежду людей, расталкивая их,  – Ростик.

   - Ох, беда, - проговорила женщина, сидящая напротив, - что же это делается? Будь прокляты эти люди, разве нет у них матерей и детей? Вон, говорят, пять деревень сожгли.  Вешают, стреляют почем зря. Зверство – то  какое. Палачи. Да что ж они, не люди?

      -  Говорят, главный – то ихний, - вступила в разговор старушка, что сидела тихо всю дорогу, - Москву взять хочет, антихрист.

   - Хрен ему, а не Москва, - подал голос ее старик, что прикорнул между баулами,  – а ты молчи, - прикрикнул он на свою старуху, срывая на нее свою бессильную злость,  – вороны носят, она разносит.

  Все сразу примолкли, неожиданно обнаружив  столько прыти в тщедушном старике. Мужские слова  как-то успокоили, заставили поверить ему, этому сильному, и  такому незаметному, представителю мужского рода.

   « Куда я еду»? - думала Камшат, - « куда сбегаю. Разве там, в своем городе, будет спокойнее? Что стану я делать в родных краях -  ждать? Или  там нет людского горя? Разве обошла стороной беда тех людей, что живут далеко отсюда? А дядя Сакен – может быть, он едет сейчас мне навстречу, чтобы посмотреть в лицо врагу, чтобы защитить свою Родину, свою страну».

   Почувствовав, что затекли ноги, девушка поднялась и, перешагивая через сидящих и лежащих женщин и старика, стала пробираться к выходу. Ей не хватало простора, она задыхалась в этом душном вагоне, где даже воздух, казалось,  был пропитан людским горем и болью.

   Пробираясь сквозь толпу, она, наконец, выбралась в тамбур, где было намного прохладнее, где бесновался, захваченный в плен, ветер.  Возле окна стояли две девушки, а рядом, прямо на ступеньках вагона, сидел  молодой парень в кожаной  куртке.

   - Ты откуда? – Спросил он, взглянув снизу вверх на незнакомку. Одна из девушек тоже обернулась, охватив вошедшую пассажирку цепким взглядом,  Камшат почему-то совсем не смутилась, как случилось бы раньше, она не стала отводить глаза.

   - Из Алма-аты, - ответила она тихо, с трудом узнавая собственный голос.

   Парень присвистнул.

   - А где это?

   - Ты что? – Сверкнула на него глазами одна из девушек, отбросив назад густую темную челку.

   - Так это же совсем в другой стороне, - сразу ретировался парень, - а сейчас куда едешь?

   - Домой, - прошептала девушка, прислонившись к холодной стойке  вагона.

   - Сейчас дом там, - задумчиво проговорила ее соседка – она была выше ростом и выглядела гораздо старше своей собеседницы, - где спокойно. Тебе повезло, родные, наверное, ждут.

   Камшат вздрогнула. «Спокойно», - подумала она, невольно повторяя про себя неосторожно брошенное девушкой слово. « Разве этого она ищет»? Что для нее может служить успокоением, разве могут они понять, что творится сейчас у нее в  душе, разве догадываются, что она могла бы, наверное, поменять такое спокойствие на что угодно, даже на смерть».

   - Красивая у тебя коса, - мягко сказал парень, заметив, как побледнела девушка,  - очень красивая, и длинная.

   И опять Камшат не смутилась.

  Она выглянула наружу, и ветер ударил ее в лицо, он, обжигая,  хлестал ее по щекам, как несколько дней назад хлестал по ним  Василий, озверевший от беспомощности перед ее горем. Странно, но в  этот момент ей хотелось только одного, чтобы физическая боль заглушила хоть на миг боль душевную, которая  поселилась теперь в ее сердце  навсегда.

 

   Услышав название станции, люди, вдруг,  всполошились, разом заговорили – подхватывая  вещи и толкаясь в тесном вагоне, как будто  снова ожили. Камшат с общим потоком  сошла   на перрон. Ее то и дело задевали то мешками, то чемоданами, толкали и сбивали с ног – люди, словно муравьи, пробегали мимо, рассасывались по перрону, исчезали и появлялись вновь в вокзальной арке. Где-то впереди играла гармошка, дрожащий  мужской голос протяжно выводил:

   - Провожала комсомольца на гражданскую войну…

   Здесь, в этом незнакомом городке,  Камшат  предстояло пересесть на другой поезд, который должен был доставить ее в родной город. Девушка смотрела, как люди  двигались  мимо нее, на их невзрачные лица, мелькавшие перед ее глазами, и шла вперед, не разбирая дороги.

   - Посторонись, - услышала она позади   грубый окрик, и кинулась  в сторону. Мимо нее прошли строем с десяток мужчин в военной форме. Раздался громкий гудок паровоза, возле вагона стоявшего на соседних путях поезда мужчина в форме отдавал четкие приказы маленькому отряду новобранцев.

   Камшат встала рядом с пожилой женщиной, она смотрела на  лица солдат и думала о том, что это  мирная станция может стать для многих из них последней в жизни.

   - Миленькие, - покачала сокрушенно головой женщина, отвлекая девушку   от своих мыслей,  – Вот война-то проклятая, ведь забирает сердечных, сколько горя вокруг. Ты чья? – Спросила она, вдруг, посмотрев на девушку.       Камшат только покачала головой в ответ, она стала осматриваться по сторонам.

   - Так это, - всколыхнулась всем телом грузная тетка, - тебе, наверное, тоже на тот поезд. В тыл едешь?

   - Где здесь призывной пункт? – Неожиданно для себя,  спросила Камшат, взглянув женщине прямо  в глаза.

   - Так, в райкоме, - машинально ответила та, затем нахмурилась. Что-то необычное, надломленное было в облике этой девушки, и женщина, почувствовав ее состояние, тронула ее за плечо.

   - Ты что, миленькая, тебе уезжать надо. Ну-ка, - она подхватила девушку под руку, но та резко отдернула ее, словно обожглась.

   - Где райком? – Спросила она твердо.

   - Пойдем, - обиженно ответила женщина и, снова  схватив ее за руку, решительно повела за собой.

   Камшат не сопротивлялась, она шла за этой русоволосой незнакомкой,  ощущая ладонью тепло ее руки. Это ощущение теплоты и защищенности  шло из прошлого,  из ее детства. Как часто, когда была маленькой,   она ходила  по своим узким улицам, держась за  руку матери. Эта высокая женщина совсем не была похожа на хрупкую Марьям -  ее маму, но Камшат, вдруг,  почувствовала, что она с такой же любовью защитит ее в этом большом и чужом городе, согреет ее своей материнской любовью.

   - Вот, - проговорила незнакомка просто, когда они, пройдя через два переулка, оказались возле крыльца двухэтажного деревянного здания.

   - Вот, - повторила женщина громче, останавливаясь, - тебе райком. Иди, иди к самому главному, да не потеряйся там, в коридорах-то. Ох, - вздохнула она и, поставив на землю небольшую корзинку, укутанную платком, провела рукой по лицу, вытирая капельки выступившего пота.

   - Спасибо, - девушка робко шагнула на крыльцо. В это время дверь открылась, и ей навстречу вышел мужчина средних лет. На нем тоже была военная форма, но на голове красовалась обычная темная кепка. Он торопливо сбежал вниз по ступенькам, чуть не налетев на девушку.

   - Ой, - вырвалось у него, когда он столкнулся с ней на лестнице. – Тебе кого?

   Камшат посмотрела на него в нерешительности, девушка, вдруг,  растерялась, не могла заговорить.

   - Ей к главному, - ответила за  нее женщина с корзиной, которая все еще стояла у крыльца.

   Камшат вздрогнула и повернула к ней голову, словно искала поддержки.

   - Его нет, - приподняв брови, ответил мужчина, - а по какому вопросу?

   Он испытующе посмотрел на девушку. Камшат вся сжалась под этим взглядом, она чувствовала, что и любопытная незнакомка тоже сверлит ее глазами, и  ждет от нее ответа.

   Девушка молчала, она не знала, как объяснить этому человеку, видимо, большому  начальнику, чего хочет.

   - Ты откуда? – Спросил мужчина, помогая ей разговориться.

   Но Камшат молчала. Она лихорадочно думала, с чего начать, и не могла подобрать слова,  только слушала, как громко стучит ее растревоженное воспоминаниями сердце.

   - Пойдем, - наконец, сказал он,   и повернулся к двери.

   В кабинете Камшат села возле широкого стола, на котором лежали какие-то документы, кипа бумаг. На стене -  напротив окна,  висел портрет Сталина. Девушка узнала этот портрет, показавшийся родным,  сразу -  точно такой же висел и у них в школе. Вспомнив о прошлом, девушка почувствовала, как снова больно сжалось сердце.

   - Меня зовут Кирилл Матвеевич, - представился мужчина, усаживаясь в кресло  по другую сторону стола, - слушаю.

   Прошло, уже, наверное, много времени. Камшат, вся раскрасневшаяся от волнения, с пылающими щеками от долгого разговора,  наконец,  поднялась.

   - Ты погоди, - вздохнул мужчина, волнение девушки передалось и ему. Он зажег сигарету, медленно затянулся, прищурившись, затем посмотрел на нее.  – Присядь.  Ведь нельзя, понимаешь? Там фронт, а у меня указания, нельзя.

   Камшат  смотрела на него, и, не выдержав ее испытующего взгляда,  Кирилл Матвеевич отвел глаза.

   - Я все понимаю, девочка, - сказал он тихо и тоже поднялся. – Но сейчас у всех одно горе. Война, она никого не пожалеет.

   Мужчина смотрел на эту вчерашнюю школьницу, которая, волею судьбы,  уже побывала в самом пекле земного ада, и думал о том, что должен уберечь ее от неправильного, необдуманного  шага, продиктованного отчаянием. Сколько судеб прошло перед его глазами за эти несколько дней, сколько  парней и девушек приходили сюда, готовые  уйти на фронт, чтобы драться за свою землю, за свое будущее. Но эта девушка, потерявшая всех своих родных в один час, была особенной. Он понимал, что никакие запреты не удержат ее в тылу, что она уйдет все равно, и погубит свою жизнь, потому что не может иначе, уйдет туда, где убивают, чтобы выжить.

   Он долгим взглядом посмотрел на нее, затем, приняв решение,  вдруг, сказал:

   - На фронт тебе нельзя без подготовки, никак. – Он заговорил твердо, повысил голос, понимая, что только строгостью сможет достучаться сейчас до ее воспаленного разума. Мужчина  спрятал жалость, которую испытывал к ней, и ровным голосом продолжал:

   - Пойдешь в госпиталь работать – раненые прибывают с каждым эшелоном, поступишь на курсы медсестер, поняла?

   Камшат кивнула, лихорадочно размышляя. Она не будет себя жалеть, она пойдет туда, где будет нужна ее помощь, больше она не опоздает, как опоздала к своей сестренке Айше, она будет спасать людей, чьих-то сыновей и дочерей.

   Девушка поднялась.

   - Спасибо, - сказала она, отвечая на его крепкое пожатие.

   Кирилл Матвеевич улыбнулся.

   - Ну, вот, - проговорил он успокоено, - и договорились. Ничего, все образуется. Здесь адрес госпиталя, я  договорюсь с главврачом.

 

   Оказавшись снова на улице, Камшат облегченно вздохнула.

   - Ну, что? – Услышала она рядом знакомый голос, девушка  вздрогнула от неожиданности. - Долго же вы гутарили там с этим начальником.

   Камшат  обернулась – женщина с корзиной была еще здесь – она  сидела прямо возле крыльца, на большом ящике, накрытом куском газеты.  Взглянув  на покрасневшие глаза девушки, она  грузно поднялась.

   - Кушать-то,  хочешь? Пойдем до дому, отдохнуть надо чуток.

   И  пошла вперед, продолжая говорить, как будто этот вопрос был уже давно решен, и девушка должна беспрекословно последовать за ней.

   - Тебя звать – то как? Меня тетей Саней.

   Камшат послушно двинулась вслед за ней. Ей некуда было идти, она была совсем одна в этом чужом городе.

   Так она оказалась в новом доме, что стоял на самой окраине, недалеко от вокзала маленького городка, где ей суждено было задержаться на долгие месяцы. Тетя Саня, или, как называла ее Камшат – тетя Сания, жила здесь со своим единственным сыном, который ушел на фронт в числе первых. Эта простая женщина, узнав грустную историю девушки, долго плакала, вытирала платком слезы, затем прижимала ее  к себе, не зная, что сказать, какими словами утешить.

 - Ты поплачь, дочка, - говорила она, не в силах сдержаться сама, - легче станет. Что же делать, девочка – былого не вернуть. Надо жить дальше.

Да, надо было жить дальше, но как, этого никто не знал.

Так эта женщина   стала новой семьей для Камшат, которая на следующий же день поступила на работу в госпиталь. А через две недели  и на курсы медсестер. И потянулись дни, похожие один на другой, тяжелые и длинные...

 

    - Катя, Катя, - тетя Сания вбежала в комнату, Камшат сидела за столом – она торопливо подняла голову, отрываясь от своих записей.

   - Катенька, пришло, - лицо женщины светилось от счастья. Вот уже два месяца, с трепетом и страхом,  она ждала письма от сына, и, наконец, в ее руках оказался заветный бумажный треугольник.

    - От Жеки, - стягивая с головы платок, заскулила она, не в силах сдержать свои слезы. – На-ка, прочти, дочка.

   Камшат подвинула к себе ближе  лампу и, склонившись над столом,  начала читать, пробегая строчки глазами, чтобы убедиться, что в этом письме хорошие вести.

   « Здравствуй, мама», - писал Женя, -  солдат третьей воинской части Западного фронта, - « я жив и здоров, как ты и просила. Как ты живешь там, одна? Не хвораешь ли? Все ли в порядке? Мы пока в отступлении, но это ненадолго, скоро мы их погоним, этих трусливых гадов  с нашей земли. Наедятся они у нас досыта. Береги себя, мама. Я очень соскучился по тебе, по твоим блинам, но кормят нас здесь хорошо, ты не беспокойся. Твой любящий сын Женя».

   - По блинам соскучился, - всхлипывая, скорчила гримасу тетя Сания. Она горестно покачала головой, не в силах больше говорить.

   - Все хорошо, - сказала Камшат, обнимая женщину за вздрагивающие плечи.

   - А шо, Катя, - подняла голову тетя Сания,  - может, сробим блины, я кукурузную муку принесу. А? – Она заплаканными глазами посмотрела на девушку, затем, не выдержав напряжения,  снова разревелась.

  Камшат гладила ее по волосам и молчала.  С тех пор, как девушка стала работать в госпитале, она очень изменилась. Теперь она могла без труда наложить повязку, сделать больному укол, и даже ассистировать при операции, а вначале… Она никогда не забудет этих дней, когда ей пришлось увидеть столько крови, столько покалеченных людей. Она помнит, как  убегала из смотрового кабинета, чтобы заглушить в себе крики больного, она закрывала руками уши, чтобы не слышать стоны  измученных болью людей.   Раненых привозили много – Камшат иногда по нескольку дней не бывала дома, и тогда тетя Сания отправлялась в госпиталь, чтобы повидать свою Катю, как она окрестила девушку. С ее легкой руки Камшат и на работе стали называть Катей, и вскоре, это непривычное имя так приросло к девушке, что она и сама стала откликаться на русское имя Катя.

   - Сестра, - парень догонял ее по коридору, опираясь на палку, - там, в девятой палате, раненому плохо.

   Камшат побежала в палату, где лежал недавно прооперированный больной. Он был в беспамятстве, беспокойно метался в жару, мотал головой из стороны в сторону.

   Камшат  потрогала его лоб, взяла за руку, пытаясь нащупать пульс, затем откинула с него одеяло, чтобы хоть чуть-чуть понизить температуру.

   В палату вошел врач. Камшат уже знала, что он скажет – очень часто после операции у больных наблюдалась такая реакция. Это было следствие ослабленного нагрузками и переживаниями организма. Она машинально записала указания врача и кинулась в сестринскую комнату, чтобы приготовить шприцы.

   - Эй, сестренка, - кто-то крикнул ей вслед. Девушка на ходу обернулась  - ее догонял по коридору   раненный боец – Максат Бегдаров, и улыбался.

   - Сестренка, - повторил он тихо, подходя к ней, - мне бы главного увидеть.

   - Он на операции, - спокойно ответила девушка, не останавливаясь. Она знала этого беспокойного юношу, который в мирное время обязательно бы прославился своей невезучестью. За те несколько месяцев, что длилась  война,  этот бесстрашный боец  умудрился попасть к ним с ранением  во второй  раз. Главный врач госпиталя – Владимир Дмитриевич - так и говорит про него – « Больной Бегдаров выписывается только затем, чтобы прокатиться на поезде до передовой». 

      - А что, он уже подписал все выписки? – Не отставал от девушки беспокойный парень. Он заглянул в процедурный кабинет, где Камшат готовила шприцы.

   - Подписал, - сказала девушка, - но твоей фамилии там нет.

   Парень обиженно поджал губы, но уже в следующую минуту снова улыбнулся.

   - Сестренка, - протянул он заискивающе, играя бровями, - сколько знаю тебя, ни разу не видел, чтобы ты улыбалась. Может, чаю попьем?

   - Вам, Бегдаров, надо меньше жидкости пить – врач так сказал, - ответила спокойно Камшат. Она проскользнула мимо парня в дверь и почти побежала по коридору.

   «Странная девушка», - подумал юноша, глядя ей вслед, - « никогда не улыбается, видно, родители строгие». Это была правда – Камшат редко улыбалась, не было у нее и слез. Они не катились из ее глаз, даже когда   сердце девушки сжималось от сострадания к раненым, к этим молодым бойцам, на долю которых выпали страшные, нечеловеческие испытания.  Видимо, ужас пережитого заглушил в ней  все чувства, притупил восприятие действительности. Она жила, не думая о себе, и не любила оставаться одна. Работала до изнеможения, чтобы в те немногие часы отдыха не предаваться воспоминаниям, а просто крепко спать, девушка убегала от этой жизни, спасалась от своего одиночества, в котором не умела жить.

   Часто, лежа в постели, девушка чувствовала на своей голове ласковую руку тети Сани -  женщина сидела на краю кровати и тихо плакала, жалея эту юную девушку, добрую  девочку с чистыми и выразительными глазами. В отличие от Камшат, тетя Сания плакала часто – большое сердце этой женщины трепетало  от навалившегося на всех горя, от несправедливости, против которой восставал ее разум. Она  плохо спала, когда  долго не было  писем от сына - от ее вихрастого  Жеки. И совсем теряла сон, когда получала, наконец, от него долгожданную весточку. Письма были совсем короткие, написанные наспех, но тетя Сания перечитывала их вновь и вновь, она знала их наизусть, и ее губы то и дело шевелились, словно она разговаривала с сыном наяву. Камшат тоже знала эти письма, часто, закрывая глаза, она видела, как молодой солдат, сидя где-то в окопе, берет в руки карандаш и начинает писать, как трясутся его руки от страха, как бегут слезы по обветренному, почерневшему от копоти,  лицу. Перед его глазами встают лица убитых товарищей, с которыми он, может быть,  только вчера спал под одной шинелью, шутил и делился хлебом. А сегодня они уже мертвы, и их матери в преддверии беды, с замиранием сердца, где-то далеко отсюда встречают почтальона. И солдат пишет матери о том, как славно прошел бой, что совсем  скоро они встретятся. И письмо получается немногословным, потому что, когда хорошо, то и писать – то, вроде, и  не о чем. Он прячет  заветный листок за пазуху, не забывая перед боем попросить друга об одолжении – его мать должна получить этот конверт до похоронки, пусть ее сердце еще раз вздрогнет от радости.

   Камшат и сама не раз писала такие письма, продиктованные ранеными. Она знала, как им тяжело бывает солгать, но эта ложь несла облегчение матерям, и сыновья лгали, рассказывая неправду о своих ранениях, они скрывали за  маской веселости свою боль, от которой порой кричали целыми ночами. Да, война все перемешала -  и судьбы, и поступки людей, но одно соединяло всех в эти долгие месяцы страданий и страха – стремление к победе, к возрождению мирной жизни. Люди стали братьями и сестрами, они соединились в одну большую, дружную семью, чтобы вместе пережить нагрянувшее горе, и поддержать друг друга во имя своих детей. Но с фронта приходили плохие вести – отступление продолжалось, немцы шли напролом, имея большое преимущество в военной силе и оружии. Наши бойцы на всех фронтах бились на смерть, порой выстаивая в невероятно сложных условиях. Молодые бойцы воевали   наравне с опытными командирами, стараясь не отстать от них в сноровке и умелости, а вчерашним школьникам и студентам пришлось взять в руки винтовки, чтобы пополнить ряды нашей армии -  это была жестокая и суровая школа жизни, окончить которую суждено было не всем.

   Но вот пришло и другое письмо. Однажды, возвратившись с работы  домой, Камшат увидела на столе желтый конверт, он не был похож на те письма, которые писались с фронта, и у девушки от волнения заколотилось сердце.

   В это время в дверях показалась тетя Сания – ее глаза были красными от слез.

  - Катенька, - кинулась она к девушке, - это тебе.

   Камшат взяла в руки конверт и, даже не прочитав обратный адрес, разорвала его, и, быстро развернув лист бумаги,  стала лихорадочно читать.

  « Дорогая наша Камшат. Получили от русской женщины весточку от тебя, Аллах услышал наши молитвы».

   Девушка подняла глаза на тетю Санию, которая стояла рядом, ни жива, ни мертва.

   - Я написала им, как же это. Родные люди, они же беспокоятся.

   Камшат медленно опустилась на стул и снова строчки замелькали перед ее глазами.

   « Твой дядя Сакен ушел на фронт, он так и не узнал о том горе, которое нас постигло. Я не пишу ему такие плохие вести, ведь ему там и так нелегко. Верблюжонок мой, айналайн, как же ты там. Почему не приехала домой? Бедная моя, дядя Мурат спрашивал о тебе, что я скажу? Зачем отпустила тебя так далеко? Возвращайся домой, девочка наша. Совсем опустел наш двор, все ушли. Напиши, когда выезжаешь. Твоя тетя Алима».

   Камшат держала в руках письмо и руки ее дрожали, не в силах стоять, она снова опустилась   на стул и посмотрела на тетю Санию.

   Та подошла и обняла девушку. Обе молчали, наконец, Камшат  подняла голову и взглянула в глаза своей второй матери:

   - Я не поеду, - тихо сказала она, и  ее голос не дрогнул. – Я останусь здесь.

   - Милая моя Катенька, - всхлипнула женщина, обхватив девушку за голову, - за что же это нам?

   Не знала тогда тетя Сания - эта добрая женщина с широкой душой, что с первых же дней  войны ее Катенька – Камшат решила уйти на фронт, и решение это крепло изо дня в день.

                         

                        

                                          ГЛАВА   ЧЕТВЕРТАЯ.

 

 

                                              НОВАЯ   ВЕСНА.

 

 

 

           - Можно мне вот этот? – Женщина кивнула в ответ, вынимая букет сирени из ведра и протягивая его девушке.

   - Два рубля, - привычно сказала она,  поправляя растрепавшиеся пестрые букеты, оставшиеся в ведре.

   Аида вынула из кармана деньги и протянула их моложавой женщине с рыжими, коротко остриженными волосами. Та быстро отсчитала сдачу и протянула  девушке. Несмотря на раннее утро, в магазин уже входили новые покупатели. Сегодня торговля обещала быть бойкой – на дворе стояло  восьмое мая, в школах и на предприятиях поздравляли ветеранов. Даже в воздухе витал в этот день запах весенних цветов, смешанный с какой-то еле уловимой грустью, которая заставала врасплох, напоминая горожанам о самом главном дне наполненного солнцем теплого  весеннего месяца. Праздник живых и мертвых, праздник воспоминаний и откровений. Люди, словно, останавливались на бегу, чтобы оглянуться назад,  чтобы посмотреть по сторонам. Сердца щемило  от непонятного чувства стыда перед ветеранами, которые и в этот день привычно шли по обочинам дорог, уступая место младшим поколениям.  Горожане  торопливо покупали цветы, говорили заранее подготовленные слова, не глядя в глаза людям, которые тоже все понимали, и принимали привычные поздравления, потупив взгляды. От этого становилось неловко, неуютно, как-то   не по себе. Вместо привычных старушек и ворчливых стариков, вдруг, всплывали яркие образы – ненадолго, всего на день, но и этого им зачастую,  не могли позволить благодарные отпрыски, привыкшие всегда быть впереди. Эти старики никак не вписывались в обычные будни суетливой жизни восьмидесятых, отважные герои, защитники становились тенями, пропуская вперед новые поколения завоевателей. Молодежь, терзаемая собственными переживаниями, взращенная в любви  под мирным небом, никак не сопереживала бывшим героям – она просто не замечала их.  И ветераны, привычно получая в этот день подарки, стеснялись и терялись от повышенного внимания, от бесцеремонного вторжения в их души и сердца напыщенных, одинаковых по своему предназначению, отдающих пошлостью, поступков и слов. Их словно выставляли напоказ, грубо напоминая о том, что их еще помнят, и каждый старался в этот день сделать как можно больше, сказать как можно  громче других, во всеуслышание  заявить о своей заботе.

   Назгуль – апа, проводив Аиду  в школу, поставила тесто на лепешки.

   Вот уже десять лет – с тех пор, как похоронила мужа – она  жила в городе, а все еще не могла привыкнуть к его вечной суете, к новым порядкам, которые вторглись в ее устоявшуюся, спокойную жизнь, но так и остались непонятыми и чужими. Люди создали себе все удобства, совсем отошли от трудностей. Может, это хорошо, и так и должно быть – пусть дети радуются и живут в довольстве, дай Аллах им здоровья. И все-таки в прежние времена люди были добрее.

   Женщина приподняла полотенце, потрогала пухлое тесто и, снова укутав чашку, отодвинула ее подальше от окна.

   « Опять не сказала, что чайник на плите», - проворчала она про себя  на внучку, кинув взгляд на плиту. – « Вот так бы и не знала, и в магазин ушла».

   Выключив газ, Назгуль – апа тяжело опустилась на стул. Солнце уже поднялось высоко, заглядывая в маленькую, уютную комнату, и женщина невольно  улыбнулась. Она любила это время суток, когда зарождается день, когда обновляются мысли.  Теперь в ее жизни почти ничего не происходило – походы  в магазин  да на рынок, да вечерние прогулки вокруг соседних домов - одинаково – серых. А были времена, когда жизнь наполняла ее, ох и веселый же у нее был по молодости характер. И как она все успевала – работала машинисткой в райцентре, посещала трудовую школу, а по вечерам каждый день бегала на танцы, так и ходила на работу с лакированными туфлями в сумке. И друзей у нее было много – и работали все вместе, и отдыхали. А сейчас все по одиночке. И общаются все больше по телефону, как чужие.

   Назгуль – апа вздохнула, подумав о внучке. Как быстро летит время, вот и Аида скоро вылетит из гнезда -  ее маленькая черноглазая девочка. Она вспомнила разговор со снохой, который состоялся недавно, и все не выходил у нее из головы.

   - Мама, - спросила Алтын, подходя к окну, - Аида тебе все рассказывает, у нее что, парень появился?

   Назгуль – апа обиженно поджала губы – что тут странного, если у ее внучки – любимицы Аиды,   появился бы поклонник. Вот какая красавица выросла – высокая, ладная,  вся в мать.  Но разве их сейчас разберешь?

   Раньше юноша обязательно приходил в дом, спрашивал разрешения у родителей избранницы, рассказывал о своей семье. И родителям спокойно, и молодым легче. А сейчас все перемешалось -  поди их разбери. Конечно, она уже не раз замечала, как Аида шепчется по телефону, даже перенесла его в свою комнату, но внучка не рассказывала ей о таких делах, а спрашивать молодую девушку, что у нее на сердце,  не годится. Женщина вздохнула, она и сама была такой, носила в себе свои чувства, ни с кем не делилась. Разве это хорошо, когда сердечные дела выносятся на всеобщее обсуждение, вон и по телевизору только и слышно – любовь, развод, встречи, расставанья. Ничего запретного уже  не осталось, все на виду. Как же тогда сохранить самое сокровенное в своей душе, если не держать чувства  в себе. Нет, не подобает девушке трезвонить о них налево и направо, так можно и растерять саму себя… Скромность в сердечных делах всегда приветствовалась в казахской семье.

   Назгуль – апа, вдруг, вспомнила свою первую весну, когда в ее жизни появился Жумагул – ее будущий муж и опора. Почти сорок лет прожили они душа в душу. Были в их жизни и трудности, и радости, и обиды.  Терпел он все ее капризы, и любил.

   - А что? – Спросила она, наконец, сноху, отвлекаясь от своих мыслей.

   - Не знаю, - протянула Алтын, подходя к зеркалу, - странная она какая-то.

   - А разве ты пришла в наш дом  не странная? – Спросила Назгуль - апа, улыбнувшись.

  Сноха, вдруг, зарделась, засмущалась,  тряхнула упрямо головой.

   - Скажешь тоже, мама, у нас все было по – иному.

   - Ну, если у вас было по-иному, то у нас тогда вообще ничего не было, - засмеялась Назгуль – апа. – Нет, дочка,  сердце во все времена бьется одинаково, его не обманешь.

  А после был разговор снохи с сыном. Назгуль – апа усмехнулась, ну и пошумели они тогда, напугали до смерти.

   - Айдар, - женщина присела на тахту,  долгим взглядом посмотрела на мужа, не зная, как начать разговор. – Ты помнишь, как влюбился в меня? - Наконец, выдохнула она.

   Мужчина развернулся к жене вместе с креслом, зацепив рукой стопку бумаг на столе - листы белым веером полетели на пол.

   - У моей женушки плохое настроение? – Спросил он подозрительно, бросив на нее осторожный взгляд - никогда не знаешь, чего  ждать от этой женщины.

   - Я серьезно. Помнишь, как приходил к моему отцу, как отправился за мной в Кустанай, где проходила практику?

   - Еще бы, - довольно протянул мужчина, облегченно вздохнув, - я был тогда похож на льва, - он почесал лысеющую голову, - и разорвал бы каждого, кто посмел  встать на моем пути.

   Айдар опустился на колени и смиренно пополз к жене. Он смотрел в ее глаза, красивые до безумия, на ее руки, и воспоминания, вдруг, обожгли его.

   - Да я и сейчас готов сразиться за тебя, а что, - он лукаво улыбнулся, - у меня появился соперник?  Тогда вам несдобровать обоим.

   - Не смейся, сядь, - Алтын немного подвинулась, кивая на диван. – Наша дочь влюбилась.

   От этих слов игривое настроение мужа испарилось, как по мановению волшебной палочки – он сразу превратился в степенного и мудрого отца семейства.

   - Боже мой, а я-то размечтался. – Сказал он, вздыхая. – Ты меня напугала.

   - Аида влюбилась, Айдар, ей нужна наша поддержка.

   - Да брось, Алтын, - махнул он рукой, - какая любовь в ее годы? Она ведь еще школьница.

   - Айдар, открой глаза – ей семнадцать лет, она молодая девушка, и сейчас у нее трудности, а я не знаю, чем помочь.

   Мужчина ничего не понимал – какая любовь может быть у его дочери, у этой  девочки с косичками, которую он совсем недавно носил на руках. Бред какой-то.

   - Ну, купи ей что-нибудь, - сказал он первое, что пришло на ум.

   - Чтобы не плакала, - закончила за него начатую фразу женщина. – Я так и знала.

   - Она еще ребенок, и не о чем тут говорить, - отмахнулся Айдар, собираясь снова погрузиться в работу. – Ну, нет, -   раздражаясь, почти прорычал он,  - это всего лишь детские фантазии, смотри за ней лучше. Ну, не знаю, поговори, объясни, что так нельзя.

   - Айдар, - женщина устало покачала головой, - она страдает.

   Мужчина не шевелился, но в его душе бушевала буря, он не понимал, и не хотел принимать эту новую для его семьи ситуацию, которая могла разрушить в одно мгновение весь его мир. Что такое – его дочь и любовь? Не бывать этому - пока он глава семьи,  ему решать, когда его дочь повзрослеет. Сейчас совсем не время говорить об этом, и точка.

   Некоторое время длилось молчание, затем он медленно повернулся к жене и сказал, помрачнев:

   - Ну, что там?

   - Молодой человек уезжает в другую страну, - ответила Алтын. Зная своего мужа, она ждала этого вопроса.

   Лицо Айдара сразу прояснилось.

   - Ну, и хорошо. Видишь, все само разрешилось.

   - Для тебя важнее собственное спокойствие, а не чувства дочери.

   Мужчина некоторое время колебался, затем снова спросил, уступая натиску жены.

   - А куда он уезжает?

   - В Германию, он немец.

   - Что? – Привстал он с кресла. – И ты так спокойно мне об этом говоришь?

   - А что? – Вспылила, не выдержав, женщина. – Мне об этом надо тебе спеть?

   - Немец, - не услышал ее фразу Айдар. – Ты в своем уме?

   - Не кричи, Аида услышит.

   - Пускай слышит, - повысил он голос, - никакой любви не будет, ясно вам? В Германию. Еще чего не хватало. – Он никак не мог успокоиться. – Любви ей захотелось…

   - Ой – пырмай, ты чего раскричался, сынок? – Назгуль – апа приоткрыла дверь в кабинет сына.

   - Аида, - позвал тот громко, не обращая внимания на жену и мать, - иди сюда.

   - Айдар, ты пожалеешь потом, - хотела остановить его Алтын.

   - Чего? – Аида стояла на пороге, она была бледна, но  казалась спокойной.

   - Что я слышу? – Почти зарычал мужчина, глядя на дочь, - какая еще любовь?

   - Папа, Эрик… - заговорила девушка, вспыхнув, но отец не дал ей договорить.

   - С этого дня,  чтобы я не слышал ни о каком Эрике, поняла? Забудь.

  Девушка подняла на него взгляд, сейчас она была очень похожа на свою мать – ее огромные черные глаза  метали молнии.

   - Я люблю его, - сказала она твердо, - и тоже уеду.

   Алтын встала между мужем и дочерью, женщина совсем растерялась.

   - Что? – Отодвинул в сторону жену мужчина. – Да ты знаешь…

   - Ой, бай, Айдар. Ты тоже хотел уехать, помнишь? – Вступила в разговор Назгуль – апа. – Как звали эту девочку? Ульяна. Ты чуть не убежал за ней на край света. Ну, дочка такая же горячая, как и ты. Не подобает мужчине так вести себя. Пойдем, айналайн, - обхватила она за плечи внучку, - пойдем.

   - Значит, Ульяна, - сказала Алтын, сверкнув глазами на мужа.

 

Назгуль – апа, отгоняя от себя тревожные мысли, привычным движением поправила на голове платок, затем поднялась, потрогала мягкое тесто. Эта пожилая женщина   следовала велению своего сердца – надо помянуть погибших сельчан, родственников, и всех, кому выпала такая горькая доля испытания войной, раздав угощение соседям. Эта простая женщина, на глазах которой то и дело выступали слезы от воспоминаний давних лет, подчинялась простым правилам – правилам, которым следовала всю свою жизнь. Она месила тесто сухими от времени руками и вспоминала, как из аула уходили на фронт сельчане. Как кричали женщины, цепляясь за своих мужей, отцов, сыновей. Да, Родина одна – одна у всех, и ее сыновья и дочери уходили защищать свои дома и детей, у которых должно было быть светлое будущее. Она, вдруг,  вспомнила соседку Амину. Судьбе было угодно, чтобы эта женщина не узнала радости  любви – в тринадцать лет ее выдали замуж за овдовевшего соседа, который больше заботился о своем скоте, чем о молодой жене. Работая с утра до ночи по хозяйству, она прожила два года, как птица в клетке. Но, когда умер ее муж, произошла новая беда. Приехала сестра усопшего, и указала молодой женщине на дверь. Не остановило ее и то, что у Амины должен был вскорости родиться ребенок. Вернувшись к родственникам, молодая женщина  совсем замкнулась, и вся жизнь ее сосредоточилась в заботах о маленьком сыне. Двадцать пять лет она дышала, улыбалась и мечтала, потому что рядом билось сердце родного человека – ее Абая. Но судьба снова позавидовала этой женщине, война отняла у нее и единственного сына – она получила похоронку – маленький бумажный пакет, отнявший у нее, казалось,  саму жизнь. И плохо стало Амине, разум ее помутился от горя, и стала выращивать она тыквы, и разговаривать с ними, как со своими детьми. Все жалели бедную женщину, но горе было тогда в каждом доме, жизнь в ауле замерла в ожидании перемен. И вот, когда наступил, наконец, этот долгожданный день – день победы над фашизмом,  когда сердца снова ожили, радостно застучали, оттаяли, когда страх сменился надеждой и стали открываться окна и двери, опять появилась Амина. Она шла по пыльной дороге, неся в руках большую тыкву. Сельчане окликали ее, пытаясь остановить обезумевшую от горя женщину,  но она так и ушла в степь. И никто больше не видел ее в этих местах. Может, отправилась она искать погибшего сына, может покой для разбитого сердца, никому не ведомо.

   Назгуль – апа тяжело вздохнула – да, сколько судеб покалечила эта проклятая война, разве расскажешь об этом словами, и какие нужны слова, чтобы передать всю глубину человеческого горя, которое не в силах вынести ни одно живое существо. Подумала она и о муже. Женщина вспомнила, как он вернулся в свое село, как захлестнуло ее сердце радостью, и жизнь снова вошла в ее дом - ведь она даже пожить с мужем не успела до войны, и только  любовь согревала молодую женщину  все эти страшные годы.  Только об одном молила она Аллаха – чтобы случилось что-то на земле, и встряхнулась  она вся, и  забыли бы люди про войну, и перестали бы чинить  зло друг другу,  боясь возмездия свыше. Как можно мнить себя  богами и  распоряжаться чужими жизнями.

 

   Ветерана встретили по всем правилам – усадили возле украшенной доски, вручили тяжелые букеты, рассказали стихи и поздравления, и расселись по партам с чувством выполненного долга. Седовласый старичок сразу же затерялся в цветах и улыбках благодарных отроков. Он долго кивал головой, щурил глаза от яркого света, отчего на его висках сразу появились веселые лучики, затем откашлялся и обвел глазами притихших ребят.

     Десятиклассники бесцеремонно рассматривали именитого гостя, на старом пиджаке которого скромно висели дорогие сердцу медали.

  - Дорогой Максат Алимгалиевич, мы с ребятами хотели бы услышать ваш рассказ, - начала разговор Раиса Усмановна, заметно волнуясь.

   Ребята встрепенулись – это «мы» подкупало, как всегда, и волнение учительницы было настоящим, не поддельным.

   Аида смотрела на этого пожилого человека, каких много встречаешь на улице, и теребила в руках медальон, ставший таким родным и привычным за эти несколько дней. Она не могла сейчас думать ни о чем другом – мысли девушки были далеко, там, куда устремилась ее любовь, следуя за родным сердцем. Аида вновь и вновь вспоминала последнюю встречу с Эриком. Все  произошло так быстро -  они даже проститься друг с другом   не успели.

   - Ну, зачем тебе ехать в какую-то Германию? – Аида шла, глядя себе под ноги. – Неужели нельзя учиться здесь?

   - Не знаю, - тихо сказал Эрик, - там мама, я должен ехать.

   - А мои говорят, что меня туда не пустят, даже если будет виза – нужны родственные связи.

   - Да, - юноша взял ее за руку, - я приеду за тобой, слышишь?

   Аида безучастно кивнула головой, девушка уже смирилась с мыслью о долгой разлуке. Ее сердце молчало.

   - Аида, - позвал ее парень, беря ее за плечи и разворачивая девушку к себе, - посмотри на меня. У меня остаются здесь три родных мне человека – ты и мои бабушка с дедом.

   - Бабушка? – Удивилась девушка, - ты мне о ней ничего не рассказывал.

   - Не трусь, малыш, пробьемся, - притянул он Аиду к себе, - смотри, что я тебе принес.

   Он разжал кулак, на его ладони лежал  медальон на толстой цепочке. На нем была   выгравирована какая – то надпись.

   - Здесь написано «Смотрящие на солнце», - пояснил Эрик, - этот медальон изготовил знаменитый немецкий мастер еще в восемнадцатом веке. У него была печальная судьба – один иностранный монарх приказал казнить его за то, что тот отказался написать  такую же надпись на его медальоне, а написал «Идущий во тьме».

Юноша нажал на маленькую кнопку,  крышка открылась, и Аида увидела внутри медальона свою фотографию.

   - Видишь, - сказал Эрик, - ты уже в нашей семье. Это бабушкин медальон, он всегда принадлежал нашему роду. Пусть он будет у тебя, потому что ты – моя семья. Поняла? Я верю в нашу любовь.

 

   - Да что рассказывать? – Услышала сквозь беспрерывный поток своих мыслей мужской голос девушка. Максат Алимгалиевич смотрел на этих детей, которые были уже шире в плечах и выше его самого, и не понимал, какой мост может соединить их сейчас. Он чувствовал, что интерес к его персоне вызван подчинением неписанным правилам, а не тем, что когда-то он защищал Родину - эти дети  просто усвоили, что ветеранов надо уважать. Мужчина не знал, как начать разговор о самом главном, о том сокровенном, что таится в сердце. О том, что до сих пор бередит душу. Как поведать им о тех событиях, которые перевернули всю его жизнь. Нужно ли им это? Стоит ли начинать?

   Как сказать им о том, что болит, что тревожит все эти годы. И как донести ту боль, что не отпускает. Разве поймут его эти ученики, перед глазами которых каждый день мелькают старые лица, мешая им жить, мешая идти вперед. И какое-то чувство униженности, вдруг, вспыхнуло в нем. За себя, за всех ветеранов, что несли  на своих плечах такую тяжелую ношу, что не согнулись от горя  в войну, но были сломлены в мирное время, и совсем не врагами. Как объяснить им, этим молодым людям, почему медсестры, которые  бросались под пули и  не раз смотрели  в глаза смерти, вынуждены сейчас прозябать в нищете, под этим мирным небом, в своей  стране, на своей Родине, которую так отчаянно защищали.

   Он вспомнил разговор с Марусей. Эта смелая женщина прошла всю войну, она стояла наравне с мужчинами в строю, стреляла и спасла не одну человеческую жизнь,   а сейчас вынуждена продавать семечки возле школы. Мужчина снова увидел  глаза этой женщины, ставшими совсем бесцветными то ли от времени, то ли от невыплаканных слез, вспомнил ее  горькие  слова, которые обожгли сердце.

  - Да не пойду я, Максат, - сказала она, когда он напомнил ей о предстоящем празднике.- Чего уж, - улыбалась женщина, пряча глаза, - да и не позовут меня, уж примелькалась здесь ребятишкам.

   Как объяснить этим детям, что ей стыдно  за свою теперешнюю жизнь, в это мирное, но такое черствое время.

   Да, они знают ее такой – бабушкой Машей, которая  торгует  возле школы. Они не хотят знать  ее другой, и эта скромная женщина не может напомнить им о своих заслугах, она вынуждена стесняться своего подвига, своего отважного сердца. Кого винить в такой забывчивости. И зачем нужны эти праздники, которые только бередят душу?

   Раиса Усмановна укоризненно посмотрела на расшумевшихся учеников. Вот уже семь лет изо дня в день она старалась жить их проблемами, успехами и неудачами, неужели она так и не научила их пониманию и искренности. Может быть, это именно тот случай, когда надо отбросить все условности, и услышать голос другого человека, пришедшего с другой планеты Земля. Что мы знаем о них – об этих дряхлых старушках, в глазах которых мы привыкли видеть только свое собственное отражение, об этих согнутых временем, но сильных духом, стариках, которым трудно признаваться в своей слабости.

   В классе зависла напряженная тишина. Ребята приготовились слушать  ветерана, то и дело,  поглядывая на часы и перебрасываясь от скуки записками. Все это было банально и неинтересно – из года в год в этот день звучали одни и те же слова, назывались бессмертные ценности, и все это было привычно, и  совсем не трогало.

    - Я расскажу вам про одну девушку, - наконец, заговорил тихо мужчина, - которая воевала со мной, прошла всю войну.

   Ветеран перевел дух, словно ему было тяжело говорить, но никто его не торопил. Война уже незаметно подступала к десятому «Б»….

                        

 

                                               ГЛАВА   ПЯТАЯ.

 

 

                                                ОТСТУПЛЕНИЕ

                        

 

 

   - Сестренка, - Максат преградил дорогу девушке. – Мне бы к главному.

   Камшат давно уже  понимала, что вопросы о враче, несмотря на то, что этот парень рвался на фронт,  были только предлогом с ней познакомиться. Девушка остановилась и посмотрела на него.

   Парень широко улыбнулся -  его маленькие глаза  совсем исчезли с  круглого лица, которое сразу засияло, как начищенный таз.

   - Бегдаров, - спросила  Камшат, мельком  взглянув  на его руку, - вам уже сняли повязку?

   - Да, - с готовностью ответил парень, и его глаза снова увидели свет. – Владимир Дмитриевич обещал на следующей неделе выписку дать. Я с белорусским эшелоном уеду.

Там наши …

   - Максат, - вдруг, назвала его по имени девушка, - у тебя  есть оружие?

   Парень немного опешил от этого вопроса, но быстро пришел в себя.

   - Нет, - протянул  он  неуверенно,  -  в госпитале же не положено, я сдал винтовку. А тебе зачем?

   - Я подумала, что ты сможешь научить меня стрелять, - сказала тихо девушка, снова посмотрев на парня.

                                                                                    

   Это, видимо, никак не входило в планы пылкого юноши, но он тут же согласно закивал головой.

   - Я достану пистолет, и  научу тебя, а как же. – В его черных, как уголь, глазах вновь засветилась надежда. – Будем стрелять по каскам, только надо каждый день тренироваться, - торопливо добавил он, воспользовавшись благоприятной обстановкой.

   - А где ты его возьмешь? – Удивилась Камшат, не понимая, шутит он или говорит серьезно. – Тебя же накажут.

   - Не будь я Макс Бегдаров, если не смогу. – У парня загорелись глаза, он опять широко улыбнулся, довольный, что день начался так удачно.    

   - Хорошо, - чуть подумав, согласилась Камшат,  - я зайду к тебе в палату.

 

 

Дома девушку ждало  два сюрприза. Войдя в комнату, она не сразу разглядела сидящего рядом с тетей Санией светловолосого мальчика, подбородок которого еле доставал до стола.

   - Катенька, - воскликнула женщина, услышав ее шаги. – Смотри, кого я привела.

   Камшат с интересом посмотрела на маленького незнакомца. Мальчику могло быть  от силы  года четыре, не больше - его огромные светлые глаза, обрамленные рыжими ресницами, испуганно смотрели на девушку. Он был готов разреветься в любую минуту.

   - Я его под ящиком, во дворе нашла. – Стала рассказывать женщина, то и дело,  прижимая мальчика  к себе. – Иду домой, смотрю, ноги торчат, а ботиночки – то совсем промокли, и ножки голые – штаны уж слишком  короткие. Я и вытянула его из – под ящика. Я туда, я сюда – рядом никого нет, а на улице уже совсем темно. Так и пришли вот, - она ласково посмотрела на найденыша, провела рукой по его коротким волосам, - говорит, Матвеем кликать, а больше – ни слова. Напуган сильно, бедолага. Видно, из эвакуированных, вчера поезд на станцию пришел, столько людей прибыло. – Женщина всхлипнула. -  Не мудрено.

   Камшат присела рядом, долгим взглядом  посмотрела на мальчика. Да, сейчас и взрослому – то  нелегко, а ребенку – тем более.

   Девушка достала из сумки хлеб, четыре куска сахара, и, взяв один, протянула его мальчику -  странно, но ребенок никак не всколыхнул ее сердце, не ранил душу.  Матвей, видимо, тоже почувствовал отчуждение, и не взял угощение – от страха он совсем съежился на стуле, и теперь только глаза,  блестевшие от слез, были видны  над столом.  Девушка разделила хлеб на три части,  и,  взяв  чайник со стола, вышла в другую комнату.

   Так они стали жить втроем. Матвей вскоре совсем освоился, потянулся к доброй  женщине, почувствовав ее ласку, и тетя Сания снова ожила,  отогревая и заботясь о  своем втором сыночке, который так сильно походил на ее родного Женьку.

   - Катя, - говорила, порой,  тетя Сания, глядя, как крутится вокруг нее Матвейка, - да ты хоть обними его, дочка - совсем ведь не замечаешь.

   Камшат молчала. Она ничего не могла с собой поделать – ее сердце  не откликалось на детскую любовь, девушка   смотрела на мальчика, на его смешные проделки,  и не могла радоваться вместе с тетей Санией. Она ничего не чувствовала, она была только посторонним наблюдателем… .

    Однажды  Камшат  прибежала с госпиталя раньше обычного.

   - Тетя Сания, - быстро  проговорила она, едва сдерживая дыхание, -  говорят, что на днях будет еще один поезд. Госпиталь отправляет тяжело раненых. Вам ехать надо – немец совсем близко.

   Женщина, вскинув на нее глаза, снова опустила их, затем  упрямо закачала головой. Это был не первый их разговор об эвакуации, но тетя Сания наотрез отказывалась уезжать из родного города, чувствуя, что это последнее, что соединяет  ее с сыном. Она цеплялась за любую возможность отсрочить свой отъезд, но сейчас, когда у нее появился Матвей -  маленький мальчик, ради которого она должна была принять правильное решение, Камшат решила настоять на своем.

   Она знала, что госпиталь на днях тоже эвакуируется, и не хотела, чтобы тетя Сания – единственный близкий для нее  сейчас человек -  подвергала свою жизнь опасности, оставшись в городе.

   Женщина, не в силах устоять на ногах, опустилась на стул,  в растерянности посмотрела на Матвея – мальчуган, словно осознав всю серьезность этого разговора,  живо взобрался к ней на колени и, обнимая, уткнулся головой в ее  плечо. Женщина почувствовала его жаркое дыхание на своей шее, она порывисто прижала мальчугана к себе.

   - Катенька, - взмолилась она, - а как же…

   - Я написала тете Алиме – они уже ждут вас, там Матвейке будет хорошо, да и вам – спокойнее. Надо ехать. – Камшат тоже обняла ее за плечи. – А Жене напишем, дадим адрес, он будет писать вам  на новое место.

  Девушка посмотрела на фотографию, что  висела на стене в широкой рамке, с которой улыбался молодой вихрастый юноша – он был очень похож на свою  мать – та же улыбка, тот же веселый блеск в больших глазах – прозрачных,  как ясное небо.

   Надо было собираться в дорогу. Всю ночь они проговорили, а рано утром тетя Сания, подхватив на руки мальчика, отправилась с Камшат на вокзал. Там было много народу, люди толпились на перроне. Жители, сорванные с насиженных мест, не скрывали   своего горя – женщины плакали, старики крепились, желая их поддержать, им пришлось скинуть с плеч по десятку  лет, чтобы взвалить на себя  тяжесть этих суровых, ставших серыми и долгими, дней.   Уезжать было тяжело, но оставаться в городе, в который вот-вот войдут немцы, никак   нельзя -  все это понимали.

   Тетя Сания то и дело обнимала девушку, причитала и плакала, Матвейка испуганно жался к ней, крепко держался за широкую длинную юбку. Он боялся потеряться, всхлипывал, озирался по сторонам.  Они стояли у вагона, в который заносили на носилках тяжело раненых.  Мальчик смотрел на перевязанные лицо мужчины, которое медленно проплывало мимо него, вдруг,  тот подмигнул мальчугану единственным глазом, над которым нависла грязная, в бурых пятнах,  повязка,  и улыбнулся. Матвейка в испуге зажмурился. 

   - Катенька, - всхлипывала женщина, - напиши мне, пожалей меня, старую.

 Ведь совсем одна остаешься.

   - Я обязательно напишу. Ну, пора, торопитесь.

   - Сейчас, дай только осмотреться напоследок, - тетя Сания сорвала с головы платок, поднесла его к лицу, пряча накатывающиеся слезы, - словно навсегда уезжаю, - тихо проговорила она.

   Камшат шла за набирающим ход поездом и смотрела в окошко, к которому прилипли родные лица – женщины и ребенка -  как  неожиданно соединила их  война.

 

            - Максат, ты чего? – Девушка подошла к лежащему ничком на кровати юноше. Она тронула его за плечо, и почувствовала, как он дрожит.

   Парень резко поднялся и сел, отвернувшись.

   - Что случилось? – Камшат ждала ответа.

   - Он расстроился, - услышала она реплику больного -  соседа парня по палате. Девушка повернулась – молодой мужчина, откинув назад непослушные черные пряди, снова погрузился в чтение.  Она помнила, как  его привезли с тяжелым ранением стопы -  этот мужчина родом  из Дагестана, горец. Он очень достойно держался все это время, хотя пришлось делать несколько операций. Владимир Дмитриевич буквально  собирал ему ногу по косточкам, оперируя  в несколько этапов. Этому парню  повезло, что он попал именно в этот госпиталь. Если бы его оставили на передовой, в походных условиях ему  сумели, наверное,  спасти  жизнь, но не конечность.

   - Владимир Дмитриевич, - сказал тихо Макс, не поднимая глаз, - он говорит, что о выписке не может идти речь – рука снова воспалилась, и  меня отправляют дальше в тыл.

   - Ну, и хорошо, - сказала Камшат первое, что пришло в голову, но Максат бросил на нее быстрый взгляд, от которого ей стало не по себе. – Поедем вместе, это же не надолго, - попыталась успокоить его девушка.

   - Может, постреляем сегодня? - Примирительно прошептал  юноша, видя, как она растерялась. Камшат  отрицательно покачала головой – нет, им придется прекратить на время свои занятия -  слишком много забот перед отъездом, да и раненых стали привозить больше -  ни одной минуты на отдых.  Девушка  провела рукой по голове, откидывая назад выбившиеся из-под косынки, волосы,  глубоко вдохнула, сбрасывая с себя сонливость  -  последние дни, с тех пор, как   проводила тетю Санию и Матвея, она   не ходила домой. Так делали многие медсестры, в госпитале не хватало рук, и они отдыхали по очереди, закрывшись в маленькой комнатке – бывшей комнате сестры – хозяйки. Два часа сна на жестком маленьком диване и горячий чай – это все, что они могли себе позволить. Врачам приходилось еще труднее, прибывали тяжело раненные, операции длились по нескольку часов, иногда хирурги сменяли друг друга прямо у операционного стола, и спали рядом -  в  смотровой комнате, чтоб вовремя успеть к очередному больному.

  - Катя, быстрей, - Медсестра  в белом халате трясла девушку за плечо. – Новеньких привезли.

  Камшат открыла глаза, ей показалось, что она совсем не спала, даже не успела провалиться в сладкое забвенье.

   - Что случилось, Соня?

   - Раненых привезли, под  Ржевом  эшелон разбомбили, был налет.

    - Ржев – это же совсем близко, всего два дня пути.

   - Есть очень тяжелые раненые, вставай.  – Девушка торопливо доставала из шкафа марлевые салфетки. - Опять шприцов не будет хватать.

Она убежала. Камшат быстро поднялась, ополоснула лицо и, вытираясь полотенцем, взглянула в осколок зеркала, который висел над умывальником.

Оттуда на нее смотрело чужое лицо – похудевшее, осунувшееся, словно вобравшее в себя уже  много лет.

   Спустя  некоторое время,  она уже разбирала документы вновь прибывших раненых. Девушка привычно  пробегала глазами по  строчкам, выписывая фамилии и адреса, уже отлаженным движением откладывала военные билеты   в сторону, как, вдруг, на глаза ей попалась маленькая, пожелтевшая от времени и воды фотография, на которой была запечатлена молодая женщина в панаме с волнообразными широкими полями.  Камшат машинально отодвинула ее, но, поймав себя на мысли, что она уже видела где-то это лицо – таким знакомым оно ей показалось -  девушка снова  взяла  в руки снимок. Внимательно  всматриваясь, она чуть  не вскрикнула,  осознав, вдруг, что с этой фотографии  на нее смотрит тетя Сания – женщина, ставшая ей такой родной и  дорогой сердцу,  за эти долгие месяцы войны. Она лихорадочно стала искать военный билет, или другой документ, из которого выпала эта фотография, наконец, нашла, прочитав знакомую фамилию.

  « Гринько Евгений Петрович, года рождения – 1919».

   - Не может быть, - прошептала девушка, вновь и вновь перечитывая фамилию бойца.

Затем, словно опомнившись, она   кинулась к дверям. Пробегая по коридору, где на носилках там и тут лежали раненые, она торопливо спрашивала.

   - Где Гринько, Гринько Женя, кто знает, где он?

   Девушка  металась от раненого к раненому и, заглядывая в искаженные от боли  лица, искала знакомые черты.

   - Гринько, Женя Гринько, - в отчаянии повторяла она, чувствуя, как пол уплывает из-под ее ног.

   - Сариева, - вдруг,  услышала она позади себя голос главврача, - Камшат.

   Он один называл ее по имени, по настоящему имени, которое дали ей родители. Девушка резко повернулась, в растерянности взглянула на него.

   - Пойдем, - сказал он ей строго, и, без дальнейших объяснений,  направился в бокс.

  Она послушно пошла за ним, руки девушки дрожали, перед ней стояло лицо тети Сани, ее глаза -  вопрошающие и полные надежды.

   - Кто такой Гринько? – Спросил доктор, испытующе глядя на медсестру, когда они оказались в небольшой, больничной комнате, где за столом, опустив голову на сложенные крестом руки, спал дежурный врач.  Его густые, посеребренные брови приподнялись, а в глазах застыл вопрос.

   - Он сын одной женщины, - прошептала Камшат, сильно волнуясь. Девушка не знала, как объяснить ему, этому строгому и всесильному, словно сам бог, человеку, что происходит сейчас в ее душе, и кем является для нее  тетя Сания, и как много она значит в ее жизни. Девушка молчала, и только смотрела перед собой, она, словно,  прокручивала назад   кинопленку своей недолгой, но уже такой трагической жизни. Наконец, немного успокоившись, девушка  произнесла:

   - Тетя Сания, моя …, - она  снова замолчала, не в силах произнести простые, но такие значительные  слова.

   - Гринько безнадежен, - вздохнув, сказал Владимир Дмитриевич, он сразу все понял – еще один удар обрушился на сердце этой юной, и немногословной девушки, но ничего не поделать – тут не может помочь даже самый опытный хирург – разве можно вырезать воспоминания, зашить рану, которая кровоточит в душе, залечить швы, которые наложила сама жизнь. – Его здесь нет,  Камшат, - сказал он ласково, совсем по-отцовски, - крепись, девочка.

   Пока они шли по коридору, девушка повторяла  его слова. «Крепись, опять крепись». Она боялась думать о том, что они означали, она отказывалась понимать их, ее сердце трепетало от страха, волна  возмущения накатывалась на нее. Нет, она никогда не покорится этим словам, не впустит их больше в свое сознание, в свою жизнь. Ведь жила же она раньше без таких страшных слов, многие годы ее жизнь освещало яркое солнце, и не было на нем  пятен. Почему же оно почернело, ушло в тень, почему не подчиняет больше себе все живое, не согревает своими ласковыми лучами.

     Камшат медленно шла между носилками, солнце слепило ей глаза черным светом. Здесь, на улице, лежали те, кого выбрала  смерть – им не хватало времени на выживание, они были обречены, они уступали свои места в госпитале тем, кто еще держался, тем, кому еще успевали помочь в этом безумном, опрокинувшемся  мире.  Девушка остановилась возле Жени, она узнала этого парня, хотя сейчас его с трудом бы признала, наверное,  и собственная мать -  это вытянувшееся лицо с потемневшими, падавшими на лоб, слипшимися от крови волосами, эти глаза, воспаленные, с красными прожилками. Девушка склонилась над юношей, желая прикоснуться к нему, приласкать, облегчить страдания в эти последние минуты его жизни. 

   - Женя, - прошептала она, чувствуя, как комок подкатывает к горлу, - Женя.

  Парень остановил на ней взгляд – Камшат не могла бы сейчас с уверенностью сказать, что он видит ее, но девушка, взяв себя в руки,  снова заговорила.

   - Тетя Сания, - сказала она чуть громче, и веки юноши вздрогнули, в глазах, вдруг, загорелся огонь, будто  воспоминания зажгли его.

   - Мама, -  прошептал он, и  лицо парня посветлело.

   - Ее здесь нет, она уехала, всего несколько дней назад, - голос девушки дрожал. Она хотела добавить что-то еще, но в этот момент глаза юноши снова закрылись -   он все понял.

   - Здесь, - сказал он с трудом чуть погодя,  его почерневшие губы почти не шевелились. Он попытался поднять руку, но только беспомощно поморщился, словно эта боль, ставшая привычной за эти несколько дней, уже только досадовала его.

   Камшат потянулась рукой к карману на гимнастерке, расстегнула его и,  нащупав в нем  тугой сверток, вынула  и поднесла к его глазам.

   - Это маме, - сказал Женя, пытаясь сосредоточиться. Его дыхание прерывалось,  оно выскальзывало из его легких со свистом, словно воздух из мехов   старой гармошки. 

   Девушка и сама задыхалась, глядя на беспомощного юношу, про которого уже, казалось,  знала все из рассказов его матери. Взращенный в любви и ласке он, словно сорванный цветок,  угасал сейчас у нее на глазах. Камшат беспомощно оглянулась, ища глазами доктора. Но его нигде не было, рядом только стояла Соня - тихо, словно мышка.

   Камшат подняла на нее глаза, полные горечи и отчаяния, в нем застыл немой вопрос, на который она уже знала ответ, но не хотела принимать его. Соня  невольно отшатнулась назад, коротко  мотнула головой в ответ. Камшат, вдруг,  все поняла, она, чтобы не закричать, не взвыть, как волчица, крепко зажала рот рукой.  Девушка  готова была взорваться в этот миг от бессилия и злости, которая разрывала ее изнутри, ее трясло, словно в лихорадке. В это время парень опять открыл глаза, сознание как – будто снова возвратилось к нему. Юноша знал, чувствовал, что  уходил, уходил вот так – далеко от матери, находясь так близко от дома - в городе, где родился и вырос.

   Камшат, не выдержав напряжения, упала на него, обняла, до крови кусая губы. Перед глазами девушки стояла тетя Сания, которая дышит сейчас, живет  только ради своих сыновей – Женьки и Матвея. Что с ней будет, ее сердце не выдержит такого жестокого удара.

  Камшат поднялась, почувствовав  на своем плече тяжелую руку главврача. Она смотрела на юношу, который уже опять был в беспамятстве, сжимала в руках сверток, вынутый из его гимнастерки, и молчала.

   - Поплачь, Катя, - прошептала Соня, догадавшись, что происходит сейчас с подругой, какая боль терзает ее сердце,  – Поплачь, тебе легче будет.

   Но слез не было, как не было их и в тот день, когда она прижимала к себе неподвижную, спящую необычным сном, Айшу – свою маленькую девочку.

   - Сестра, - услышала она сквозь туман в голове слова доктора, который обращался к Соне. Его голос прозвучал совсем глухо, словно он не хотел касаться ее  слуха,  - позаботьтесь обо всем.

    Он потянул Камшат за собой, прочь от этого места. Она прошла за ним послушно несколько шагов, затем, вдруг, вырвалась и кинулась к носилкам. Она схватила умершего парня за одежду и сильно встряхнула

   - Нет, нет, нет! – Кричала девушка  что было сил -  только одного хотела сейчас она  – чтобы этот парень не умирал вот так, сейчас, пока жива его мать, которая тоже умрет под этим почерневшим солнцем, потому что это неправильно, так не должно быть. Она трясла мертвое тело и повторяла:

   - Нет, не надо, прошу тебя, - пусть никто не умирает.   

  Камшат бежала по саду, не разбирая дороги. Тонкие ветки хлестали ее по лицу, цеплялись за одежду, но она продолжала бежать, крепко  сжимая в руке оружие, которое выхватила из шинели раненого, поступившего, видимо, только  сегодня.

   - Катя, Катя, - Максат бежал  за девушкой, он ничего не понял, когда увидел ее в таком состоянии.

   Юноша догнал ее уже почти у самого забора, которым была огорожена территория, относящаяся к городскому госпиталю. Парень схватил ее за руки, боясь, что эта девушка, ставшая ему такой дорогой и близкой за это короткое время, выстрелит и поранит себя.

   - Пусти, - Камшат с силой оттолкнула его, высвобождая руки. Она была не в себе,  и вырывалась, кусалась, как хищный зверек. Они стали бороться, раздался выстрел. Парень громко вскрикнул, и откинулся на землю. Его рука, причинившая ему за этот месяц столько неприятностей, опять горела от боли. Он отобрал у девушки пистолет и откинул в сторону, опасаясь, что не сможет удержать его одной рукой, борясь с разъяренной  девушкой.

   Камшат тяжело дышала, но страдания юноши быстро привели ее в чувство – она опустилась на пожухлую, побитую первыми морозами траву, и замерла.

   Максат некоторое время лежал неподвижно, боясь пошевелить рукой, по которой снова прошлась пуля. Одежда быстро намокла от крови, Камшат, вдруг, пришла в себя.

   - Что это? – Спросила она, расширяя глаза от ужаса.

   - Я так и знал, - сказал юноша, морщась то ли от боли, то ли от бессилия. – Вот отдам тебя под трибунал, тогда постреляешь. Научил на свою голову.  Иди, - кивнул он в сторону, - поищи пистолет, а то вместе под суд  пойдем.

   Владимир Кириллович сидел за столом в своем кабинете, он не спал уже около двух суток – поток раненных, наконец, иссяк – наступила короткая передышка, можно было немного отдохнуть. Он потянулся за стаканом с чаем, заботливо приготовленным дежурной сестрой, но его рука замерла в воздухе, когда на пороге его кабинета появился окровавленный парень.

   - Бегдаров! – Воскликнул, задохнувшись, врач, - с фронта?

 

То, что произошло в саду, осталось в тайне. Владимир Дмитриевич осмотрел и обработал руку раненого -  пуля  прошла вскользь, порвав два и без того воспаленных шва. Руку снова зашили, Камшат напоили снотворным и уложили спать, а, на следующий день стали готовиться к эвакуации -    госпиталь перебрасывали в тыл.

 

 

           

 

                       

                                      ГЛАВА   ШЕСТАЯ.

 

 

                                        ЧЕРНЫЕ   ПТИЦЫ.

  

 

 

         И снова поезд. Уже в третий раз за эти полгода Камшат слушала стук его колес. Какими разными были эти поездки, какими значительными в ее жизни.

   Раненых располагали даже в узких проходах, где  негде было развернуться. Камшат и Соня уже почти сутки дежурили во втором вагоне – там  лежали тяжелые больные, иногда к ним забегал Максат.  Рука уже не беспокоила его так, как раньше, и непоседливый парень выполнял разную работу, в общем,  был на подхвате. Он разносил еду, кормил бойцов, которые были прикованы к постели, а, главное, поднимал у больных настроение. Он был очень талантливым, и в мирное время стал бы, наверное, хорошим артистом, этот  неунывающий парень мог одним точно подобранным словом развеселить раненого, своими рассказами он часто вызывал у товарищей смех, такой редкий и скупой  в это трудное время.

   Камшат сидела возле окна, за которым  то и дело мелькали высокие деревья, уже наполовину потерявшие свои листья. Несмотря на то, что осень уже по-хозяйски прошлась по полям,    солнце все еще прогревало землю, словно хотело своим теплом возместить ту изморозь, которую посеяла  в душах людей война.

    Девушка развернула маленький кусок ткани, в котором находилось последнее письмо Жени, его комсомольский значок и военный билет. Сколько раз уже она читала это письмо, которое вызывало у нее невыносимые страдания, но отправить его тете Сание девушка так и не решилась. Она смотрела на  листок, исписанный неровными, пляшущими строчками,  и перед ней снова  возник образ улыбающегося с фотографии парня. Почему-то именно таким запомнила его девушка  - вихрастым и счастливым, полным надежд, которым не суждено было сбыться.

   « Здравствуй, мама», - писал юноша незадолго до смерти. - « Мы подошли совсем близко к нашему городу – теперь нас с тобой разделяет всего каких-то несколько десятков  километров. Но не хочется больше отступать, и хорошо, если бы наша встреча все-таки не состоялась сейчас, когда фашисты празднуют наступление. Подожди немного, скоро мы погоним этих сволочей с нашей земли, тогда и встреча наша будет другой, настоящей. Ты думаешь, что это я стал так ругаться, почему так изменился, не переживай, мама – я остался таким, каким ты меня воспитала, и уже никогда не изменюсь. А то, что пишу такие слова, то это просто так, вырвалось. Вот кончится эта проклятая война, и все плохое забудется. Береги себя, мама. Нет у меня больше никого на этой земле, все отдам за тебя, даже жизнь».

   Камшат читала, шевелила беззвучно губами, она уже знала наизусть содержание этого листка, и каждый раз у девушки больно сжималось сердце от  горечи. Она бережно завернула бумажный треугольник в плотную ткань и убрала в карман гимнастерки - девушка уже давно носила гимнастерку под халатом, как и другие медсестры. В это время вошла Соня, она взглянула на подругу, затем тихо присела рядом. Эта девушка была всего на два года старше Камшат, но часто, не выдерживая напряжения,  плакала на груди своей подруги. Соня Кельберг тоже потеряла своих родных, но, в отличие от Камшат, у нее была надежда встретиться с ними когда-нибудь, она не видела их мертвыми.

   Когда началась война, девушка находилась на учебе в другом городе, а, вернувшись,  родителей не нашла – может быть, они уехали в эвакуацию, а, может, что было более вероятным, кинулись на ее поиски и они разминулись. А брат Юрий воевал, как и все его ровесники, с первых же дней войны, но Соня не знала, в какой части служит Юра, и боялась узнавать.

   - Вдруг, его убьют, - говорила не раз девушка, - я не хочу читать похоронку, лучше уж не знать, и жить надеждой. А когда кончится война, вот тогда уж сразу встретиться.

   Да, лучше уж не знать, и жить надеждой, которая ведет за собой сквозь людские беды. Может быть, именно поэтому Камшат не решалась переслать тете Сание письмо ее сына. Наверное, жалела ее, хотя знала наверняка, что эта женщина, заменившая ей родителей, уже получила похоронку, ведь доктор на следующий же день -  после смерти Жени, записал в свою книжку новый адрес его матери. Адрес, где еще недавно жила сама Камшат. Как все спутала эта беда, сколько людских судеб переплелось в этом страшном мире, где бушуют ненависть и жестокость.

   -  Скоро станция, можно отправлять письма, - задумчиво  произнесла  Соня.

    Вынув из кармана халата зеркальце, она стала поправлять волосы, выбившиеся  из-под белой косынки. Соня была очень красивой  девушкой, и Камшат невольно залюбовалась подругой – у нее были большие карие глаза – выразительные и чистые,  и светлые, средней длины, ровно подстриженные  волосы. Такое сочетание было редким в этих местах. Камшат смотрела на подругу и, вдруг, поймала себя на мысли, что если бы не война, они бы никогда, может, и не встретились. Девушки очень сдружились за то время, что работали в госпитале, хотя дружба эта совсем не  походила на дружбу двух молодых девушек, которые поверяют друг другу свои самые сокровенные мысли. Камшат и Соня почти совсем не говорили о прошлом, не мечтали о будущем, они жили и работали настоящим, поддерживали друг друга, чтобы убежать от  этого томительного одиночества. Правда, Соня была такой трусихой, что Камшат рядом с ней чувствовала себя старшей сестрой, может быть потому, что и дома ей приходилось быть старшей.

   - Как Растохин? – Спросила Камшат, все еще глядя в окно – мелькающие тени завораживали взгляд, несли  спокойствие  и умиротворенность. Очень хотелось спать, девушка встряхнула головой, сбрасывая с себя оцепенение.

   - Владимир Кириллович говорит, что он выкарабкается, - ответила Соня, все еще любуясь собой в зеркало, - сильный  организм и все такое.

   Камшат снова отвернулась – она заново переживала вчерашний день, когда Растохин очнулся от наркоза. Девушка дежурила возле него, подкладывала под бока сложенное трубочкой одеяло, чтобы  больного не так трясло от движения поезда, и он не испытывал бы дополнительных страданий. Она смотрела на мужчину, которому могло быть лет тридцать, а, может быть, и все сорок – для девушки ее возраста все мужчины старше тридцати были уже в почтенном возрасте, и думала о том, как он воспримет сообщение о том, что ногу все-таки пришлось ампутировать. Но она, как сестра, уже знала, что потеря ноги – лучше, чем потеря жизни, хотя и  представить себе не могла, какая цена у этой новой, исковерканной страданиями,  жизни.

   - Сестра, - прошептал больной, приоткрыв глаза, - дай воды.

   - Пока нельзя, - Камшат склонилась над ним, протирая на лбу капли выступившего пота.

   - У него жар,  - услышала она голос Владимира Дмитриевича,  – дай  ему  лекарство, и запить.

   - Что скажешь, доктор? - прошептал мужчина, скосив глаза на главврача. Камшат вздрогнула от его вопроса, словно ей в лицо брызнули холодной водой.

   - Поправишься, Растохин, а это главное, - ответил ровным голосом Владимир Дмитриевич. Камшат взглянула на него – она знала, чувствовала, как тяжело сохранить ему это  внешнее спокойствие. Девушка понимала, как трудно даются ему эти разговоры,  и восхищалась своим начальником -  этим бесстрашным человеком, в руки которого судьба вложила ответственность за тысячи жизней. Иногда, после очередной трудной операции, она  готова была опуститься перед ним на колени, прижаться к его рукам, расцеловать их за то добро, что они несли людям. Владимир Кириллович был немногословным и скромным человеком – поддерживая других, он никогда не позволял себе предаться отчаянию, только закрывался у себя и курил, курил много, пытаясь успокоиться. Доктор  не жаловался на свою судьбу – никто не знал, где он жил до войны,  где оставил своих  родных, и во имя кого  бьется его мужественное сердце.

 

   - Значит, укоротили, - мужчина, закрыв глаза, повернул голову  к стене, плечи его затряслись – он беззвучно плакал. Плакал, как ребенок, желая проснуться и избавиться от  этого  ужасного сна.

Камшат накапала в стакан успокоительного и, приподняв его голову, заставила выпить лекарство. Она не знала, какие слова подобрать для этого несчастного человека, как утешить его. Девушка, ища поддержки,  посмотрела на доктора, который стоял тут же, отвернувшись к окну, и не шевелился.

   - Как же я теперь, - подвывал взрослый мужчина совсем по-детски, - у меня в Новгороде жена, и дочка – как я покажусь им на глаза одноногий? Лучше бы меня убили.

   Девушка понимала, что у больного начинается истерика, она беспомощно стояла рядом, не зная, что предпринять.

   - А я бы и на одной ноге рад был допрыгать  до своей жены, до дочки, - вдруг, тихо произнес доктор, - да нет их на этой земле, убили их.

   В купе воцарилась звенящая  тишина. Больной закрыл лицо руками, затих, Камшат смотрела на спину Владимира Кирилловича, и не шевелилась. Что такое  это  мужество - победные крики, или такое вот молчание, которое под силу только  самым сильным людям.

   - Пойдем, постоим в тамбуре, - предложила Соня подруге, вернув ее к действительности. Девушки стали пробираться к выходу, то и дело останавливаясь, чтобы помочь раненым.

   В тамбуре находилось несколько человек – Максат сидел на железных ступеньках, и курил. Рядом с ним, высунувшись по пояс в дверной проем, стоял  Эдик  Казарян. Этот боец  поступил  в госпиталь всего две недели назад с ранением в грудь, и Соня, потянув его на себя, укоризненно произнесла:

   - Что еще выдумал? Ну-ка надень шинель, простудишься.

     В тамбуре находились еще двое – командир  Зорин Борис Алексеевич, и молодой санитар Костя Ерофеев -  самый младшим сотрудник госпиталя – парню только – только исполнилось шестнадцать лет. Он был из семьи врачей, но перед самой войной его отец – выдающийся хирург Ерофеев, профессор медицинского института, погиб в железнодорожной катастрофе, а, вскоре, не стало и матери. Костя остался сиротой, и главный врач взял его под свою опеку. Он относился к нему, как к родному сыну, привязался к парнишке, и не раз говорил, что Костику уготовано большое будущее в  медицине. Действительно, этот неказистый юноша порой справлялся с тяжелыми ранениями не хуже доктора, мог безошибочно поставить диагноз, и принять правильное решение в каждом отдельном случае.

   - Как красиво, - Максат развернулся и посмотрел смеющимися глазами на девушек, – никогда не видел таких красивых лесов, как здесь.

   Камшат посмотрела в окно, где кружились в изящном танце махровые верхушки сосен.  Даже воздух в этих местах был пропитан запахом хвои и болот, приятно пахло грибами и мхом.

   - Да, - подхватил его слова  Эдик, - у нас в горах тоже сосны есть, но совсем не такие, как здесь.

   - Скоро станция, - тихо проговорила Камшат, все еще не в силах оторвать глаз от мелькающих за стеклом деревьев, - надо пополнить запасы воды.

   - Сделаем, - с готовностью ответил Костя, он совсем замерз, и ежился под большой шинелью, которую получил на складе, и в которой каждый раз тонул.

   Соня стояла возле двери, и тоже смотрела на проплывающие мимо молчаливые, кивающие им вслед, деревья.  Девушка  совсем не вписывалась в эту кампанию, она, словно, была вырвана из своей благополучной довоенной жизни, где были школа и учителя, любящие родители и, даже, куклы. Камшат иногда казалось, что эта девушка с теплым, лучистым  взглядом, до сих пор должна играть в куклы -  такая благополучная и невинная была у нее внешность. Но Соня думала сейчас совсем о другом - она искоса смотрела на Эдика Казаряна, на его выразительные   глаза, обрамленные длинными, темными, густыми  ресницами, и сердце ее замирало от волнения, от какого-то нового, непознанного еще чувства. Каждый раз, когда она видела этого смуглого  юношу, Соня вздрагивала и терялась, ей хотелось и убежать и остаться одновременно, щеки ее вспыхивали и горели огнем. Ей нравилось держать это в секрете,  наслаждаться  новыми ощущениями в одиночестве, ни с кем не делясь. Девушка, словно, прислушивалась к себе, к своему сердцу, где зарождались новые чувства, непонятные еще, непрочувствованные и такие манящие. С Эдиком ей   было спокойно и уютно – он как бы заполнял все пространство вокруг нее, рядом с этим высоким парнем не было пустоты, не было грусти и отчаяния - она впервые за это время не чувствовала себя одинокой.

   Камшат стояла у окна и смотрела вдаль, где белели облака. Вдруг, она заметила в небе какое-то движение, девушке показалось, что это огромные  черные птицы показались вдалеке, но через мгновение ее сердце, вдруг, сжалось от испуга – послышался гул, железные птицы приближались, не оставляя в душе девушки никаких сомнений – это были самолеты – их было много, и они быстро нагоняли поезд.

   - Смотрите, - прошептала она, почти не разжимая губ. Девушка  не могла оторвать взгляда  от этой черной  стаи, которая была вестником надвигающейся беды.

   - Смотрите, - почти закричала она, вцепившись руками в  железную стойку.

   Максат, услышав гул самолетов, привстал и подался вперед. Эдуард присвистнул от удивления, затем метнулся к двери.

   - Это немцы, - сказал Борис Алексеевич, - быстро все в вагон.

   Соня вскрикнула, он схватил ее за руку и толкнул в дверь, затем обхватил Камшат и потянул за собой.

Максат бросился  в соседний вагон – он хотел предупредить врача, который находился сейчас с тяжелобольными.

   Камшат ничего не понимала, она только слышала нарастающий гул вражеских самолетов и лихорадочно хваталась за раненых, словно хотела взять  их всех  в свои объятия, прикрыть покалеченных людей, защитить их от этого налета.

   В вагоне раздались громкие голоса – кто-то отдавал приказы, она услышала голос Владимира Кирилловича, и бросилась к нему. « Как же прооперированные больные?», - пронеслось у нее в голове, но в этот момент поезд сильно дернулся, раздался оглушающий грохот, не удержавшись на ногах, девушка упала, за окном что-то завыло, и снова раздался ужасный грохот.

   Поезд, вдруг, резко остановился, среди раненых  началась паника, никто не понял, что произошло.

   - Все в лес, выбирайтесь из вагона, - услышала Камшат чей-то командный голос. Снова раздался взрыв, от которого вздрогнули  рельсы, и, вдруг, девушка поняла, что выбраться из вагона смогут не все. Она подхватила раненного бойца, который лежал рядом, и потащила его к выходу, то и дело,  натыкаясь на  неподвижные тела.

   - Оставь меня, - узнала она голос Растохина, - беги, дочка. Сейчас разбомбят.

  Но она  тянула его изо всех сил, и  мужчина, опираясь на одну ногу, старался ей помочь, но он был  очень слаб, и Камшат чувствовала, что не в силах вынести его на себе. Она почти ничего не видела перед собой  – едкий черный дым ел глаза, проникал в легкие, он  разом потушил этот яркий, солнечный  день, – рядом что-то горело. Вдруг, девушка почувствовала, как кто-то подхватил ее больного, и поволок вперед, к выходу. Она успела разглядеть перед собой  спину Максата, парень спрыгнул с вагона и, схватив Растохина, двинулся вниз, к густым, спасительным  зарослям.

  Девушка снова метнулась в вагон – но в этот миг рядом что-то рвануло, и ее отбросило со ступенек назад,  прямо  на придорожную насыпь.  Она с трудом поднялась на ноги, слыша только  ужасающий  вой машин, плач и крики бойцов. И снова прогремел взрыв, девушка, схватившись за голову, присела, зажмурилась от страха. Но вот ее подхватили чьи-то руки, Камшат открыла глаза, и чуть не потеряла сознание  – на месте их вагона зияла большая черная дыра – вокруг лежали убитые, покалеченные, изуродованные люди. Камшат встала и кинулась бежать, она то и дело натыкалась на тела раненых, на человеческие  останки. Взобравшись в соседний вагон, девушка подхватила под руки молодого парня, который пытался выбраться самостоятельно, и потащила его к выходу. Опять где-то рвануло, но поезд  не шелохнулся – видно,  цепочка, связывающая вагоны, уже была разорвана – они  больше не были в одной связке,  не было и самих вагонов, не было больше и поезда.

Камшат не знала, сколько длился этот кошмар – она только видела перед собой  лица раненных солдат, она помогала им выбраться из горящих вагонов, все смешалось в одном кошмарном, мучительном  сне

   - Всем в укрытие, - услышала сквозь грохот девушка голос командира, - быстро.

   Она смотрела на вагон, возле которого стояла - он уже молчаливо догорал. Пламя проглотило его вместе с людьми, с ранеными бойцами, которых они так выхаживали, и которым боялись причинить   боль. В этом вагоне остался доктор – Владимир Кириллович – он так и не успел выбраться, а, может, не  смог бросить своих больных, за жизни которых так отчаянно боролся.

      Вдруг, девушка почувствовала, как кто-то дернул ее за плечо – Максат обхватив ее руками, потянул прочь от поезда. Камшат молча подчинилась – она знала, что больше некого спасать – люди погибли, не сумев выбраться из горящих вагонов.

   - Где Соня? -  Выдохнула она, но рядом опять взорвалась земля, и они кинулись вниз, туда, где  темнели, притягивая  их к себе,   разросшиеся кустарники.

  - Соня жива, она с Эдиком. – Ответил Максат, его почерневшее от копоти лицо стало похоже на страшную маску – огонь слизал с него и брови, и ресницы, и густой черный чуб над ними, оставив только воспаленную, обожженную кожу.

   - Ты весь обгорел, - воскликнула Камшат, взглянув на юношу.

   - Ничего, - голос парня дрогнул, он глотал слезы, и девушка совсем не удивлялась этим мужским слезам – это были слезы мужества, слезы сильного человека, который плакал от осознания своей силы, которая так мало значила в эти минуты.

   Камшат спрятала лицо на его груди, как хотела она убежать от этого ужаса, проникающего в нее, заползающего черной холодной змеей в ее душу. Что случилось с миром, с ее безоблачным миром, где она была так счастлива и любима. Сколько будет длиться этот кошмар, задуманный людьми, по воле которых погибают чьи-то дети. Девушку била дрожь, юноша прижимал ее к себе, боясь  выпустить ее  из своих объятий, он держался за нее в этот момент, как за саму жизнь. Он не хотел  отпускать ее от себя,  потерять  в этом жадном  пламени, что равнодушно уничтожало  все живое вокруг.

   Наконец, все стихло – небо молчало, но все еще казалось дырчатым – черные тени  медленно  блуждали по нему, напоминая о недавнем налете. Максат помог девушке подняться, и они побежали в лес, где укрылись те немногие, кто сумел выбраться  из этого ада.

   - Катя, - Соня бросилась к подруге – она беспомощно вытирала рукой глаза, размазывая слезы по лицу, отчего на нем проявлялись  грязные полосы.  Камшат обняла девушку, прижала ее к себе в немом порыве, ее подруга    казалась сейчас  такой беспомощной, такой слабой, обезумевшей от страха.  Это после девушка узнает, что Соня, эта хрупкая медсестра, похожая на куклу, вынесла на своих плечах несколько  раненых, что кинулась в горящий вагон, спасая молодого контуженного взрывом парня, и что Эдик Казарян обязан ей своей жизнью.

   Их было немного – рядом с ранеными сидел Костя Ерофеев, на его вытянутом лице застыл  ужас, он молча перевязывал своей разорванной рубашкой голову Эдику, у которого было несколько кровоточащих ран на теле. Рядом лежали еще двое раненых  - один из них тихо стонал, находясь в  беспамятстве, метался в горячке. Другой лежал тихо, глядя в пустующее небо, где снова мирно, как ни в чем не бывало,  проплывали облака. Их безразличие возмущало, вызывало волну гнева, оно раздражало своим спокойствием. Недалеко, прислонившись к дереву, сидел Растохин – закрыв глаза, он  неслышно шевелил губами, словно читал молитву. Рядом с ним находился  еще один боец – Никита Збруев -  он был ранен в ногу, но уже мог самостоятельно стоять.   Камшат помнила тот день, когда его привезли в госпиталь. Пока парня  готовили к операции, он все время просил сохранить ему пальцы на руках, которые тоже изрядно пострадали. Больше про него Камшат ничего не знала – Никита держался обособленно, чуть в стороне от своих боевых товарищей, был немногословным. Он тоже, как Соня, словно парил над войной, был вовлечен в нее по ошибке, этот парень  никогда не должен был стать солдатом и брать винтовку в руки. У него было совсем другое предназначение, которому не нашлось  сейчас места на земле, этому юноше пришлось взять оружие в руки, чтобы  отстоять его - свое предназначение, отвоевать его у этой проклятой войны.

   - Надо уходить в лес, - сказал Максат, когда они решали, что теперь предпринять. 

   - Да, - кивнул Костя, - по открытой местности нам никуда не уйти, немцы могут появиться в любую минуту. – Он невольно посмотрел по сторонам. Хоть этот юноша и старался держаться храбро, было видно, что страх съедает его, держит в своих железных тисках.

 

   - А как же раненные? – Спросила Соня, все еще шмыгая носом. – Нужны носилки.

   - Будем ждать темноты, - сказал Макс, взяв командование этим маленьким отрядом на себя. – Мы с Никитой пойдем к поезду, поищем доски, продукты, - он кивнул  на тихого юношу, сидящего в стороне, - потом двинемся в глубь леса – там более безопасно, и, может быть, есть партизаны. Другого выхода нет.

   - Я тоже пойду, - сказал Костя.

   - Нет, - Макс покачал головой, - ты должен остаться с ранеными, вдруг им понадобится твоя помощь, не будем так рисковать.  

   Было решено расположиться здесь до темноты. Девушки  присматривали  за ранеными, старались хоть немного  облегчить их страдания. Костя остался в отряде  за главного. Теперь, когда не было рядом врачей, этот юноша, почти мальчик, должен был стать их спасителем -  только от него сейчас зависело выздоровление нескольких человек.

   Прошло, может быть,  около трех часов, а то  и больше, когда на поляне, наконец, показались Максат и Никита. Они принесли  доски, простыни, чтобы соорудить носилки, и кое-какую одежду, которая уцелела  при пожаре.

   - Вот, - Никита сбросил на землю заплечный мешок, - здесь продукты и какие-то медикаменты – это все, что осталось.

Костя быстро разобрал содержимое мешка, и, улыбаясь, сообщил, что эти лекарства будут очень кстати.

   - А это тебе, - сказал тихо Максат, протягивая девушке большие наручные часы. Камшат сразу узнала их – они принадлежали Владимиру Кирилловичу -  ее наставнику и учителю. Не раз она смотрела на них во время операции, чтобы сообщить время доктору. Девушка взяла их в руки и, глядя на треснувшее стекло, за которым все еще бежала по кругу большая стрелка, вдруг, подумала о том, что уже никогда этот мужественный человек не наденет их на руку, и не взглянет на свою ученицу  своими бездонными голубыми глазами. Еще одна потеря – сколько же  их еще будет?

   - Надо напоить раненых, - сказал Максат, отвлекая девушку от грустных мыслей. -  И  сделать носилки.

   Когда стемнело, двинулись в путь. Шли  медленно – Максат и Соня несли одни носилки, Камшат  и Костя – вторые, Эдик и Никита, подхватив под руки  Растохина, тащили его на себе.  У того был жар, он то и дело впадал в беспамятство, бредил, и тогда приходилось останавливаться, потому что Эдик тоже очень  ослаб, и ему не под силу была такая тяжелая ноша.

   Ночь  прошла в коротких передышках, а к середине  следующего дня, деревья, вдруг, расступились перед маленьким отрядом, и впереди показалась небольшая деревня. Макс насчитал   всего несколько десятков домов,  многие из которых были довольно старыми, казалось, что они     притулились в этом, огороженном со всех сторон лесом, селении,    еще в прошлом веке.

   Максат и Никита снова пошли в разведку, но вернулись на этот раз довольно быстро.

   - Там никого нет, - сказал Макс, тяжело   опускаясь на землю. Он устало провел рукой по лбу. – Немцев тоже не видно, но идти в деревню  опасно.

   - Раненым нужен покой, - проговорил  Костя совсем так, как сказал бы  доктор, - надо найти место для ночлега.

   Действительно, один из мужчин  был очень плох, было понятно, что еще одну походную ночь он не выдержит.   

    - Хорошо, - Максат, чуть помедлив,  решительно поднялся. – Пошли.

     Маленький отряд расположился в небольшом доме, стоявшем возле дороги. Раненых осторожно уложили в одной из комнат. Костя то и дело рылся в своем мешке, мрачнел, ругался, но, так и не найдя нужных лекарств, только бессильно разводил руками.

   Камшат принесла воды, и девушки пошли умываться. Возле умывальника висело вышитое, свежее, словно только что из стирки,  полотенце, но оно так и осталось нетронутым. В этом доме, из которого были изгнаны хозяева, маленький, искусно вышитый лоскут ткани оставался чистым, словно напоминание о светлом прошлом.  Не хотелось пачкать его, марать руками войны.

   - Он совсем плох, - Костя в сердцах стукнул рукой по косяку двери. Они с Никитой сидели на низком крыльце, с которого хорошо просматривалась дорога,   и курили.  – Ему уже нельзя помочь, даже если бы у меня  было все  необходимое, я не сумел бы его спасти.   Как глупо,  я ничего не могу для него сделать – слишком поздно.

   - Когда это произойдет? – Тихо, потускневшим голосом, спросил Никита.

   - Часа через три, может быть, раньше. – Костя чуть не плакал, он бессильно сжимал кулаки, его пальцы побелели  от напряжения.

   - Тихо, - вдруг сказал Никита, прислушиваясь – издалека нарастал шум, юноши разобрали звук работающего мотора.

   - Мотоцикл, - прошептал Костя, округляя глаза.

   - Не один, - добавил Никита и они, как по команде, кинулись в дом.

   - Быстро, в погреб, - Максат понял, что медлить нельзя – с минуты на минуту  здесь будут фрицы.

   Он откинул полосатый половик на кухне, под которым находилась крышка погреба.

  Никита замер у окна. Он видел, как по дороге двигались два мотоцикла, в которых сидели немцы в блестящих касках. Он быстро  посчитал – их было пятеро. Наверное, они решили устроить вылазку в деревню, зная, что здесь никого нет, поэтому их было так мало.

 

   Раненых осторожно опустили в погреб, затем туда спрыгнул Никита. Максат скинул им спички и закрыл крышку люка.

   - Макс, - кинулась к нему Камшат, но Никита схватил ее за руки.

   - Он должен застелить половик, иначе нас сразу обнаружат.

   - Они убьют его, - девушка в бессильном порыве сжала руку юноши.

   - Он спрячется на чердаке, мы же были сегодня в этом доме, и хорошенько все осмотрели.

   Никита был прав – кто-то должен был закрыть люк сверху, девушка тихо опустилась на большой ящик, нащупав его в темноте.

    Юноша чиркнул спичкой.

   - Здесь должна быть свечка, - сказал он, осматриваясь.

   - Вот, - прошептал Костя тихо, обнаружив маленький обрубок свечи, стоящий на полке.

   - Сестричка, сестричка, - застонал раненый, - темно.

   - Сейчас, - ответила Соня, склонившись над мужчиной, - потерпите немного.

   - Воды, - прошептал он устало, - горит все в груди.

   - Тихо, - почти прошипел Никита, - кажется, кто-то ходит наверху.

   - Я ничего не слышу, - сказала Соня, больше для того, чтобы успокоить  себя.

   Камшат прислушалась – ей тоже показалось, что она слышит чьи-то шаги над головой.

   - Никита, - прошептала она, - у тебя есть пистолет?

   - Есть, - ответил юноша, - в нем даже можно найти один патрон.

   - Один?

   - Да. Тихо, - прошептал парень, поднимая голову вверх. Над ними  опять послышались тяжелые шаги, затем раздалась чужая речь.

   - Интересно, о чем они говорят? – Тихо спросила Камшат, слушая, как громко бьется ее сердце.

   - Они хотят устроить здесь штаб. – Неожиданно для всех сказала Соня, - и осматривают местность.

   - Соня, - Никита удивленно  взглянул на девушку, - ты знаешь немецкий язык?

   - Да, моя мама преподавала немецкий в школе, - голос девушки  прозвучал совсем тихо – она боялась произносить здесь эти слова,  признаться в том, что носит немецкую фамилию. В этом подвале, рядом с ранеными она особенно остро чувствовала всю нелепость своего положения, и не знала, что с этим делать.

   - Твой немецкий нам пригодится, - подбодрил ее  Никита, догадавшись, что заставил девушку волноваться, и от его слов девушке сразу стало легче.

   - Ты немка? – Еле слышно спросил, вдруг,   раненый, и Соню снова бросило в дрожь.

   - Да, - девушка  отпрянула от него, словно теперь, когда стало известно ее происхождение,  она не имела права прикасаться к его мокрому лицу, с которого весь день вытирала пот.

   - Кажется, уходят, - сказал Никита тихо. Где-то над головой хлопнула дверь.

   Наступила тягостная тишина, которую снова нарушил  слабый голос раненого.

   - Я, кажется, умираю, - произнес он с трудом, делая большие паузы, - спой мне, дочка.

   - Спеть? – Оторопело переспросила его девушка, с трудом понимая, о чем он просит.  – Что спеть?

    - Колыбельную, - совсем тихо прошептал он.

Камшат нашла в полутьме ладонь Сони, желая ободрить подругу,   сжала ее в своих руках.

   - Спой, душа горит. Невмоготу совсем, – снова попросил раненый.

   Соня вспомнила песню, которую слышала в детстве от  мамы,   и тихо,  неуверенно запела:

   - Звезды смотрят к нам в окно…

         Мужчина открыл глаза и сказал:

   - Спой на своем родном языке, девочка,  - слова мужчины прозвучали со свистом, с каким – то надрывом, но Соне показалось, что он прокричал их ей в самое ухо, и эти слова гранатой разорвались в тишине.

   - Я не могу, - замотала головой девушка, отпрянув назад, из ее глаз брызнули слезы. Она не понимала, зачем он это делает, зачем заставляет ее переступать через себя.

   - Соня, - странным голосом, потерявшим все краски, произнес   Костя, -  он держал руку больного, прослушивая его пульс. – Спой, пожалуйста.

   Она все поняла, в ее больших,  жемчужных от слез, глазах, появился, вдруг,  свет – он заполнил  все пространство вокруг, он  перечеркнул  тьму, и не было ей больше места в этом  тесном  подвале. И никто не заметил, как потухла свечка, потому что темнота не пришла, она не решилась вторгнуться в это радужное  сияние, обволакивающее эту группу   людей – таких разных, и таких похожих друг на друга.

   Девушка  тихо запела – и голос ее звучал нежно, с любовью -  он   больше не дрожал.  Песня из детства  всколыхнула чувства, перенесла в другой мир, который стал, вдруг, не таким призрачным и далеким.  Соня пела, и из глаз ее текли слезы.

   Так, под немецкую песню уходил из жизни советский солдат, преподав урок мужества и справедливости этим молодым людям, которых соединила война. И не было больше взрывов, не было этих ужасных дней, этой боли, не существовали больше фашисты, которые мерили шагами чужой дом, чужую землю, окрашивали ее в красный цвет – цвет крови.

       

 

                                        ГЛАВА   СЕДЬМАЯ

 

 

                                                РАСТОХИН

          

                       

 

            - Все, - голос Кости прозвучал совсем глухо, - он умер.

Соня опустила глаза, ее рука все еще лежала на груди  мужчины, который только что был еще жив. Пока она  чувствовала, как вздымается его грудь,  пока билось его сердце, она тоже могла  дышать.

   - Умер, - машинально повторила девушка, с трудом осознавая, что происходит. Ей казалось сейчас, что и она умирает, что они все умрут, как и этот солдат, который, может быть, еще несколько месяцев назад жил простой, обыденной  жизнью - ходил на работу, брал на руки дочку, и строил планы на будущее. Есть ли это будущее у них?

  Вдруг над головой снова послышались тяжелые шаги – шаги смерти. Девушка в отчаянии закрыла руками лицо, как хотелось ей, чтобы этот кошмар развеялся, сколько смертей еще ей предстоит увидеть.

   Камшат, понимая, что происходит в душе подруги, прижала ее к себе. Она опасалась, что Соня, не выдержав нового потрясения, станет кричать, а им никак нельзя выдавать себя. Она гладила девушку по спине, и молчала. Работая в госпитале, Камшат видела много горя, и каждый раз сердце девушки сжималось от боли и ужаса. Но эта боль как-то притупилась, не была такой яркой. Девушка вспомнила, как несколько лет назад, в ее родном городе родные провожали в последний путь уважаемого старика, который жил по – соседству с ними.  Он был уже очень стар, но женщины плакали от жалости, а мужчины, вдруг, стали немногословными, суетились, словно эта смерть напомнила им о чем-то главном, что они упустили в суете повседневной жизни. Люди  скорбили, провожая доброго старика, который мог бы еще немного пожить, но ушел по законам непознанной природы. Эти похороны были настоящим потрясением  для  юной девушки, и она целый день плакала. А сейчас она совсем не понимала,  по каким законам  погибают молодые и здоровые парни, у которых живы еще матери и бабушки. По какому праву люди лишают жизни других людей. Кто разрешил им  вершить суд, человеческий суд, в котором нет ничего людского. Еще в школе они изучали войны, которые сопровождали человечество с древних времен. Неужели люди не могут жить не воюя, мирно, по законам жизни. Что толкает человека на несправедливость, что делает его жестоким и нечувствительным к чужой боли? Как жить в таком мире? Пока Камшат не находила ответы на эти вопросы, она просто  помогала раненым, делала все, чтобы облегчить их страдания, и без страха шла вперед.

    Сверху опять послышались голоса, Костя поднялся во весь рост, прислушиваясь к незнакомой, кажущейся такой грубой, речи.

   - Не уходят, подонки, - проговорил тихо Растохин. Он чувствовал себя очень плохо, и еле сдерживался от крепких слов. Бедро, которым оканчивалась нога, сильно распухло, причиняя невыносимую тупую  боль – ему казалось, что ногу пилят до сих пор, и не могут отпилить. – Братик, - обратился он к Косте, чуть не плача, - вколи что-нибудь, нет больше мочи терпеть.

   Тот наклонился, снова чиркнул спичкой, пытаясь оживить маленький обрубок свечи,  чтобы рассмотреть содержимое своего мешка. Засуетился, забыв на время обо всем.

   - Соня, что они говорят? – Камшат заглянула в глаза подруги, она очень боялась, что немцы обнаружат Макса, ведь  этот отчаянный парень не станет сидеть и ждать, сложа руки.

   -  Мне кажется, - сказала, встревожено, девушка, прислушиваясь,  - что они ждут кого-то. Сюда скоро придут еще немцы.

   - Они не собираются уходить? – Спросил Никита настороженно.

   - Не знаю, - Соня растерянно посмотрела на него.

   - Так, - Растохин с шумом развернулся, принимая более удобную позу, но было видно, что боль все еще не отпускает его, – надо выбираться отсюда, пока их мало.

   Никита дулом пистолета потер щеку, подаваясь вперед.

   - Черт, - сказал он, - еще бы хоть три патрона. – Он взялся за доски люка, словно хотел приподнять его.

   - Не дури, музыкант, - остановил его Растохин. – Не время еще.

   Никита хотел что-то возразить, но в это время раздался голос Сони.

   - Тихо, кажется, они кого-то нашли. Один из них приказал привести пленного.

   Камшат вся похолодела от страшной догадки, она до боли сжала пальцы – неужели Максат выдал себя, что же теперь будет?

   Где-то наверху снова со скрипом открылась дверь,  послышались тяжелые шаги, и что-то зашуршало по полу, как будто  по доскам протащили тяжелый мешок.

   - Они наверняка обыскали его, - сказал Никита, лихорадочно размышляя, он не знал,  что предпринять, и был на грани отчаяния.  Парень уже  не сомневался, что немцы нашли Макса.

   - Не высовывайся, - почти приказал ему Растохин, и Збруев подчинился, затих.

   - Бог даст, парень не выдаст, - продолжал раненый хриплым голосом. Камшат посмотрела на него. « Максат», - промелькнуло у нее в голове,  за два месяца она очень привязалась к этому славному, неприметному, но такому смелому юноше. Нет, она точно знала, что он погибнет сам, а их не выдаст, он прикроет своим телом этот люк, чтобы не впустить сюда   палачей. Девушка не знала, откуда в ней эта уверенность в нем, но по-другому просто не могла думать.

  - Он спрашивает его имя, - снова зашептала Соня, - они поймали Макса.

   - Ты есть портизан? Ковори,  - услышали они корявую русскую речь.

   Возникла короткая пауза, затем послышался глухой удар, и что-то упало на пол.

   - Сволочи, - прошипел Растохин, - лучше бы кончили сразу.

   Словно вторя его голосу, раздалось несколько выстрелов.

   Камшат вздрогнула, она  стояла ни жива, ни мертва – страх за юношу пригвоздил ее к полу – девушка совсем не чувствовала своего тела.

Сейчас ей было уже все равно – найдут ли их немцы, убьют ли, как убили этого молодого парня. Девушка была готова сама броситься наверх, навстречу своей смерти.

    Вдруг, ей в глаза ударил яркий свет.

   - Выходите, быстро, - узнала она голос Максата, и таким родным показался он ей, что она не сразу разобрала его слова.

   - Что там? – Обрадовано спросил Никита, помогая поднять раненого наверх.

   - Двоих я, кажется,  уложил, но остальные где-то рядом. Выбирайтесь наверх и ждите  нашего сигнала.  Никита, пошли.

   Парни быстро выскользнули за дверь, и почти сразу же раздался еще один выстрел, затем еще и еще.

   - Больше нет патронов, - проговорил Костя, он, выбравшись наверх, пригибаясь, уже подбирался к окну. Некоторое время было тихо, но, вдруг,  в соседней комнате кто-то громко застонал. Девушки бросились туда – на полу лежал мужчина в штатском, он был ранен в плечо, но находился еще  в сознании. Видимо, это его допрашивали немцы.

   Камшат подхватила его под руку, помогая встать, когда в дверях появился Никита.

   - Пошли, - он подхватил раненого с другой стороны, и они направились к выходу, - уже стемнело, - добавил он, - нам это на руку.

   - Давай, я сама, - сменила его Соня, - ты помоги вынести раненого.

   Они выбрались из дома и, стараясь остаться незаметными, двинулись  к лесу. Вокруг было тихо, но эта тишина могла оказаться обманчивой,  она могла запросто предать их.   Максат шел позади, он все время оглядывался, готовый в любую минуту прикрыть свой маленький отряд, за который так отчаянно дрался. Двигаться было тяжело, парень был нагружен -  они с Никитой успели собрать оружие возле осиротевшего мотоцикла, которое было сейчас очень кстати.

   Первый привал сделали через два часа -  у маленькой речки, которая затерялась здесь, в широком длинном логу,  тихо перешептываясь с высокими соснами и капризными, извивающимися от скуки,  березами.

   - Бегдаров, - хрипло спросил Растохин, наслаждаясь своей неподвижностью, во время которой  немного  затихала боль, - ты знаешь, что по снайперским законам  из четырех выстрелов в цель попадают только три. Как вы умудрились пятью выстрелами уложить пятерых фрицев?

   - На самом деле один выстрел был мимо цели, - сказал, присаживаясь рядом, Максат. – Одного мы так завалили – прикладом по голове. Это Никита постарался, - добавил он довольно, глядя смеющимися глазами на Збруева.

   - Отчаянный ты парень, Бегдаров, - отозвался на его слова юноша, - тебе бы мишенью работать. Если бы я опоздал, он бы прикончил тебя, нажал бы на курок.

   - Ну, не прикончил же, - ответил Макс, - медлить было нельзя, заметив тебя, он   укокошил   бы нас обоих.

   Костя подошел к Растохину.

   - Давай руку, - сказал он, держа наготове шприц.

    - А, ладно, - отмахнулся от него мужчина. – Побереги  лекарства - то, без надобности они мне.

   - Давай, давай,   - совсем, как врач, приказал ему  Костя, - звать – то тебя как?

    - Семен, - выдохнул мужчина, подчиняясь. Он  даже не поморщился, когда его руку, чуть повыше локтя, пронзила игла.

   Камшат обтирала лицо другого раненого, которого они несли на носилках, он чувствовал себя немного лучше, и  Костя, осмотрев больного, удовлетворенно кивнул.

  - Все будет хорошо, воспаление проходит, это только слабость, но мы справимся.

   - Встать хочу, - вдруг, промолвил, раненый, - что обузой-то?

   - Встанешь еще, - потрепал его по плечу Костя, - потерпи.

   Тем временем Растохин беседовал с мужиком, которого они освободили от немцев – если бы Максат не уложил его мучителей двумя точными выстрелами, он бы сейчас не сидел здесь, среди своих.

   - Я из отряда, - ответил тот, - здесь недалеко партизаны, я выведу вас к ним.

Спасибо, браток, - кивнул он Максу, - хорошо стреляешь.

   -  Как твое имя? – Спросил тот вместо ответа.

   - Горелин  Виктор. Я из  Нелидово, тут полно немцев, вы-то как здесь оказались?

   - С поезда, разбомбили нас, - ответил Семен, вслушиваясь в их разговор, который немного отвлекал от терзающей, выматывающей душу, боли.  Он уже ненавидел свое тело, ставшее за эти несколько дней, лишь тяжелой обузой. - Так, где, говоришь, ваш отряд?

   - За синей сопкой – примерно, день  пути. Хлеб – то у вас  есть? Два дня ничего не ел. – Горелин облизнул сухие губы.

   Костя достал из мешка остатки провизии, и раздал всем нехитрый паек, который состоял из ржаного хлеба, да куска сала, который он аккуратно разрезал на девять частей.

   - Сало, это хорошо, - сказал Виктор, с удовольствием откусывая нежную белую мякоть, - оно согревает, не хуже горелки.

   - На, - протянул  винтовку, на прикладе которой красовалась голова орла,  Максат. – Это подарок от фрицев.

   - И мне дай, - попросил Растохин, - а то неудобно как-то без оружия.

   Макс выбрал еще одну винтовку и протянул ее  Семену.

   - И мне, - вдруг, сказала Камшат, – мне тоже, - добавила она твердо, видя, что парень колеблется.

   - А барышням не положено, - подал, вдруг, голос  Горелин, морщась от боли – Костя уже  осматривал его ранение – пуля прошла вскользь, но рану  надо было обработать.

   Камшат посмотрела на него долгим взглядом – круглое лицо мужчины выглядело простодушным, но глаза, цепкие и маленькие, совсем не понравились ей. 

  Макс протянул оружие и девушке, в его душе, вдруг, что-то всколыхнулось,  он ласково посмотрел на нее, и в глазах парня запрыгали знакомые озорные огоньки.

   - Надеюсь, ты меня не убьешь за это, - проговорил он игриво, но через мгновение  уже снова вернулся на войну, отогнав от себя сладкое наваждение. Камшат благодарно пожала его пальцы, как все-таки хорошо, что они встретились.

   Эдик Казарян сидел в стороне и молчал. Он потерял много крови, и, поэтому, чувствовал сильную слабость, ему хотелось только одного – спать.

   - Эдик, - опустилась перед ним на колени Соня, - давай,  подложи под себя, а то земля холодная.-  Девушка протянула ему кусок старого одеяла, которое вынула из носилок.

   - Посмотри, - проговорила она в волнении, подойдя  к Косте, - Эдику совсем плохо.

   - Пусть немного отдохнет, - ответил тот, глядя на изможденного юношу, - надо быстрее пробираться к своим.

  

   Через час снова тронулись в путь. Горелин шел впереди,  он уверенно вел группу  по нехоженым, с высокими травами, тропам, видимо, хорошо ориентировался в этой местности.

   - Виктор, - окликнул его Макс, - ты давно в отряде?

   Мужчина повернулся,  быстро охватил парня настороженным  взглядом.

   - А ты что, командир, чтобы допрашивать меня? – Сказал он весело, обращая все в шутку, но в глазах его промелькнул стальной блеск.

   - Да нет, - примирительно ответил юноша, не ожидавший от него такой резкой реплики.

   - Не бери в голову, солдат, - снова заговорил Горелин как ни в чем не бывало, - в лесу жить – по - волчьи выть. Народ тут разный ходит. Всякое бывает. А в отряде я оказался, когда  село разбомбили, наши мужики тогда в лес подались, многих уже и в живых нет. – Он смачно сплюнул, его губы беззвучно зашевелились. Видимо, раны на сердце тоже кровоточат, заставляют сжиматься горло.

   - Далеко еще? – Спросил Растохин, морщась от боли. Уже не было сил терпеть эту долбящую, отдающуюся   по всему телу боль, скорее бы все уже кончилось. Он не сомневался уже, что дни его на этой земле сочтены, что не выбраться ему из этой переделки живым. Бедро пухло, словно его накачивали воздухом, и не было больше сил так страдать. Скорее бы уже конец. Мужчина вытер рукавом мокрый лоб, несмотря на то, что утро было очень холодным, с изморозью, пот тек по его лицу ручьем. Тяжело дыша, он двигался вперед, опираясь на руки своих друзей, которые были  чужими и незнакомыми еще несколько дней назад. Он понимал, что Макс и Никита уже совсем выдохлись, что они всю дорогу  несли его на себе, и чувствовал себя обузой.

   - Сделаем привал, - скомандовал Горелин, оглядываясь по сторонам. – Я схожу вперед, посмотрю, что там.

   - Я с тобой, - сказал Макс, присоединяясь к нему, - Костя, можешь заняться ранеными.

   Камшат подошла к Эдику, который еле держался на ногах.

   - Я помогу, - сказала она, видя, что Соня тоже уже совсем выбилась из сил. – только возвращайтесь невредимыми, - посмотрела она на Макса.

   Парень улыбнулся – наконец – то он тронул сердце этой суровой девушки,  юноше было приятно, что Камшат беспокоится о нем. Как близко была она все это время, и как далеко. Парень вспыхнул огнем, покраснел, потом  чертыхнулся про себя за слабость. Если бы знал он, что в душе  его избранницы не живут теперь чувства, не трогают ее опаленную горем душу, если бы только знал,  как долго ему придется биться за свою любовь, которая вела его за собой все это время. Иногда юноше  казалось, что девушка  и не видит его вовсе, а смотрит сквозь него,  куда-то вдаль.

    - Все будет хорошо, - сказал Макс,  закидывая винтовку

   - Нет, - твердо произнес Горелин, - я пойду один.

 Они, - кивнул он в сторону Кости и Никиты, которые сидели неподалеку, - не вынесут раненых на себе, если что. Ты должен остаться.

            Он развернулся и сразу же исчез, растворился среди  уже оголенных местами, веток   деревьев.

   Костя  закончил возиться с Эдиком, затем подошел к Растохину.

   - Не трогай, - попросил тот, и его голос прозвучал жестко, - дай перевести дух, сынок.

   - Надо обработать, - возразил  было Костя, но мужчина только отрицательно мотнул головой в ответ.

   - Не надо. Оставь лекарства для молодых.

   Камшат повернулась к нему, укоризненно бросила  через плечо.

   - Почему вы так говорите? – Девушка буравила  его взглядом, спрятав свою жалость, которую испытывала к этому сильному человеку.

   - Костя, ты же врач, -  подтолкнула она растерявшегося парня к больному.

   - Не нравится мне здесь, - переменил тему, вдруг, Растохин, прислушиваясь. Он хотел хоть немного  отвлечься, забыть про свои страдания. – Тихо слишком. Этот Горелин двигается неслышно, совсем по-кошачьи.

   Максат с шумом вздохнул, присаживаясь рядом с ним. Он тоже чувствовал какое-то беспокойство, нервозность, думая об этом странном, внезапно присоединившемся к ним, бойце.

   Камшат тронула его за плечо.

   - Макс, Эдик больше не сможет идти сам, - сказала она тихо, чтобы ее слова не услышал раненый. -  Что мы будем делать?

   Но в этот момент   немногословный молодой мужчина, поднимаясь с носилок, подозвал к себе Костю. Он, тяжело опираясь на его плечо, поднялся и, переводя дух, глубоко вздохнул.

   - Я сам пойду дальше, - глухо сказал солдат. – Положи его на мое место.

   Костя не стал спорить – Эдику сейчас было трудно, он уже  не мог передвигаться самостоятельно. Парень обвел взглядом  своих товарищей  - все раненые были сейчас  в тяжелом состоянии, но здесь, в лесу, брошенные на выживание, они думали больше друг о друге, и это чувство солидарности было неподдельным, оно было настоящим. Никто из них не жаловался на свои страдания, но Косте, как никому другому, была понятна  боль, которую им приходилось терпеть, но он ничего не мог сделать – в мешке уже не доставало  спасительных лекарств. Надо было идти вперед, надеясь только на то, что в отряде им окажут хоть какую-нибудь помощь. Самым плохим и безнадежным был Растохин. Костя понимал это, нельзя было надеяться на хороший исход при таких обстоятельствах, ведь после тяжелой операции, какая была ему проведена, нужен хороший уход. Именно послеоперационный период несет в себе восемьдесят процентов выздоровления. Если бы поезд не разбомбили, этот мужчина   шел бы уже на поправку. Ему не повезло, и Костя не мог с этим смириться, он внезапно  осознал, что профессия врача, к которой он готовил себя с самого детства, это совсем не то, что он себе представлял. Уверенный в себе  и умелый в операционной, он казался  беспомощным рядом со своими больными здесь, в глухом лесу, и вынужден был безропотно наблюдать за их медленным умиранием.   Парень  терялся перед  мужеством Семена, не мог смотреть ему в глаза, не мог  соврать, он знал, что Растохин понимает, что обречен, и молча идет к своему концу. Эдик тоже умрет, если в течение двух суток к ним не подоспеет помощь – этому парню   нужна операция, медикаменты – его  еще можно было спасти, если бы только успеть, если бы дойти.

   - Эй, музыкант, - негромко позвал Никиту Растохин, - иди сюда.

 Збруев поспешно подошел, и опустился рядом с раненым на землю.

   - Слушай, ты говорил, что отец твой был родом из Ленинграда?

   - Да, - ответил Никита, думая о том, как это было давно  – поездка в Ленинград, на родину отца, белые ночи, то особое состояние души, когда чувствуешь себя немного волшебником. Именно в Ленинграде  он впервые услышал, как звучит  оркестр.

   - А ты на чем играешь? – Опять спросил Растохин, разглядывая молодого парня. Ему нравилась сдержанность этого юноши  из интеллигентной семьи, глядя на него, он вспоминал себя, ведь он тоже когда-то хотел стать музыкантом. И, хотя его отец работал на заводе, он очень любил музыку,   хорошо пел, даже  был запевалой в компании, и маленький Сеня сызмальства полюбил   напевные, наполненные шумом берез,  русские песни  - он чувствовал их душой.

  Никита улыбнулся, его позабавил этот вопрос.

   - Я - виолончелист, - ответил он с грустью, немного  приподнимая бровь.

   - Это серьезно, - покачал головой мужчина, поворачиваясь к парню всем телом, он попытался сесть удобнее, но тут же замер,  зажмурившись, почувствовав, как боль прострелила его тело насквозь,  - не так – то просто нащупать ноты, когда они не обозначены.

 

   - Да, - подхватил юноша его слова -  он смотрел в голубую даль и, казалось, на миг забыл  о действительности, - струнники – это особые музыканты. У них все на слуху, ведь на их инструментах  нет клавиш,  – поправил он Семена.

   - Виолончель – это такая большая скрипка, - сказала Соня, - когда к нам приезжал оркестр с области, мы с подружкой сидели в первом ряду -   они такие огромные. И поют, разговаривают как-то по-человечески, душевно.

   - А что ты играл? – Продолжал расспросы Растохин, его голос звучал устало,  и не было сил говорить.

   - Да, разное, - просто ответил юноша, не зная, уместен ли сейчас  разговор про любимых композиторов.

   - А Баха играл?

   - Играл, - с готовностью ответил парень, привычно выстукивая пальцами по щеке, - И Моцарта играл, и Бетховена.

   - Слушай, они же тоже немцы? -  Вдруг, спросил Растохин.

    Никита поймал  себя на мысли, что никогда всерьез не задумывался над этим.

   - Надо же, - покачал головой мужчина, продолжая размышлять, углубляясь в свои мысли, - чего только не бывает на свете.

   Соня порывисто встала и отошла в сторону – этот разговор не нравился девушке, фамилия которой, как ей казалось,  резала слух.

   - Слушай, музыкант, - наклонившись  к его уху, прошептал Растохин, - обещай мне, что станешь сержантом.

   Ничего не поняв, юноша вскинул на него глаза.

   - Да я не для тебя, для себя прошу, вот, возьми, - он вынул из-за пазухи какой-то тонкий сверток и быстро сунул парню в руки. – Когда кончится вся эта заварушка, напиши  моим,  в Харьков, здесь указан адрес. Понимаешь, жена и дочка у меня, пусть не ждут почем зря.

   - Ты что? – Никита почувствовал, как ком подкатывает к его горлу. Он понял  истинное значение этих слов, и ему стало страшно.

   - Только не пиши им, что умер без ноги, - не обращая на него никакого  внимания, продолжал говорить мужчина, словно разговаривал уже сам с собой. Наверное, так и было, он уходил в себя, взвешивал, как на весах, свою жизнь, короткую до слез. Не успел, не-до-любил, не-до-дышал. И не вернуть былого, не повернуть жизнь вспять. И ничего, кроме растерянности перед этой жизнью, перед смертью, перед этой томящей неизвестностью. И  жена, и дочка   сейчас далеко, и оттого, наверное, такая привязанность к этим людям, которые помогали ему все эти дни, помогали бороться, двигаться вперед. И стали родными, и никому не понять, почему, наверное, потому, что последние в его жизни.

      Макс посмотрел на часы – вот уже три часа они сидели здесь в ожидании Горелина – их проводника. Вокруг все стихло, но тишина эта была тревожной, готовой лопнуть в любой момент, словно  натянутая  струна. Странным было это затишье, юноше казалось, что что-то происходит здесь -  в этом безмолвном лесу, что-то  тревожное, непонятное. Он поминутно выглядывал Горелина, который  должен был уже показаться на поляне, и сильно нервничал, томился этой вынужденной, но такой опасной, остановкой. Парень не заметил, как к нему подошла Камшат.

   - Сколько мы здесь просидим? – Спросила она негромко, тоже всматриваясь в поредевшие заросли, – мы уже второй день без еды, раненые ослабли.

   - Да, - согласился юноша, он о чем-то раздумывал, - ждать больше нельзя, это понятно.

   - Ты думаешь, он не придет? –  Снова спросила девушка, ее слова эхом отдались в его голове.

   - Не знаю, - честно ответил парень, ковыряя носком ботинка подмерзшую землю.

   В это время где-то неподалеку раздался выстрел. Он глухо разнесся в верхушках деревьев,  Камшат вздрогнула, в растерянности посмотрела по сторонам.

   - Что это? – Подбежала к ним Соня. – Стреляли?

   Не сговариваясь, они ринулись к раненым – надо было найти для них хоть какое-то укрытие, и приготовиться к обороне.

   Растохин, сидя у дерева, видел, как по лесу движутся неслышные тени, он насчитал около десяти фрицев – ошибки быть не могло – вскоре послышалась немецкая речь.

   - Они не подозревают, что мы здесь, - сказал он Никите, который притаился рядом.

   - А как же выстрел? – Спросил парень, замечая, как вдалеке промелькнула блестящая каска.

    - В птиц стреляют, ради забавы, - ответил боец, сжимая пальцами винтовку. – Ну, что ж, ребята, - зло обратился он в пустоту, - я уже все сделал, осталось только одно недоделанное дело.

   - Сколько их? – Снова спросил Никита, желая услышать человеческий голос рядом, родную речь.

   - Здесь, видать, не много, но черт его знает.

   Камшат тоже сидела за стволом дерева, она, не отрываясь, смотрела на эти двигающиеся каски, которые были сейчас простой мишенью – ее мишенью. Она не промахнется. Перед глазами девушки, словно вспышка, промелькнула картина – Айша, маленькая девочка, пораженная пулей, падает возле ступенек  крыльца, и эта каска, эти сапоги, проплывающие мимо ее бездыханного тельца. Вот он, час расплаты, настал.

  - Больше ты не убьешь ни одного ребенка, клянусь, - прошептала девушка, прицеливаясь. Она и не заметила, как нажала на курок – взмахнув руками, один из фрицев свалился на землю. Раздались выстрелы, немцы заметались, но она уже держала на прицеле еще одну каску, которая несла зло. Страха не было – не было совсем, даже, когда пуля скользнула по руке, порвав одежду.

   Бой был недолгим, и вскоре неожиданно все стихло.

   Ненавистные каски больше не мелькали перед глазами, но это было лишь временное затишье, немцы, видимо,  группировались, неожиданно  наткнувшись на врага.

   - Макс, - Растохин развернулся к подползающему к нему парню.

   - Уводи людей, - сказал он хриплым голосом, - я задержу их, вы успеете затеряться в лесу.

   - Уйдем вместе, - возразил Макс, но Семен перебил его.

   - Не уйдем, и ты знаешь это, незачем рисковать всем. Уводи людей, младший по званию. Это приказ, если хочешь.

   - Ты ранен, я не оставлю тебя здесь на смерть

   - Утомил, начальник, - мужчина кашлянул в рукав, - у тебя нет другого выхода, спасай людей. Они сгруппируются здесь, на некоторое время мне удастся убедить их в том, что они на правильном пути. Уводи всех на восток, там река и сопки, можно затеряться. У тебя мало времени, - добавил он, видя, что парень все еще сомневается. – Никому не говори, что оставляешь меня здесь, а то все вы герои, помрете, почем зря.

  Макс понимал, о чем говорил Семен, выхода действительно не было – они не перебьют всех немцев, с ними раненые, отступать тоже будет нелегко – единственный выход – это оставить кого-то, пожертвовать одним

, чтобы спасти остальных. Но как тяжело было принимать такое решение, оставлять человека на смерть, ведь это не игра, не детская зарница, где погибший  празднует победу вместе с победителями. Он посмотрел на Семена в нерешительности.

   - Не разводи сопли, солдат, - начиная злиться, прошипел Растохин, - ты на войне, уводи людей, пока не поздно. Только оставь еще одну винтовку.

   Макс взялся за его плечо, сильно сжал, словно хотел донести до него все, что не сумел сказать, все, что было на сердце в эту минуту.

   Затем сорвался с места, тихо отдавая приказ к отступлению.

   Шли, не разговаривая, не разбирая дороги. Шли наугад, маленький отряд в любую минуту мог нарваться на противника, в лесу было, видимо,  полно немцев.

   - Скоро стемнеет, тогда будет легче укрыться, - проговорил Костя. Он почти тащил на себе Эдика, который изо всех сил старался не быть обузой, но то и дело терял сознание.

   - Где Растохин? – Вдруг, спросила Соня, оглядываясь назад.

  - Он остался, - ответил Макс, сквозь зубы – он все еще чувствовал свою вину перед этим бесстрашным бойцом. Не такой характер был у Макса, чтобы отступать, он десять раз с легкостью рискнул бы своей жизнью, чтобы только не чувствовать съедающего его бессилия, покорности обстоятельствам. Но другого выхода  не было – он это тоже знал.

   Больше никто ни о чем не спрашивал, они ушли совсем недалеко, когда позади них раздались выстрелы.  Каждый понимал в этот миг, что пока они слышат эти выстрелы, Растохин будет еще живой, он будет еще с ними. И каждый боялся, что эти выстрелы, вдруг, прекратятся. Это был еще один урок, один шанс на выживание, и сейчас этот незнакомый мужчина жертвовал своей жизнью во имя них, во имя своих родных, во имя всех детей и спокойствия их матерей, потому что настал его час. И каждый понимал, что окажись он на его месте, поступил бы так же. И было очень страшно. Страшно так, как не было никогда в жизни. Они знали, что у каждого из них будет свой час, и понимали, каким будет единственное решение.

  

   - Ну, что, голуби залетные, - говорил Растохин, перезаряжая оружие – не сладко – то на чужой земле? Все растоптали – дома и целые деревни, Бетховена своего растоптали? Жрете людское горе и запиваете слезами, сволочи. И ногой моей не подавились, чем же вас угостить? Нате – ка, получайте.

  Патронов оставалось мало – конец был близок, он это знал. Сколько еще вдохов ему отпущено, сколько слов?

   - А, не сладко, - обрадовано закричал он, когда еще один враг был повержен, он сейчас совсем не чувствовал боли, которая терзала его все эти дни. Он был счастлив, что избавится от нее навсегда, здесь, на своей земле, которая окрасилась кровью врага. Нет, кишка тонка, сволочи, захлебнетесь своей кровью, не дойдете до Москвы, и домой вам дорога закрыта. Нет у вас больше Родины, не простят родные стены такого кощунства. Не будет вам больше покоя ни на земле, ни на небесах.

   Растохин почувствовал, как его отдернуло назад, и сразу огнем загорелось плечо. Он смотрел на кровавое пятно, которое расплывалось на одежде и, с трудом перекладывая винтовку в другую руку, произнес:

   - Нет, врете. Меня этим не напугать, я столько боли вынес за эти дни, что уже, кажется, свыкся с нею, родимой.

   Говорить было трудно, в глазах прыгали черные точки, времени больше не было.

   - Нет, - прохрипел он, боясь потерять сознание, - не возьмете, я сам.

   Он достал пистолет и, опрокидываясь навзничь, выстрелил.

   « Я сам», - подхватили птицы, подхватили деревья и ветер. -  «Конец мучениям, не взяли».

   

   

     

                                    ГЛАВА   ВОСЬМАЯ.

 

 

                                      ПРОТИВОСТОЯНИЕ

 

 

              

            - Стой, кто идет? – Голос заставил их остановиться. Никита Збруев, шедший впереди, пригляделся к незнакомцу в форме, который предусмотрительно направил на него оружие.

   - Свои, кажется, - успокоено проговорил  другой мужчина, вынырнувший из неглубокого оврага. Он тоже был в форме, и Макс смело шагнул в его сторону.

   - Не стреляй, сержант, - сказал он громко, предупреждая неосторожный выстрел, - с нами раненые. Из госпиталя мы – эшелон разбомбили, четверо суток идем.

   Боец окинул взглядом небольшую группу, задержав взгляд на одном из раненых,  затем закинул винтовку за спину.

   - Петров, - крикнул он, оглянувшись, - помоги.

   К ним подбежал еще один боец – молодой, безусый еще, паренек. Он подхватил под руку Эдика, второй сменил одну из девушек, почти взгромоздил  парня  на себя.

   - Вооружен? – Спросил сержант, буравя глазами Макса.

   - Да, - вздохнул парень, -  но,  не бойся, начальник, патронов уже нет,  – истратили все до одного.

   Несмотря на такое заявление, боец забрал оружие у Никиты и Макса, только к Камшат он, почему-то не посмел подойти, видимо, облик этой хрупкой, изможденной трудной дорогой, девушки подействовал на него успокаивающе.

   Макс и Никита стояли  перед широкоплечим капитаном. Они находились в маленькой землянке, устроенной в углублении холма, и прикрытой  сосновыми ветками. Мужчина шумно затянулся, выпуская струйки дыма из носа, пристально вгляделся  в лица молодых людей. Он был довольно высокого роста, широкоплечий и казался еще выше в этой маленькой с низким потолком  комнатке.  Его русые волосы выглядывали клочками из-под широкой повязки, местами  красной от крови.

   - Где разбомбили поезд? – Спросил он, обращаясь к Максу. Своим армейским чутьем он угадал, что этот парень возглавлял  маленький  отряд.

   - Под Вязьмой,  – ничуть не смутившись, ответил Макс. Ему не верилось, что они дошли до своих – юноша готов был весь день стоять на вытяжку перед капитаном, от которого веяло таким спокойствием и внутренней силой.

   - Где, говоришь, нарвался на немцев? – Все еще думая о чем-то своем, негромко спросил  тот, склонившись над столом, и  разглядывая карту.

   - Здесь, в лесу. Километрах в десяти отсюда, в сторону железной дороги.

   - Когда это было?

   - Вчера.

   - Значит, близко. – Мужчина поднялся, снова окинул взглядом незнакомцев. – Зотов. – Громко позвал он дежурного. – Литовченко и Дятлова ко мне. – Коротко распорядился он, когда дежурный  появился в дверях.

   - Есть, - прозвучал четкий ответ.

   - Что с вашими ранеными? - Вдруг, спросил капитан, снова обращаясь к парню.

   - Нужен врач, - ответил юноша, он сильно беспокоился за Эдика Казаряна, состояние которого было очень тяжелым. Костя не отходил от него, но помочь ничем не мог – парню нужна была срочная операция, иначе будет поздно.

   Мужчина вздохнул, затушив сигарету.

   - Ну, что ж, рядовой Бегдаров, - сказал он, возвращая ему документы,  - отдыхайте, позже займемся вашим раненым.

            Соня сидела на телеге,  и смотрела, как Камшат делает перевязку Эдику. Руки девушки проворно выполняли свою работу, она даже не морщилась, при виде налипшей к телу  одежде, почерневшей от крови.

  Соня до сих пор не привыкла к этому зрелищу, и никогда не привыкнет – она знала  это точно. Стараясь не смотреть на рану, девушка, вдруг, спросила:

   - Катя, - назвала она  подругу привычным слуху именем, как звали ее в госпитале, - где ты научилась так стрелять?

   Камшат пожала плечами, заводя руку с бинтом за спину стонущего парня.

   - В госпитале, Макс научил, – ответила она просто.

   - Ты ни разу не промахнулась, - глядя в одну точку, произнесла Соня -  перед ее глазами до сих пор стояла страшная картина первого боя в ее жизни, - как это у тебя получилось? Я бы, наверное,  не смогла выстрелить в человека, в живого человека.

   Камшат молчала, она и сама не знала ответа на этот вопрос. Как объяснить подруге, что эта девушка не видела перед собой людей,  не видела лиц – перед ней мелькали только каски, которые  несут боль и горе. Она   осторожно опустила измученного долгой дорогой парня на солому, укрыла его одеялом, которое принес один из солдат, и присела рядом с Соней.

   Та, словно в каком – то забытьи, тихо покачивалась из стороны в сторону, чувствуя, как по телу разливается тепло -  здесь, в отряде, где рядом были люди,  она чувствовала себя почти, как дома. Странно, как мало нужно ей сейчас для того, чтобы чувствовать себя счастливой. Как хорошо находиться  среди своих, чувствуя безопасность и спокойствие, и неважно, что эти люди ей незнакомы – они были своими, родными, и  невозможно в этот миг  мечтать о большем счастье.

Солнце клонилось к закату – в это время года день был уже совсем короток, он безропотно таял в вышине, уступая натиску набирающей силу, ползущей по земле немой тенью, мгле.   Девушки ели  черствый хлеб, ели молча, и сейчас им  казалось, что нет ничего вкуснее этой походной скудной пищи. Вскоре  к ним подошел Макс, он привел с собой капитана.

   - Костя, - позвал он юношу, который сидел в кругу солдат, пытаясь хоть немного согреться, потягивая   горячий, но кажущийся таким  ароматным, чай.

 Он тут же подбежал к ним.

   - Товарищ капитан, - обратился он по всем правилам, но мужчина махнул рукой.

   - Что с ним? – Кивнул он на Эдика, подходя ближе к больному.

   - Ранение в грудь, - четко ответил юноша - в Косте снова заговорил медик, - нужна операция, товарищ капитан.

   - Геннадий Иванович, - подбежал к ним солдат, - вернулась разведка.

   - Сейчас, - капитан повернулся к парню,  – будешь ассистировать, Костя.

   - Я тоже могу, - взволнованно сказала  Камшат – девушка  так боялась, что здесь не окажется хирурга что,  услышав слова капитана, с готовностью вызвалась ему помогать. Ее   сердце зашлось от радости.

   Операция длилась уже несколько часов, ранение было старым, рана загноилась – предстояло много возни,  но руки капитана ни разу не дрогнули, голос звучал ровно. Костя и Камшат погрузились в работу, забыв обо всем,  словно они находились сейчас в чистой, оборудованной всем необходимым, операционной, а не в грязной землянке, в которой чадило всего несколько свечей.  Не было белых халатов, привычных колпаков, только простыни, повязанные поверх одежды, и марлевые повязки на лицах.

   Соня смотрела, как бежит, куда-то торопится стрелка на часах, и думала о том, сколько еще времени отмерит им жизнь – Эдику, Кате, Максу, Костику. Девушка вытирала слезы, поминутно кидая взгляд на  зеленую, цвета весенней травы,  занавеску, за которой в эти минуты несколько умелых рук боролись за жизнь юноши, который  завладел ее сердцем.

   Наконец, операция закончилась. Камшат помогла врачу умыться, сложила в таз нехитрые инструменты.

   - Завтра отходим назад, к своим, - сказал устало Геннадий Иванович, снимая  повязку с лица, - ночью надо бы подежурить возле больного, - кивнул он на Эдика, - через пару дней  отдадим его в руки настоящего доктора.

   Последние слова привели его помощников в замешательство. Что значит, настоящий доктор, а как же операция, которая была проведена с таким умением, кто же он, этот капитан, если не врач?

   Послышались торопливые  шаги – это вбежала Соня, она, терзаемая страшными мыслями,  округленными от страха глазами  смотрела то на доктора, то на Костю,  то на свою подругу.

    - Все будет хорошо, - похлопал девушку по плечу капитан, - скоро он придет в себя.

   Соня улыбнулась облегченно, она все еще тяжело дышала, глотая слезы.

   - Эдик, - тихо прошептала девушка, чувствуя, что от волнения и сама готова   потерять сознание.

 

            - Молодец, командир, - проговорил молодой парнишка, присаживаясь рядом с Никитой и Максом, на краешек  шинели. Закуривая, он, на мгновение, осветил свое лицо, показавшимся  таким юным, совсем  мальчишеским и курносым.

   - Разве он не врач? – Спросил негромко Макс, парень недоумевал  после разговора с Костиком – тот  так восхищался  умением капитана, выдержкой и мастерством, с которым он провел  операцию, что  слова мужчины  никак не вязались с его действиями.

   - Кто, капитан? – Спросил довольно солдат, было заметно, что он искренне восхищается своим командиром. – Носакин Геннадий Иванович – ветеринар, но нимало  наших бойцов  на ноги поставил, настоящий  человек.

     Макс удивленно покачал головой, им повезло, что здесь оказался такой умелый доктор.

   - Маленький у вас отряд, - думая о чем-то своем, произнес Никита.

   Боец кивнул, скривив рот в горькой усмешке.

   - Да, из окружения мы. Одна треть осталась от отряда.

   - Долго вы так идете, оторванные от части? – Макс начинал понимать, в какой отряд они попали.

   - Долго, - хрипло подтвердил солдат, - скорее бы уж выбраться отсюда, три раза разведка натыкалась на немцев. Окружили, гады.

    - А мы под Оршой  стояли, сейчас, наверное, наша часть   уже далеко ушла, - сказал Никита, вспоминая своих сослуживцев.

    - Если и продвинулись, то не вперед, - зло проговорил Макс. – Душат нас эти сволочи со всех сторон.

   - Да, - кивнул головой парень, - приходится  отступать. На всех фронтах сейчас такое положение, долбят наших фрицы, – его лицо передернуло от злости.

 

    Через два дня отряд, в котором оказалась маленькая группа, возглавляемая  Максом,  поступил в распоряжение  пехотной части, которой руководил майор Петухов. Но там всех  ждала неожиданная встреча.

   - Ну, здравствуй, спаситель.

Максат обернулся – позади него стоял Горелин. Он широко улыбался, узнав парня. – Добрались все-таки?

  Юноша  не верил своим глазам, значит, ему удалось выбраться, уйти от немцев, почему же он не вернулся за ними, не предупредил?

Камшат тоже подошла к Горелину.

   - Мы думали, что вас убили, - сказала она, глядя ему прямо в глаза. Девушка опять почувствовала неясное чувство тревоги,  смятение, которое охватывало ее рядом с этим человеком.

   - Руки коротки, - ответил, не скрывая злости, Горелин, но   голос его чуть  дрогнул, – не успел я к вам. Когда сунулся назад – всюду немцы. Так, обходными дорогами сюда дошел.

   - Командир знает? – Спросил Макс настороженно.

   - Знает, - ответил мужчина просто. – Кстати, - оживился он, - я и о вас ему рассказал, так что он в курсе всего. Пошли, я отведу   к нему.

   Майор Петухов сидел за столом, и что-то быстро писал.

   - Можно? – Горелин  заглянул в маленькую комнатку.

   - Что там? – Поднимая голову, спросил командир части. – Горелин, ты?

   - Я новеньких привел, они с отрядом пришли – те, о которых я докладывал.

   Мужчина закрыл тетрадь, лежащую перед ним на столе, и тяжело поднялся.

   - Входите, - последовал короткий приказ.

      Макс шел за Горелиным, он смотрел на его широкую, чуть сгорбленную спину и думал о том, что будет впереди –  их с Никитой могут перебросить на другой фронт, но, ведь они оба из пехоты, и есть вероятность, что их оставят в части.

  Они стояли перед командиром – все, кроме Кости Ерофеева – узнав, что здесь есть врач, он сразу же занялся ранеными – надо было устроить их в санитарном блоке,  и отчитаться перед доктором.

   Пока командир изучал документы новеньких, Горелин стоял, чуть склонившись, за его спиной -  он тоже рассматривал бумаги.

   - Значит, пехота? – Спросил мужчина, метнув внимательный взгляд на Никиту. Затем, скользнув глазами по  остальным, он снова посмотрел на бумаги.

   - Возьми,  - наконец, протянул он потрепанный  лист Максу, – ранение в руку было, стрелять – то можешь?

   - Может, может, - опередил ответ парня Горелин, весело подмигнув юноше. Макс утвердительно кивнул в подтверждение его слов.

   - Я тоже могу, товарищ майор, - сказал, волнуясь, Никита.

   - Хорошо, - мужчина протянул документы и ему, затем кинул взгляд на девушек. – Пока останетесь здесь, а там поглядим.

  

   - Майор – то у вас немногословный, - сказал Никита молодому бойцу, когда они вышли из штаба, направляясь в санчасть, – не очень – то разговорчивый.

  Тот промолчал, шагая впереди.

   - Народу – то много прибывает? – Снова спросил Никита, у которого поднялось немного  настроение от решения командира.

   - Много, - кинул через плечо парень, - да все гражданские, отступаем все время, вот с деревень и бегут.

 

 

            Макс сидел в кругу солдат, недалеко от полевой кухни. Они  тихо беседовали, прислушиваясь к напряженной тишине вокруг. Утром ушла разведка, но к назначенному часу не вернулась, все ждали приказа к действию – враг был уже  близко, и отступать совсем не хотелось.

   Горелин подошел к Соне, которая стояла возле землянки, ожидая новостей о состоянии Эдика.

   - Ой, - невольно вскрикнула она, испугавшись его внезапного появления.

   - Что, - как ни в чем не бывало, заговорил он, дыша ей в затылок, - испугал, что ли?

    Девушка  успокоилась – в последнее время она стала очень пугливой, сказывалось напряжение и постоянный страх, который девушка не могла заглушить  в себе.

   - Нет, ничего, - выдавила она тихо -  разговаривать  совсем не хотелось.

   Мужчина не собирался уходить, он, не спеша, закурил, продолжая буравить  девушку темными глазами.

   - Что, все сокола своего караулишь? – Спросил  он весело, но глаза его совсем не улыбались, - на поправку пошел Эдик – то?

   - Да, - ответила Соня, выглядывая из-за его плеча кого-нибудь из своих – она, почему – то  боялась оставаться наедине с этим  человеком – он внушал ей панический страх.

   - Ты никак боишься меня, сестричка? - Почти прошептал он, наклоняясь к девушке.

   - Вот еще, - быстро ответила она, Соне было неприятна его близость, она шагнула назад, уклоняясь от него, но тут Горелин,  оглядевшись  по сторонам, больно  схватил ее за локоть.

   - Стой, глупенькая, - прошептал он торопливо, продолжая  сжимать  ее руку, - я же добра тебе хочу, как ты не понимаешь. Что тебе этот зеленый солдат, такие девушки, как ты…

   Он не успел закончить, Соня резко выдернула свою руку из его железных пальцев.

   - Уйди, - сказала она, чуть не плача, - уйди, слышишь? Не то на помощь позову.

   - Ну, тихо, тихо, - примирительно поднял руки мужчина, - девушке по фамилии Кельберг нельзя быть такой смелой, думаешь, я ничего не знаю?

   Соня округлила глаза от возмущения.

   - Что? – Прошептала она бессильно.

   - А то, - Горелин вновь огляделся – к ним подходил Никита Збруев.

   - Не глупи, девочка. – Успел прошептать он, прежде чем отступить.

   Он исчез так же тихо, как и появился, оставив растерянную девушку наедине со своими мыслями.

   - Соня, ты не знаешь, где Катя? – Спросил Никита, но девушка, как будто, не слышала его, и совсем не замечала парня. Она не шевелилась, пытаясь  осознать, что же сейчас с ней произошло.

   - Соня. – Снова позвал он ее.

   - Не знаю, - коротко бросила девушка, и опрометью кинулась  прочь.

 

 

            Камшат прислушалась, ей показалось, что где-то  рядом раздался выстрел. Она встрепенулась, сбросила оцепенение, вся напряглась.

   В это время к ней подбежал Максат. Он тяжело дышал.

   - Мы не отходим – будем принимать бой. Командир приказал отправить раненых в укрытие, бери Соню и поезжай с ними.

   - Нет, - девушка схватилась за его винтовку. В ее глазах юноша прочел непоколебимую решительность. – Я останусь с вами. Дай мне оружие.

   - Это приказ, - сказал Макс, повысив голос – времени было совсем мало.

   - Нет, прошу тебя, я все равно не уйду – людей и так не хватает.

   Думать было некогда – в эти минуты все занимали свои места, и эта девушка точно знала, где оно, ее место в этом бою.

  

   И опять перед взором девушки замелькали ненавистные каски. И снова только одна картина стояла  перед глазами – ее сестренка, ее маленькая Айша. Девушка целилась, и рука ее не дрожала, Камшат,  словно,  выполняла сейчас свою миссию, она стреляла метко, потому что  только одного хотела  в эту минуту молодая девушка, загнанная в безысходность чей-то жестокостью,   -  освободить эту землю от мучителей, чтобы не убивали они безвинных людей, не целились, улыбаясь, в беззащитных малышей. Девушка стреляла так, словно можно было еще спасти ее Айшу – этого ребенка с чудесной, открытой всему миру, улыбкой, этот яркий, нежный цветочек. Она стреляла так,  словно от этого выстрела еще зависела  жизнь  маленькой девочки, она  спасала ее, как  тогда, возле большого нового дома, когда сжимала, не в силах разбудить,  ребенка в своих объятиях. 

      - Мама дорогая, - услышала, вдруг,  Камшат слабый голос позади себя. Она обернулась – рядом лежал молодой парень – его одежда  была вся в крови. Девушка сползла с насыпи, пригибая голову к земле. Оказавшись рядом с юношей, она схватила его под руки и поволокла в сторону.

   - Сейчас, сейчас, - повторяла она успокаивающе, прислушиваясь. Ей было тяжело тащить раненого, но, что еще хуже, прятать его было негде – позади них была открытая местность - немцы отлично знали, куда притеснять немногочисленный отряд.  Стрельба не прекращалась ни на минуту, рядом никого не было, но девушка знала, что надо стрелять, иначе это затишье враг воспримет, как поражение, поэтому надо стараться изо всех сил – надо держать оборону – не так уж много их осталось.

   - Потерпи, все будет хорошо, - шептала она, расположившись возле лежащей коряги, за которой положила раненого. Она чуть приподняла голову, вглядываясь вдаль, где прятались немцы. Сколько их еще там,  где взять силы устоять, выдержать эту осаду.

   Вдруг, совсем рядом пролетела пуля, оцарапав кору полусгнившего дерева. Значит, ее заметили. Девушка увидела бегущую  от дерева к дереву мишень – ненавистную каску, прицелилась – пусть только высунется. Еще один выстрел, и снова в цель. Камшат  с силой дернула затвор, но в это время рядом раздался  взрыв – в ее глазах потемнело, тело стало ватным, и, следом, наступила оглушающая  тишина.

 

   - Катя, Катя, - донеслось до нее откуда-то издалека, девушка открыла глаза – прямо над собой она увидела испуганное лицо Сони.

   - Слава богу, - обрадовано проговорила  та, пытаясь поднять  подругу с земли, - а то, чего выдумала.

   Соня с трудом посадила девушку, прислонив ее к коряге, или к тому, что от нее осталось,  потянулась рукой к фляжке. К Камшат постепенно возвращалось сознание, но тело  еще не слушалось ее. Она, вдруг, осознала, что не слышит выстрелов. Девушка  вспомнила, что произошло, порывисто повернулась,  посмотрела туда, где спрятала раненого, но на этом месте  зияла огромная, показавшаяся черной и зловещей,  дыра. Девушка зажмурилась. « Не спасла», - пронеслось у нее в голове, - « если бы не оттащила его сюда, то остался бы, может быть,  жив, но не могла не тащить, не могла не спасать».

   - Продержались, - продолжала громко говорить Соня, словно желая отпугнуть, выгнать  злых духов из этого, дыбом вставшего, леса.

    – Бойцы соседней части  подоспели -  как раз вовремя. Представляешь, Катя,  - девушка захлебывалась от нахлынувших рыданий. Потом, не выдержав напряжения, кинулась на грудь к подруге.

   - Как страшно, - зашептала  она, сжимая плотную ткань гимнастерки в руках, - Катя, как страшно. Ведь нет почти никого, никого, слышишь? – Она изо всех сил затрясла девушку за одежду, затем снова упала на подругу. Камшат почувствовала, как  щеки  намокли от ее слез. Девушка подняла вверх лицо – навстречу солнцу, но солнца тоже не было в эту минуту – с неба падали холодные, равнодушные ко всему происходящему, первые  снежинки. Они были колючими и обжигали кожу.

 

   Снег белым одеялом укрывал черные дыры в земле, где лежали  их товарищи, которые должны были остаться здесь навсегда, остаться  победителями. Они выстояли, заплатив за победу своими жизнями,  они держались до конца, сумели дать  отпор врагу, и  не пропустили его дальше на свою землю.

   Костя Ерофеев лежал перед своими боевыми товарищами – его лицо было спокойно, он, словно, заснул на миг. Ветер трепал его шелковистые, непослушные  волосы, будто  пытался растормошить, разбудить юношу, поднять его с холодной земли. Еще одна незавершенная судьба, с которой соприкоснулась Камшат, еще одна поруганная надежда -  не суждено было этому отважному и одаренному парню стать великим врачом, и продолжить семейную традицию. Нет больше Кости, нет его семьи, не пожалела судьба этих людей, что останутся здесь навсегда. Соня беззвучно плакала, глядя на покалеченные тела солдат, многим из которых не было еще  и двадцати пяти лет. И не хватало  слов, которыми можно было бы выразить боль измученного  сердца, боль, которая будет напоминать о себе многие, многие  годы. И еще не раз встанут перед ними  - оставшимися в живых -  эти молодые лица, улыбающиеся и  полные радужных надежд. И  чувство вины никогда не покинет их больше – простите за то, что были рядом, простите, что  выжили. Прости, солдат, если слышишь сейчас эту немую молитву. 

   Камшат смотрела на вырытые могилы, на белый снег, который уже похоронил  под собой кровавые пятна, распластавшиеся на земле, и понимала, что никогда больше не увидит она этих бойцов, с которыми еще вчера разговаривала, делилась с ними своим скудным пайком. Она смотрела на лица убитых, и видела заплаканные глаза их матерей. Она, почему-то вспомнила тетю Санию – простую сельчанку, которую встретила  в самый трудный и трагический период своей жизни. Девушка нащупала в кармане заветный сверток, с которым не расставалась вот уже два месяца. А если ее убьют, если похоронят так же, как и этих чьих-то сыновей, ведь тогда последняя воля Жеки не будет выполнена. Камшат решила при первой же возможности переслать письмо юноши домой, где нашла понимание и приют   эта милая, родная сердцу, женщина.

  

   - Сариева Камшат, - девушка стояла перед своими товарищами, перед оставшимися в живых бойцами, не зная, куда деть руки от волнения. Майор Петухов протянул ей руку. Она неловко ответила на пожатие.

   - Объявляю вам благодарность, боец Сариева, - сказал он громко, но по-отечески тепло, - спасибо, дочка.

   - Пять фрицев завалила, - наклонился к уху Никиты молодой парень, который еще недавно посмеивался над этой немногословной, скромной девушкой, - даже наши  «деды» такого не помнят. Прозвище ей дали –

« Оса», вот командир и расчувствовался, теперь у нас в отряде на одного пехотинца больше.

   Так Камшат получила наградную винтовку и подпольную кличку «Оса». Мужчины – и стар, и млад – уважительно относились к этой   девушке, приняли ее в свою команду, разговаривали наравне и даже прислушивались к ее мнению. Сильные мужчины, порой,  поражались смелости и отваге Кати, их боевого друга Кати – девушки из далекого южного городка.

     

  

 

                                      ГЛАВА   ДЕВЯТАЯ.

 

 

                                                ДОРОГИ

           

 

       И вот уже вторая потеря из маленького отряда Макса – не стало Кости Ерофеева. Так же, как и Семен Растохин, этот парень, почти мальчик, погиб, как герой, стоя со своими боевыми товарищами в оборонной  связке. Камшат, после контузии, уже почти пришла в себя, хотя это тяжелое ранение редко  проходит бесследно и напоминает о себе до конца жизни. Эдик тоже пошел на поправку – благодаря стараниям Сони – его верной подруги,  и поддержке друзей, этот парень выдержал тяжелые испытания, выпавшие на его долю,  и выстоял. Никита и Макс были рядом – плечо к плечу они всегда стояли  в числе первых, на передовой, и принимали атакующий  огонь  на себя. Горелин тоже выжил, но стоял немного в стороне – ни с кем  не сближаясь, он,  словно,  наблюдал со стороны за  происходящим. Никто особо не обращал на него внимания, кроме Сони – она очень боялась этого странного в своих поступках и словах, мужчину, он внушал ей такой страх, что у девушки при виде него подкашивались ноги. Он по-прежнему не оставлял ее в покое, преследовал, донимал разговорами, не забыв при этом напомнить девушке об ее особом положении в отряде. Соня никому не говорила о своих страхах, даже Эдику, опасаясь, что,  узнав правду, этот отчаянный юноша с южным темпераментом, наломает много дров, защищая ее, и навредит себе.  В  отряде уже все знали, что связывает этих двух молодых людей, и эта светлая, распустившаяся вместе с первой  сиренью,  любовь была для многих  напоминанием о том  светлом, довоенном, что осталось позади,  что  бередило душу.

   Камшат тоже искренне радовалась, что у такой нежной и восприимчивой девушки, как Соня, появился защитник, чья поддержка давала ей силы выжить в этих нечеловеческих условиях. Макс частенько подтрунивал над Соней, над ее любовью, но этот юноша, как никто другой, понимал, какие чувства поселились в  душе этой девушки. Если бы ему было так же легко проявить свою любовь, которая жгла его изнутри, заставляя кровь быстрей бежать по венам. Но Камшат, хоть и замечала его знаки внимания, ни разу не ответила на них. И парень понимал, что это не игра, не жеманство, и не кокетство, это было что-то совсем другое - неподвластное, ускользающее от него. Девушка все понимала, может быть, даже жалела его, симпатизировала,   но сердце ее по-прежнему молчало, и эта отрешенность  отрезвляла, опускала его с небес на землю, обжигала хуже   пощечины. Он не знал, что предпринять, он терялся перед ее холодностью, но не мог не думать о ней. Так уж получилось, что рассвет этих молодых людей был кровавым и черным от дыма, но и здесь, на войне – среди разрывающихся снарядов и боли, им хотелось любить и быть любимыми. Все смешалось, жизнь и смерть, любовь и ненависть, наказание и прощение – все чувства были обострены до предела, и от этого бешено колотились сердца. Не раз во время скупого затишья, Максат думал о том, что его любимую девушку могут убить, что он может  потерять ее в один миг, как теряли они в боях своих друзей. И этому парню так хотелось подарить ей свою ласку, свою любовь и нежность, хотелось защитить ее от этого кошмара, но разве можно защитить того, кто не боится, у кого совсем нет страха. И он боялся за двоих. Шел бесстрашно вперед и боялся – как тревожится женщина за своего ребенка, так опасается  отец за своего сына - такая уж у него была доля, такова была его любовь – всепоглощающая и зависимая.

   Эдик скрутил папиросу – правая рука еще плохо слушалась его. Он подтолкнул плечом сидящего рядом бойца. Это был Димитрий Волхов. Он был из новобранцев, в часть прибыл совсем недавно, и мало с кем успел познакомиться. Высокий здоровяк, каких немного встретишь, он был угловатым, чуть мешковатым, и смотрелся нелепо в военной форме.  Никто не знал, откуда он приехал, но добродушное лицо солдата располагало к себе, он был одним из наших – спокойный и надежный, как родительский дом.

   - Друг, закуришь? – Предложил Эдик, взглянув на его необъятную спину.

   - Не курю, - низким голосом ответил Димитрий, поворачиваясь к солдату.

   - Браток, я не откажусь,  - подошел к ним Горелин. – Холодно сегодня, - поежился он, поправляя на плечах шинель. – Тихо, как в преисподней,  не знаешь, надолго здесь застрянем? – Обратился он уже к Эдику, и на его скулах заиграли желваки.

   - Поговаривают, что на соседнем фронте много потерь – скоро перекинут нас на запад. – Ответил за парня Димитрий.

   - Да, - многозначительно протянул Горелин, исподлобья  поглядывая на Эдика, он не мог удержаться от колкости, - разбросают нас теперь кого куда, разлучат с друзьями – то.

  Эдик кинул на него цепкий взгляд – у него уже давно чесались руки на Горелина, который бросался грязными  намеками и,  то и дело, подтрунивал над ним. Если бы встретились они до войны, он бы с удовольствием дал бы ему в морду, но здесь, когда рядом умирали люди, почему-то не хотелось начинать ссору, казавшейся такой незначительной и мелкой, да и Макс всегда держал его за руки, видя, как у парня сжимаются кулаки.

   - Брось, - говорил ему друг, - может так получиться, что он прикроет тебя в бою, здесь – война.

   И его слова всегда действовали отрезвляюще, охлаждали пыл, и гнев куда-то уходил.

   - А почему тебя назвали Димитрием? – Услышал голос Горелина Эдик, возвращаясь из раздумья. – Какое-то старорусское имя – сейчас, вроде, и нет таких.

  Здоровяк закряхтел, недовольно заерзал на месте, словно ему стало неудобно сидеть здесь.

   - Так уж назвали,  - сказал он тихо, словно извиняясь за свою растерянность, за это имя, с которым он прожил в согласии с собой двадцать семь лет. - Мой отец – священник. – Добавил он, расставляя все точки для ясности.

   - Так ты попович, - оживился Горелин, ступая на благодатную почву. – Может, и молитву читаешь?

   - Может, и читаю, - Волхов глубоко затянулся, - а тебе – то что?

Мужчина из-под бровей посмотрел на Горелина, он тяжело сопел, не желая продолжать разговор, но тот не собирался так быстро отступать.

   - А где молитвы читать будешь, когда все церкви снесут? – Спросил он, смеясь. – Эх, темный ты человек, Волхов, уже всем известно, что никакого бога нет.

   - Больно разумный ты, как я посмотрю, за всех решаешь, кто есть, а кого – нет. Без господа в душе живешь, и воду мутишь.

   Горелин хмыкнул.

   - Просвещенный  нашелся, если б он был, разве ж позволил бы, чтобы мы  здесь дохли, как собаки,  неужто,  не защитил бы? – Он вызывающе посмотрел на своего собеседника – злость клокотала у него в груди.

   Димитрий опустил голову – он не знал ответа на этот вопрос, и не раз сам задавал его себе. Сколько он себя помнил, отец учил его послушанию богу, преклонению к церкви, и он обрел себя таким, и чувствовал себя божьим созданием, его сыном.

   - Оставь его, - голос Эдика прозвучал резко, заставил вздрогнуть Виктора Горелина, насторожиться.

   - Да мне что, - пошел он примирительно  на попятную, не желая ссориться, - пусть верит, если хочет.

            Он поднялся и, бросив окурок на землю, зло чертыхнулся, затем двинулся прочь.

   - Не обращай внимания, - сказал Эдик парню, - он просто балабол,  это пустое.

   - Сейчас все обозленные – время такое, – согласился солдат -  мирный разговор был куда больше ему по душе -  но слова Горелина   нисколько не поколебали его веру, и ничто не повлияет на нее, ведь   он впитал эту веру   с молоком матери.

   Горелин затаил злобу на этого новичка, который жил в согласии со своей душой. Он, во что бы то ни стало,  хотел разрушить его спокойный внутренний мир, чтобы этот здоровяк тоже потерял уверенность в себе, как потерял ее он сам, когда  превратился в  загнанного в угол зверя.  Этот мужчина ненавидел себя, ненавидел других, отыскивая у них недостатки, чтобы хоть немного обелить свою совесть, подняться в собственных глазах.  Так было всегда – сколько себя помнил, он  завидовал тем, у кого было сытое, спокойное, скрашенное родительской заботой,  детство, тем, кто познал любовь близких, их защиту и понимание,  кто всегда имел крышу над головой.  Всего этого у Горелина  не было, и  он стал злым, как и его отец, который избивал его до полусмерти за малейшую  провинность. Однажды он избил сына только за то, что тот, пожалев бродячего щенка, вылил ему молоко, приготовленное на оладьи матерью. Горелин хорошо  помнил, как лежал почти два дня после этого в сарае, не в силах пошевелиться, как потом бросался камнями во всех,  встречающихся на его дороге, собак, боясь отцовского гнева, и срывая на них свою бессильную злость. Его мать умерла рано, после ее похорон мальчик сбежал из дома.  Бродяжничая, Виктор быстро  понял, что мир разделился на два лагеря – в одном были его друзья и соседи, учителя и немногочисленные родственники, в другом – он сам. Мальчик, словно,  выпал   из телеги, что везла его по жизни, и так и остался стоять на обочине в полном одиночестве. Повзрослев, Горелин часто  размышлял  о том, почему люди всегда относились  к нему настороженно, а девушки, которые ему нравились, боялись его,  обходили стороной. Он очень хотел, чтобы Соня – девушка, которая все больше занимала его мысли, обратила на него внимание, но понимал, что она никогда не увидит в нем друга, и злился на себя, на других, на весь мир. К чему притворяться, он всегда искал свою любовь, и сейчас, когда нашел,   не находил нужных слов, не мог подобрать их, не умел. Он чувствовал себя бродячим псом, в которого любой, кто захочет,  может кинуть камень, и не знал, кому перешел на этот раз дорогу, кого опять разозлил.  И в отряде он оставался чужим, он это чувствовал, и злился еще больше, намеренно задевая мужиков, чтобы заявить о себе во всеуслышание, чтобы стать в один строй со своими товарищами. Он имеет на это право, он бился за это всю свою жизнь, которая, не жалея, то и дело,  хлестала его по щекам.  

    Через два дня они приняли бой, стоя возле маленькой деревушки, где обосновались немцы. В задачу их  части входило выбить врага из деревни, занять его позиции до прихода пополнения – надо было расчистить дорогу танкам, которые шли за ними следом.

   Бой был тяжелым, изнурительным. Камшат слышала голоса сослуживцев, и это придавало ей уверенности – они медленно продвигались вперед – времени было мало, немцы отчаянно сопротивлялись, но понимание значительности этого боя придавало бойцам силы, вела вперед – пути назад не было.

   Димитрий тяжело дышал – его зацепило пулей, и парню было трудно передвигаться. Он вместе с другими осматривал деревню, заходил в дома, в  покосившиеся от времени сараи, выискивая затаившихся там, или раненых фрицев. Вдруг, перед ним выросла церковь. Это была маленькая церквушка, каких было много в дореволюционных селениях. Странно, но здесь, среди разрушенных бомбежкой домов, она сильно выделялась,  тянулась в вышину. И как уцелела она на этой, израненной, словно человеческое тело, земле? Он, с замиранием сердца, вступил на крыльцо, искусно украшенное тонкой резьбой, вошел внутрь. Но внутри церковь была разгромлена, осквернена. Димитрий наклонился, поднял с пола маленькую иконку, аккуратно протер ее рукавом. В этот момент рядом послышался шорох. Солдат насторожился, прислушался, оглядываясь по сторонам. Вдруг, из-за деревянной решетки, что отделяла от главной залы маленькую комнатку священника,  вышел, почти вывалился фриц. Это было так неожиданно, что Димитр не успел нажать на курок. Если бы немец захотел, он бы выстрелил первым, но в руках у него не было оружия. Узколицый парень  стоял перед высоким, словно гора, молодым мужчиной, бессильно опустив руки. Димитр навел на него винтовку – он никак не ожидал встретить тут врага -  в церкви, под куполами которой всю жизнь молился о людском счастье. Он держал на мушке врага, но что-то мешало ему покончить с ним, осквернить эти стены смертью – заслуженной смертью фашиста. Он взглянул на свои руки, в одной из которых держал оружие, а в другой – икону, и понял, что не будет стрелять, и ничто не заставит его сейчас нажать на курок. Он был согласен умереть сам, но убить с иконой в руках он не мог, и это было незыблемым правилом, продиктованным ему свыше. Немец, словно, понял, что происходило сейчас в душе этого здоровяка, который казался сейчас таким высоким не только из-за своего гигантского роста. Димитр смотрел на фрица, и видел перед собой молодого юношу, скулы которого только – только тронула щетина. Чем может угрожать ему этот немецкий малец, который говорит на другом языке, но мыслит, может быть, так же, как и он. Мужчина  прочел на его лице растерянность – зачем же он здесь, на чужой земле, кто вложил ему в руки оружие, кто пригнал сюда, так далеко от дома и от молящейся за его здоровье матери. Немец сильно дрожал, что-то лепетал на своем языке, но здесь, в церкви не нужны были переводчики, Волхов догадывался, о чем молится сейчас этот рыжеволосый парнишка, загнанный какой-то злой силой на чужую землю. Жалкий завоеватель не отрывал взгляда от русского солдата. В его глазах он увидел свет, свет надежды на спасение. Не выдержав такого напряжения, он, вдруг,  рухнул на колени.

   « Не говори; « как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его»»

 «Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле врагов их, и шум колеблющегося листа погонит их, и побегут, как от меча, и падут, когда никто не преследует» - вспомнил Димитрий слова из священной книги заветов, которые не раз слышал от отца. Он опустил винтовку и, повернувшись, направился к выходу, но тут, совсем неожиданно, перед ним вырос Горелин.

   - Вот ты и попался, попович сын, - процедил он сквозь зубы, наводя на Волхова оружие. – А ну, назад, продажная шкура, присоединяйся к этому ублюдку, сейчас  я вас обоих грохну.  – Его глаза метали молнии, он нервно улыбался – это была даже не улыбка, а, искаженный яростью,  звериный оскал - из него словно выпустили дремавшего зверя.

   Димитр слышал, как рядом  всхлипывает рыжеволосый парень, на голове которого еле держалась жестяная каска. Он совсем не волновался – здесь, в церкви он был хозяином, а Горелин – гостем, поэтому страха не было, только  уверенность, что правда на его стороне.

   - Уйди, - сказал он спокойно, - ты здесь лишний.

   Горелин задохнулся от возмущения – этот неповоротливый детина смеет ставить фашиста выше его – советского солдата.

   - По законам военного времени, - медленно произнес он, целясь в голову Волхова.

  - Стой, - Камшат стояла позади него, - не смей этого делать.

   Горелин нехотя повернулся, недовольно посмотрел на девушку.

   - Он  не стал стрелять в фрица и должен умереть.

   - Это не тебе решать, Горелин, - парировала она смело, девушка уже не скрывала свою неприязнь  к этому  бойцу. – Он не стал стрелять в безоружного врага, и поступил по закону. Опусти пистолет. А его, - она кивнула на юношу в немецкой форме, который, казалось, совсем перестал дышать, - заберем в штаб.

   Горелин горько усмехнулся, затем, еще раз взглянув на девушку, навел пистолет на рыжеволосого паренька и выстрелил.

   Волхов закрыл глаза, услышав рядом глухой удар о дощатый пол.

   - Вот так – то, - сплюнув, сказал Горелин и, резко повернувшись,  направился к выходу.

   

 

     Никиту Збруева, вместе с двумя другими бойцами отправляли на задание.

Прощание было коротким – он обнял  девушек, пожал руки друзьям, ставшими родными, словно  братья, чуть задерживая руку каждого в своей ладони. Слов не было – все понимали, что эта разлука может затянуться.

   - Ладно, - стараясь казаться веселым, произнес Никита. – Может, еще свидимся.

   - Обязательно свидимся, музыкант, - подмигнул ему Макс, назвав его так, как окрестил парня  Растохин.  Они часто, сидя возле землянки, вспоминали этого мужественного сержанта, много говорили о жизни, о том, что ждет их впереди.  Они  были живы, а это главное, все остальное приложится.

   - Мы тоже скоро в дорогу, - проговорила  Камшат, не зная, что еще сказать.

   - До встречи, снайпер первой пехотной части - Никита ласково взял ее за руку. – Ну, сколько уже настреляла? – Спросил он шутливо.

   - Не считала, - ответила девушка, немного смутившись. Ей не нравились такие разговоры, и девушку коробило, когда ее называли «Осой», и она всегда терялась от пристального внимания сослуживцев.

 

   - Сариева, к командиру. – Камшат встала и начала поспешно одеваться. Сколько ей удалось поспать – час, два?

 Она вбежала в комнату, забыв постучаться.

   - Вызывали, товарищ командир? - приложила руку она к пилотке. 

Мужчина молча кивнул, приглашая ее подойти ближе.

   - Привезли раненых из отряда Максимова, надо  переправить их в госпиталь, - сказал он, все еще о чем-то  раздумывая,  - мы стоим в десяти километрах от дивизии Климова. Возьмите двоих сопровождающих и отправляйтесь. До завтрашнего вечера вы должны вернуться в часть.

   - Есть, - девушка ждала, не будет ли каких – либо дополнений, затем добавила:

   - Разрешите идти, товарищ майор?

   - Да, - ответил он, - посылаю вас, потому что могут понадобиться медицинские навыки. И не рискуйте зря. Идите.

   - Слушаюсь.

   Раненых уложили на две подводы. Камшат проверила, удобно ли подстелена солома, поправила голову молодого парня, который находился все еще без сознания. Его и еще одного раненого привезли сегодня на рассвете. Еще двое были своими – у одного из них начиналась гангрена, он нуждался в операции, а другому покалечило руку – несмотря на усилия военного доктора, он тоже нуждался в срочной госпитализации. Шли по дороге, в тени высоких деревьев. Стояло лето – воздух был пропитан  травами,  жужжали пчелы, зависая над лесными невзрачными цветами. Шел второй год войны, бои велись  с переменным успехом – бились за каждую деревню, за каждый клочок леса, за каждую сопку. Соня, Эдик и Макс все время были рядом, поддерживали друг друга в тяжелые минуты. Дружба друзей крепла, была не раз проверена испытаниями – каждый из них доверял другому, как самому себе. Недавно Камшат получила долгожданное письмо из дома. Тетя Сания по-прежнему  жила в доме ее родных, которые приняли женщину, как свою – такие уж были эти люди, рядом с которыми она выросла. Тетя писала, что дядя Сакен воюет где-то под Смоленском, что Матвейка за этот год подрос и уже начал говорить по-нашему, и даже уже не путает слова. Тетя Сания сильно болела после страшного известия о сыне, но любовь мальчика постепенно отогрела ее большое сердце.

    Камшат шла по пыльной дороге, ощущая на лице живительное тепло – солнце понемногу припекало, тишина утреннего леса располагала к воспоминаниям.

   - Сестренка, - вдруг, услышала она слабый голос. – Сестренка, воды дай.

   Она подошла ко второй подводе, и,  склонившись над раненым, привычно произнесла.

   - Сейчас, потерпи немного.

Она поднесла к  губам солдата фляжку  с водой, осторожно приподнимая его голову свободной рукой. У парня было перевязано лицо, он сейчас ничего не видел сквозь повязку, а, может, и не сможет  больше видеть – Камшат не хотела об этом думать, она все еще не привыкла к людским страданиям.

   - Не уходи, - попросил он девушку, не отпуская ее ладонь из своей руки.

  Его голос показался ей знакомым.

   - Я, что, умираю? – спросил  он глухо.

   Камшат испугалась, она положила руку ему на грудь, чтобы он чувствовал ее присутствие, и пошла рядом с телегой.

    - Ну, что ты говоришь, боец, - девушка смотрела на его русые, слипшиеся от крови, волосы,  она понимала, что он должен говорить, чтобы продержаться до госпиталя, такие случаи уже были в ее практике.

   - Ты не молчи, расскажи мне  что-нибудь, - проговорила  она, как можно бодрее, - расскажи   о своей жизни.

   Он снова нашел ее руку, слабо сжал. Затем медленно  зашевелил  пересохшими губами.

   - Да нечего рассказывать, жил, как все, с родителями. Только вот война эта проклятая. – Он сделал паузу, будто собираясь с мыслями. – Девушку хочу найти, сестренка.

   - А говоришь, что умираешь, - пошутила она осторожно, желая поднять юноше настроение.

   - Да, смешно, наверное, - его рот изогнулся в красивой улыбке, - страшно стало, сестренка. Я же по своей натуре весельчак, не могу в темноте, теряюсь.

   - Скоро доберемся до госпиталя, там снимут повязку. Не думай об этом, лучше расскажи про свою девушку, может, я встречу ее где, тогда сразу напишу.

   - Да она не совсем моя девушка, - почти прошептал парень, видимо, что-то вспоминая. – И видел я ее, всего – то, ничего – даже пообщаться не успели, как следует. Не здешняя она, издалека приехала. Красивая, и сильная.

   Он замолчал, разговор давался ему нелегко, девушка это видела, но он отвлекал юношу, уводил  от горестных мыслей.

   - Горе пережила она, - продолжал размышлять вслух парень, - тяжелое горе.

   - Так ведь война, она никого не обошла, - сказала Камшат, поправляя на нем одежду, - у всех сейчас горе. А что случилось?

   - Сестренку убили на глазах – маленькую совсем, и родителей…

   Девушка остановилась, словно перед ней выросла стена. Она видела, как шевелятся его губы, продолжая говорить, но знала наперед все, что он скажет.

   Эти волосы, этот голос – «Василий», - пронеслось у нее в голове. Камшат сорвалась с места, догоняя повозку.

   Ее сердце бешено колотилось, нахлынувшие воспоминания вновь овладели ее душой, ее разумом. Перед глазами снова появилась жуткая картина, которая так часто преследовала девушку в тревожных снах.

   Она снова взяла его за руку, сжала в волнении. «Василий», - хотелось закричать ей, хотелось прижаться к нему, расспросить обо всем.

   - Потом мы долго шли, - продолжал парень свой рассказ, не чувствуя, как растревожил сердце своей собеседницы,  - и набрели на деревню, пустую.

   - Отдохни, - с трудом, чужим голосом произнесла Камшат, - тебе нельзя так много говорить. Я сама расскажу, что было потом.  В той деревне повсюду лежали  убитые жители, и  еще  священник  – его закололи ножом.

   Парень затих на мгновение, затем резко повернул к ней голову, словно хотел  рассмотреть сквозь стягивающую лицо, повязку,  свою собеседницу.  Камшат говорила все громче, воспоминания нахлынули на нее, унося в те, уже давние, страшные дни.

   - И вы стали бить в колокола, и этот тревожный звон звучит в вышине до сих пор, и никогда не смолкнет, никогда, никогда…

   - Камшат, - еле слышно прошептал парень, как нужны были ему сейчас глаза, неужели она рядом, и держит его за руку. Он снова сжал ее пальцы.

   - Камшат, - позвал он громче.

   - Василий, - тихо ответила она, ласково проводя рукой по его волосам.

  

 

Дороги войны – куда они ведут, играя судьбами живых людей. Что дальше?

Что еще предстоит испытать? Дороги…

 

 

                                   ГЛАВА   ДЕСЯТАЯ.

 

 

                    ПО   ЗАКОНУ   ВОЕННОГО   ВРЕМЕНИ

 

                                                                                                                                                                               Вечер  выдался холодным, хоть небо было чистым, и еще где-то  высоко в ветвях  щебетали неугомонные птахи. Максат шел впереди, пробираясь сквозь густые заросли, с трудом ориентируясь на  незнакомой тропе. За ним двигался  рядовой Ямпольский –  он был из партизан,  родом из Севастополя. Макс почти ничего о нем не знал, только то, что он попал в их отряд после тяжелого ранения, но в первом же своем бою этот невысокий, крепко сложенный мужчина прикрыл собой молодого бойца, чуть не поплатившись за это жизнью, и сразу же завоевал всеобщую симпатию у сослуживцев.

   - Иван, - повернулся к нему  парень, когда они вышли на сопку, - здесь подождем.

   - Хорошо, - согласился Ямпольский, осматриваясь.

   Прошло уже несколько часов, как они  шли по самой кромке леса, боясь себя обнаружить. Всего в двух километрах отсюда находилась  база, куда немцы перевезли часть оружия и, главное, пулеметы. Надо было разведать обстановку, и еще до рассвета вернуться в часть.

   - Как стемнеет, - продолжал Макс, опускаясь на землю, - сможем пройти по низине, там есть, где спрятаться.

   - Часа два придется ждать, - взглянув на горизонт, над которым зависло яркое, но уже по-осеннему неприветливое солнце, заметил Ямпольский. Он опустился рядом с парнем, и его голова сразу же скрылась за широкими листьями лопуха.

   Немного помолчали, прислушиваясь – вокруг было тихо.

   - Курить хочется, - сказал Иван, глядя на дорогу, которая змейкой пролегла перед ними.

   - Да, - согласился юноша, думая о том, с какой стороны безопаснее подобраться поближе к складу.  Он тоже посмотрел на дорогу, затем перевел взгляд на своего спутника. – Долго партизанил? – Спросил он, вдруг.

   - Почти год, - ответил тихо мужчина, и его лицо почему-то посерело. Сейчас он выглядел почти стариком, хотя ему могло быть лет сорок – сорок пять от силы. Макс почувствовал, что ему почему-то  неприятен этот разговор.

    Парень развернулся, усаживаясь удобнее. Иван стянул со спины заплечный мешок и положил его рядом. Макс заметил в нем сапоги из оленьей шкуры.

   - Все лето в постолах проходил? – Решил сменить он тему, рассматривая необычную обувь солдата, которую он всегда носил с собой.

   - Привык, - невозмутимо ответил тот, - это уже вторая пара. Первую пришлось съесть.

   - Как съесть? – Не понял Максат, приподнимая брови.

  - А так, в окружение попал под Балаклавой. Раненый был, скрывался в лесу, почти две недели ничего не ел. Вот и сварил их по очереди – сначала правый, затем левый. – Мужчина тихо засмеялся.

   - Трудно было? – Осторожно спросил юноша.

   Иван вздохнул, снова обвел взглядом местность, и, успокоившись,  нехотя заговорил.

   - Да не расскажешь всего в двух словах – то.

   - А дети у тебя есть? – Парень заметил, как у Ямпольского вздрогнули веки, и чертыхнулся про себя за  свое  любопытство.

   - Когда в наше село вошли немцы, - вдруг, начал свой рассказ мужчина, - все, кто мог передвигаться,  подались в лес, к партизанам. Многие не дошли – кого возле дома, кого – за околицей нагоняла пуля. Жена и сын тоже бежали, вскоре дошли до нашего отряда. Я-то не знал, что на село напали, без связи мы сидели  - двоих связных посылал комиссар, но они так и не вернулись.

   Ямпольский шумно втянул носом воздух, часто заморгал, отворачиваясь. Максат молчал – ему казалось, что он видел это все своими глазами, так была знакома эта жуткая картина.

   - Вот так мы остались в отряде – я, жена, да сын Борька. Полина занималась кухней,  а сын встал в строй наравне со всеми.

   Мужчина снова замолчал, затем  судорожно сглотнул, напрягая шею, словно его тело пронзила внезапная боль. Где-то рядом заухал филин, хотя солнце все еще висело над горизонтом.

   - А сколько сыну-то было, что ему винтовку доверили? – Спросил Макс, желая разбудить в нем приятные воспоминания.

   - Восемнадцать, - голос мужчины  дрогнул. – Почти.

   Почувствовав что-то  неладное в этих словах, Максат снова взглянул на своего собеседника.

    - А сейчас они где?

   Словно не услышав вопроса, Ямпольский, уходя в себя,  продолжал тихо говорить.

   - Командир  у нас был не  местный.  Плахов его фамилия была…

   Максат больше не задавал вопросы – он слушал, и яркие образы, сменяя друг друга,  вставали перед его глазами.

            « - Командир, жрать хочется, - Рытвин присел рядом с Плаховым, прислонил винтовку к стволу дерева. – Мужики бунтуют – трое суток без харчей, сколько отсиживаться здесь еще будем?

   Мужчина даже не пошевелился.

   - Сколько понадобится, столько и будем. – Процедил он сквозь зубы. – Пока связной не вернется.

   - Да,  уж двоих посылали, - огрызнулся зло Рытвин, - не дойдет он, немцы в Куру – Узене, вчера две бабы оттуда пришли, говорят, повсюду они  – нельзя больше ждать. Надо отходить – если не накормим  людей, побегут из отряда.   Плахов  тяжело встал, отбросил окурок в сторону, затем поднял глаза на парня.

   - Иди спать. – Приказал он сухо.

Рытвин усмехнулся, но перечить командиру не посмел. Он повернулся и медленно пошел прочь, бормоча про себя проклятия.

   Плахов смотрел ему вслед, и невеселые мысли снова овладевали им. Как могли они ошибиться, почему не дошли до продовольственного склада – в чем здесь ошибка? Черт бы побрал  эту рацию – здесь, в лесу, от нее мало проку, связь с отрядом Колесникова прервана, а ведь именно они должны были вывести их на нужное место. Немцы поджимают со всех сторон, но отходить сейчас невозможно -  без продовольствия, без теплой одежды они не пройдут через перевал. Но и ждать больше нельзя – Рытвин прав – мужики уже второй день обозленные, то и дело  сцепляются между собой, даже до рукоприкладства доходит, еще немного и он, Плахов, не сможет им противостоять, да и женщин со счетов не сбросишь – значит, надо идти в эту деревню, другого выхода нет.

   Через час командир вызвал к себе Рытвина и Блузова.

  - Сформируйте отряд в Куру – Узень, Рытвин, ты знаком с этими местами – выбирай дорогу, чтобы можно было провести скотину. Через час доложишь о готовности группы.

   - Группа давно готова, товарищ командир, - четко ответил парень, с нетерпением ожидающий такого приказа. – Разрешите отправляться немедленно.

   - Кого берете из местных?

   - Ямпольского  Борьку, - ответил Блузов, - он совсем еще мальчишка, но шустрый, каких мало. Если что, за пастушка сойдет.

   Плахов вздохнул.

   - Хорошо, идите.

   Шли под прикрытием темноты, возле крайнего дома остановились – из ворот вышла женщина, испуганно оглядевшись  по сторонам, стала спускаться к колодцу. Рытвин неслышно подошел к ней сзади, тихо свистнул.

   - Ой, кто здесь? - чуть не выронила она ведра из рук.

    - Свои, мать, - сказал шепотом Рытвин, - не бойся,  который здесь дом старосты?

   Женщина даже присела от страха.

   - Что же это вы, миленькие, ведь фрицы в деревне.

   - Знаем, - поспешно ответил парень, - много их?

   - Ой, много, - запричитала она тихо,  – почти все дома заняли, антихристы.

А дом старосты вон тот, третий отсюда.

   - Можжевельников, что ли, староста? – Спросил Борька.

   - Он, - протянула женщина, то и дело беспокойно оглядываясь по сторонам.

   - И у него немцы расположились?

  - Нет, он на особом положении, его дом не занимали. 

 - Ты иди, мать, иди, - тихо сказал Рытвин, - после воды наберешь.

   Женщина с готовностью закивала головой, и поспешно засеменила обратно к дому.

   - Ты что, знаешь его? – Спросил Борьку Рытвин, когда они спускались по склону вниз.

   - Встречались, - только и ответил ему парень.

Во дворе старосты было тихо, только в соседнем дворе поскуливала собака.

   - Останьтесь здесь, прикроете, если что, - сказал Рытвин своим людям, - мы сами справимся.

   Он подтолкнул вперед Борьку, кивнул Блузову, и они втроем двинулись к  крыльцу дома, окна которого были спрятаны за тяжелыми деревянными ставнями.

   - Кто там? - Откликнулся, наконец,  на стук, мужской голос.

   - Дядя Сеня, - почти заскулил Борька, - меня мамка прислала, весточка для вас пришла.

   Это был беспроигрышный вариант. Рытвин знал, что не найдется в деревне человека, который бы не ожидал для себя хороших вестей с фронта – не обошло это и старосты.

   Недовольно кряхтя, он приоткрыл дверь, в глаза ударил яркий свет свечи.

   - Ну, что там? – Спросил он уже увереннее, узнав голос парнишки.

   - Поговорить надо, - сказал спокойно Рытвин и, подтолкнув дверь плечом, ввалился  в дом.  За ним вошли остальные. Можжевельников не вскрикнул – только молча отступил в сени, впуская непрошенных гостей.

Он уже догадался, кто к нему пожаловал,  и спокойно ждал, что будет дальше.

  Рытвин бесшумно прошел в комнату, прислушался – было тихо, только за плотной занавеской слышалось  чье-то мерное  посапывание.

    - Мать – старуха, да ребятишки, - опередил его вопрос староста. – Спят давно.

 Парень  приподнял занавеску, огляделся, затем отошел к окну.

   - Гостей не ждешь?

   Можжевельников снова закряхтел, собираясь с мыслями.

   - Сколько их? – Не дал ему ответить Блузов.

   - С роту будет, - сдвинув брови, сказал мужчина, исподлобья глядя на него.

   - Склон на ферму тоже охраняется? – Спросил Рытвин.

   - Да, там двое ночью стоят, лучше идти огородами, туда они не любят ходить.

   Борька подошел к столу, на котором стоял кувшин с молоком, рядом с которым лежала булка черного хлеба.

   - Хорошо кормят – то? – Спросил он, чувствуя, как сжимается при виде еды горло. Вот уже два дня у него во рту не было и крошки хлеба.

   Рытвин тоже подошел к столу, угрожающе поднял руку, предупреждая порыв мальчишки.

   - Наверное,   консервы жрешь, немецкий прихвостень?

   Можжевельников весь съежился, но по-прежнему молча выжидал, обводя острым, как бритва, взглядом пришедших.

   - Чего хотите – то? – Наконец, выдавил он из себя.

   - Корову возьмем, - спокойно сказал Рытвин, не сводя глаз со старосты. – И муку, масло.

   За занавеской громко вскрикнула женщина, забормотала, словно заговоренная.

   - Да нет коровы – то, - тихо сказал Можжевельников, пятясь назад. – Забрали.

   - Иди, - приказал тихо Рытвин, - и смотри, без глупостей, не то первый ляжешь.

   Они пошли к выходу – Борька, оглядевшись еще раз, схватил булку хлеба со стола и сунул ее за пазуху. В отряде пригодится, он отдаст хлеб в общий котел. Парень  уже чувствовал вкус хлеба во рту – и горло снова перехватило. Парень попытался сглотнуть, но слюны тоже не было.

   Они вышли во двор, прошли к сараю, дверь которого была плотно прикрыта. Можжевельников ткнул замок, тот нехотя поддался.

   - Давай быстрей, - поторопил его Рытвин, - Стасов, Ямпольский,  выводите  корову к реке. – Сказал он, когда Можжевельников вывел скотину во двор. – А ты, - подтолкнул он его в спину, - пойдешь с нами.

  Они огородами стали пробираться к конторе, где немцы устроили временный штаб, и возле которого были привязаны лошади.

   - Стой, - схватил его за шиворот Рытвин, услышав чей-то голос. Прислушавшись, он присел, увлекая за собой Можжевельникова,  – сомнений не было – они наткнулись на патруль, если их обнаружат – все пропало. 

Двое в касках приближались, их речь была уже слышна очень отчетливо. Времени на обдумывание не было, Рытвин ткнул мужика в спину.

   - Иди, - почти прошипел он, - и не забудь, что ты у меня на мушке.

  Можжевельников, пригибаясь к земле, пошел навстречу немцам.

Те, заметив чью-то тень, навели на него оружие, повысили голоса.

   - Что там? – Блузов подполз к Рытвину.

   - Разговаривают, - прошептал парень, пристально глядя на дорогу.

   - Не увильнет? – Встревожено спросил Блузов.

   - Не должен, хотя, черт его знает. Если начнут стрелять, скатывайся в овраг, будем уходить порознь.

   - Кажется, уходят, - снова зашептал Блузов, отирая мокрый лоб. – Неужто пронесло?

   - Похоже, - согласился Рытвин, шумно втягивая носом воздух. – Пошли, - сказал он, когда немцы скрылись из виду.

   Обратно возвращались почти на ощупь, но все были довольные – изголодавшиеся за эти дни, они, наконец, смогут поесть, подкрепиться. В отряде их с нетерпением ждали почти сорок человек. Вели корову и двух лошадей, кроме этого добыли муку и масло. Теперь можно было отступать, уходить в горы, чтобы соединиться с другим отрядом и ударить с новой силой по врагу.

   Рытвин шел впереди, поэтому, когда сзади послышались выстрелы, он успел присесть. Вспуганные лошади заржали, кинулись в стороны. Блузов, державший повод, повалился на землю, сразу сраженный пулей. Борька подскочил к Рытвину.

   - Автоматчиков навел, - крикнул он, пригибая голову к земле от непрекращающихся выстрелов.

    - К реке, быстро, - скомандовал Рытвин, втягивая голову в плечи.

   Борька кинулся в кусты, за которыми лежала железная балка. Он пополз вдоль нее, обдумывая, как отбежать за деревья, которые находились всего в шагах в двадцати от этого места. Новая автоматная очередь заставила его опрометью броситься вперед. Он бежал, не зная, сколько еще сможет пробежать, боясь оглянуться. Вот и спасительные заросли, но парень не останавливался – он знал, что это равносильно смерти, здесь было только одно решение – уходить,  бежать, пока не догнала пуля.

     Борька совсем запыхался – он упал на землю и прислушался – вокруг нависла такая тишина, что ему показалось, что он оглох, или, что  его уже убили. В груди сильно кололо, дыхание прерывалось, но он выжил, а это самое главное – теперь – в отряд, в спасительный лес. В это время парень почувствовал, что что-то давит ему на грудь – он вспомнил про буханку хлеба, ощутил ее вкус во рту, у него закружилась голова.

   - Нет, - прошептал он сам себе, пряча ее снова за пазуху, - отнесу в отряд, будет хоть что-то.

   До отряда добрались только двое – Рытвин и Ямпольский. Иван не спал эту ночь, он ждал сына. Увидев Борьку, обрадовано прижал к груди, обхватив мокрую спину сына большими руками.

   - Жив, - проговорил он, едва сдерживая свои чувства. – Матери совсем плохо.

   Парень рванулся из его рук, подбежав к подводе, кинулся к матери.

   - Боренька, - сказала она тихо, - это ничего, это пройдет.

  Но парень  знал, что не пройдет, что это не просто голодные обмороки – его мать больна, она не выдержит этого перехода, не выдержит.

   Парень вынул из-за пазухи хлеб, отломил кусок и протянул матери.

   - Что, достали – таки? – Обрадовалась женщина, прижимая ароматную краюху к сердцу. Вот и хорошо, хорошо, - по ее щекам потекли слезы.

 На рассвете отряд двинулся в путь – направлялись к перевалу, за которым стоял отряд Сазонова. Выбора не было – путь предстоял долгий, тяжелый – Плахов знал, что выдержат не все, но ждать больше было нечего – немцы уже окружали их, обхватывали лес в кольцо.

   Люди шли из последних сил, срывая на ходу травинки, подбирая жучков и гусениц. Пили прямо из лужи, горстями набирая в ладони грязную воду. Мечтали встретить в пути пастуха с несколькими овцами, или беглую лошадь – ее высматривали с большим рвением, чем людей из соседнего  отряда.

   Борька шел, поддерживая мать. Телегу пришлось бросить – тропы были узкими и скользкими, на них было тяжело идти и пешим, люди срывались и улетали в глубокую пропасть. Парень никому не сказал про свое сокровище – булка хлеба ничего не решает для целого отряда, а мать подкрепит   силы, сможет дойти,  продержаться до своих.

   Он сам сильно ослаб, ел траву, хлеб жег ему грудь, просился в рот, но юноша шел наравне со всеми, стараясь не думать о драгоценной ноше. Он судорожно сглатывал, глубоко дышал, чтобы хоть немного успокоить воспаленный желудок, прогнать мысли о пище.

   Вечером сделали привал. Борька лег на землю и сразу провалился в черную бездну, он сильно устал за эти два, таких мучительных, напряженных дня.

   Проснулся он от громкого крика. Открыв глаза, Борька сел, все еще не понимая, что происходит.

   - Мародерство, - кричал мужчина, тыча в него пальцем, он точно плясал вокруг проснувшегося парня.

   - Сукин сын, - Борька почувствовал, как его больно ткнули сапогом в спину. Он вскочил,  но тут же снова был сбит с ног. Только теперь он понял, почему все собрались вокруг него. В руках мужчины он увидел оставшиеся пол буханки хлеба, которые он так берег для матери.

     - А ну, разойдись, - прогремел рядом голос командира. – Встать в строй, быстро.

   Но мужики, разъяренные и доведенные до отчаяния мучительным голодом, не слушались, они были готовы разорвать зубами не только хлеб, но и самого парня.

   Вдруг, раздался выстрел, он мгновенно остудил толпу, мужики, словно придя в себя, стали строиться, все еще недовольно выкрикивая ругательства.

   - В чем дело? – Спросил Плахов, осматривая своих бойцов.

Ему отдали буханку, которая уже почернела и стала жесткой, словно смола, но все так же была желанна.

   Он сразу все понял – кто-то укрыл продукты, не отдал в общий котел, поэтому такой переполох.

   - Кто? – Спросил он тихо.

   Борька вышел вперед, все еще не до конца понимая, чего от него хотят.

В каком преступлении его обвиняют, ведь он нисколько не погрешил перед своими товарищами.

   Плахов долгим взглядом смотрел на этого юношу, совсем еще мальчишку. Он знал, что должен сделать – если оставить все как есть, он потеряет отряд. Он перестанет быть для них командиром, не соберет больше всех вместе. Он еще тянул время, но мужики, озверевшие от голода, зашумели, волной накатываясь на командира.

   - Расстрелять, - сказал он твердо, понимая, что ничего другого сказать не сможет.

   Ямпольский кинулся к сыну, но командир навел на него пистолет.

   - По закону военного времени за мародерство и укрывательство – расстрелять.

   Борька стоял перед своими товарищами, смотрел на их лица, и не видел их.

Он, вдруг, вспомнил, как бежал накануне от немцев, как рвался в отряд, к своим, к своим…

   Раздались выстрелы, но только одна пуля обожгла Борьку, она расплавила его грудь, как  плавила ее все  это время буханка черствого хлеба, вкус которого он так и не познал. 

   Иван Ямпольский стоял возле дерева, на котором повесилась на рассвете, не выдержав горя, Полина. В один день он потерял жену и сына. Потерял вот так, в своем отряде, на своей земле. По законам военного времени» …

   

    Максат смотрел на дорогу, но мысли его все еще были далеко.

   -  Плахов до войны служил в районном отделе НКВД, - произнес Ямпольский, горько усмехнувшись, - он хорошо знал, как надо соблюдать  закон. Нам пора, - добавил он, кинув взгляд на парня, - темнеет уже.

   Они  осторожно выбрались из своего зеленого укрытия и стали пробираться вдоль дороги.   Разведчики  благополучно добрались до места, никем не замеченные, прояснили обстановку, и двинулись  назад. Полкилометра пробирались почти ползком, прячась в высокой траве. Затем свернули к дороге, на которой по-прежнему было тихо. Это была узкая проселочная дорога, которая соединяла два небольших селения, поэтому фрицы не придавали ей большого значения, почти не охраняли. Местность хорошо просматривалась, да и обе деревни были ими уже заняты. Лезть сюда – в логово врага было очень опасно, но склад с оружием должен быть уничтожен – Макс знал это хорошо, и вызвался в разведку, не думая об опасности.

   - Слышишь? – Вдруг, напрягся Иван, притормаживая рукой напарника. – Кажется, мотоциклы.

   Макс прислушался, припав головой к земле – действительно, где-то рядом слышался шум мотора. Это точно мотоциклы – но, кажется, их немного – два или три. Он чуть приподнялся и взглянул на дорогу – так и есть. Два мотоцикла, и в каждом по три немца.

   - Грохнуть бы, - процедил сквозь зубы парень, следя за движением машин.

   - Да, - согласился Иван, - не мешало бы.

Они оба знали, что это невозможно, но соблазн был так велик, что чесались руки.

   - За продуктами поехали, - заметил Ямпольский, когда за мотоциклами  показался   грузовик.

   - Похоже, - согласился Макс, наблюдая за их движением.

   Вскоре машины  скрылись из виду. Иван облегченно вздохнул.

   - Пора, - бросил он через плечо.

   Оказавшись в лесу, они стали продвигаться быстрее, несмотря на то, что стояла кромешная темнота.

   Но, вдруг,   до них донеслись чьи-то голоса. Максат быстро припал всем телом к дереву, сросся с ним, Иван присел, всматриваясь в гущу деревьев.

   Их было трое, они двигались навстреячу, громко переговариваясь. Вскоре фашисты были уже совсем близко от наших разведчиков. Они, видимо, входили в группу, которая прочесывала лес – рядом могли быть остальные. Значит, стрелять нельзя, но и упускать такую добычу было бы жалко. Немцы двигались прямо на них, здесь, возле дороги, они, видимо, совсем расслабились, весело переговаривались,  предвкушая скорый отдых.

Макс перевел глаза на Ивана – тот сидел, боясь шевельнуться, но немцы шли прямо на него, и надо было найти укрытие. Иван шагнул в сторону, но сухие ветки хвои предательски затрещали под его ногами. Немцы всполошились, кинулись вперед, поднимая оружие.

   Раздался выстрел, Макс прицелился – больше ждать было нечего – он должен был прикрыть своего товарища. Он выстрелил, услышал стон, прицелился снова.

«Почему не стреляет Ямпольский», - промелькнуло у него в голове, но тут один из фрицев снова выстрелил, и пуля, пролетев совсем близко, скользнула по коре дерева прямо возле его лица. Парень метнулся к другому дереву, Встал на вытяжку, замер. Немцы тоже выжидали, затем прозвучал еще один выстрел. Макс выглянул из укрытия, заметил впереди промелькнувшую тень, и снова выстрелил. Второй немец сполз на землю и затих.

   Парень снова прислушался – вокруг было тихо, но,  услышав выстрелы, скоро сюда могут сбежаться  остальные. Он, пригибаясь, подбежал к Ивану, нащупал его неподвижное тело, развернул, припал ухом к груди. Ни один звук не нарушал эту тишину – Иван был мертв, его сердце молчало. Макс в отчаянии приподнял его голову, затем осторожно опустил на землю. Он уже слышал голоса, понимал, что медлить нельзя, но не мог оторваться от мертвого тела, все еще на что-то надеясь.

       Наконец, Макс двинулся к дереву, за которым прятался, но в этот момент его спину обожгло, боль прошла по всему телу, заставив его дернуться. Парень прислонился к стволу, слушая, как мимо проходят немцы. Он не мог бежать, не мог даже сдвинуться с места,  плечо  горело огнем, он чувствовал, как по спине стекает струйка крови. Парень прижался к коре дерева, чтобы хоть немного  приостановить кровотечение, и стал ждать.

   Он слышал, как они подошли к Ямпольскому, обыскали его, переговариваясь. Парень решил воспользоваться этой минутной передышкой, и рванулся вглубь леса. Добежав до следующего дерева, он снова остановился, прислушался – голова шла кругом, в ушах сильно шумело. Вдруг, рядом с ним хрустнула ветка, и он увидел перед собой широкую спину мужчины. Макс не дал ему повернуться, и, накинувшись сзади, прижал его к земле, приставив винтовку к голове. Немец был здоровый, но Макс изо всех сил налег на него, не позволяя тому сдвинуться с места.

   Они лежали всего в нескольких шагах от того места, где стояли фрицы. Если этот здоровяк издаст хоть один звук, все будет кончено – Макс  понимал это и был готов ко всему. Прошло несколько минут, показавшихся парню целой вечностью, голоса, наконец, стали удаляться – видимо, немцы решили, что наткнулись на беглого солдата – одиночку, каких было немало в лесах, и пошли дальше.

        Макс, продолжая держать у головы фашиста оружие, стал шарить по нему руками, пытаясь разоружить. Он с силой вырвал из-под него пистолет, отбросил его в сторону, затем стянул с плеча винтовку, и тоже откинул подальше. Это оружие было ему без надобности, он понимал, что лишний груз лишит его сил, которые надо было сберечь, он доведет пойманного «языка» до части, он, во что бы то ни стало, доставит нужную информацию командиру. Медленно поднявшись, Макс, не сводя внимательного взгляда с мужика, тихо подтолкнул его в плечо. Тот тоже поднялся, затем повернул голову, желая рассмотреть своего врага, но парень  снова толкнул его в спину.

  - Иди, - сказал он, зная, что немец понимает значения этого слова. Тот медленно двинулся вперед, Макс, чуть отступив от него, двинулся следом, держа палец на взведенном курке.

   Они шли медленно, Макс, сжимая на груди гимнастерку кулаком, прижимая ее к спине, пытался приостановить кровь, но кровотечение продолжалось, он это чувствовал, одежда уже намокла и прилипла к телу. Немец шел впереди, не оборачиваясь – он не знал, что его конвоир  ранен, и не должен был узнать об этом, иначе легко с ним расправится.                        

   « Еще немного, может быть всего каких-то пару километров», - уговаривал Макс  себя, заставляя идти вперед, он чувствовал, что начинает задыхаться от нахлынувшей слабости. Немец шел спокойно, но юноша знал, что это спокойствие обманчивое – в любой момент оно может смениться гневом, неожиданной атакой, он ждал этого каждую минуту, не сводя глаз с его квадратного затылка.

   Так они шли почти до рассвета. Макс опустил пистолет, он не мог поднять руку, дыхание было неровным – парень был весь мокрый, губы пересохли, ему очень хотелось пить. Вдруг в глазах резко потемнело, и он, теряя сознание,  рухнул позади немца на землю.

   Пробуждение было таким же коротким, он, вдруг, открыл глаза, задышал, сознание стало возвращаться. Макс почувствовал, что сидит, облокотившись на что-то твердое. Он пошевелился, и резкая боль снова пронзила его, напоминая о том, что произошло. Макс пошарил руками вокруг – винтовка лежала рядом. Парень потянул оружие на себя, думая о том, почему он все еще жив, и  зачем немец, уходя, оставил ему винтовку, а не прикончил его, когда тот был без сознания.

   Макс подался вперед, попытался оглядеться. Он сидел возле старого пня, он сразу узнал эту местность – они, оказывается, все-таки дошли до части – за холмом должны быть свои, как жалко, что он не продержался еще всего нескольких десятков метров.  Макс огляделся – метрах в пяти от него, спиной к парню, сидел немец, которого он вел. Он смотрел вдаль и не шевелился. Это было так неожиданно, что Макс невольно тряхнул головой, сбрасывая с себя такое нереальное видение.

   «Почему он меня не убил, чего он выжидает?» - Пронеслось в голове у юноши, - « зачем он сидит здесь,  чего ждет?»

   В это время немец, почувствовав на себе взгляд,  повернулся и посмотрел на парня, затем медленно поднялся. Макс сжимал в руке пистолет, видя, как фашист медленно приближается к нему. Если тот решил его добить, то почему выжидал, почему не ушел сразу. Эти мысли не давали юноше покоя. Чего он хочет? Здесь уже повсюду наши, услышав выстрел, они наверняка их найдут, ему уже не уйти, он должен это понимать. Мужчина сделал какое-то движение, и Макс поднял руку с оружием вверх, но выстрела не последовало. Фриц достал из кармана губную гармошку и, вдруг, громко заиграл на ней. Он играл незамысловатую мелодию, и смотрел советскому солдату  в глаза. Его взгляд был таким безучастным, отрешенным от всего, словно все, что происходило с ним, совсем не беспокоило его. На эти резкие, режущие слух, звуки вскоре пришли солдаты – они не сразу подошли к ним, осторожничали, не понимая, что происходит. А два бойца разных армий смотрели друг другу в глаза,  и не убивали, и это было совсем непонятно, это никак не вписывалось в законы военного времени.

 

           

                               ГЛАВА   ОДИННАДЦАТАЯ

 

                                       ЛЮБОВЬ   ЗЕМНАЯ

 

 

 

            - Камшат, - парень осторожно тронул за плечо девушку. – Я хотел сказать…

   - Я знаю, Макс, - она накрыла его ладонь своей рукой. Они сидели возле маленькой речки, наслаждаясь тишиной, которую сейчас нарушали  лишь  голоса выползших на камни,  лягушек.  – Смотри, какой красочный закат.

   Юноша посмотрел вдаль, где преобладал розовый, с перламутром, цвет. Небо было спокойным и очень красивым, почти таким же, как до войны -  этой проклятой войны. Странно, но сейчас Макс, вдруг, неожиданно осознал, что именно благодаря  этой страшной, разрушительной войне они и встретились. Встретились вопреки всему, в самые тяжелые для страны дни, но его любовь расцвела,  она согревала его холодными ночами, помогала идти под пули,  заставляла его сердце биться, и наполняла легкие дыханием - не оскверненным войной и насилием. Он посмотрел на девушку – как много хотел он сказать ей, сжимая ее ладони  в своих руках, согревая ее тонкие пальчики. Почему же ему так трудно подобрать слова, почему путаются мысли, и сжимается от волнения горло. Он понимал, что пора объясниться, отдать свое сердце этой девушке, ведь оно с первого дня принадлежало ей, и все это время он просыпался с мыслью о своей девушке, и шел в бой, защищая ее, ставшую такой дорогой для него, жизнь.

   Но что-то стояло между ними, он это тоже понимал. Это ему и мешало – парень чувствовал, что сердце девушки до сих пор молчит, хоть и свободно от любви, оно просто не слышит, не воспринимает его слова.

   - Я больше не выдержу, Камшат, - сказал он в отчаянии, - мне больно смотреть на тебя, ты, словно, умерла. И живая, и неживая – очнись же,  наконец.

   Девушка долгим взглядом посмотрела на него, в ее глазах светилась такая теплота, что парень невольно подался вперед, пытаясь прижаться губами к ее нежной коже.

 Вот она – совсем рядом, так близко, и так далеко. Он почувствовал, что ничего не изменилось, Камшат принимает его ухаживания, но не чувствует их. Он тяжело вздохнул.

   - Макс, ты никогда не думал о том, как будешь жить после всего этого? – Вдруг, спросила она, взглянув на него.

   - Думал, конечно, - ответил он, опустив глаза. Наваждение прошло, она снова поставила его на место – она не подпустила его к себе. Он мог сейчас схватить ее в свои объятия, прижать к себе, покрывая поцелуями ее лицо, но она осталась бы такой же чужой, непонятной. Макс отвернулся, не в силах сдержать свои эмоции.

   - Я думал, что мы теперь никогда не расстанемся, всегда будем вместе, - сказал он тихо.

   - Прости, - сказала она, уловив его отчаяние. Она могла бы сейчас прильнуть к нему всем телом,  утонуть в его объятиях, чтобы хоть на миг почувствовать себя любимой, защищенной, но порыва не было – Камшат хотела быть сильной, и это мешало ей послушаться своего сердца, отдаться чувствам, которые не могли не жить в ее сердце.

 

             - Эдик, - девушка прижалась к своему возлюбленному, вдыхая аромат его тела, который так волновал ее.

   - Любимая, - прошептал парень, прижимая ее к себе. – Соня, - еле слышно произнес он самое прекрасное имя на свете. – Тебе не холодно?

   - Нет, дай мне свою руку. – Девушка прижалась губами к его огрубевшей коже, наслаждаясь этим моментом – моментом безумной близости. Ей хотелось, чтобы время сейчас остановилось, замерло, чтобы она могла насладиться своими   чувствами, которые зародил в ее душе этот смуглый, с красивейшими глазами, парень.

   - Как тихо, - прошептал он, проводя рукой по ее волосам,  – странная тишина.

   Соня перевернулась на спину, вглядываясь  в ночное небо – звезды были так близко, что ей хотелось дотронуться до них, взять в руки, чтобы осыпать ими голову своего любимого. Рядом с ним было так хорошо, так спокойно и тепло, в такие мгновения война уходила куда-то вдаль, она не имела права вторгаться в эту тишину, в этот час двух влюбленных.

   -  Я думала, что это будет совсем не так, - сказала она тихо, - не думала, что это произойдет  здесь, на войне.

   Эдик прикрыл глаза – он так любил эту девушку, которая незаметно вошла в его жизнь, что ему становилось страшно от одной мысли, что он может потерять свою любовь. Парень склонился над ее лицом и заглянул в глаза -  бездонные глаза своей любимой девушки. Затем припал к ее губам, чувствуя, как  сильно бьется ее сердце. Пусть этот миг никогда не закончится, пусть он длиться вечно – ведь единственное, ради чего стоит жить – это любовь, любовь во всех своих проявлениях.

   - Я увезу тебя домой, - шептал Эдик, проводя рукой по ее телу – такому родному и заманчивому. – Моя мама тебя сразу полюбит, научит готовить лаваш.

   Соня тихо засмеялась, представляя себе свое скорое замужество.

   - А, вдруг, я ей не понравлюсь? – Спросила она игриво, дразня его. Но тут же сама испугалась этих слов -  Господи, да разве может такое быть, чтобы она не понравилась его маме. Соня будет ей настоящей дочерью, она с легкостью научится печь лаваши, она будет делать всю работу по дому, она нарожает ей самых красивых в мире внуков. Лишь бы было оно – это будущее. Лишь бы не оборвались эти мечты, такие призрачные и хрупкие в эти дни.

   - У нас родится дочка, и мы назовем ее самым прекрасным именем на свете.

   - Соня? – Спросила, приподнимаясь на  руки, девушка. Ей нравилось чувствовать себя единственной, любимой, забывшись в его объятиях.

   - Соня, - серьезно ответил Эдик, и их глаза снова встретились. Они потянулись друг к другу в немом порыве, им не нужны были слова – они знали, что теперь будут вместе – вместе до конца.

  

           

   Вот уже около двух часов они пробирались сквозь густые заросли леса. Камшат шла за Максом, пытаясь ступать тихо, прислушиваясь к малейшим шорохам. За ней двигался, стараясь не ступать на сухие ветки,  младший сержант Дробязко. Маленькая разведгруппа выполняла приказ командира, продвигаясь к вражеской части, чтобы выяснить, в скольких километрах от их части расположились немцы.

   - Скоро рассвет, - заметил  тихо Дробязко. – а прошли только километров пять.

   Макс остановился, прислушиваясь.

  - Тихо, - сказал он, - слышите?

   Высоко над лесом взревели моторы.

   - Летят, - сказала, похолодев, Камшат.

   - Не может быть,  - не удержавшись, вскричал солдат, - чтобы налет – они не могли пройти мимо.

   Но гул все нарастал, вскоре в просветах, между деревьями, показались самолеты. Это могло означать только одно – всю ночь они шли сквозь ряды немцев. Почему же не насторожились, не услышали. Может быть, они прошли левее, но там находился соседний полк, они не могли пройти незамеченными. Все-таки шли рядом, и уже, наверное, поздно, не успеют предупредить своих. Они, не сговариваясь,  кинулись обратно, не думая об осторожности – в голове каждого стучала только одна мысль – лишь бы успеть, лишь бы не опоздать… .

   Соня тащила раненого, она уже в кровь стерла пальцы, но не замечала этого. Солдат стонал, каждое движение приносило ему невыносимые страдания. Девушка ничего не понимала – бой начался так неожиданно – еще вечером ушла разведка, перед этим пришла радиограмма, что соседняя часть идет чуть впереди, и был дан отбой. Но на рассвете неожиданно раздались выстрелы, завязался бой. Уже два часа не смолкали выстрелы, а немцы все усиливали свою атаку. Неужели диверсия?

 

     - По нашим бьют, - воскликнул  Макс, и сразу же рядом прозвучал выстрел. Парень пригнулся, подминая под себя девушку. Дробязко прислонился к дереву, взводя курок.

   - Не пройдем, они нас заметили, чтоб им пусто было.    

   Камшат отстреливалась, забыв об осторожности – она видела, что силы неравны – противник обрушил на их  часть огромные силы, к тому же авиация, скорее всего, сделала свое дело, расчищая путь пехоте.

   Девушка услышала, как вскрикнул Дробязко. Она почти ползком добралась до него, перевернула на спину. Грудь солдата была вся в крови – Камшат хотела расстегнуть гимнастерку, чтобы прослушать пульс, но в это время взглянула ему в лицо – глаза сержанта были открыты, его стеклянный взгляд не оставил сомнений – парень был мертв.

   - Скорей, - услышала над головой голос Макса девушка, - отходим.

   Он понимал, что они могут попасть в окружение, с запада тоже шли немцы.

   Но уйти  не было никакой возможности – выстрелы не смолкали, Макс понимал, что им не дадут уйти, он снова залег и стал отстреливаться. Камшат вытянула винтовку из-под мертвого бойца и протянула ее юноше, к сожалению, патроны быстро кончались. Она прицелилась, выстрелила, затем прицелилась снова, но в этот момент ее сильно тряхнуло, словно кто-то толкнул ее в плечо, девушка упала, все еще не понимая, что произошло.

   - Камшат, - парень кинулся к ней, схватил и потащил в овраг. Они грузно скатились вниз, затем он поволок ее в густые заросли, которые могли укрыть их на некоторое время. Макс лихорадочно думал -  отстреливаться больше не имело смысла, он должен был спасти девушку,  грудь которой пронзила пуля. Парень  разорвал ткань на ее теле – рана кровоточила, надо было остановить кровь. Он снял рубашку, оторвал от нее рукав и, сложив его вчетверо, прижал к груди своей возлюбленной. Девушка была еще в сознании, но дыхание ее было прерывистым, неужели пуля задела артерию – парень прислушался, и в этот момент рядом раздались громкие голоса. Он замер в ожидании – фрицы стояли всего в нескольких шагах от них, они осматривались по сторонам, видимо, искали их – Макс видел, как еще один немец, подойдя к Дробязко, ткнул осторожно его сапогом, но, убедившись, что тот мертв, потерял к нему интерес.

   Макс не знал, что чувствовал в этот момент – он судорожно сжимал в руке автомат, он знал, что не отдаст эту девушку, которая еще дышала, лежа на его руках, на растерзание врагу. Напряжение достигло предела, в любой момент все могло закончиться.

   Наконец, немецкие солдаты, оглядевшись, прошли мимо. Они удалялись, и жизнь возвращалась, Камшат тихо застонала, затем  потеряла сознание.

   - Тихо, - зашептал  Макс, прижимая ее к себе, - все будет хорошо – теперь выберемся, моя душа.

 

           

            - Товарищ командир, товарищ командир, - Соня трясла майора за плечо, но тот уже не слышал ее. Девушка беспомощно огляделась – здесь все были мертвы, почти все. Она еще слышала редкие выстрелы, но это уже была не стрельба, это были отголоски боя -  последнего боя первой  пехотной части. Девушка была на грани помешательства, она сидела рядом с убитым командиром, не желая принимать этот удар судьбы. Они убили всех, они убили Эдика – ее Эдика, она видела, как он упал, но боялась подойти – лучше уж не знать, не видеть – пусть он останется живой, пусть продлится это неведение, глупое, фальшивое неведение. Пусть будет все, как вчера, когда они мечтали вместе, когда она чувствовала  теплоту его рук,  Девушка беспомощно огляделась по сторонам – должен быть кто-то живой, не могли убить всех – только недавно она слышала голос сержанта Горелина, она прислушалась – нет, тишина, но какая страшная тишина. Она медленно встала и пошла вперед – туда, где умерла ее любовь. Девушка видела, как впереди двигаются какие-то люди, но они были чужие, они были из другого мира – Соня, почему-то  совсем не боялась их. Может быть, эти люди пришли из мира мертвых, чтобы забрать с собой ее любовь, вырвать ее из сердца  девушки. Нет, она не боится  – ничего они ей не сделают,  не удастся им ранить ее еще больней.

   Соня подошла к тому месту, где упал Эдик, с замиранием сердца взглянула она на него, но тут Эдик открыл глаза.

   - Нет! – Крикнула девушка, не веря своему счастью. Она кинулась к юноше, приподняла его с земли, глотая слезы и смеясь. Она помогла ему встать, обняла, припала к его груди. Какие-то люди окружили их, посмеиваясь, они  что-то говорили – Соня не боялась родной речи, она просто не воспринимала ее сейчас.  Девушка  держала в руках свою любовь, и никакая сила не могла оторвать  ее от  возлюбленного – теперь она была готова умереть, умереть вот так – в его объятиях. 

 

            Максат нес девушку на руках, он взмок, напряжение не спадало – хоть бы дойти, скорее. Парень не знал, куда выведет его эта дорога, он шел наугад, по наитию, уже не чувствуя своих ног. Фрицев не было – видимо, они остались позади, там, где стояла их часть. Камшат то приходила в себя, то снова проваливалась в небытие, грудь горела огнем, хотелось пить.

   Юноша прижимал к себе драгоценную ношу.

« Только не умирай, слышишь, не умирай…», - молился он ежеминутно, но, видимо, Всевышний  услышал его молитву – девушка все еще дышала, она боролась со смертью, и он должен был дойти до отряда,  должен…

   Парень  не знал, сколько прошло времени, не знал, как долго еще будет идти, но силы уже оставляли его – Макс не раз падал на колени, но заставлял себя подниматься вновь и вновь. Он уже не прислушивался к порывистому дыханию девушки, он боялся прислушиваться, он сильно боялся.

  - Все у нас будет хорошо, песня моя, - говорил он,  делая над собой усилие, чтобы не упасть, - я спасу тебя. – Парень был готов сейчас на все – только одна мысль сверлила его сознание, только она одна заставляла его идти вперед – « Не умирай, любимая».

 

   - Смотри, Митрохин, кажись, наш, - мужчина кивнул в сторону дороги.

   - Да, похоже, что свой, - согласился тот, устремив свой взгляд на незнакомца, который, шатаясь, нес на руках девушку.

   Они вышли из своего укрытия, осторожно приблизились к юноше, осмотрелись  по сторонам.

   - Эй, земляк, - обратился один из них к Максу, - давай сюда. – Он подхватил девушку, заглядывая ей  в лицо.

   Парень тяжело опустился на землю – в горле пересохло, он не мог говорить, и  с трудом понимал, что происходит.

   - Ранена, - увидев кровь, проговорил Митрохин, - давай в часть ее, быстро.

  -  Вставай, браток, пойдем, там разберемся, -  подхватил он под руки парня. Тот все еще не мог отдышаться – в груди все клокотало, сжималось от боли.

   - Ты откуда? – Услышал Максат тот же голос, он понял, что обращаются к нему, и зашевелил губами в ответ:

   - Из первой пехотной, там немцы – мы нарвались на них, был бой. Нужно подкрепление, срочно.

   - Пойдем, расскажешь командиру, - сказал мужчина, однако шаг не прибавил – он видел, как тяжело его спутнику передвигаться и жалел его – кто знает, сколько нес он раненую девушку, шагая наугад  по дороге.

 

            Максат обвел глазами маленькую комнатку, посередине которой стоял грубо сколоченный из досок,  стол. Он сидел здесь уже довольно долго, парня привели сюда сразу после разговора с командиром.  Молодой востроглазый парнишка принес ему поесть, и фронтовые сто грамм, но есть совсем не хотелось, тело сковала какая-то истома, тянуло ко сну.

   Вскоре появился Митрохин, он сел напротив и, глядя на парня, сказал:

   - Девушку нужно отправить в госпиталь – скоро придет машина. Наш доктор осмотрел ее – говорит, ранение тяжелое. Да не переживай ты так, солдат, - добавил он торопливо, заметив, как вздрогнул юноша. – Теперь – то уж доставим, довезем.

   - Сержант, - позвал кто-то с дверей, - к командиру.

Макс поднялся, оправил форму, которая имела весьма плачевный вид, провел привычно рукой по волосам, но его движения были неуклюжими, он действительно сильно устал.

   - Бегдаров? – Голос майора долетел до него откуда – то издалека, Макс  даже не удивился, что командир назвал его по фамилии, - девушку отправляем в госпиталь, я уже распорядился.  А тебе – восемь часов на сон, затем снова в строй. Останешься здесь.

   - Товарищ майор, - обратился к нему Макс, но тот опередил его.

   - Некуда возвращаться, сынок. – Он в волнении встал и зашагал по комнате. Максат молчал – случилось то, чего они так боялись – части больше нет – все погибли.

   - Так-то, браток, - похлопал его по спине майор. Он закурил, выпустил струю дыма, глухо кашлянул, словно поперхнувшись – и опять не было слов, не было таких слов, которыми можно было бы выразить те чувства, что испытывал этот, оставшийся в живых, юноша – сержант первой пехотной части Максат Бегдаров.

 

 

            Камшат открыла глаза –  над ее головой тихо проплывали облака, но на этот раз они были низкими, тяжелыми, давили на грудь, отчего было трудно дышать.

   - Пить, - прошептала девушка, не расслышав собственного голоса. Носилки, на которых она лежала, сильно трясло – машина прыгала по ухабам дороги, размытой  долгими осенними дождями. Камшат почувствовала, как на ее губах появились капли воды – кто-то приложил к ее рту мокрую тряпку.

 Она судорожно сглотнула, но это была обманчивая влага – только   предчувствие ее. Веки снова стали тяжелыми, сквозь сковывающую  дремоту она услышала чей-то ласковый голос.

   - Потерпи, совсем немного осталось, скоро приедем.

   - Соня, - прошептала Камшат, почему же она не видит ее. – Соня, - заметалась она в жару.

   - Бредит, несчастная, - снова услышала она тот же голос, затем другой, низкий.

   - Наверное, не дотянет до госпиталя. Почти сутки уж с пулей в груди – не выдюжит.

  - Наши говорили, что парень, что был с ней, почти десять километров протащил ее на себе.

   Камшат провалилась в темную, обволакивающую яму, чувствуя, как сверху накатывает на нее какой-то огромный белый шар – сейчас он раздавит ее, подомнет под себя – и нет у нее больше сил для сопротивления.  

 

    Пробуждение было мучительным, девушке казалось, что ее пригвоздили к постели. Что она теперь никогда не поднимется, не встанет. Боль в груди разрослась, стала тягучей и сковывающей, словно ее грудь скрепляла толстая проволока. Девушка чувствовала, что кто-то держит ее за руку, она все слышала, но не понимала, где находится.

   - Ну, дружочек, пора уж просыпаться, - услышала она сквозь шум в ушах чей-то голос. Это слово – «дружочек», казалось до боли знакомым – он шел из прошлой жизни, издалека.

   Девушка глубоко вздохнула, и резкая боль снова пронзила ее. Она открыла глаза, но сразу же зажмурилась – яркая полоса света резанула ее молнией.

   - Камшат Сариева, - продолжал голос, приближаясь, - надо и совесть иметь, сколько мы будем здесь колдовать над тобой?

   Девушка снова открыла глаза и увидела над собой родное  лицо.

  Над ней стоял, чуть склонившись, и улыбался Владимир Кириллович – ее учитель, ее добрый наставник, которого она считала мертвым, и которого так часто вспоминала.

   - Ну, и напугала же ты меня, милая, - сказал он обрадовано, видя, что девушка узнала его.

   - Владимир Кириллович, - выдохнула девушка, чувства переполняли ее, но она была так слаба, состояние было таким скверным, что, наверное, до конца так и не осознала, что значит для нее эта встреча.

    

 

   Камшат лежала в палате, где находилось еще несколько человек.  Прошло уже пять дней после операции, она чувствовала, что силы возвращаются к ней, но доктор еще не позволял ей вставать, видя, как ослабла его любимая ученица.

   - Ну, что скажешь, красавица? - С такими словами заходил он к ней каждый день в палату, ласково  брал  за руку и, присаживаясь на край кровати, заглядывал ей в глаза. Камшат смотрела на его лицо, такое родное, такое красивое, и к горлу девушки подкатывал комок. Она уже знала из его рассказов, что в тот ужасный день, когда разбомбили поезд, ему помог выбраться из горящего вагона какой-то  солдат – он прямо вытолкнул доктора в окно.

   - Я даже лица его не запомнил, вот что обидно, - сокрушался мужчина, вспоминая те тяжелые минуты. – Потом долго шли еще с двумя выжившими, блуждали по лесу, наконец, вышли к партизанам. Затем сопровождал раненых и, наконец, оказался здесь – в госпитале, который находился опять же почти на передовой. Вот так – то, Камшат, - завершил он свой рассказ.

Девушка улыбнулась – он всегда называл ее по имени, по ее настоящему имени, и она  наслаждалась, слушая его голос.

 

    Камшат  смотрела в открытое окно, за которым  были видны только верхушки деревьев, уже наполовину раздетые. Однообразие белых выбеленных стен угнетало ее – душа девушки рвалась туда, где она была нужна – Камшат  уже знала, что погибла  Соня – ее дорогая подруга, ее сестра, что больше нет Эдика, нет   части, в которой она воевала.

   Девушка в задумчивости смотрела в окно, когда, вдруг, заметила в нем что-то необычное – за стеклом  появилась вражеская каска – настоящая фашистская каска.

   - Ой, - вскрикнула санитарка, которая в это время как раз протирала подоконник.

Она, испугавшись,  подхватила тяжелое ведро и вылила его содержимое за окно, где, казалось, увидела привидение.

   Камшат приподнялась на постели – она начинала понимать, что происходит, и когда в окне появилась вытянутая физиономия Макса, она совсем не  удивилась.

   - Фу ты, напугал, окаянный, - схватилась за сердце женщина, в руках которой все еще находилась мокрая тряпка. Она замахнулась ею на солдата, но тот уже успел ретироваться.

   -   Максат, - девушка потянулась к своему спасителю, когда он появился на пороге палаты,  - да ты весь мокрый, - добавила она, опасаясь, чтобы юноша не подхватил простуду.

   - Камшат, - он подошел ближе, протянул ей маленький букет лесных, наполовину высохших,   цветов. – Я так долго ждал этой встречи, но времени, кажется, опять нет. Уезжаем.

  Они обнялись, долго молчали, слушая свои сердца. Затем Макс присел рядом, все еще не выпуская из объятий девушку. Камшат  смотрела на него и думала о том, как ей повезло, что в это трудное время она встретилась с такими чудесными людьми,  как Макс,  Соня, и  Эдик. Может, и раньше вокруг нее были хорошие люди, но здесь, на войне, это чувствовалось особенно остро. Макс уезжал – их часть перебрасывали на восток -  шла перегруппировка войск.

   - Как ты? – Спросил он, заглядывая в глаза.

   - Хорошо, - ответила девушка, она поднесла его руку к своему лицу, прижалась к ней губами, - спасибо тебе.

 

   - За что? – Юноша неловко отнял руку, потупил взгляд. Макс  сильно волновался – как ждал он этой встречи, как много слов приготовил, а сейчас не в силах их выговорить.

   - Ты чего такой? – Камшат заглянула ему в глаза, его напряжение передалось и ей.

   - Ничего. – Он чуть помедлил, потом, решившись на что-то, спросил:

   - Ты думала обо мне?

 Девушка глубоко вдохнула, почувствовав привычную тяжесть в груди. Она понимала, что стоит за этим вопросом,  за испытующим взглядом парня. Конечно, она думала о нем, и ждала этой встречи.

   - Ты же сам знаешь, зачем спрашиваешь? – Камшат, вдруг, смутилась, зарделась от его сверлящих глаз.

   - Родная моя, - парень наклонился, почти прикоснулся к ее щеке. Девушка слышала его учащенное, прерывистое  дыхание, ей, вдруг, захотелось обнять его, расцеловать за то, что он есть, что он встретился на ее пути. Она обняла его за голову, прижалась губами к его лицу.

   - Нет, - вдруг, сказал он, отстраняясь от нее. – Тебе слишком легко обнимать меня, ты это делаешь, как сестра.

   Он поднялся, подошел к окну. Оба молчали, словно опять между ними выросла стена.

  Камшат  не знала, что мешает ей выразить этому близкому человеку свою любовь.

   Максат повернулся, его глаза уже переливались  привычным блеском. Он снова подошел к ней, вынул из кармана какой-то конверт и протянул его девушке.

   - Это тебе, - быстро проговорил  он тоном, каким отчитывался перед командиром.

   - Что это? – Камшат схватила маленький бумажный треугольник, с нарастающим волнением развернула его.

   Перед ее глазами запрыгали неровные строчки – почерк был незнакомым, но с первых же строк  сердце девушки  дрогнуло. На миг она забыла о Максе, о госпитале, даже об этой проклятой войне. Письмо было от Василия – от парня с бездонными голубыми глазами.

   « Камшат, пишу это письмо  в надежде, что оно дойдет, не потеряется, найдет тебя на фронтовых дорогах. Правда, я еще не могу писать сам - доктор не разрешает снимать повязку, но это не мешает мне видеть твое лицо, твои смеющиеся глаза, в которых отражается рассвет. Как хорошо, что я встретил тебя, и как горько сознавать, что наша встреча произошла в такие черные для всех дни. Мне бы хотелось пройтись с тобой по лесу, когда будет светить яркое солнце, чтобы показать тебе самые красивые места – те, которые не успел. Помнишь, как мы сидели на телеге и говорили про грибы, как  дед Макей покрикивал на нас – я часто вспоминаю наши    прогулки  по полям, слышу твой голос. Камшат, у тебя самое красивое имя на свете -  я найду тебя, даже если на эти поиски уйдет вся моя жизнь. Ты не будешь больше страдать, я никому не позволю обидеть тебя – девушка, которая, однажды,  чуть не потерялась на маленькой станции.  Прости, что пишу так сбивчиво, я  много думал о тебе  все это время. Береги себя, Камшат, прошу тебя.

   Сейчас рядом со мной сидит девушка, и в ее руке карандаш. Спасибо ей, что слушает меня, что может написать тебе эти строки. До скорой встречи.

                                                                     Василий Бялко».

 

 

   Камшат смотрела на спину молодого парня, который замер у окна, и улыбалась – чему, она и сама не знала. Просто ей было хорошо, оттого, что жив Макс, что Василий продержался до госпиталя, что они не погибли.  Какое это счастье, когда близкие люди не умирают, когда они рядом и думают о тебе.

 

 

   - Может, все-таки останешься в госпитале – будем работать вместе, как раньше. – Владимир Кириллович держал руки девушки в своих, его голос дрожал от волнения.  Камшат стояла перед ним, в длинной  шинели, в шапке, похудевшая после перенесенного ранения,   и повзрослевшая, но такая же милая, как и тогда, когда он увидел ее первый раз.

   - Нет, - девушка крепко сжала его пальцы, - мне пора. Пока доберусь до части, ой, чуть не забыла.

 Она достала из кармана часы и протянула их доктору.

   - Неужели те  самые? – Спросил он, не веря своим глазам.

   Девушка кивнула.

   - Спасибо вам, дядя Володя, - сказала она, задохнувшись, - я обязательно напишу вам, обязательно.

Они обнялись – мужчина смахнул слезу – ему казалось, что он провожает на фронт свою родную дочь.

   - Будь осторожна, девочка.

 

 

 

                                 ГЛАВА   ДВЕННАДЦАТАЯ

 

                                        СОНЯ   КЕЛЬБЕРГ

 

 

 

            Соня лежала на дощатых нарах, которые были расположены в этой узкой  и темной, как коридор, комнате рядами в несколько ярусов. Ее знобило – в помещении было холодно, злой, колючий ветер, свободно залетавший в это ветхое, с широкими щелями, строение,  не позволял узницам согреться.  Девушка  куталась в  тонкую  фуфайку и,  поджимая от холода ноги, пыталась ни о чем не думать, но ей это не удавалось. В те недолгие часы отдыха, которые им предоставляли, многие женщины, после изнурительной работы, забывались тяжелым сном, но Соня не могла сомкнуть глаз  – она думала о том, что произошло.  Девушка хорошо помнила тот черный день, когда они стояли с Эдиком, обнявшись, на своей земле, как юноша, контуженный и еле державшийся на ногах, поднял винтовку, пытаясь  защитить ее, как один из фрицев, громко рассмеявшись, ткнул его ногой, и оружие отлетело в сторону. Соня  помнила все – этот страшный день врезался ей в память до самых  мелочей – она помнила, как смотрела на эти лоснившиеся от удовольствия, физиономии фашистов, прижимаясь к юноше, который еле держался на ногах, и давно бы уже рухнул на землю без сознания, если бы не ее поддержка. Она смотрела на эти нечеловеческие лица со звериным оскалом,  и ждала смерти. Девушка понимала, что их убьют, как убили их товарищей, что лежали тут же, на холодной земле,  и смотрела на этих мужчин, которые тянули, как ей казалось, время, только потому, что ее страх доставлял им удовольствие. Эдик был еще рядом, но уже, кажется, уходил от нее – его голова бессильно склонилась на ее плечо, тело обмякло, он плохо понимал, что происходит, казалось, что совсем не слышал ее шепота. А она от страха стала тихо говорить, сначала по-русски, потом, глядя, на фрицев, и слыша их гадкие реплики,  заговорила, вдруг, на немецком – на своем родном языке, осквернять который не имеют права эти жестокие люди. Она говорила, почти кричала им что-то обидное, и видела, как вытягиваются  лица мужчин - эти слова хлестали их по щекам, они тяжелым хлыстом  опускались на  спины мучителей. И это была ее победа – маленькая победа Сони Кельберг. Что было потом, девушка помнила смутно. Она то проваливалась в какое-то сладкое забытье, то приходила в себя.

   Но Соня  ясно помнила, как оказалась в этом лагере, огороженном колючей проволокой, как отнимали маленьких детей у кричащих матерей, которые, обезумев от горя, хватались за ненавистные сильные руки карателей, отнимающих самое дорогое и святое в этой жизни.

   - Быстро, быстро, - командовала грузная женщина – смотритель, подталкивая плачущих женщин в спины. Соня шла в общем потоке, оглушенная криками и мольбами, падала, поднималась, помогала встать другим  женщинам, и снова шла. Они еще были людьми, они еще не знали, что предстояло им пережить в этих адовых стенах. После профилактического осмотра, где их осматривали, словно скотину, и после чего многим женщинам был вынесен молчаливый приговор, их загнали в длинный сарай, и заперли дверь.

   Несчастные матери сразу же сгрудились возле выхода, приникали глазами к щелям, которых было огромное множество, в надежде увидеть своих детей, еще раз увидеть… .

   - Незачем здесь стоять, - услышала Соня рядом чей-то голос. Она повернула голову – перед ней стояла женщина, закутанная в большой платок крест накрест, как закутывали во время холодов маленьких детей. Каменное лицо женщины было бесстрастным, оно ничего не выражало. Девушка не могла точно сказать, сколько ей могло бы быть лет – довольно молодое, исхудалое лицо незнакомки обрамляли слипшиеся седые пряди, глаза ввалились в почерневшие глазницы, они смотрели издалека, безучастные ко всему происходящему.

   - Почему? – Спросила тихо Соня, понимая, что эта женщина провела здесь уже не один день.

   Та хотела что-то сказать, но промолчала, тяжело вздохнув. На ее глазах выступили скупые слезы – видимо, их  уже совсем не осталось.

   - Не плачь, и не вздумай заболеть здесь, - сказала она отрывисто, бросив взгляд на девушку, - иначе они убьют, - кивнула она в сторону дверей.

В это время женщины завыли, закричали, что было сил – наверное, детей вели по двору, Соня услышала детский плач и в отчаянии заткнула уши.

    - Куда их, куда? – Одна из женщин оторвалась от двери и, подбежав к женщине в платке, стала трясти ее, - отдайте мне ребенка, - кричала она, задыхаясь от слез и сползая на пол.

   Другие женщины подхватили ее под руки и,  усадив на доски, стали успокаивать, но она уже не слышала их – ее сердце не выдержало таких мук -  женщина умерла.

   Остальные в страхе отпрянули от нее, на мгновенье возникла напряженная тишина – но, вскоре, опять раздались рыдания – женщины заламывали руки, царапали ногтями стены, превращаясь в яростных волчиц, защищающих своих детенышей.

   В это время дверь распахнулась,  и в комнату вошли трое мужчин в немецкой форме, и та женщина, которая помогала загонять их сюда, весьма умело и хладнокровно, орудуя острой палкой.

   - Отойдите к стене, - приказала она грудным голосом  на плохом русском. Она была молода и красива, но излишняя полнота прибавляла ей несколько лет. – Быстро, быстро, - повторяла она, высвобождая пространство для своего начальства. Один из немцев, судя по значку на погонах, старший по званию, сделал шаг вперед и, обводя бесцветными глазами толпу вновь прибывших женщин, стал говорить. Его помощница коряво переводила его слова, но Соня понимала, о чем он говорит и без перевода. Она впитывала в себя каждое его слово, пытаясь осознать их смысл.

   - Вас будут кормить, - услышала она, - за вашу работу. Выходить и заходить из здания можно только строем, под присмотром вашей надзирательницы. Полное послушание и усердие будут поощряться, мятеж и бунт – жестоко пресекаться,  – говорил он каким-то выученными, бесцветными словами.

Соня смотрела на лица женщин, которых мучил сейчас только один вопрос -  что будет с их детьми, и внимательно вслушивалась в немецкую речь. Наконец, он дошел и до этого пункта.

   - Ваши дети будут под присмотром наших людей, - он поднял руку, предупреждая новые рыдания, - только от вас будет зависеть их благополучие.

   В глазах измученных страданиями узниц вновь заискрилась слабая искра надежды. Они были готовы на все ради своих детей – работать от зари до зари, голодать и испытывать любую физическую боль, лишь бы знать, что дети в безопасности, пусть не с ними, но живы.

   - Врет, - тихо сказала женщина в платке, наклонившись к уху девушки.

   - Что? – Спросила Соня, продолжая слушать, о чем говорит этот немец.

   - Про детей врет -  всех умертвят.

Девушка почувствовала, как  по ее телу пробежала дрожь, она подняла глаза на женщину – ей показалось сейчас, что она не совсем здорова, Она была похожа на сумасшедшую с этим блуждающим взглядом, в котором промелькнуло плохо скрытое злорадство.  Она, как будто упивалась этой страшной правдой, да и правда ли это была?

   Наутро их вывели на работу – было еще совсем темно,   женщины, закутавшись в свои скудные пожитки, сгруппировавшись,  шли по скрипучему снегу, ослабленные после бессонной тревожной ночи.

   Их подвели к большой куче одежды, сброшенной прямо на снег, приказали разобрать ее на мужскую и женскую. Работа была не трудной, и женщины принялись за дело. Соня бросила в маленькую кучу женскую юбку, широкую, какие носили до войны в деревнях,  и потянулась за следующей вещью, когда, вдруг, рядом раздался оглушительный крик – это кричала молодая женщина – она прижимала к груди детскую рубашечку, и непонимающими, безумными глазами смотрела на смотрительницу, которая с каменным лицом стояла рядом. Рубашечка была порвана в нескольких местах,  казалось, что ее сдернули с ребенка, даже не расстегивая. Обезумевшую от горя женщину осенила страшная догадка – она с криком кинулась на молодую немку, но тут всех оглушила короткая автоматная очередь. Все в страхе отпрянули назад, глядя на неподвижную, лежащую  на снегу женщину – ее рука все еще сжимала порванную вещь ее маленького сына, убитого фашистами. Словно очнувшись, женщины кинулись разбирать большую кучу вещей, выискивая детские вещи. Этот кошмар длился долго. Обезумевшие от горя, оглушенные такой нечеловеческой жестокостью, близкие к сумасшествию, матери  бросались на своих мучителей, и тут же падали, сраженные наповал автоматной очередью.

   Соня уже не думала о работе, она металась от женщины к женщине, пытаясь удержать, утешить, но боль была так велика,  слова -  бессмысленны, и сочувствие – лишним.

   Но вот опять появился немец, который накануне зачитывал им правила, установленные в лагере.

   Он поднял руку, в которой держал пистолет, и выстрелил в пожилую женщину, которая стояла рядом с Соней. Та, словно подкошенная, грузно упала на землю. Все сразу замолчали, охваченные  тупым оцепенением.

   - Так будет с каждым, - сказал он, специально растягивая слова, - кто не захочет  подчиняться нашим правилам. Вы должны выполнять работу, которую вам предоставляют.

   Соня смотрела на растерянных женщин, которых хотели превратить в безропотных, послушных  животных. Она видела столько ненависти в этих глазах, устремленных на этого человека, которого нельзя было назвать человеком, и в груди у девушки все сжималось и болело.

   - Дьявол, - выкрикнула она громко на понятном ему языке, - будь ты проклят, грязная свинья. Пусть перестанут видеть  твои глаза, ослепленные горем этих женщин, пусть их бессильный гнев уничтожит твою сытую плоть, и твое бездушное сердце. 

   Соня чувствовала на себе взгляды этих бедных женщин – молодых и старых,  которых хотела защитить, уберечь от такого кощунства, она понимала, что ее сейчас же убьют за такие слова, но ей было все равно. Она ждала этого выстрела, но  никто в нее не стрелял -  наоборот, немец довольно улыбнулся, обнажив почти все свои лошадиные зубы, и сказал, с интересом глядя на девушку, заговорившую, вдруг, на его языке.

   - Хорошо,  -  подходя к ней и беря за руку, он развернул ее к толпе, - хорошо. Ты хочешь посмотреть, как умирает грязная свинья, как гнев этих русских женщин обрушивается на немецкую плоть. У тебя будет такая возможность, глупая девушка. Хорошо, - сказал он мягко, обнимая ее за талию и снова поворачиваясь вместе с ней, чтобы все женщины увидели его лицо. Он как бы демонстрировал свое снисхождение к этой девушке перед узницами, потерявшими своих детей, перед этими, охваченными яростью, женщинами.

   Наконец, он отошел от нее, словно выполнил свою миссию и превратился в простого наблюдателя.

   Соня ничего не понимала, она в поисках поддержки, стала озираться по сторонам, чтобы понять, что происходит. Девушка увидела взгляды, направленные на нее, и у нее похолодело сердце – столько враждебности, какой-то брезгливости было в них, женщины стали подходить к ней все ближе, окружая девушку кольцом.

   - Грязная сучка, - прошипела женщина, которая стояла рядом, - фашистская морда, что ты ему говорила? За что он тебя хвалил, за наших детей, за их души? – Она развернулась и со всей силы ударила девушку по лицу. Соня еле удержалась на ногах, но боли совсем не почувствовала – она лихорадочно пыталась осознать, что происходит, пыталась что-то сказать, глядя в эти глаза, которые горели ненавистью, но все было бесполезно – разъяренные женщины обрушили на нее весь свой гнев – непонятые и напуганные, они били эту беспомощную девушку, выбрав ее своей жертвой.

   От сильной боли Соня потеряла сознание – девушка совсем не сопротивлялась -  сжатая в комок,  она принимала эти побои озверевших, уничтоженных женщин, которыми руководили, заглушив все человеческое, сейчас только дикие инстинкты. Они убивали ее за своих детей, убивали в мире, в котором нельзя было не убивать. Убивали, чтобы выжить.

 

 

            Соня лежала лицом к стене, когда услышала сквозь томящую дремоту чей-то голос.

   - Прости нас, милая.

   Девушка повернула голову, морщась от боли в шее – рядом с ней стояли две женщины, присутствие которых она незримо ощущала все это время. Одна из них, с худым, чуть вытянутым лицом, склонилась над девушкой и провела рукой по ее слипшимся от пота волосам.

   - Не со злобы они это, пойми.

   Соня все понимала, ее сердце сжималось от боли, которую пришлось пережить этим женщинам здесь, в этих, громко кричащих,  стенах.

   - Завтра надо выйти на работу, - проговорила глухим голосом другая женщина, голова которой была укутана в платок. – Они убивают тех, кто не может ходить.

   - Смотрите, - расхохоталась, вдруг, молодая девушка, стоящая у дверей. Она выглядывала в прорезь деревянных досок и как-то неестественно то ли всхлипывала, то ли продолжала смеяться. – Эти трубы будут дымиться, пока не проглотят нас всех.

   К ней сразу же подошли другие, взяли под руки, зашептали что-то успокаивающее.

   - Бедняжка, - вздохнула женщина в платке, - вчера утром ее забрали, а когда вернулась, заговариваться стала, совсем не в себе она теперь.

   - Они пожирают всех, эти трубы, - бормотала девушка, почти повиснув на руках, поддерживающих ее, - осталось только ждать, ждать конца. Мамочка, - вдруг, обняла она одну из женщин, - мамочка, зачем ты родила меня. Я не хочу жить, здесь боль, сплошная боль.

   Она тихо завыла, опустилась на пол, но тут в темное помещение ворвался свет. Он был ярким и бил наотмашь, заставляя женщин трястись  от страха.

   - Встать, - последовал короткий окрик.

  Соня почувствовала, как ее подхватили под руки и подняли на ноги. Но она снова чуть не упала – от резкого движения у нее закружилась голова. В глазах, вдруг, потемнело, но она все-таки удержалась на ногах, пытаясь уловить смысл слов, прилетавших откуда-то извне вместе с холодным воздухом.

   Кто-то на плохом русском языке говорил о том, что следует подчиняться правилам, которые установлены в лагере, о беспрекословном повиновении и послушании, еще о чем-то, что никак не проникало в сознание. Женщины стояли, боясь пошевелиться, больше всего на свете опасаясь  обратить на себя внимание -  они, словно,  застыли в молчаливом ожидании, в каком-то неживом отупении.

   - Протяните вперед руки, - последовал приказ.

Соня взглянула на свои вытянутые руки, не понимая, что происходит. Она все сейчас делала механически,  словно, была посторонним наблюдателем, словно все это происходило не с ней.  Девушке  казалось, что это  происходит помимо ее сознания, в какой-то другой жизни.

    Глаза женщин, ставшими почти безумными от страха, с ужасом наблюдали за тем, как высокий мужчина в форме проходит мимо, осматривая их дрожащие запястья.

   Соня старалась ни о чем не думать. Она хотела сейчас только одного, чтобы все поскорее закончилось и ей дали возможность немного отдохнуть.

Рядом с ней, поддерживая ее плечом, стояла женщина в платке. Девушка взглянула на ее раскрытые ладони, казавшиеся такими сильными и горячими, на эти руки простой женщины, которые на протяжении всей жизни трудились изо дня в день, не зная покоя.

   - Что это?  - Вдруг, раздался рядом грубый голос. Соня подняла глаза и увидела прямо перед собой немца, но в этот момент он сделал шаг назад и ткнул дулом пистолета руку женщины в платке.

  Только тут Соня заметила, что на ее руке  не хватает одного пальца – безымянного. Немец никуда не торопился – он спокойно стоял рядом, упиваясь своей властью над этими несчастными женщинами.

   Девушка почувствовала, как ее соседка вся затряслась, не в силах унять дрожь.

   - Я могу работать, - проговорила она тихо, - я могу, как все.

  Она беспомощно огляделась, словно искала поддержки у других. Но тишину никто не нарушал, и она легла на плечи непосильным грузом.

   Немец покачал головой, затем улыбнулся.

   - Это совсем некрасиво, - коряво произнес он и, приставив оружие к голове женщины, выстрелил.

   Соня почувствовала, как ее соседка рухнула на пол, и пустота, возникшая рядом, заполнила все вокруг, она обожгла холодом, она проникла внутрь, раздирая сердце.

  И снова раздался истерический хохот, заставивший испуганно вздрогнуть – это смеялась девушка, которую только недавно успокаивали женщины. Она так громко и свободно смеялась, что застала врасплох даже убийц. Немец некоторое время смотрел на нее, ничего не предпринимая, но все знали, что это последние минуты еще одной жизни, поруганной и исковерканной фашистами. Соня слушала этот смех и, вдруг, поймала себя на мысли, что завидует этой девушке, потерявшей разум, она завидует ее свободе, ее расслабленности и бесстрашию. И стало ясно, что ничего уже не отнимут у нее эти каратели, не смогут отнять, не в силах…

   - Стреляй, - крикнула она громко, глядя прямо в ненавистное лицо мучителя. – Стреляй, убийца. Думаешь, все тебе подвластно, не поставишь на колени, не отнимешь душу, ничего больше не возьмешь…

   Женщины отшатнулись от нее, попятились назад, боясь неминуемой расправы. Соня глубоко вдохнула -  она умерла на вдохе, не успев сказать всего, что хотела, не успев пожить, но эта хрупкая девушка, похожая на куклу,  сумела  сохранить в себе все, чем дорожила в этой жизни…

           

     Соня Кельберг – славная дочь двух народов, славная дочь Земли.

                             ГЛАВА   ТРИНАДЦАТАЯ

 

                                     РОДНЫЕ   ЛЮДИ

 

 

       Шли долгие месяцы войны. Камшат Сариева  после тяжелого ранения вернулась в строй.  Максат Бегдаров, не раз уже награжденный медалями за проявленную отвагу, был рядом. Он по-прежнему оберегал свою любимую девушку, смелость и твердая рука которой уже давно завоевали всеобщую любовь и уважение сослуживцев. Несмотря на большие потери, наши войска по всем фронтам шли в наступление, гнали захватчиков с родной земли, и эта уверенность в скорой победе прибавляла силы, заставляла двигаться вперед, невзирая на изнуряющие бои. Шла оттепель, и все это чувствовали, больше шутили, строили планы, приближая победный день. Только сердце юной девушки все еще сковывал лед, Макс это чувствовал, понимал, но не оставлял своих попыток растопить его своей любовью. Много говорили о Соне, об Эдике Казаряне, погибшем на поле боя, о том, что волновало, болело, давило  тяжелым грузом на  сердце. Также вспоминали  Костика Ерофеева, короткая жизнь которого вспыхнула яркой звездой, и до сих пор светит где-то в вышине, согревая Землю мягким  светом. Говорили о Семене Растохине, молчаливый подвиг которого вел за собой, этот мужественный боец был незримым свидетелем их поступков, действий, и никто не мог оплошать, не имел права. Говорили и о Викторе Горелине… .

   Он погиб, как герой, защищая жителей маленькой деревни от расправы карателей. Рассказывали, что он спас, вывел из горящего сарая больше десятка людей, и немцы сожгли его в тот же день,  предав перед этим мучительным пыткам.  Виктор Горелин  принял смерть, пожертвовав собой ради женщин и детей.  Он умер  нелюбимым, обиженным  на весь мир, но ушел, как герой. 

   Его озлобленность была непонятна, настораживала, но он поступил так, как должен был поступить, потому что есть на земле такие понятия, как любовь  и сострадание.

 

 

            И опять были мелькающие перед глазами каски. Сколько их было – девушка никогда не считала, она просто стреляла по ним, потому что не могла не стрелять, не могла позволить, чтобы они несли горе. Нельзя, чтобы проливались людские слезы -  слезы матерей и детей. Люди снова будут счастливы – по-иному просто не может  быть, но для этого она должна стрелять, чтобы уничтожить все зло, которое еще осталось на этой Земле.

  

            И ВОТ – БЕРЛИН! Как долго ждали они этого дня, как долго шли к нему, теряя по дороге друзей и  приобретая взамен безобразные шрамы на измученных горем  сердцах.

   Все было позади – рядом уже не разрывались снаряды, в городе было много советских солдат. Фашисты капитулировали, но ушли не все – многие из них отсиживались в бункерах, подвалах, озверевшие и напуганные, они часто отстреливались, бились  до конца, сидя в укрытии.

   - Камшат, сюда, - услышала девушка голос Макса. Они уже обошли несколько домов, осмотрели чердаки и подвалы. Парень стоял возле подъезда многоэтажного дома, прислушиваясь. Затем кивнул головой, подзывая остальных. Несмотря на то, что город был уже взят, маленькая группа двигалась по улицам осторожно, опасаясь шальных пуль и неразорвавшихся снарядов – накануне они потеряли еще одного бойца, которого поразил точный, предательский выстрел из такого вот подвала. Нельзя привыкнуть к смертям,  к людским  потерям,  и постоянному страху, но эта смерть – смерть отважного победителя, который прошел всю войну, ударила особенно больно. Она была отголоском войны, но каким горьким отголоском.

   Камшат осторожно спускалась по лестнице за Максом, за ней двигался другой боец из их отряда –  Борис Галкин. Они спустились вниз и оказались возле маленькой незапертой двери, за которой слышался чей-то неясный голос.

   - Тихо, - сказал Борис, оглядываясь по сторонам – он искал запасной выход на случай, если здесь окажутся немцы. Макс осторожно толкнул дверь, затем быстро вбежал в небольшое темное помещение, держа оружие наготове. Камшат осторожно двигалась  за ним, она была уверена, что они наткнулись на логово фрицев. Там действительно кто-то был, они услышали шуршание соломы, чей-то испуганный вскрик. В темноте они не сразу разглядели, кого нашли. Выстрелов не последовало, и Камшат шагнула  вперед – кто бы это ни был, он не ускользнет от расправы, от заслуженной кары. Девушка вошла и, вдруг, замерла от неожиданной картины, которая предстала перед ней. На полу возле маленького окошка лежала молодая женщина – она была мертва, сомнений не было – запрокинутая на спину голова неестественно застыла  в тусклой полосе света, падающей из разбитого окна. Рядом с ней, всхлипывая и размазывая слезы по щекам, сидела маленькая девочка в цветастом, когда-то нарядном,  коротком  платье. Ей могло быть года три, может быть – четыре. Светлые волосы неровными прядями падали на ее лицо, она держала в своих маленьких ладошках руку матери, и тихо подвывала, уже охрипшая и обессиленная от слез.

   Все замерли. Девушка смотрела на эту маленькую девочку, которая просидела здесь, может быть, целую ночь, смотрела на мертвую женщину, которая уже не в силах была защитить своего ребенка,  и видела перед собой лицо Айши – ее маленькой сестренки. Она силилась разбудить ее тогда,   как пытается разбудить  сейчас эта девочка свою мать. Девушка, вдруг, прочувствовала всю боль этого ребенка, она переживала эту сцену еще и еще раз, чувствуя, что сходит  с ума. И горе вновь охватило ее сердце, заставив его встрепенуться, застучать с новой силой, подгоняемое  воспоминаниями, и такой родной показалась ей эта маленькая девочка, такой беззащитной. Камшат подошла к ней и, опускаясь на колени перед этой мертвой немецкой женщиной, прижала ребенка  к себе. Та обхватила ее за шею цепкими руками и заревела с новой силой. Камшат стояла на коленях, покачивалась из стороны в сторону, успокаивая ребенка, и чувствовала, как слезы застилают ей глаза. Слезы, от которых она уже отвыкла – первые слезы за все это время, пока она сражалась за свою Родину. Она плакала, не понимая, что она делала все эти годы, зачем стреляла, убивала, кто заставил ее взять винтовку в руки, кто заставил забыть, как обвивают шею детские ручонки, кто выжег из ее сердца любовь -  всепоглощающую и все оправдывающую любовь.

   Не выдержав такого напряжения, Камшат вскочила на ноги, с брезгливостью отбросила свою винтовку, подбежала к Максу.

   - Выброси, - почти закричала она в истерике, выхватывая из его руки оружие. – Выброси, слышишь? – Она в ярости отбросила его в дальний угол низкой комнаты. Девушку била дрожь, она должна была выплеснуть свои чувства наружу, должна была кричать и протестовать против всего, что пришлось пережить ей за эти долгие четыре года.

   Макс обнял ее, встряхнул, приводя в чувство – они с Борисом немало испугались за девушку.

   В этот момент и  появились немцы – они стояли в дверях – трое озлобленных мужчин – три ненавистные каски,  три загнанных в угол зверя. Борис видел направленные на них автоматы и понимал, что не сможет противостоять им, тем более, что оружие девушки и Макса сиротливо лежало на полу.

    Фашисты некоторое время рассматривали  их, осматривались по сторонам, затем один из них вышел вперед и, не опуская руки, в которых  держал оружие,  сказал:

   - О, русиш. Хорошо, хорошо.

   Он явно получал большое удовольствие, чувствуя свое превосходство перед этими безоружными людьми. В его глазах вспыхнула такая ненависть, что Макс невольно прижал к себе девушку, ожидая жестокой расправы.

 Немец медленно переводил дуло автомата с девушки на юношу,  желая растянуть удовольствие.

  Камшат смотрела на фашиста, и не торопилась отводить от него взгляд, она пыталась запомнить этот момент, рассмотреть что-то человеческое в глазах убийцы.

 

   - Нет, нет, - Закричала, вдруг,  по-немецки девочка и кинулась вперед. Она схватила мужчину  за руку, испугавшись, что опять услышит выстрелы, которые так пугали ее. Затем торопливо  сняла  что-то с шеи, и протянула руку к немецкому солдату. На ее маленькой ладошке лежал круглый амулет. Девочка снизу вверх смотрела на мужчину, который казался растерянным, застигнутым врасплох этой сценой.

  -  Дядя, возьми, – сказала она, и слезы снова засверкали в ее глазах. Она изо всех сил крепилась, она не хотела плакать, и только размазывала слезы по впалым щекам грязным кулачком. 

 

Солдат, видимо, никак не ожидал услышать здесь родную речь, и, тем более, увидеть немецкого ребенка. Он в нерешительности стоял на том же месте, словно врос в этот земляной пол, на его лице отразилась  растерянность.

   Камшат не сводила с него глаз – теперь перед ней был человек, а не машина, признанная убивать. Во взгляде мужчины появилась еле – уловимая жалость, он еще не понимал, какие струны в его душе задели слова маленькой девочки, что затронули, всколыхнули. Может быть, у него тоже были дети, и он ощутил себя в этот момент совсем другим – довоенным.

   Он еще некоторое время стоял молча, глядя на ребенка, затем подошел к ней, зажал ее маленький кулачок, с которого свисала тонкая цепочка, задержал его на мгновение в своей ладони,  затем резко повернулся и вышел из комнаты -  его спутники, опустив оружие, молча направились  за ним. Камшат еще некоторое время слышала их удаляющиеся шаги – она знала, что они ушли в глубь подвала, что эти воины, принесшие столько горя чужим народам, не могут подняться по лестнице, открыто выйти на улицу своего родного города, потому что чужие они на своей земле, совсем  чужие… Сколько пройдет еще времени, пока заслужат они прощение, сколько лет суждено им быть заложниками собственной совести.

 

   Макс, отпустив девушку, подошел к ребенку, взял девочку на руки, посмотрел на заветный амулет, на крышке которого была выгравирована какая-то надпись .

   Борис подошел ближе

   - Солнце, смотри, - перевел он, как смог,  немецкие слова.

   «Смотрящий на солнце», - как это правильно, как по-человечески.

 

            Камшат бежала по перрону, поезд, который вез фронтовиков на Родину, стоял на этой небольшой станции близ Варшавы, совсем недолго. Девушка с полной фляжкой воды протискивалась сквозь толпу людей , выглядывая свой вагон. Вдруг, она почувствовала на своих плечах чьи-то руки. Камшат оглянулась – прямо перед ней стояла немолодая уже женщина, ее посеребренные волосы были стянуты на затылке в тугой узел. Незнакомка накинула на плечи девушки разноцветный, с большими яркими цветами, платок, и, обняв ее, заговорила, запричитала на своем языке. Камшат прижалась к ней, тоже обняла, погладила по спине. Они понимали друг друга, хоть и никогда не встречались раньше. Они поняли бы друг друга и без слов – так велика была радость от победы, так много горя было вынесено на плечах. В каждом городе, на каждой станции возвращавшихся с фронта бойцов ждали такие встречи. Люди благодарили их за отвагу, за то, что подставляли себя под пули, защищая женщин, стариков, детей. Рядом громко играла гармошка, возле безногого музыканта образовался круг, в центре которого пустился в пляс дряхлый старик – он, наверное, и не думал, что доживет до победы, что дождется сыновей с фронта, что не умрет в неведении, в жутком отчаянии. Он плясал так, как никогда в своей долгой, полной страха  и боли, жизни. Мужчина   был закален годами и трудностями, но только  теперь, в эти солнечные, первые победные дни ничего не боялся – впервые в жизни.

   Поезд дернулся, недовольно скрипнув, люди сразу засуетились, заговорили. Камшат отняла руки от женщины, и, придерживая платок, который необычно, как-то  по-домашнему, смотрелся поверх военной формы, остановилась, пропуская проходящих мимо людей.

   Вдруг, ее подхватили чьи-то сильные руки и понесли к вагону. Камшат хотела возмутиться, но в этом момент услышала громкий голос, который заставил девушку вздрогнуть.

   - Эй, не зевай, а то не успеешь.

   Оказавшись в тесном проходе поезда, она резко повернулась и, не веря своим глазам, невольно отпрянула назад – перед ней, как когда-то давно, стоял Василий и улыбался.

   - Лучше не выходить на маленьких станциях, -  добавил он, тяжело дыша от волнения.

   - Василий, - девушка кинулась к нему на шею, но, испугавшись, что парень сорвется со ступеньки, схватила его за руки, потянула на себя.

   Она смотрела на его лицо – такое родное и чужое одновременно, и не могла вымолвить ни слова.  Волосы мужчины посветлели еще больше, кожа на лице огрубела, чуть выше правого глаза пролегал широкий шрам, но глаза – голубые и добрые, принадлежали все тому же  простому  парню из белорусской деревни, который так хорошо разбирается в грибах.

   - Камшат, - он сжал ее пальцы в своих руках, - а я думал уже, что не успею, не догоню.

   -  Откуда ты? – Только и смогла вымолвить, застигнутая врасплох его появлением, девушка.

   - Наша часть не дошла до Берлина, я уже третий день добираюсь до этой станции. Это тебе, - он скинул с плеч мешок и, развязав его, достал большую куклу.

   Камшат никогда еще не видела такой красивой, словно живой, игрушки.

   - Где ты достал ее? – Спросила она, принимая такой необычный подарок.

   - Союзники преподнесли, на память. Когда рассказал им про тебя.

   Камшат вскинула на него глаза.

   - Так ты все знаешь? – Спросила она, чувствуя, как слезы накатываются на глаза.

   Вместо ответа он прижал ее к себе всю, крепко обнял. Так стояли они, слушая мерный стук колес, заново проживая эти страшные годы, которые принесли столько горя, и которые вновь  соединили их.  Как запутано все в этой жизни, под этим солнцем, что снова  обретало   свою силу, отдавая людям свое тепло, в котором они, вышедшие из копоти и тьмы,  так нуждались. Девушка чувствовала тепло его рук, и думала о том, что этот поезд, наконец, увезет ее туда, где она снова будет счастлива.

 

 

Никита Збруев закончил войну в Дрездене. Город был разгромлен почти до основания – это был город воспоминаний и призраков – город обломков.

   Он шел по мощеной улице, но совсем не чувствовал себя победителем. Странное это было ощущение, от которого щемило внутри. За это время он видел столько боли, столько людских бед, что радость от победы была очень кратковременной, она уступила место отчаянию в его ранимой, остро чувствующей душе. Парень не знал, откуда в нем  такое опустошение – было совсем неправильно ходить по этим улицам, которые взрастили немало  великих мыслителей и музыкантов,  вот так, с печалью и горечью в сердце. Совсем не о таком визите мечтал он в эту страну, где по-особому звучал орган, взывая к высшему понятию бытия, прикасаясь к вечности. Он шел, не зная, куда идет. Он двигался навстречу своей мечте, навстречу забвению и  отрешенности.

   Он увидел перед собой небольшой домик, одна стена которого была разрушена до основания. Парень шагнул внутрь – в доме никого не было, но ему, вдруг, показалось, что здание все еще дышит. Парень не сразу понял, отчего в нем возникло такое ощущение, но, заметив на стене детские, забавные часики, прислушался – их мерное тиканье напоминало биение сердца. Никита был прав – в этом разгромленном доме все еще теплилась жизнь, теплилась слабая надежда на выживание. Ему, вдруг, так захотелось осмотреть это жилище, он вошел в соседнюю комнату и, вдруг, увидел виолончель. Инструмент лежал на полу, среди досок и обломков, две его струны были вздуты, неестественно изогнуты,  словно змеи. Юноша наклонился и взял виолончель  осторожно в руки, поднял смычок.

   Никита играл в этом старом домике, на этой земле, где не смолкали чарующие звуки музыки на протяжении многих  веков, слушал, как поет инструмент, как подыгрывает его пальцам, уставший от молчания. Инструменты не должны молчать долго, от этого у них портится звук, люди не должны убивать, от этого у них портится душа, она перестает звучать, нести в этот мир любовь.

   Музыкант играл, упиваясь звуками мирного времени – он знал, что когда-нибудь приедет сюда с концертом, и в зале не будет пустующих мест, потому что люди будут разговаривать на одном, понятном всем, языке – на языке музыки, на языке любви…

 

 

                                            ОСОЗНАНИЕ

 

 

              Аида смотрела на ветерана, на Макса Бегдарова, который сейчас сидел перед ребятами из 10 «б», и все еще не могла вернуться из тех событий далеких от них лет, о которых поведал им этот невзрачный мужчина. Теперь язык не поворачивался назвать его стариком – Макса Бегдарова, который столько раз рисковал своей жизнью, который и сейчас, не раздумывая, бросился бы в бой. Девушка сжимала в руке амулет, который оставил ей Эрик в залог их  будущей встречи, в залог их любви, и не верила собственным ушам.  Неужели это и есть тот самый амулет, о котором говорил ветеран, который принадлежал маленькой  девочке из далекого немецкого города. Или это удивительное совпадение -  не может такого быть.

   Ученики сидели притихшие, Раиса Усмановна видела, какое сильное впечатление произвел на ее воспитанников рассказ старого солдата. Они впитывали в себя каждое его слово, погруженные в  события давних лет, они словно стали свидетелями тех страшных событий, той войны, которая играла судьбами  людей. Впервые ее сорванцы не услышали звонок, возвещавшего конец урока, впервые они осознали всю важность этой встречи, прошли сквозь людскую боль, почувствовали ее на себе, взяли какую-то ее часть на себя.

   - А как же Димитр Волхов, он дошел до победы? - Раздался, вдруг, вопрос, выведший учеников из оцепенения.

   Мужчина провел рукой по лбу, который покрылся мелкой испариной.

   - Димитр Волхов, - сказал он, - да, он дошел до победы. После войны этот парень  остался в той деревне, где принял свой первый бой, чтобы восстановить разрушенную церковь. Он много лет проработал учителем, стал заслуженным человеком. – Макс Бегдаров обвел глазами учеников, - а иначе и быть не могло, - добавил он.

   - А что сталось с этой девушкой? - Тихо спросила Света Логунова, глаза которой предательски блестели, отсвечивая свет от окна, - где сейчас Камшат Сариева?

   Старик вздохнул, обводя слушателей глазами.

   - Это уже другая история, - сказал он, лукаво сверкнув глазами, и никто из ребят не стал переспрашивать его, ворошить прошлое, в котором есть еще не одна тайна.

                                              

 

            Через год вернулся Эрик – он приехал вместе со своей мамой, приехал, потому что оставил здесь свою любовь. Мать девушки  радовалась вместе с Аидой, словно это ее должны были приехать сватать, а не ее красавицу дочь, которая уже перешла на второй курс медицинского института. Но больше всех радовалась бабушка девушки – ее любимая Назгуль – апа. Она суетилась целую неделю, взвалив  на свои хрупкие плечи всю подготовку к этому важному событию, которого ждала вместе с внучкой, казалось, целых  «сто лет». Держал оборону только отец - он совсем не подавал виду, что волнуется, он все еще проявлял характер, отгоняя от себя навязчивые мысли о скором замужестве дочери, которая полюбила «чужого» парня, который вырос в другой культуре, а теперь живет и учится в другой стране. Он все еще не хотел отпускать от себя свою дочку, выискивал разные причины, придирался ко всяким пустякам.

   - Ну, что ты, мама, - говорил он, раздражаясь, -  зачем им твои корпешки?

   Назгуль – апа обиженно поджимала губы и с еще большим рвением готовилась к встрече гостей.

 

   Наконец, этот момент настал – раздался долгожданный звонок в дверь, от которого на этот раз вздрогнула не только апашка, но и все домочадцы.

   - Проходите, добро пожаловать, - приглашала в дом гостей разволновавшаяся мать.

  Отец ждал гостей в комнате – он предупредительно встал, готовя приветствие заморским гостям, но вот в комнату вошла пожилая статная женщина, которая ничем не отличалась от его соотечественниц, и даже походила чем-то на его собственную мать. Следом за ней вошел седовласый аксакал, лукавые  глаза и улыбка которого, казалось, сразу осветили всю комнату. Хозяин дома так растерялся, что не мог вымолвить и слова.  Но вот  вошла моложавая светловолосая  женщина средних лет, и,  наконец, в комнате появился высокий парень -  смуглый, как и Аида, которая уже повисла на его руке. Ох, уж эти современные нравы.

   - Добро пожаловать, - пробормотал мужчина, не зная, куда рассаживать гостей, - присаживайтесь. - Вся его разработанная тактика с треском разваливалась.

   - Вы уж не обижайтесь на нас, - сказала женщина, которая вошла первой, - но мы к вам так неожиданно, так не положено у нас, у казахов, но такие уж обстоятельства.

   Мужчина, не мог больше держаться на ногах, и рухнул на диван. По каким казахским законам, если они только недавно приехали.

   - Мир вашему дому, - подхватил мужчина слова своей супруги.

   - Это мой дедушка, - сказал Эрик, выходя чуть вперед, - Максат Алимгалиевич.

   - А это, - не в силах сдержать улыбку, проговорила Аида, - Камшат Талгатовна – его бабушка.

   Женщина кивнула головой, и подошла к бабушке Аиды, они   тепло обнялись.

  

  Позже  все сидели за щедро накрытым столом, первый шок у отца прошел, но ему предстояло выдержать в этот вечер еще не одну щекотливую  ситуацию. Несмотря на волнение, он заметно повеселел, стал расспрашивать гостей о том, о сем.

   Камшат – апа сидела напротив своей будущей невестки и, разглядывая ее, улыбалась. Именно о такой девушке  она и мечтала для старшего  внука -  для своего любимого Эрика. Потом Максат Алимгалиевич, по просьбе Аиды, рассказывал своим будущим родственникам о своей семье, и девушка, глядя на отца, уже заранее  торжествовала победу.  Камшат растрогавшись, вспоминала  о том, как воевала, как нашла в немецком городе маленькую девочку, как привезла ее  сюда -  на свою Родину.  Аида слушала ее, и не видела перед собой старую женщину, она знала ее другой – бойкой девушкой, потерявшей в начале войны всю свою семью, она знала ее снайпером – « бесстрашной осой» – самым метким стрелком первой пехотной части. Девушка уже давно полюбила ее за эту правильно прожитую жизнь, и сейчас, слушая ее рассказ, видела перед собой  ожившие образы – Соня Кельберг, Эдик Казарян, Семен Растохин, Костя Ерофеев, Виктор Горелин – как мало пожили они на этой земле, и как много успели сделать для всех людей.

   - А что же сталось с Василием Бялко? – Спросила девушка, погруженная в свои мысли,  - как сложилась его жизнь?

   - Он расскажет об этом сам, - вступил в разговор Макс Бегдаров, сразу помолодевший на десяток лет, - если получит приглашение на вашу свадьбу.

   Все засмеялись -  этот мужчина так и не научился скрывать свои чувства – он до сих пор безумно ревновал свою жену, руки которой так долго добивался,  сумев  растопить ее сердце своей любовью.

   - Разрешите вопрос, - совсем расхрабрился отец, пытаясь разобраться в этом сложном переплетении судеб, - почему же Эрик тогда носит немецкую фамилию?

   - Мы назвали его в честь деда – Эрика Шнайдера, расстрелянного  в начале войны  за антифашистскую деятельность. – Ответила с грустью в голосе Камшат – апа. Какую любовь испытывала эта женщина к немецкому мужчине, который подарил жизнь ее любимой дочери. Она  никогда его не видела, но пронесла  эту любовь через всю свою жизнь.

   Вопросов больше не было, их просто не могло быть. И не сидели  теперь за этим столом люди разных национальностей – были только «Смотрящие на солнце».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Публикация на русском