Просмотров: 119 | Опубликовано: 2019-09-15 05:28:45

die Rhabarbermarmelade (Варенье из ревеня)

У меня в году было ровно триста пятьдесят дней. Никаких трёхстапятидесятишести. Их просто не было. Какая-то сволочь украла. Да, да, да. Пять дней было украдено неизвестным лицом невнятной наружности и непонятного внутреннего содержания.

– Ахтунг! – Кричала я, когда срывала на календаре «26 декабря». Потому как под ним оказывалось первое января следующего года. Я переставала понимать, где нахожусь. Всё ещё здесь или уже неумолимо там.

Однажды, двадцать пятого декабря, когда совсем не было снега, мне встретился человек, который родился двадцать девятого февраля. Ему было без малого пять лет, и он мне сразу приглянулся. Он был великолепно одет для зимнего периода.

Зелёные гольфы, синяя треуголка, вязанный серый пиджак (при чем вязка была крупная) и какая-то небесная улыбка. Так улыбаются, когда с холода забегают в тепло и губы сладко растекаются по лицу. Встретился он мне в совершенно неровном месте, на приуниверовских ступеньках, и сразу же зацепил.

Зацепил меня свой сумкой-почтальонкой, резко остановился, обернулся, глянул сквозь меня и буркнул:

– Извини...те, – и понёсся дальше.

– Не извиню! – Крикнула я в след и решила во что бы то ни было, узнать куда бежит этот потрясающий персонаж.

А персонаж бежал по тротуару вдоль бордюра и замирал, когда тот кончался. Тогда он совершал прыжок, долетал до места, где тот снова начинается, и бежал, бежал, бежал. Показалось, что он словно в тумане на машине едет и ориентируется только на разделительную полосу.

Тут Рыжий (а был он действительно рыж, тощ и нескладен) резко остановился и запустил руку в карман своих диких вишнёвых брюк. Что-то вынул и заозирался. Я прильнула к стене дома, надеясь сойти за нарисованного мелом котёнка. Рыжий подозрительно меня оглядел, хмыкнул, отвернулся. Похожо маскировка удалась.

 Он разгладил что-то в ладонях, всмотрелся, нахмурился и вдруг громко свистнул. С ближайшего костлявого дерева взметнулось вверх воронье. А через секунду к нему подбежал белоснежный ретвир, захлопал себя по бокам хвостом и сел.

– Всё собрал? – Отчётливо услышала я густой басок.

– Веди, я не помню дорогу, – сказал Рыжий.

Ретривер так же внимательно оглядел стенку, в которую я по-прежнему вжималась, стараясь дышать раз в минуту.

– Это нарисованный мелом хомячок, не видишь, что ли?

– А, действительно, – собака потеряла ко мне интерес. Рыжий взял его за поводок, закрыл глаза, вынул откуда-то длинную трость и, прикидываясь слепым, перешагнул через бордюр.

Странная компания уходила вперёд. Только когда они дошли до перекрёстка, я решилась отлипнуть от стены и рысцой побежала за ними.

Через парочку кварталов я поняла, что парочка идёт в сторону моего дома. «Ничего, ничего, – успокаивала я себя, – не удивлюсь если мы окажемся соседями, он, например, на первом этаже, а я на втором. Мне совершенно точно кажется, что я уже где-то видела эту синюю треуголку...»

Дойдя аккурат до моего дома, Рыжий сложил в руках трость как заправский фокусник и сказал:

– Друг мой, ты принёс джем?

Ретривер кивнул. Нет! Он на самом деле сделал это! Не верю! Остановите ум, я с него сойду!

– Эту гадкую гадость я больше никогда и ни за что не буду красть и нести в неизвестные дали, – ретривер выдохнул это разом и кратко добавил, – коты ароматнее.

– Ты ведь их не ешь, – парировал Рыжий, снимая с ошейника собаки маленький холщовый мешочек и вынул оттуда баночку.

– Не всё то естся, что вдыхается, – парировали в ответ.

Кажется, именно на этом моменте до меня начало доходить, что пёс говорит. А поскольку с ума я уже сошла, мне это показалось милым и забавным. И как-то сразу захотелось дёрнуть собаку за хвост, чтобы тот сказал ещё что-нибудь.

Но они, как назло, говорили всё тише. Мне пришлось подобраться совсем близко, пока они, синхронно задрав голову, смотрели на мои окна. Я быстро залегла в позицию крадущейся кошки и слилась с асфальтом, прикидываясь нарисованным хомячком.

– Санчес, ты готов?

– Прошу, никаких имён! – Рыкнул ретривер и добавил, – время, Питер, ты можешь не успеть.

– Санчес! – Рявкнул Рыжий.

– Прости Питер, – пробормотал Санчес.

– Опять!.. – Рыжий уткнулся в ладони, плюхнулся на землю и натурально расплакался.

Пёс закатил глаза к небу, потом взял в зубы упавшую баночку и потряс головой, расплёскивая по земле содержимое.

Да! Это был джем! Самый джемистый джем в мире! И что самое крышесносящее – он был из ревеня! Острый нюх меня никогда не подводил.

Санчес толкнул Питера головой:

– Во-первых, тебе нельзя плакать, от этого у тебя волосы чернеют. Во-вторых, зря что ли ты её триста пятьдесят дней выслеживал, чтобы потом реветь у неё под окном и ничегошеньки не делать.

Меня как током ударило. Шёрстка нарисованного хомячка встала дыбом. Всеми своими шестыми чувствами я понимала, что речь идёт обо мне.

И тут я увидела, что форточка моего окна распахнулась и оттуда стройным косячком вылетели белые птички.

– Ну наконец-то! – Ретривер радостно замахал хвостом, – Питер, принимай гостей!

Питер оторвал ладони от заплаканного лица и словно подставил их под струю родниковой воды. Волосы у него и правда слегка потемнели.

Все птички, а было их четыре, уселись ему на руки-ковшик и зачирикали. Рыжий снова расплылся в улыбке и сказал мурчащим голосом:

– Предкалендики мои! Хорошие мои! Теперь у меня есть ещё один полный год...

Он наклонился их поцеловать, но тут же резко отпрянул и произошло страшное.

Рыжие волосы в один миг стали угольными, упали ниже плеч. Вишнёвые штаны и гольфы почернели, превращаясь в джинсы и высокие сапоги, пиджак словно изрезали тонким лезвием – он взорвался на сотню ниточек. Под ним осталась лишь серая водолазка. Питер продолжал держать в ладонях птичек, испуганно жмущихся друг к дружке. Прошептал:

– Это конец... последней, придии, нет. Мне не успеть до январьских календ...

Пока этот непонятный во всех отношениях человек изъяснялся такими же непонятными словами, я вспомнила, что видела его каждый Божий день. Он вроде и сливался с толпой и в то же время выделялся настолько, чтобы быть замеченным. В кофейнях, в универе, у моего дома, в магазине воздушных шаров... где я его только не видела. И он мне ещё и нравился, черт побери!

Хотя почему же «нравился»? Неуместное время глагола.

Питер, что-то ещё пошептал маленьким предкалендикам и те спорхнули вниз, поедать разлитый джем из ревеня. А он поднялся, оглядел себя и так тяжело вздохнул, что Санчес заскулил и лёг, уронив голову на лапы.

И тут я чихнула.

Все дружно посмотрели в мою сторону. Даже птички.

– Так, кто это? – Строго спросил Санчес.

– Нарисованный хомячок, ты же видишь, – отозвался Питер и, вдруг, подошёл ко мне.

Я постаралась максимально задержать дыхание. Питер присел на корточки, погладил меня по меловому боку.

– Слушай, а ты точно хомячок?

Пришлось отрываться от асфальта, становиться снова девушкой и признаваться во всём.

Питер был ошарашен моим появлением, Санчес пробормотал: «А я говорил...», птички не обращали на меня внимания. Я тоже села на корточки и прямо посмотрела на Рыжего, который сейчас был совсем не рыжим, а очень даже грустно-чёрным.

– Слушай, Питер, не знаю, кого ты там приманил из моей форточки, но это нечестно с твоей стороны!

– Отличная речь, – заапплодировал тот, – что дальше?

– Знаешь что! Пусть они залетят обратно.

– А ты знаешь кто они, глупая?

– Пред... пред... как их там... как ты меня назвал?!

– Глупая, – Питер был невозмутим. – Ты знаешь кто я?

– Нет... но мне почему-то кажется, что ты меня преследуешь, – неуверенно сказала я и опустила глаза.

– Ну, в целом ты угадала.

– Что?! – Я воззрилась на него и пыталась осознать, что видела этого человека весь год не просто от того, что так звёзды сошлись. Это была натуральная подстава!

– Я человек рождённый в биссекстилисе, – глухим голосом выдал он и замолчал, словно на меня должно было снизойти озарение. – И это не натуральная подстава! Поверь, ты видела меня весь год потому, что так звёзды сошлись.

– Это действительно так, – подгавкнул Санчес.

Я зажмурилась. Я вспомнила эту, нестираемую из памяти чёрную фигуру, и как потом плохо спала по ночам, пугаясь придуманных призраков. И как страшные сны с его участием превращались в сны эротические… Да! Я вспомнила все свои мучения и сейчас готова была раззадорить своего внутреннего зверька, чтобы дать обидчику в глаз!

Питер всхлипнул и схватился за правый глаз. Ой, а ведь именно в правый я бы его и стукнула. Но не стукнула ведь. А ещё он от чего-то над птичками плакал...

Осторожно подёргав его за рукав, спросила:

– Ты сказал, что какой-то придии нет… а кто это?

Санчес жалобно переводил взгляд с меня на Питера, порываясь ответить, но промолчал.

– Ты не должна меня жалеть! – Выкрикнул вдруг Питер. – Я украл у тебя пять дне! То есть четыре! Я краду у людей дни их жизни, понимаешь?! По чуть-чуть, маленькими горсточками, чтобы не было заметно… И у тебя украл, – выдохнул он и добавил совсем загадочную фразу. –  Календарные дни всегда хорошо приманивались на джем из ревеня…

В голове у меня всё перевернулось, потом опять, и встало на место. Вот почему у меня в году триста пятьдесят дней вместо нормальных трёхсотпятидесятишести! И вор сейчас передо мной! Не успела я обдумать варианты жестокой расправы, как он сказал:

– Да, ты сейчас думаешь о жестокой расправе надо мной… Но подумай, хомячок. Каково это родиться двадцать девятого февраля и каждый раз по три года выпадать из жизни?!

– Почему?

– Потому что не в високосный год у него нет дня рождения и остальные дни из-за этого не считаются, – не выдержав встрял Санчес, – вот и приходится ему набирать год, воруя у других людей дни. Твои пять дней были заключительные. Но, увы, тридцать первое декабря не прилетело…

Я кинулась к жрущим птичкам, немилосердно схватила одну за крыло и развернула. «27 декабря» – значилось там. Развернула остальные и увидела ещё три дня. Тридцать первого числа не было.

И я знала почему.

Питер стоял поодаль, отрешенно глядя сквозь меня, чёрные волосы развевались, ладони сжаты в кулаки. Санчес сидел у его ног и поскуливал.

– Сколько тебе лет? – Спросил Питер.

– Девятнадцать, а тебе?

– Пять. Было бы шесть, но я не справился. Даже год не смог себе прибавить.

Он подошёл ко мне, чуть замешкался, а потом крепко обнял, я даже пискнуть не успела.

– Я знаю ты боишься себя. Своего внутреннего зверька. Это было видно в каждой твоей меловой линии. Но знай. Я не боюсь твоего хомячка. Он мне нравится.

Сказать, что я была ошарашена – не сказать ничего. Неужели его не страшит то, что однажды, девятнадцать лет назад, меня просто нарисовали мелом на асфальте, а потом взяли домой? Тогда как все остальные дети отыскивались в капусте или приносились аистом.

Я поняла, что столкнулись наконец два одиночества. Меловая девочка и человек, рождённый в биссектилисе.

Стиснув его в ответ, я развернулась и быстро, не оглядываясь, побежала домой. Где к отрывному календарю скотчем был приклеен последний листок.    

Публикация на русском