НЮРКА

КАЗАХСТАНСКАЯ   БЫЛЬ   

Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой,

Смотрю взволнованно на темные палаты?

Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,

Уже судимая не по земным законам,

Я, как преступница, еще влекусь туда,

На место казни долгой и стыда.

И вижу дивный град, и слышу голос милый,

Как будто нет еще таинственной могилы,

Где, день и ночь, склоняясь, в жару и холода,

Должна я ожидать последнего суда.

                                         А. Ахматова.

                                              

                                                    Часть 1

 

                                                         1

 

Осень в этом году выдалась сухая и теплая. Почти весь сентябрь мы бродили по горным тропам, поднимались на перевалы, форсировали бурные реки, загорали на ледниках. На берегах холодных мореных озер мы вдыхали ароматы альпийских лугов, растворившись в суровой симфонии неприступных пиков, вздрагивали от далекого грохота снежных лавин и засыпали под тихое бормотание хвои. Горы еще ласкали нас последними теплыми лучами солнца, но во всем уже чувствовался неминуемый поворот к состоянию всеобщего оцепенения, предшествующего долгой, холодной зиме. Вспыхнув желто-багряным цветом, опадали листья. Ночами все еще накрапывал дождик или порошил снег. Постепенно исчезали насекомые, спускались отары, своим уходом ввергая в безмолвие опустевшие ущелья. Пришло и наше время прощания с горами. А как не хотелось возвращаться в повседневную суету городской жизни! И потому, мы, как могли, оттягивали последний день, спасаясь от холода, спускались все ниже и ниже, в места, еще хранившие тепло ушедшего лета.

       Большое Алма-атинское ущелье, где мы решили устроить последний привал, доступное для воскресного отдыха горожан и давно потерявшее свой первозданный облик, было не лучшим местом для стоянки. Но при желании и здесь можно было отыскать нетронутые места девственной природы, свободные от ржавых консервных банок, битого бутылочного стекла, обрывков газет и прочих атрибутов всепроникающей цивилизации.

«Нюркина могила» - место тихое и безлюдное, было именно таким. Быстрая река, поле селевых наносов, фантастические нагромождения обломков скал отделяли его от серпантина грунтовой дороги, ведущей к последней в этом ущелье каскадной гидроэлектростанции, и представляли серьезное препятствие для любителей пикников, грибников, ягодников и простых маргиналов, предпочитающих выпить на лоне природы. Чудесная поляна, поросшая ковром невысокой, мягкой травы, смешанной с сухой хвоей, располагалась у западного склона ущелья. Кусты барбариса, шиповника, облепихи, корявая боярка, молодые нежно-зеленые елочки и высокие Тянь-шаньские ели окружали поляну по периметру. Густая растительность надежно  укрывала этот  уголок дикой природы  от холодных ветров, проникающих в ущелье с Озерного пика.

Едва заметная тропа, петляя между кустарником и огибая плоские, разбросанные кругом камни, вела к другой поляне, такой же сказочной, где под густыми, развесистыми лапами старой шероховатой ели стоял покосившийся железный крест, когда-то выкрашенный зеленой краской, но облупившийся, почерневший. Лысый могильный холмик под ним, сложенный из мелких камней, осел, сравнялся с землей и возможно исчез совсем, кабы не обозначало его полоска неизвестно кем вытоптанной вокруг травы. Собственно, именно этой затерянной в горах безликой могиле было обязано место своим названием. Так окрестил его Женька Буркин, когда мы, изнуренные долгим переходом через хребты Заилийского и Кунгей Алатау, возвращались домой.

В тот роковой день на поляну мы наткнулись совершенно случайно. Бросив равнодушный взгляд на торчащий посреди крест, без сил повалились на траву. Нет, могила не интересовала нас тогда. Мало ли их одиноких заброшенных в горах. Вот только Буркин – вечный балагур, насмешник и заводила. Что толкнуло его на странный поступок? Желание выделиться? Шуткой, глупой, но шуткой вывести нас из состояний усталого транса, воцарившегося на привале.

• Вставай, Нюрка старая, вставай! – вдруг закричал он, расшатывая крест, - вставай, ведьма! – захохотал он в диком исступлении, заскакивая на могилу ногами.

И глумление это было принято нами за простое дурачество. Никто не остановил его, не стащил с могилы, не дал оплеуху. Мы молча смотрели на его попытки выдернуть крест, и в этом равнодушном молчании была наша вина. Вина перед неизвестным мертвым, погребенным здесь, вдали от нахоженных троп. Не чувствовали мы тогда, не могли почувствовать трагизма происходящего. Что для нас были нереальные останки какой-то неизвестной Нюрки, Насти, Устьиньи, Марьи, может и не женщины вовсе? Кто похоронен здесь? Кто-то чужой, не наш. И наш Женька Буркин, пусть псих, но наш, пришедший с нами, деливший с нами холод перевалов и скупое тепло костров, последнюю банку тушенки и спальник в промозглой палатке. Деливший с нами боль и страх, тревогу, и радость восхождений.

• Кончай, старик, некрасиво, - простое дружеское похлопывание по плечу. И больше ничего.

Мы ушли, и я почти забыл этот случай, но, вновь оказавшись здесь, спустя пару месяцев, вспомнил.

 

                                                  2

 

         Был ноябрь 1973 года. Для многих сейчас эта дата теряется, где-то в прошлом веке, но закрыв глаза, я вновь и вновь, оказываюсь на той поляне, и яркие образы не меркнут в разуме, словно случилось это вчера.

        Тогда в преддверии долгой зимы, нам просто захотелось отдохнуть на природе, без суеты восхождений на пики и преодоления сложных горных маршрутов. Захотелось расслабиться, бездумно повалятся под елками, подышать горным воздухом и похлебать крепкий чай, заваренный на костре. Благо в том году осень выдалась сухой и теплой.

        Недалеко от конечной остановки 28 автобусного маршрута, вверх по дороге около пяти километров, через пару мостов, затем вправо через речку вброд, и мы на месте. Отдыхай, развлекайся. В то время места эти считались дикими. Косули к палаткам подходили. Тишина.

         Сбросив рюкзак, по извилистой тропе, я пробрался чуть выше к той самой полянке с крестом. Ничего не изменилось.  Тот- же  металлический крест, без имени, чуть более покосившийся после атаки моего друга Женьки. Но все такой же  облезлый  зелено-ржавый. И могила,  запавшая, и вытоптанная трава дорожкой вокруг.

        Впрочем,  ничего лирико-упаднического в моих мыслях не вспыхнуло. Был, мол, человек, умер. Каждому свое. И какое мне дело. Присел рядом, закурил. Вовка Иченец, мой напарник и друг, где-то за кустами чертыхался, устанавливая палатку.

           «Вставай, Нюрка,  старая, вставай!» - отчетливо, вдруг прозвучал голос Женьки Буркина. Не извне, в моем сознании.

            Я вздрогнул, опасливо оглянулся, и,   внезапно ощутил настолько сильное чувство неловкости и вины, словно живой человек лежал здесь под этой кучей слежавшегося щебня.

  Мало что изменилось с тех пор. Все тот же прозрачный воздух, волнующий ароматами увядающих листьев, неровные лепешки снега, в местах недоступных солнечному свету, тихое журчанье родников и немым укором всему живому – железный крест. Едва заметно шевельнулись   тяжелые лапы ели. «Мы помним, все помним и ты не забывай», - шепнула хвоя. Испуганно застрекотав, сорвалась с куста и полетела низко над землей сорока. И мне показалось, что я никогда не уходил отсюда. Целая вечность связала меня с эти местом и не дурацкая выходка Буркина тому причина, а нечто большее, таинственное, потустороннее, уходящее корнями в прошлое, более далекое. Но что?  

«Тянь-шаньская дева», - подумал я, сам не ожидая того, и удивился. С чего бы это? Что заставило меня вспомнить эту полузабытую легенду?

         Вдруг стало неуютно, одиноко, торжественно, как на больших заброшенных погостах с корявыми обелисками и крестами, чужими именами и лицами на выцветших фотографиях, поваленными оградами и зарослями бурьяна.  Отмахнувшись от навязчивых мыслей, таких далеких от реальности, я попытался уйти, но что-то удержало меня на поляне. Я сосредоточился на мирском, но образ мифической женщины неотступно карабкался на свет из самых темных уголков моей памяти.

 

                                                     3

 

Впервые о Тянь-шаньской деве я услышал много лет назад от Сан Саныча – человека, открывшего для меня горы. Сан Саныч – «старый горный проходимец», как он сам себя любил называть, водил пацанов по 191  маршруту на Иссык-Куль. Это был добрый и отзывчивый человек, непревзойденный рассказчик и большой знаток гор. В свое время мы просто боготворили его. Загорелое морщинистое лицо, худая жилистая шея, сильные руки, сжимающие ледоруб, неизменная тельняшка в глубоком вырезе старенькой штормовки. Таким он запомнился мне на долгие годы. Воля, сила, дружба, скрепленная связкой и легенды. Сказочные, невероятные, страшные легенды, будившие воображение, заставляющие глубже понять этот дикий мир ледников, осыпей, морен, головокружительных пропастей. Мир, где радость и жизнь стремительно летят в обнимку с горем и смертью.

Холодная ночь, морозное дыхание ледника, черные иглы скал, замирающее пламя походной керосинки с шипящей и аппетитно пахнущей тушенкой. Неторопливый рассказ Сан Саныча:

        «Вас, молодежь, еще на свете не было, - говорил он, - а в горах уже страшные вещи творились. Прошел, помню, среди альпинистов слушок, что появилась на ледниках женщина. Кто такая? Откуда? Никто не знал. Рассказывали, красоты была необыкновенной, но, видать, не в своем уме. Тронутая то есть. Рыщет в одиночестве по ущелью, взбирается на кручи, кричит, смеется, зовет кого-то. Несладко тому придется, кто откликнется на зов ее. Заманит красотой своей в ловушку, заведет в места гиблые, откуда и выхода нет, растерзает несчастного и съест»

Мы недоверчиво переглядывались, а Сан Саныч, незаметно улыбнувшись, продолжал, как ни в чем не бывало:

         «Многие так считали. Слышал, прокусит горло, пока жив еще человек, теплой кровью согреется, наберется от той крови силы небывалой и опять за жертвой спешит».

         «В сказки эти я тогда не верил, рассказывал Сан Саныч,-  пока ту женщину не увидел. Случилось это в «Медвежьем» у второго водопада. Ущелье в этом месте сужается, так, что пробраться выше можно только по скалам, под ледяными брызгами водопада, при помощи укрепленного там каната. Была правда и другая дорога, в обход, но дорога долгая, утомительная и опасная.  Тропа звериная.  Недаром мой  Аргус ее предпочитал. Собака зверь, что ей по скалам карабкаться, а тропа будет, пройдет. Поэтому Аргус в обход, я по веревке.  А на верху,  он меня уже поджидает. Аргус был умный пес, злой только,  из кавказских овчарок. Не дай бог кому на меня голос повысить, сатанел просто, бестия.

В этот раз, как и раньше, подъем не представлял для меня особой сложности. Спустя несколько минут, преодолев последний выступ и подтянувшись на руках, я неожиданно прямо перед собой увидел женщину. Яркое солнце, после сумерек каменного мешка на мгновение ослепило меня. Прозрев, я не поверил своим глазам. Стоящая на коленях женщина терзала зубами канат, поддерживающий меня над водопадом. Участь, уготовленная мне странным созданием в белом, была ужасна и, судя по тому, с каким остервенением она творила свое злое дело, жизнь моя в прямом и переносном смысле висела на волоске. Мне некогда было разглядывать черты ее лица. Красива или нет, была она, я не понял. Крик ужаса сорвался с моих губ. Напрягая мышцы, последним усилием я выбросил свое  тело на площадку, попытался встать, но сильный удар по голове сбил меня с ног. Последнее, что я услышал, было рычание Аргуса.

        Когда открыл глаза, вокруг никого не было. Я лежал на самой кромке обрыва, свесив ноги в холодные струи водопада. Везде клочки шерсти и окровавленные лоскутья белой материи. На затылке у меня кровоточила рана. Голова раскалывалась от страшной боли. Аргус спас меня, в этом я не сомневался. Но где он? Где эта страшная особа?

        С трудом я добрался до альплагеря, а через неделю вернулся Аргус худой, больной, с перебитыми задними лапами.

         Позже я узнал, что вытащила какая-то собака на дорогу  километрах в тридцати от Медвежьего ущелья мертвую женщину. Думайте сами, что хотите, Аргус это был, или другой пес, не знаю. С собаки не спросишь, и мертвые не говорят. Но на тридцать километров бега от собаки, да еще по горам, человек не способен. Тянь-шаньская дева – другое дело»

Выразительный рубец на затылке  Сан Саныча не то от когтей, не то от зубов говорил сам за себя, но мне тогда не требовалось доказательств. Своим детским умом я верил в любую сказку, а сказка, рассказанная кумиром, была правдива вдвойне.

                                                   4

 

Разрывающий звук вертолета селезащиты, пролетающего над ущельем, вернул меня в настоящее. Встряхнувшись как от кошмарного сна, тяжелого наваждения, я вспомнил, что существует иной мир – настоящий, ясный, простой. Тот самый мир, в котором ждет меня и ворчит, безнадежно в одиночку, пытающийся установить палатку, мой друг Володя Иченец.

 

• Ты где пропадал? – спросил он.

• Да так, - ответил я, - у могилы. Помнишь летом, когда мы возвращались? Женька Буркин там чудил?

• Помню, - сказал Иченец, вытряхивая из рюкзака его  содержимое и раскладывая на плоском каменном столе консервированное тушеное мясо, сахар и концентраты.

• И, что ты об этом думаешь? – спросил я.

 

Иченец пожал плечами. В его глазах промелькнула затаенная грусть, но ответ я не услышал.

Старый школьный приятель, мой вечный спутник в горных походах Володя Иченец всегда предпочитал больше молчать, чем говорить. Это его качество имело свои достоинства. Рядом с ним я был не одинок, и в то же время, мог сколько угодно оставаться наедине со своими мыслями. Володя был неважный собеседник. Я мог часами рассуждать о тех или иных вещах, восхищаться красотами природы, рассказывать занимательные истории, на что он отвечал только одобрительной улыбкой, взглядом, скупым жестом. За долгие годы нашей дружбы я привык к этому и почти не обращал внимания, что в нашем дуэте роль солиста целиком и полностью отводилась мне.

Расставив палатку, собрав больше дров для ночного костра, нахлебавшись от души крепкого номерного чаю, мы собрались немного отдохнуть, как я вспомнил о тоннеле.

                                                   

                                                      5

 

О существовании тоннеля, пробитого в чреве противоположного нашей стоянке голого хребта, я знал давно. Не раз собирался ознакомиться с этой, мало кому известной, достопримечательностью Большого Алма-атинского ущелья, но подходящий случай никак не выпадал. Зато в этот раз все способствовало задуманному. Желание, время, нехитрое снаряжение, состоящее из мощного фонаря, мотка веревки, куска мела, предназначенного для нанесения отметок на стенах.

Сборы не затратили и пяти минут. Перебравшись через речку, мы поднялись по крутому склону и вскоре вышли на площадку, поросшую высокой, сухой травой и колючим кустарником. Здесь и располагался вход в тоннель. Был полдень.

            Огромная железная решетка, когда-то закрывающая круглое отверстие, отвалилась после камнепада и ржавела рядом, полу погребенная под завалом каменных глыб, гальки и песка. Сразу у входа доживала свой век разбитая вагонетка. В темноту уходили рельсы узкоколейки. Черная дыра тоннеля выглядела зловеще, как пасть акулы, но колебались  мы не долго. Молодость и азарт сделали свое дело.

Пробравшись через завал, остановились, осмотрелись. Вокруг потрескавшиеся от времени бетонные стены, потолок, пол, пучки проводов, куски взлохмаченного кабеля,  лианами свисающего с потолка. Цепочка битых ламп под решетчатыми плафонами. Грязь, скопившаяся на дне  дождевая вода и спертый воздух. Место было не из приятных, и никаких чувств, кроме тоски и отвращения не вызывало. Уйти бы отсюда, но любопытство все же победило. Не думая о каких-либо подстерегающих нас опасностях и сложностях предстоящего мероприятия, мы углубились в бетонный лабиринт коридоров, отсеков и тупиков.

            Потолок располагался высоко, что позволяло нам передвигаться в полный рост. Перед каждым поворотом или ответвлением мы аккуратно рисовали мелом на стенах стрелки, которые как нить Ариадны должны были послужить нам при возвращении.

Скоро дождевая вода из-за которой нам в самом начале приходилось пробираться вдоль стен, чтобы не промочить ноги  исчезла, и идти стало легче. Уровень бетонного пола, то плавно поднимался вверх, то опускался. Черными дырами зияли боковые отверстия. Удивительное, многократное эхо сопровождало почти каждый шаг. Тонкий луч фонаря высвечивал выцарапанные на стенах даты, инициалы, непонятные аббревиатуры. То и дело попадались дырявые ведра, черные от копоти котелки, сломанные лопаты, кирки и прочий строительный хлам.

Так, не обнаружив ничего необычного, мы прошли главную галерею, свернули в сухой и пыльный отсек. Отсек заканчивался переходом в другую галерею, более низкую. Здесь не было узкоколейки, а вдоль стен располагались пустые ниши. Впереди что-то темнело. Мы подошли, застыли от удивления. Перед нами возвышалась целая гора слежавшихся, покрытых плесенью подметок. Сотни тысяч подметок. Мне стало не по себе. Что-то все это сильно напоминало кадры кинохроники о нацистских лагерях. Горы тряпья, горы детских башмачков, игрушек, человеческих волос.

Что-то хрустнуло. Я невольно сделал шаг в сторону. Под ногами белел скелет большой собаки или волка. Рядом ржавела финка с трехцветной наборной рукояткой.

 

• Смотри, - сказал я, поднимая нож.

• Брось. – Иченец брезгливо сморщился.

• Зэковская, - я согнул лезвие, и оно легко отвалилось от рукоятки.

• Откуда здесь зэки? – спросил Иченец.

• Как откуда? – удивился я, бросая сломанную финку на груду подметок и отряхивая руки, - здесь все зэки строили. И ГЭС и тоннель этот. Вон сколько наворотили.

 

От подметок несло затхлостью и еще чем-то специфическим. Задерживаться здесь больше не хотелось.

Скоро узкая галерея с нишами закончилась тупиком. Вернувшись назад, мы пробрались через огромный проем, миновали длинный коридор, свернули вправо, потом влево, и оказались в просторном прямоугольном помещении. Неровные ряды широких нар, сколоченных из необструганных досок, тянулись вдоль стен. Перед входом валялся изодранный в клочья ватник и сломанный табурет. В центре, установленный на козлах, деревянный щит, обитый жестью. На щите, среди всякого хлама и битых стаканов, я обнаружил армейскую фляжку в прочном брезентовом чехле.

      «3 рота», - было выведено красной краской на металлической поверхности фляжки. Я отвинтил крышку, понюхал. Пахло спиртом. Немного отлил себе на ладонь. Спирт был чистый, прозрачный. «Пригодится», - решил я, пристегивая фляжку к поясу. Иченец задумчиво провел пальцем по нарам.

 

• Чего они здесь ковырялись?

• Не знаю, - ответил я, - говорят, какую-то руду искали, а может просто щебень брали, знаешь, сколько по стране таких бестолковых построек.

• Может, оружие секретное делали?

• Может, и оружие. Здесь вот они жили, а там работали.

• Первый раз лагерь вижу, да еще подземный.

• У немцев такие были, - сказал я, и, вспомнив услышанные  по радио «Голос Америки» главы из запрещенного романа Солженицина «Архипелаг ГУЛАГ», добавил, - у нас, как видишь, тоже имелись.

 

Рассуждая о странном назначении бетонного лабиринта, мы пошли дальше. За первым жилым помещением оказалось второе, потом длинный коридор, в конце которого мы обнаружили колодец, заполненный до краев протухшей водой. Оглушительный звук, падающих с потолка капель тревожил многолетнюю тишину лабиринта. Сыростью и холодом тянуло от стен.

         Иченец осветил кирпичную кладку за колодцем. На самом верху жирными, черными буквами было выведено: «И.В.С. Из тьмы он нас вывел». Чуть ниже, уже другой рукой неровно второпях: «Падло».

• Иосиф Виссарионович Сталин, – вслух расшифровал я инициалы.

• Во тьму завел, - сказал Иченец, - пойдем отсюда. Все здесь мерзко.

 

Мы поплелись назад. Вновь пройдя через помещение с нарами, остановились. Пошарив лучом фонаря по стенам,  я вдруг ощутил холод в груди.  ОТМЕТКИ НА СТЕНЕ, КОТОРЫЕ МЫ ПОСТАВИЛИ НЕ БОЛЕЕ ДВАДЦАТИ  МИНУТ НАЗАД, ИСЧЕЗЛИ.  Иченец в растерянности посмотрел на меня. Только едва заметный след размазанного мела говорил о том, что мы были здесь, а не где-нибудь в другом месте.

       Я не сразу понял, что мы заблудились в лабиринте, но что-то холодное, неприятное дискомфортом  сковало тело. Опасность, ощутил я душой, но разум ничего не подсказывал.

 

                                                    6

 

Туда, где галерея разветвлялась на три  отсека, мы почти бежали, но и там внимательно осмотрев стены, убедились, что отметок нет.

 

• Не понимаю, - сказал я, - здесь была стрелка.

• Не здесь, - Иченец показал на противоположный ход.

• Пусть там, - согласился я, - но где же она теперь? Ты стер?

 

Иченец криво улыбнулся. Вопрос был нелеп.

Еще раз, осмотрев место, где предположительно должна была быть нарисованная стрелка, он поочередно прошелся по каждому из трех отсеков, тщательно освещая стены фонарем, вернулся назад.

• Нужно идти по левому, - сказал он, - дойдем до пролома, там галерея с подметками. Через час выйдем.

 

Не могу сказать, что внутренне я был спокоен,  какая-то неприятная  черная тяжесть поселилась в желудке, а не в груди. Не то страх, не то чувство ожидания чего-то неправильного. И непредвиденность это не входило  никак в рамки реальной угрозы, но все более приобретало  некий мистический смысл.

 

Мы пошли, но не через час, не через два, не вышли. Лабиринт то уводил нас куда-то в неизвестность, то внезапно возвращал в места пройденные. Коридоры, комнаты, отсеки, опять коридоры широкие и узкие, высокие и низкие. Мы пробирались через завалы кусков бетона, через какие-то дыры, люки. Спускались в вонючие колодцы поднимались по каменным лестницами. Однообразные бетонные стены тянулись бесконечно. Через два часа наших поисков, мы совершенно потеряли  ориентацию. В довершении всех бед, стали садитьсяъ элементы питания в фонаре. Луч света стал тусклым и почти не освещал путь, а вскоре и вовсе погас. В кармане у меня лежал коробок спичек, но с  ними далеко не уйдешь. Поэтому, решив оставить спички на всякий случай, пошли в темноте, связавшись длинной веревкой. По пути нам иногда попадались глубокие ямы, и эта предосторожность была не лишней.                                              

Лишившись постоянного источника света, мы особо остро почувствовали, в какую  переделку  попали.  Сразу дала о себе знать усталость, заломило в позвоночнике, отяжелели ноги. Окутывающая нас тьма казалась такой плотной, что продираться сквозь нее стоило больших усилий. Мы как слепые котята натыкались на стены, спотыкались и падали, разбивая в кровь пальцы, колени, брели по хранившим бетонное безмолвие коридорам. Я потерял счет времени. Целая вечность отделяла нас от того момента, когда мы бодрые, со свежими силами, полные надежд стояли на пороге этого странного сооружения. Отчаяние овладело нами. Мы проклинали свою собственную глупость и судьбу. Нервы, напряженные до предела уже грозили сорваться, но вдруг я заметил, что земля стала сырой, а метров через сто под ногами захлюпала вода.

          Дождевая вода была хорошим признаком. Блеснул луч надежды. Выход где-то рядом! И в ознаменование этого события я решил зажечь спичку и осмотреться.

Внезапный свет пламени разорвал темноту, ослепил на мгновение. Лучше бы я не делал этого. Выхваченная из тьмы картина повергла нас в ужас. В тоннеле мы были не одни!!!

Длинный коридор делал резкий поворот налево. И прямо там, на повороте, мы увидели две босые, неестественно выгнутые человеческие ноги и нижнюю часть туловища. Тело было вымазано в крови, покрыто чудовищными лохмотьями. Над телом, согнувшись дугой,  сидела женщина в белом. Резко, по-кошачьи, она подняла голову на свет. Наши глаза встретились. Злой,  испытывающий взгляд. взгляд голодного зверя, охраняющего свою законную добычу, взгляд преступника, неожиданно застигнутого на месте преступления. Блеснули зубы в полумраке, и мне показалось, что не зубы блестят, а страшные клыки.

          «ШШШШАААА-ПООШШШ-ШШ=НИИКОООФФФ», услышал я жуткое шипение, застыл с открытым ртом и поднятой вверх рукой. До сих пор не могу понять,  почему моя рука с догорающей спичкой так вздернулась до свода туннеля. Боль в вывороченном  плечевом суставе резанула меня сверху  вниз.

          Она, это она стерла наши отметки, это она заставила нас плутать в поисках выхода, чтобы потом уставших, обессиленных сожрать,  где-нибудь в темном холодном отсеке.

Пламя догорающей спички, лизнув пальцы, вывело меня из оцепенения.  Ноги понесли назад, но от сильного рывка веревки, которой я был связан с Иченцом, со всего маху полетел в воду. Где-то рядом чертыхнулся мой друг, оказавшийся в положении не лучшем.

           Возможно, при других обстоятельствах, наше паническое бегство в кромешной тьме с рывками, падениями, могло показаться смешным, чем-то вроде бегов в мешках, но тогда, нам было не до смеха. Трижды мы сталкивались лбами, бессчетное количество, раз натыкались на выступы, тянули в разные стороны. Наш громкий топот гулко отдавался по всему лабиринту, рождая эхом новые звуки, наслаивающиеся друг на друга, создавая иллюзию погони, подхлестывая нас, отупевших от страха. Я был не просто напуган, я был в ужасе, охватившем меня полностью, как кошмарный липкий сон, не дающий возможности убежать. Вялые ноги, вялые руки. Потом я упал. Какое-то время Иченец тащил меня куда-то, напрягая веревку. Потом натяжение веревки ослабло и прекратилось. Я услышал тяжелое дыхание друга. И тишину. Видимо, нас никто не преследовал

ДА, да, к  счастью нас никто не преследовал. Прислонившись щекой к бетонной стене, скользкой и сырой, я почувствовал, как судорожно в писчеоспазме сводят кисти, как жжет большой и указательный пальцы.  Ощутил небольшую водянистую припухлость ожога. Чертова спичка!

• Стой! – вдруг закричал Иченец.

    -    Да, куда дальше, - выдавил я сквозь зубы, - лежу. И ты лежишь?

    -    Угу, - промычал Иченец.

    Голос его доносился откуда-то из темноты, но не издалека.  Расстояние четыре пять метров. Веревка, сообразил я и потянул шнур. Что- то на том конце заворочалось. Шнур напрягся, потом ослаб.                                                                    

• Ты зачем  бежал? – спросил я в темноту.

• А ты?

• Фигня какая-то привиделась. Сам-то видел?

• Угу, - сказал он

• А голос, голос слышал, осторожно спросил я.

Иченец видимо пожал плечами. В темноте я этого видеть не мог видеть..

• Голос не слышал, шипение слышал, - после некоторого молчания сказал он и попытался воспроизвести, - ша-поф или ши-шов.

• Ша-пош-ни-ков, - сказал я по слогам, - обелиск у второго моста помнишь?

• Ну.

• Водила там давно, еще в пятидесятых годах разбился. Шапошников.

• Да ну тебя, - сказал Иченец, - мистика.

• А то, что мы видели, не мистика?

Иченец промолчал.

 

Порывшись в глубоких карманах штормовки, я достал сигареты. Осторожно зажег очередную спичку, прикурил, увидев друга, невольно улыбнулся. Вид Иченца был ужасен. Грязный, мокрый, с разбитым носом, он был похож на уцелевшего окопного фельдфебеля после налета союзной авиации.

• Скалишься, - сказал Иченец, - закурить дай.

• Ты же бросил.

Иченец хмыкнул. Взял сигарету. Несколько минут молча курили, стоя по щиколотку в холодной воде.

- А вдруг это то самый Шапошников. Тот, который лежал. Шоферюга? – спросил я.

- А баба, кто? Откуда здесь бабе взяться?

- Видел? – я невольно передернулся.

- Видел, - сказал Иченец, - на кошку похожа. И этого мертвяка видел. Вроде, как в кальсонах, мертвяк,  ну, как раньше под штаны одевали. Белые такие с завязками.

- завязки я не видел, сказал я, - но эта кошка, по-моему, его ела.

- Кошки падаль не жрут, - сказал Иченец.

 

          Однако кошек такого размера не бывает.   Но я же видел.  Взрослая такая тетенька, худесенькая,   килограмм на 40 будет.  Возможно больше, возможно меньше.  Я с перепугу, не понял.

 

          Явный бред, галлюцинация, игра больного воображения. Скорее всего наткнулись мы на логово БОМЖей! Да мало ли кто здесь может, в этих лабиринтах прятаться.

          - Она его ела, - как-то тихо,   прошептал Иченец,  И я это видел, Но я не верю, тому, что я видел.

           -    Она  его  не ела, – почему-то таким же шепотом возразил я. Она страдала.  Возможно, страдала и скорбела.  Как тебе такое слово скорбела?

           -  Над кем скорбела?

      -  Да над Шапошниковым своим!

           Иченец не ответил, но слегка подсуетившись с узлами шнура, коим мы были связаны, отцепившись, потом,  опираясь на стены, метров на десять продвинулся в сторону. Вернулся.  

   -  Кажется там светлее. – сказал он, - Пошли.

 Я посмотрел налево, направо, словно действительно мог что-то увидеть в темноте и увидел свет.

                                    

                                               7

 

 Узкий и длинный ход, через который мы выбрались наружу, располагался гораздо севернее и выше того места, откуда мы начали свое путешествие. Прямо против нас начиналось Медвежье ущелье, издавна привлекающее туристов своими прекрасными водопадами. Когда-то в нем было много малины, и водились медведи, но это было очень давно.

           Внизу бурлила река, сразу после резкого поворота на запад, образуя глубокий каньон. Перекинутый над каньоном мост, представлял собой широкий настил из скрепленных скобами бревен на бетонных сваях. Этот мост, не раз выдерживал напоры злобствующего селя, оползни и сходы лавин, казалось, был построен на века. Недалеко от моста возвышались старые развалины.

           Здесь же сиротливо валялся, неизвестно кем притащенный сюда, помятый обелиск с отломанной звездой и полу стертой надписью, говорившей о том, что когда-то этот обелиск украшал могилу шофера ШАПОШНИКОВА МАТВЕЯ, трагически погибшего в этих местах в 1950 году.

             Наша палатка желтым пятном выделялась на фоне темно-зеленого ельника в двух километрах вверх по реке.

Приближалась ночь. Солнце уже коснулось хребта, и было готово скрыться в любую минуту. Следовало спешить. Спустившись к реке, наскоро приведя себя в порядок, мы вышли на дорогу. Проходя мимо обелиска Шапошникову, я опять вспомнил женщину из лабиринта:

  -  А если это не галлюцинация

      Но Иченец, оказавшись в условиях менее способствующих восприятию чего-либо сверхъестественного, стал доказывать обратное. Он говорил о существовании в тоннеле подземного родника, о том, что вода, возможно, с трудом вырываясь из расщелины, как из шланга бьет в противоположную стену, рождая в брызгах фантастические образы и даже звуки. Журчание – шипение. Шофер, Шапошников.

• Сплошные глухие, шипящие согласные, – сказал он.

 

Поразмышляв над его доводами, я согласился. Очень хотелось смотреть на вещи белее реально. Так было спокойнее. Но неприятное ощущение чего-то недопонятого, недосказанного, возникшее еще утром у «Нюркиной могилы», не покидало меня.

 

                                            8

 

  Когда мы добрались до палатки, почти стемнело. Стало холодно. Сняв мокрую одежду и переодевшись, развели костер из припасенного заранее сушняка. Из концентратов был приготовлен нехитрый ужин. Поели. После ужина, примостив над огнем котелок с чаем, устроились рядом на расстеленных спальниках. Иченец, не смотря на твердое желание бросить курить, опять закурил. Я, лениво подбрасывая поленья в костер, исподтишка наблюдал за ним. Нет, не верил он в свою собственную версию о подземном роднике. Тревожный неуверенный взгляд выдавал его полностью. И как в подтверждение тому прозвучала неожиданная просьба:

   - Расскажи о Тянь-Шанской деве.

 Я вздрогнул.

• Думаешь, в тоннеле была она?

-     Ничего не думаю.

Я горько усмехнулся. Думал Володя и не о родниках. Он думал о том же, что и я, но признаться в этом не решался.

Уговаривать меня не пришлось. Я сам испытывал сильную потребность рассказывать историю, что услышал год  назад. Раньше я боялся показаться смешным, но, сейчас знал, что Иченец поверит.

• Сказка, -  начал я осторожно, - бред умирающего. -  дворовой фольклор с альпинистским оттенком.  Красивая легенда, рассказанная человеком, который давно умер.

    -   Не важно, - сказал Иченец, я просто хочу понять в какую жопу мы тут с тобой влипли.

    - Ну, если на то пошло… - я выдержал паузу, думая с чего бы начать. А потом, вылил ушат откровения сразу и вдруг, - слушай.

 

Иченец разгреб палкой угли, бросил в лунки несколько картофелин, укутавшись в спальник, прилег на траву.

        Мне не хотелось рассказывать, как моя мамочка мечтала из меня сделать великого спортсмена пловца в детстве. А когда не получилось в спорте,  решила, что мое призвание медицина. Терпеть не мог медицину. Я всегда хотел стать археологом. Однако, довольно властный характер мамы, которая в медицинских кругах города имела в то время не малый вес, способствовал, что меня, школьника, взяли санитаром  в больницу Скорой помощи города Алма-Аты. В отделение реанимации на оклад, аж, в сорок рублей.

     Нет, я не мыл клозеты. Заведующая реанимационным отделением, почему-то, проникшись доверием ко мне, поручала манипуляции, далекие от выноса «уток» из- под больных.  Мальчишкой я научился делать уколы и не только в ягодицу, но и в вену. Остальное пришло само собой.

      - Ты помнишь, когда я уходил в больницу, возвращался в школу утром с кривой физиономией.

      - Да, - сказал Иченец, помню, что ты где-то подрабатывал.

      - Не важно, -сказал я, - дурацкое было время. Хотя, я бы не сказал, что мне все это было в тягость. На работе я больше отдыхал, чем трудился. Психически, все эти тетки и дядьки угнетали. Висельники, инфарктники, отравленные, утопленные. Бабки с отеками и мужики с грыжами. Все орут, все требуют свое. Вот я им и помогал.   

       А как-то под вечер скорая привезла   сильно обмороженного мужика, лет сорока. Фамилия несчастного была Малинин, а звали, кажется, Виталий. Рассказывали, что нашли его в горах под лавиной. Помнишь небольшое мореное озеро под Озерным пиком?

Иченец утвердительно кивнул головой.  

• Шапка снега весом несколько сот тонн нависает в этом месте над тропой. Снег скапливается годами, а раз в сто лет спускается лавиной с хребта. Кто мог подумать о таком нелепом совпадении. Бедолагу завалило снегом. Общее охлаждение, перелом позвоночника, изуродованное, израненное тело.

Малинин весь вечер не приходил в сознание. Жуткий бред, стоны, бессвязные выкрики, страшные ругательства будоражили все отделение. И хотя организм еще цеплялся за жизнь, часы его были сочтены. Ординаторы и профессура умыли руки. Смерть – единственное, что могло облегчить его страдания.

Только уход. А я как раз на этом и специализировался.

К полночи Малинин затих. Предполагая худшее, я бросился к нему, но больной был еще жив, более того, пришел в себя. Ровнее стало дыхание, появился, удовлетворительный  пульс. Обрадованный внезапным улучшением в состоянии больного, я уже пытался позвать дежурного врача, как тихий голос остановил меня:

• Погоди юноша, не торопись, мне все равно никто уже не поможет.

 

Я присел рядом на кушетку.

• Позволь исповедаться, - сказал Малинин, – покаяться в грехе, что ношу при себе двадцать лет.

• Я не священник, - сказал я, – но выслушаю.

• Мне не нужен поп, - скривился Малинин, - я хочу поговорить с человеком. Дай мне руку.

Рука больного была холодной и мокрой. Белые ногти, синие пятна в разводах  на коже говорили о близкой кончине. Глаза ввалились, губы едва шевелились. Голос был тих, и каждое слово давалось ему с большим трудом. Между фразами Малинин делал долгие паузы, глубоко дышал, собираясь с силами

                                                       9

 

           «Все, что произошло со мной не случайность, - сказал он, - я знал и предвидел это. С тех пор, как Анна ушла в горы, ночами на привалах я чувствовал ее взгляд, слышал ее далекий смех. Она преследовала меня, напоминая о гибели, она была рядом везде, на ледниках и привалах, на неприступных вершинах и в межгорных долинах. Эта мука была гораздо тяжелее той, что испытываю я сейчас. Я знал, что нужно забыть горы, но с ними моя жизнь, моя работа. Вновь и вновь неведомые силы гнали меня к вечным снегам и перевал.  Но это все не так, не думай       

         В последний раз я догонял группу, вышедшую к пику Советских топографов за день до меня. Это было совместное восхождение с американскими альпинистами, и на него я возлагал большие надежды. Награды, звания, деньги и прочее. Но с самого начала мне не повезло. Не успел я пройти озеро, как у подножия пика Советов разразилась такая пурга, что и зимой в редкость. Из теплых вещей был на мне шерстяной свитер, да вязаная шапка. Тонкая штормовка, хоть и не пропускала ветер, но совершенно не грела. Колючий снег бил в лицо, сбивал с ног ветер. Идти становилось труднее с каждым шагом, и я  уже помышлял повернуть назад, как впереди увидел огонек. Пройдя вперед метров триста, обнаружил маленькую неказистую избушку, срубленную из стволов ели. На стук никто не ответил. Тогда я толкнул дверь.

         Дверь отворилась со скрипом, и я оказался в теплой уютной комнате.  Обычная комната, как из прошлого.  Неказистый стол с какой-то снедью на нем. В углу допотопная  железная кровать с шишечками на рамах и какая-то новогодняя атрибутика вокруг, хотя было лето.

        У порога стояла женщина в белом нарядном платье. В руках женщина сжимала колоду карт. Ее красота поразила меня. Очаровательное лицо, голубые глаза, чувственные губы, безупречная фигура античных изваяний. И, вдруг,  я узнал ее. Анка, Матвеева баба»

 

       « Кто такой Матвей и его баба»,- тогда в палате реанимации, осторожно поинтересовался я.

\

        Но Малинин не ответил, а продолжал: -

        «Я узнал свой рок сразу, но не хотел в это верить.

- Я ждала тебя, - сказала женщина.

- Кто ты? Она не была похожа на Анну, на ту Анну.

- А ты разве не узнал меня?

Что-то неуловимо знакомое было  и во всей окружающей обстановке. На грубом столе стояла древняя керосиновая лампа, дымящийся, черный от сажи казанок с разваренной картошкой, банка с еловой ветвью, украшенной самодельными новогодними игрушками. Аккуратно заправленная постель, табуреты, расшитые занавески на окнах. Чувство внезапной опасности шевельнулось где-то внутри, но видит бог, я потерял всякую осторожность, забыв о черном ангеле преследующем меня. Незнакомка, а может и знакомая из прошлого была привлекательна до безумия. Мой сон, безумие и рок. АННА. Я любил тебя, я имел тебя однажды силой. И я хочу тебя до сих пор.

  Мне сорок пять, я привык уже контролировать свои поступки, но мальчишеское желание диким зверем проснулось во мне вновь. Обладать ею, сейчас, сию минуту. Я протянул руки. Обнять ее, прижать к себе и целовать, целовать. Сделал шаг. Она улыбнулась загадочно с кокетством, прикрывая лицо веером карт.

- Не спеши, сначала сыграй со мной.

- Согласен, - сказал я.

- Но ставки будут высоки, - предупредила она мой порыв.

- Согласен, - повторил я нетерпеливо.

- Первая ставка – честь, вторая – душа, третья – жизнь.

- Банкуй! - почти выкрикнул я.

Я был не просто игрок, я был профессионал, катала. В победе не сомневался. Ее честь, душа, жизнь отныне будут принадлежать мне, возликовал я и вдруг…

- Ты проиграл. Мне честь и душу, - сказала она.

Разум мой помутился. Какая разница, чья душа кому принадлежит. Я был готов любить ее и умереть в ее объятьях. Бросившись на колени, я прижался лицом к ее ногам, заскользил губами по платью. Но что это!!! Холод, леденящий холод! Отшатнувшись, я посмотрел снизу верх и закричал в ужасе. Черно-желтое морщинистое лицо с отвратительными бородавками, глубокий провал рта, длинный горбатый нос, седые спутанные лохмы, как в насмешку прикрытые подвенечной фатой. Бог, мой! Передо мной была старуха!

- Ты проиграл мне, чего у тебя никогда не было, - гадко засмеялась старуха, - я отыграла у тебя свою честь и душу, некогда украденную у меня тобой. Жизнь – третья ставка.

• Отпусти, - взмолился я.

• Карты, Витун, счет любят. А сколько твоя жизнь стоит? Сто тысяч? Тысячу? Нет, ничего она не стоит. Видимость.

• Анна, - потеряв всякую надежду и опустив голову, произнес я, беря в руки колоду.

• Узнал, -  старуха как-то сникла, еще более потемнела лицом.

Но ее глаза, грустные глаза, молодые глаза той Анки. Анки, которую я когда-то очень давно, связанную по рукам и ногам имел в этой самой избушке.

И, Вдруг, эти глаза стали серыми и стеклянными, пустыми. Она засмеялась и потянулась ко мне.  Ее костлявые пальцы рванули меня за воротник.

– Ты проиграл мне свою жизнь!

Я бросился к выходу. Но, обернувшись, увидел кровавую цепочку следов за мной. Кровь сочилась из-под ступней. Я взялся рукой за косяк, и на косяке заалел красный отпечаток. Кровоточило все, к чему бы я ни прикасался, Подобно Мидасу, касанья, но не золотом,  а кровью.  Стены, подоконник, низкий потолок, порог.  Лужа крови разлилась по полу. Из-под стола, из окон, из дверей, из всех щелей вдруг потянулись ко мне человеческие руки. Разные руки - грубые, в мозолях и нежные, женские, чистые детские и корявые стариковские, знакомые и чужие. Это была расплата!  

  -   Я их всех убила, и  в этом виновен, ты, ВИТЯ! Зачем  ты  сделал из меня чудовище, - прошептала старуха….»

Больной тяжело задышал и закрыл глаза. Розовая пена обильно пошла через рот. Выгнулось струной обмороженное тело и застыло. Электронной сиреной взвыл монитор. Усталое сердце остановилось. В чем каялся Малинин, я не узнал. Эта тайна тогда умерла вместе с ним.

       

                                          10

 

Иченец внимательно слушал меня. Не перебивал, не торопил и только, когда я закончил, спросил как бы, между прочим:

• А про Анну ты сам придумал?

• Была нужда, - обиделся я. Приподнялся, растер затекшие ноги и тут сообразил. Анна - Нюрка суть одна и та же. МОГИЛА.

А потом я подумал, что мою бабушку зовут Баба Аня, что сестренку мою звать Аня. И только я и с моей подачи ее называют Аленкой. Ну не понравилось мне, старшему брату это имя. Назвал Аленкой. А баба Нюра, наша домохозяйка, а  Болейн, а Австрийская Анна, а ….

 

Иченец недоверчиво сморщился, посмотрел по сторонам, плотнее завернулся в спальник.

Непроглядная тьма стояла вокруг, словно мрак лабиринта выплеснулся на дно ущелья. Луна еще путешествовала где-то за хребтом. Звезды, обычно такие яркие, едва светили голубоватым холодом. Костер освещал только незначительное пространство, ограниченное невидимыми стенами. Заснули птицы, спрятались в норах зверьки, не пикировали на горящие угли, давно исчезнувшие мотыльки. Мы были одни. Никого на десяток  километров вокруг. Тихо трещали сухие поленья в костре, нежно шелестели листья на ветру, готовые оторваться от веток и падать, падать на холодную землю.

В котелке закипела вода. Раскрыв пачку чая, я высыпал четверть в кипяток. Принес кружки, протерев, поставил на каменный стол. Иченец выгреб печеную картошку из углей, разломал, обжигая пальцы, приготовился надкусить румяную корочку, как вдруг, на соседней поляне, где стоял крест, раздались шаги. Отчетливо затрещали ветки, зашуршали листья.

Кто-то бродил между елями, кружил по поляне. Я насторожился, вглядываясь в непроницаемый мрак.

• Слышишь? – спросил я шепотом.

• Слышу, - сказал Иченец, - несет кого-то нелегкая.

• Кто это?

• Увидим.

Но человек, а в том, что за кустарником скрывается именно человек, мы не сомневались, видно, не торопился подходить. Прошло три, пять, десять минут.

• Эй! - крикнул я.

Шаги стихли. Кто-то затаился за кустами. Потом быстро пошел прочь. Мы недоуменно переглянулись.

• Странно, - сказал Иченец.

• Здесь все странно, - подтвердил я, - тоннель-лагерь, Шапошников этот, Нюрка - Анна. А разгадка где-то рядом.

• Где? Под крестом в могиле?

• Да ну тебя! Помнишь, как болтали, что на озере утопленники по ночам кричат?

• Помню.

• А оказалось – утка - отайка.

• Слушай, давай не будем об этом.

• Давай, но ты же сам начал.

• Все равно не будем, а то у меня от этих совпадений голова кругом идет. Мы убежденные атеисты и на этом закончим.

Решив больше не возвращаться к щекотливой теме, отвлеклись на житейские мелочи. Чай с рафинадом, печенье, картошка. После чая даже сходили за водой к реке.

У реки было холодно. Резкий ветер нес с альпийских лугов запахи сухих трав и эдельвейсов, запахи наступающей зимы и снега. Река грохотала, выбрасывая вверх брызги,  и  серебрилась в свете выкатившейся из-за перевала луны. Здесь, среди невысоких, стелющихся по земле зарослей арчи было светлей и уходить не хотелось. Но холод гнал к костру, к палатке и теплым спальникам. Зачерпнув котелок ледяной воды, пошли обратно. Возвращаться страшновато, а что если неизвестный гость уже поджидает нас в палатке? Но на стоянке все оставалось по-прежнему. Палатка, застегнутая на все замки, спальники около костра, еда на каменном столе, все в целости.

В котелок набросали чищеной картошки, порезали лук. Когда картошка размякла, вывали банку тушеной говядины, добавили лавровый лист, перец. Супчик непритязательный в свое время названный Женькой Буркиным  «Белая ночь» Оставили томиться над костром.

-   Там мертвая лошадь у излучины лежит. Видел? - спросил Иченец.

Я видел труп лошади. Раздувшееся тело лежало в реке. Не совсем в реке, а только,  ногами в воде,  и не очень хорошо пахло. Поэтому воду я набрал из бокового притока. Не хотел говорить Вовке. Но раз он увидел….

-  Ну лежит и лежит, - едва не на крик сорвался я, - тебе какое дело! Спать давай!

- Давай,- сказал Иченец и стал собирать спальники, разбросанные вокруг костра.

Мне не хотелось спать. Было около девяти часов. Но тьма, поглотившая ущелье, словно наваливалась душным одеялом, тянула нас в палатку, в спальники в свое тепло. Мерцало созвездие Ориона и переливались Плеяды над ним.

-  Ладно, только суп на утро доварим, а то подгорит, - сказал,  я

Иченец приспособил к котелку супа, другой котелок с остывшим чаем. Затем,  подбросив сухих веток в огонь,  прилег, на спальник.

Я расположился на плоском гранитном валуне, подстелив под зад пустой рюкзак. Обломив сухую ветвь от собранного валежника, я стал помешивать угли под котелками. Суп кипел. Бело-розовая жидкость, аппетитно пахнущая тушёной говядиной, вздымалась пузырьками. Я подумал, что пора  забрасывать вермишель. Пакет с вермишелью лежал около палатки, мерах в трех от костра. Приподнявшись, я, вдруг, явно услышал, как испуганно застрекотав и зашелестев крыльями, сорвалась с места,  полетела проч.  какая-то птица. С той самой поляны. Подул ветер. Кусты, окружающие нашу стоянку заволновались, и стихли, поникнув. Иченец, открыл глаза, пошарив рукой в траве,  извлек кинжал. Был у нас такой кинжал. Немецкий с орлом и свастикой. Застыли.

Треск на поляне. Шаги. И не просто шаги. Кто-то решительно приближался к костру. Осторожно пошарив в траве, я нащупал рукоятку легкого туристского топорика. Иченец  положил кинжал перед собой на камень.

 

                                          11

 

• Кто там?- Разумеется, ничего более идиотского, я произнести не мог. Однако, крикнул, пустив петуха.

   И вдруг, голос мягкий, немного детский

• Заблудилась я, - раздалось из темноты.

   Я обернулся. Голос шел из за спины. Не от могилы, а от елей, кои окружали нашу полянку со стороны склона.  От сердца отлегло.

   Мы были готовы ко всему, ожидая, что сейчас на стоянке появится полусгнивший мертвец, восставший из могилы или что-то в этом роде. Но из мрака, отодвигая лапы ели, явилась девушка. Обычная красивая девушка, испуганная и дрожащая, слабая и беззащитная. Словно богиня из пены на брег.

• Так это ты бродила здесь битых два часа? – спросил Иченец.

• Я.

• Зачем?

Она не ответила. Осторожно ступая, словно по льду, подошла к нам. Одета девушка была довольно просто, в белый старомодный плащ с широкой накидкой. Светлые волосы свободно спадали ниже плеч, вились локонами. Лицо оставалось в тени, но и при слабом свете костра можно было безошибочно судить о его совершенстве. Ее движения были скованные. Казалось, ее знобило.  И была она на первый взгляд, какая-то странная, но тогда я ничуть не обратил на это внимание.

- В этих местах сложно заблудиться, сказал я.

Она не ответила, только туже завернулась в свои одеяния более похожие на лохмотья. Иченец,  накинул свою куртку ей на плечи. Она кивнула. Но  жест этот совсем не походил   на выражение признательности. Скорее на нечто противоположное. Тело ее вдруг как-то закаменело,  и куртка повисла на ее плечах, как на плечиках в гардеробе.

Она присела на острый и очень неудобный камень, который острием торчал между нами.  Я поспешил отодвинуться, предлагая ей место более удобное на толстом бревне,  ближе к костру. Но она, оставаясь на месте, только протянула ноги к свету огня, к теплу. Женщина была без обуви. Ее ступни алебастрово-белые на фоне вспышек огня, казались прозрачными. Красивые ножки балерины.

Но только  ноготки, на  очаровательных пальчиках  вдруг ожили. Что-то с ее ногтями происходило не-то. Не знаю почему, но именно босые ступни девушки привлекли мое внимание. Не грудь, не фигура, не роскошные волосы. Ногти ее пальцев, то чернели, то светлели, то удлинялись, совсем чуть-чуть, то приобретали обычные формы.

Я зажмурился, открыл глаза, встряхнул головой и отвернулся.

Черный купол темноты вокруг, поглотил ближайшие лапы елей и  кусты, поглотил небо и звезды. Только темно-красные угли костра и всполохи искр, летающих  в темноте по воле неожиданного ветерка и бабочки. Ночные, внезапно появившиеся бабочки . Откуда здесь в ноябре могут  быть бабочки?

- Кто ты? – спросил я.

- Я бабочка капустница. Упаду в огонь и умру, Хочешь?

- Не хочу, сказал я. Ты красивая. Но, странная. А почему босиком?

- Скарпетки  потеряла.

          Скарпетки? – старое название открытых туфелек. Так моя бабушка украинка называла босоножки. Но тогда я совершенно не думал об этом.

Она  была красива. Но неряшлива в одежде,  и без обуви, с грязными ногами. Какой-то балахон, какие-то обноски.  Однако лицо породистой дворянки. Высокие скулы, прямой нос, глаза бездонные с изумрудным оттенком. Губы не полные, но чувственные. Красивые ровные зубы. Густые волосы. И неуловимое выражение беззащитности не только в лице, но во всех ее жестах.

- Заблудилась!!!

- Что такое скарпетки? – спросил  Иченец.- Она не ответила. И я прмолчал.

Девушка мне нравилась. Но какой-то тяжелый запах тлена, вдруг я стал ощущать вокруг. А может и не тлена. Просто суп с тушёнкой, который варился у нас на костре,  вскипел и пеной выплеснулся на угли.

Я переставил котелок подальше от огня и отдал деревянную ложку Иченцу.

-  Суп будете? – спросил я дежурно

   Суп она есть не стала. «От супа отказалась»

   Но и мне было не до супа. Я представил, что, спустя какое-то время, нам предстоит укладываться спать. А, я как настоящий мужчина, отдам свой спальник незнакомке. Сам проведу ночь у костра, в тайне надеясь, что девушка сжалится над благородным юношей и пустит меня к себе. Мой геологический спальник в отличие от синтетического одноместного мешка Иченца, был двухместный, просторный и более теплый. Вот только ее ногти на стопах. Да и черт с ними! Показалось

Я смотрел на нее и все больше погружался в грезы предстоящей ночи. Да, я был еще не искушен женской лаской, и  странности девушки меня совсем не пугали. Кто она? Откуда пришла? Зачем? ОНА БЫЛА КРАСИВА.

Но я заметил, что и друг мой Иченец, внезапно воспылал надеждами на благорасположение дамы, активировал свое обаяние. Блин! Конкурент! Раньше он всегда отбивал у меня девчонок, с которыми я имел неосторожность знакомить своих товарищей.

Внезапно, мой молчаливый друг заговорил стихами, дурацкими стихами, но не своим голосом, а голосом чужим как тот Волька по велению старика Хотабыча на уроке географии:

 

В горах, в кромешной тьме ущелий,

Давно гуляешь ты одна,

Но, взгляд твой, милая улыбка,

Все так же радуют меня.

 

В моей душе ты разбудила

Огонь души и спору нет,

В ночи ты мне глаза открыла,

Явившись, словно солнца свет.

 

 Я от души расхохотался. Ничего более примитивного из уст своего друга я раньше не слышал. Раньше он и двух слов связать не мог. Однако его понесло.  Иченец, лукаво подмигнул и продолжил, опять чужим голосом:

 

                  Как-то рано утром психи одиночки

                  Мы собрались в горы собирать цветочки.

                  Но настала осень, небо затянулось,

                  И, познав запретное, мы домой вернулись.

 

   Потом, он что-то  стал судорожно записывать в блокноте, в моем блокноте. И лицо его в этот момент походило на трагическую маску афинского театра. Он не писал, он царапал ручкой по листкам и  что-то лепетал непонятное, как пьяный. Я подумал, что Иченец отхлебнул пару глотков из той фляжки со спиртом, которую мы прихватили в тоннеле. Но этого не могло быть. Не он, не я, крепче кваса, напитков не употребляли, потому, как в то время было нам  не более семнадцати лет.    Малолетки.

Иченец продолжал царапать в блокноте, отрешённо, с какой-то одержимостью и бубнил под нос. Девушка как-то подобралась, и вдруг, выхватила блокнот из рук  Иченца. Выхватила так, что часть блокнота, какие-то листки остались в его руках..

• Что вы делаете?! – воскликнул я, - Это стихи ...

     Она  посмотрела на меня, и в глазах ее заиграл безумный огонек.

Блокнот полетел в костер.

     «Сумасшедшая», - подумал я. Желание разговаривать, шутить, смеяться  и прочие мысли романтического характера, вдруг, начисто пропали.

По счастью, блокнот с первыми и последними шедеврами поэзии, вышедшей из-под пера Владимира Иченца, ударившись о перекладину, на которой висел котелок, отлетел в сторону. Блокнот не погиб, бесславно в пламени.

Иченец, молча поднял блокнот, встряхнув головой, вроде придя в себя от навождения,   засунул истрепанные листки в карман, насупился, стал мешать суп «Белая ночь», Который он вновь водружил над костром, и полностью сосредоточился над этим занятием. Несколько минут сидели молча. Исподтишка наблюдая за ней, я старался понять, откуда на нас свалилось такое «счастье». И больше мне ее не хотелось. Пауза затягивалась. Ситуация до предела была неловкой, но развязка наступила внезапно.

 

                                            12

 

Девушка вздрогнула всем телом, подняла голову и, глядя куда-то сквозь нас в пустоту, произнесла уже другим, неживым металлическим голосом:

- А где Женя?

- Какой Женя? – тихо спросил Иченец, поднося ко рту ложку с супом на пробу.

- КОТОРЫЙ МОЙ КРЕСТ ВОРОЧАЛ.

Горячий суп медленно закапал Володе на джинсы. Я ошарашено попытался натянуть на уши идиотскую улыбку, еще не осознав полностью смысл ее вопроса.

- Его с нами нет, - виновато выдавил Иченец.

- НЕТ? – девушка как-то вся подобралась и вдруг, расслабившись, на выдохе произнесла, - ОН ЗВАЛ МЕНЯ. Я ВСТАЛА. НЕ ПОЖАЛЕЛ БЫ ОБ ЭТОМ.

- Нюрка! – в ужасе прошептал я.

Она резко повернула ко мне голову. Лицо застыло, взгляд отяжелел. Рука повисла в воздухе

• ДЕТИ -  так же шепотом сказала  она,  а потом громче,- ДЕВСТВЕННИКИ! И расхохоталась

           Я в те годы девственником себя не считал, так как один раз уже целовался со своей одноклассницей на крыше девятиэтажки, правда в щеку и один раз в губы. А Иченец, оказывается наврал, что уже имеет опыт целоваться взасос. Возможно, это нас и спасло. 1973 год. Десятый классс.

   Ее замечание меня оскорбило, попытавшись, оправдаться, я открыл рот. Но тут взгляд мой упал на ее руки.

    Ее руки, кисти. Медленно, червями поползли по ее кистям вены, скрутились в жутком старческом артрите пальцы, почернели ногти. Потеряв привлекательность. Я взглянул на лицо. Ее лицо, вдруг ,  сморщилось  и одрябло, покрылось глубокими морщинами, стало мерзким до безобразия. Я не мог смотреть на ее лицо и опустив глаза. вновь посмотрел на ее ноги. Белые изящные ступни, тонкие пальчики и на ногти на пальцах. Ногти!  Нет, они не превратились в острые когти, как это положено по законам жанра. Они просто стали удлиняться и желтеть, закручиваясь длинной спиралью. Очень длинной.

Крик застыл в горле. Волосы зашевелились у меня на голове. Нервные мурашки побежали по телу. Я зажмурил глаза и тут же провалился в какой-то    серый туман.

                                         13

 

   Дикий холод вырвал меня из забытья. Было еще темно, но ночь была на исходе. Медленно порошил снег. Превратившийся в угли костер лениво переливался черно-красными и желтыми язычками. Над углями болтался котелок с выкипевшим подгоревшим супом. Иченец спал рядом, свернувшись калачиком. Снежинки, касаясь о его лицо, таяли, превращаясь в холодные капельки. Я подполз к нему, толкнул в плечо. Он открыл глаза, одурело посмотрел на меня, потом вокруг. Вытащил из кармана блокнот, полистав, сунул обратно.

- Сон или не сон? Ничего не понимаю, - пробормотал он, поднимаясь.

- Не сон, - тихо сказал я, - нас кто-то разыграл.

- Кто?

Я махнул рукой. Тупое равнодушие овладело мною. Страха не было. Хотелось одного - забраться в палатку, согреться и ни о чем не думать. Но спальники безнадежно отсырели, а на единственное сухое и тонкое одеяло надежд было мало.

- Пить будешь? – спросил я Володю.

- Откуда у тебя?

- Спирт. Из тоннеля.

- А-а-а, - сказал Иченец, - не отравимся?

- Медицинский.

- Тогда давай.

Я плеснул в кружки. Выпили по глотку. Запили холодным чаем. Приятное тепло расползлось внутри. В голове стало ясней, но еще немного трясло и слегка подташнивало. Ночной кошмар отодвинулся куда-то на второй план.

Светало. Стая сорок первыми вестниками хмурого рассвета устроила невообразимый скандал. Где-то далеко у дороги заворчал двигатель грузовика, послышались отдаленные голоса. Жизнь продолжалась. Вновь мы развели большой костер, но не успели приспособить над ним мокрые спальники, как услышали фырканье лошади, а через минуту на поляну выехал конный. Дряхлая, с выступающими ребрами кляча  была на последнем году жизни. Всадник в черном матросском бушлате, зеленой фуражке с кокардой лесника выглядел не лучше и находился в том возрасте, когда лишнии десять лет уже не имеют существенной разницы.

- Здорово живешь, молодежь, - сказал дед, - окоченели, сосульки.

Мы поздоровались. Дед, кряхтя, спешился, подошел к костру, протянул над огнем руки.

• Костерчик-то не положено, а ну как штраф выпишу, - дед хитро улыбнулся.

• Так это в сушь, дедушка, - ответил я, - а сейчас, какой там пожар?

• Не положено, - повторил дед, - ну да ладно. Грейтесь, зяблики.

Дед вытащил из кармана кисет, свернул цигарку, прикурил от огонька, с блаженством затянулся.

• Ночевали здесь?

Мы кивнули. Дед с удивлением посмотрел на нас.

• И не испугались?

• Всякое было, - сказал я осторожно.

• Дед недоверчиво поцокал языком.

• Много дураков на своем веку видел. Каких только подвигов спьяну не вытворяли, но, чтобы на «Нюркиной могиле» заночевать? Таких героев, первый раз вижу.

• На Нюркиной? – переспросил я.

• Коньячок, - сказал Иченец, доставая фляжку со спиртом, - согрейтесь, а мы чаек заварим.

Лесник, крякнув от удовольствия, сделал большой глоток прямо из горлышка. Закашлялся, покраснел, пустил слезу, вытер рот рукавом, заулыбался.

• Хорош коньячок. В свое время, мы такой напиток у охраны меняли. Сейчас, что казенная. Тьфу. Дрянь. Одна вода.

• Пейте, если хотите, - предложил я.

• И на том спасибо, сохрани вас Господь, зяблики. А насчет Нюрки скажу. Держитесь вы отсюда подальше. Сколько здесь сгинуло. Вон недавно, аккурат года два назад, мужики по верху трубы тянули. Выдернул один крест, леший его поймет, зачем, в вагончик, свою  подсобку притащил, так в тот же день его трубой в лепешку раздавило. Крест-то я обратно после того принес, но подсобка, видать уже мечена была. Так в обед в обрыв и катнулась. Народу сколь покалечило!

Я откупорил банку со сгущенкой, но дед отказался.

• Своя корова есть, - сказал он, выпил еще, - Вчера  вас не заметил, так бы погнал

• Мы вчера в тоннеле весь день были.

• В тоннеле? – удивился дед, - ну герои. Туда и местные не заглядывают. Лагерь там под землей для смертников. А сейчас Нюрка с Шапошниковым встречаются.

- С Шапошниковым? – спросил Иченец.

• Мужик Нюркин. Да вы, видать, и впрямь, как с того света. Не знаете ничего.

- Не знаем дедушка, расскажи.

• Рассказывать долго, - сказал дед, - есть вот у меня листы в папочках. Там все и записано. Оставил мне их Григорий – учитель был здесь такой. Заказал перед смертью хранить. Тут. Говорит, история наша. Без истории нет человека. Григорий-то давно помер, еще при Никите, а история лежит, что ей сделается.

• Отдайте нам эти листы, - взмолился я, - ну, пожалуйста.

Дед почесал затылок.

• И, правда, на кой они мне. Помру – пропадут. Ладно, заходите после полудня. Второй дом от дороги найдете. Спросите деда Филимона. Меня здесь каждая собака знает, – дед Филимон встал, тяжело взобрался на лошадь.

• Вот тебе и сказка, - сказал я Иченецу, когда лесник скрылся в полосе тумана. Иченец по своей привычке ничего не ответил.

Встряхнув пустую фляжку,  я бросил ее в рюкзак.

 

Записки бывшего сельского учителя Григория Сергеевича Белакова нам удалось получить только к вечеру. Дед Филимон, вернувшись навеселе, вдруг заупрямился, но потом согласился отдать рукописи за трояк. (Три рубля.) По тем временам бутылка водки стоила 3рубля 62 копейки. Тридцать с лишнем листов, пара ученических тетрадей, исписанных мелким убористым почерком, я прочитал и  засомневался стоит ли публикаовать эти записки. Ведь, никто не поверит. Да и времена были коммунистические. Атиеизм.

                                       

                                          Чась  2

 

                                            1

 

Тридцать листов, две ученические тетради, исписанные мелким ровным почерком, легли перед нами на стол. Я открыл первую страницу

Я не должен был бы освещать все это, тем более, что самого учителя  Белакова по официальным данным, как учителя в поселке никогда не было. А может и был. Живых свидетелей не осталось  Кто писал дневники и где эти дневники?  После пожара на моей даче, увы, они исчезли, как сгорела моя археологическая коллекция артефактов.  С тех пор я никогда не задавался целью найти и установить личность свидетелей, живших в поселке и знающих Нюрку. Скорее всего, их уже нет в живых. Много лет прошло, Однако, скопированные записи поселкового учителя сохранились в моих записях и я в обработке постараюсь их воспроизвести. Иначе откуда в фольклоре наших альпинистов начиная с  50 – 60 х годов затрагивается тематика «Тянь-Шаньской девы»

Эта история, которая с полным правом претендует на достоверность, так как произошла с людьми вполне реальными и подтверждена многочисленными фактами, уходит корнями в далекое прошлое. Во времена таинственные, запутанные и вместе с тем ясные и открытые. Молодой была преображенная страна, кипящая энтузиазмом великих свершений, созидающая счастье одних на костях, боли и муках других. Огромные, страшные жернова социальных перемен под триумфальные марши день и ночь перемалывали человеческие судьбы, выбирая лучшие, ввергая их в пучину невыносимых страданий, разбрасывая обездоленных и бесправных по всему свету.

 

                                           2

 

«Поселок, затерянный среди диких хребтов Заилийского Алатау, выросший на месте старого казахского аула, был еще тогда очень мал и располагался гораздо южнее нынешнего, вместе слияния двух бурных речушек, рожденных талыми снегами. Помимо коренных жителей казахов, жили в поселки русские, украинца, белорусы, поселившиеся здесь еще со столыпинских времен. Жили тихо, дружно, с верой в человеческую добродетель и светлое будущее. Когда пришло время создавать колхоз, колхоз создали. Жить стало сложнее, но не бедствовали. Тяготы сносили стойко, с упорством. Глобальные события, происходившие в стране, были далеки от них, и только изредка с отзвуками политических катаклизмов в поселке появлялись ссыльные. Ссыльные, пожив в поселке год, другой, отбыв срок, исчезали, и никто из жителей не обращал на это внимание. Чужие люди, чужая жизнь, чужие заботы.  Некоторые из ссыльных оставались, растворяясь среди жителей поселка, пускали корни, обзаводились семьями, обустраивались, становились «своими».

Нюрка была из тех, кто остался, но в отличие от других «своей» не стала. В чем заключалась причина ее отчуждения? Может, в том, что не походила она на других ссыльных и спецпереселенцев, побывавших в поселке до нее и после. Может, оттого, что оставалась всегда сама собой и сама по себе. Прекрасной, дикой рысью. Независимой, надменной, холодной, уверенной в своих возможностях. В ее облике было много еще по-детски хрупкого, незавершенного. Худая, но ладная фигурка, длинные ноги со слегка угловатыми и  выпирающими вперед, как у подростков коленками. Светлое лицо, голубые бантики под цвет глаз, копна светлых волос. И вместе с тем, что-то неуловимое подчеркивало в ней какую-то взрослость, жизненную искушенность. Глаза? Да, именно глаза, в едва заметной сеточке ранних морщинок. Усталые  непонятные глаза, не злые, но и не добрые, возможно, гордые, возможно, властные, а то и пустые. Глаза, отрешенные, словно случайно позаимствованные у кого-то другого, чужие.

Поселилась Нюрка у Марзии,  трогательно доброй и суетливой казашки, принявшей девушку по-матерински ласково. Марзия жила одна в ветхом рубленом домике на окраине поселка. Жила бедно и не прихотливо. Несколько лет назад двое сыновей Марзии ушли в горы с отарой и не вернулись. Спустя год, не справившись с горем, усох и умер ее муж Кунанбай. И потому все хорошее, что накопилось в душе у Марзии, она отдала Нюрке. Необразованная, но достигшая самых высоких ступеней народной мудрости, Марзия пронесла эту мудрость через всю свою нелегкую жизнь. Сама, испив полную пиалу горя, она остро чувствовала горе других и старалась насколько хватало ее, не затрагивать болезненных струн Нюркиного прошлого. Впрочем, о Нюркином прошлом никто в поселке, кроме уполномоченного не знал и до поры особо не интересовался. Сама Нюрка молчала. Ее прошлое принадлежало только ей одной. И даже в минуты острых приливов тоски, она старалась уединиться, уйти, укрыться от чужого взора и молчать.

Работы Нюрка не чуралась. Чем могла, тем помогла старухе по хозяйству. Сено, ягнята, стирка, уборка, мытье, обед. Немного шила, немного вязала. Знала целебные травы не хуже фельдшера, а то и лучше. Настойки, мази, отвары. Уйдет в горы в цветущее разнотравье джайляо, отыщет одной ей известные корешки-лепестки, высушит, настоит. Марзия в город свезет, продаст. Охотно горожане те травы брали. Вот только поселковые к ней не шли. Боялись «Пришлой девки с колдовскими глазами».

Так они и жили. Один день как две капли напоминал другой и ничего, казалось, не предвещало каких-либо изменений в ее судьбе Нюрки, но перед самой войной произошли события, о которых стоит рассказать подробнее.

                                          

                                               3

В то время Старый уполномоченный  перевелся  на новую должность в город, а на его место из района пришел другой. Новый уполномоченный Левашов был молод, самонадеян, полон оптимизма и глуповат. Обладая заурядной внешностью, он вполне мог затеряться в толпе себе подобных. Но в поселке всегда подтянутый служака сразу стал фигурой первой величины. С его назначением, кроме явных врагов советской власти, какими до сих пор считались ссыльные, появились и тайные, из числа самих жителей поселка. И такая карусель закрутилась. Вредительские акции, направленные на снижение удоев, яйценосности, плодовитости, атмосфера психоза, ночные броски по ущелью, неожиданные аресты и допросы. Первым забрали председателя Николая Николаевича Газе, за ним конюха Егора за лишку колхозного сена, Даирбаева Нурлана, вообще неизвестно за что. Дошла очередь и до Марзии.

А дело было ночью. Проснулась старуха от громкого стука в дверь, сползла с топчана, прошлепала к двери.

- Кого шайтан несет?

- Открывай, старая, Левашов!

Открыла. Хмурый Левашов ввалился через порог, распространяя по комнате терпкий запах чеснока. Марзия быстро задернула занавеску, за которой спала Нюрка.

- Прячешь кого?

- Девку не трогай, намаялась за день.

Левашов хмыкнул, постоял с минуту, переваливаясь с пяток на носки, поскрипывая хромовыми сапогами, потом присел на край табурета.

- Вот что, старая, контру ты вырастила. Сведения у меня, а значит, сама ты являешься врагом трудового крестьянства.

- Аллах с тобой? – Марзия покосилась на занавеску, - сирота.  В чем она виновата?

Левашов отрицательно покачал головой.

- Я не о ней. С гражданкой разговор будет особый. Я о тебе, старая. Дуру мне тут не играй. С товарищем Левашовым этот факт не пройдет. Рассказывай, где сыны твои?

- Ты что? Погибли они! Под лавиной погибли!

- А кто сынов твоих мертвыми видел? Куда отара колхозная делась? За кордон угнали? Отвечай! – Левашов стукнул по столу. От этих страшных слов застыла Марзия. Застучало в висках, сжалось в мучительном спазме материнское сердце, подкосились слабые ноги.

- Отрек, - тихо сказала она и тяжело повалилась на пол.

Отбросив табурет в сторону, переступив через распластавшуюся на полу старуху, Левашов шагнул к занавеске. Нюрка не спала.

- Слышала.

- Слышала. Ложь все.

Левашов расплылся в улыбке.

- Я с этим соглашусь только после нашего рандеву.

Нюрка побледнела, сжала кулаки.

- Как вы смеете.

- Смею, и не советую упираться. Свое я не упущу.

- Вы, вы нечистый человек.

- Чистый, нечистый, - это мое дело, - Итак завтра в восемь у сыпучки.

- А если я не приду?

- Не советую, - взяв под козырек, Левашов резко повернулся на каблуках и вышел вон.

Нюрка опустилась над старухой. Погладила шершавую щеку.

- Вам лучше, апа. Я так испугалась за вас.

- Он погубит тебя, - прошептала Марзия, - не ходи к нему. Он злой. Не человек он – шакал.

- Тогда он погубит вас, - ответила Нюрка, - они это умеют делать. Меня все равно силой возьмет, не у сыпучки, так в камере. Я враг, он борец. Ему и вера.

- Нет, сказала Марзия, - не позволю. Голова моя в сединах, дочка, сердце устало жить. К родным своим хочу. Умирать пора. Родные ждут меня и следят за мной. Что скажу я им, если свой и их позор твоим бесчестьем искуплю. Я самому Сталину напишу. Он послушает старую женщину.

- Не послушает, апа, - Нюрка прижалась к Марзие и тихо заплакала.

Они долго еще сидели так на полу, обнявшись, говорили о многом. О чем, неизвестно. Возможно, о чем-то очень важном для них обеих. Молчали, прислушиваясь к стрекотанию кузнечиков. А на следующий день, тайно от Марзии, Нюрка ушла к сыпучке.

 

                                            4

 

В тот день Алишеру Кенжебаеву не повезло. Возвращаясь с отгона в верховьях Кумбель-Су, он подвернул ногу. Нога сильно распухла, и каждый шаг вызывал мучительные боли. Злой на весь мир, особенно на Талгата, предложившего еще утром оставить лошадь на отгоне, Алишер

доковылял до окраины поселка только к вечеру. Его мучил голод, но усталость и боль заставили юношу сделать последний короткий привал у родника. Расположившись на траве, сняв сапоги и размотав портянки, Алишер с наслаждением опустил горящую ногу в родник. Ледяная вода тысячами мелких иголочек коснулась кожи, притупила боль. Достав из кармана смятую папиросу, он глубоко затянулся едким дымом, отвалился на спину. Солнце садилось. Теряющий прозрачность воздух потяжелел. Потемнели пирамиды тянь-шаньских елей, сливаясь в единую сине-зеленую массу. Ярким розовым светом вспыхнули снега на вершинах. «Надо идти», - подумал юноша. Подтянулся, посмотрел на дорогу, и только сейчас на повороте, под сыпучкой увидел женщину. Женщина  стояла неподвижно, склонив голову, опустив руки вдоль туловища. Свежий ветер осторожно трепал ее волосы, края легкого платья. Бледное лицо. Лицо маской, безликое. «Ссыльная, - подумал Алишер, признав в женщине Нюрку, - от людей хоронится» Он часто встречал ее в окрестностях поселка одну. Нюрка ему нравилась, но заговорить с ней он не решался. Каждый раз, при ее приближении, юношу охватывала робость, почти суеверный страх. Подобные же чувства испытывали к Нюрке и другие поселковые парни.

         Не раз замечал он, как скалятся, поджав хвост, сторожевые псы, как беспокойно ведут себя в ее присутствии лошади. Неестественность Нюрки пугала не только людей, но и животных. Алишеру не хотелось просить ее о помощи, но, расслабившись на отдыхе, он понял, что совсем не может идти, а Нюрка могла позвать кого из поселка. Преодолевая предательский стук в груди, и отгоняя, прочь охватившее его волнение, он приподнялся, опираясь на суковатую палку. «Эй!», - хотел, было крикнуть юноша, но вовремя спохватился. Из-за поворота показался человек в милицейской форме. «Уполномоченный, - Алишер прикрыл рот рукой, - ну с этим мне встречаться не к чему, будь я трижды калека», - решил он, отступая за куст облепихи.

 

Увидев Нюрку, Левашов остановился метрах в десяти от нее. Важно заложил руки за спину, «Чего это они здесь потеряли?», - Алишера охватило жгучее любопытство. Удобней расположившись за кустом, он приготовился наблюдать. Отсюда был хорошо виден участок дороги со странной парой, да и слова доносились отчетливо.

- Пришла, - не то спросил, не то просто сказал Левашов.

Нюрка подняла голову. Алишеру показалось, что она улыбнулась, но улыбнулась страшно.

- Ты хочешь спать со мной? Тогда ты ставишь старуху?

От неожиданности сказанного Алишер крякнул.

Глаза Левашова сверкнули и, потухнув, стали бесцветными.

- Глупая баба. Ну, причем тут старуха? – медленно, почти по слогам, сказал он и сделал шаг к ней.

- Стой, - сказала Нюрка, поднимая руку, - ты не ответил.

И странно, Левашов вдруг обмяк, нехотя повиновался. Внутренняя борьба отразилась на его лице. Таким Алишер его еще не видел.

- Хочу и буду, - голос Левашова дрогнул, но тут же принял нагловатый оттенок. Словно устыдившись минутной слабости, уполномоченный рассмеялся.

«Сволочь», - подумал Алишер, но вмешиваться не стал.

- Не жалко? – спросила Нюрка.

- Кого? Тебя, контра? Или эту корягу Марзию? Вас давить надо.

- Тогда ты умрешь немедля, - сказала Нюрка металлическим голосом.

Рука Левашова невольно поползла к кобуре.

- Пугаешь, - сказал он, - я тебя ногтем, я тебя …

он не успел договорить. Внезапный грохот сотряс воздух. Из своего укрытия Алишер увидел, как огромный подточенный ветром и дождями осколок скалы на верху сыпучки, отделившись от вершины, покатился вниз, увлекая за собой массу камней. Левашов закричал что-то, шарахнулся в сторону. Но было поздно. Первый камень угодил ему в поясницу, второй в голову. Охнув, он упал на колени, хотел приподняться. Не смог.

- Ведьма! – вдруг страшно закричал он, выхватывая наган. Нюрка не шелохнулась. Три выстрела, сделанные почти в упор, поглотил шум камнепада. Сыпучка ожила, каждым своим камнем двинулась вниз. Туча пыли взметнулась к хребтам ущелья, закрывая страшную картину трагедии.

Забыв о боли в растянутой лодыжке, глотая пыль, Алишер бросился к осыпи. Споткнулся, упал, перевернулся через голову. Когда он поднялся, грохот прекратился, пыль осела, и первое, что он увидел, была Нюрка. Нюрка стояла в том же месте, в той же позе. Без единой царапины. Зловещий каменный язык, заваливший дорогу более чем метровым слоем щебня и валунов, раздвоился, оставив нетронутым пространство, где стояла девушка.

- Жива! – воскликнул Алишер, обхватывая ее за плечи и разворачивая к себе, - я, я …, - он зажмурился.

Перед ним была не Нюрка. Дряблая кожа, густая сеть глубоких морщин, запавшие под густыми, седыми бровями глаза, беззубый рот.

- А-а-а!!! – закричал юноша, бросаясь назад, но на ходу обернулся, увидел все тот же молодой красивый профиль, те же глаза, губы, нос. Остановился, передернул обалдело плечами. С досады плюнул на дорогу и безобидно выругался. Ему вдруг захотелось спрятаться, расплакаться, но он вспомнил о Левашове.

Пройдя немного вверх по осыпи, Алишер обнаружил торчащую из-под обломков руку. Торопливо принялся разгребать завал. Скоро показалась вторая рука, а за ней голова, распухшая, посиневшая от кровоподтеков со слипшимися в крови волосами. Все лицо Левашова представляло собой единую, страшную рану, но он был еще жив. С трудом, уполномоченный приподнял то, что раньше было его веками, обреченно посмотрел на юношу, мучительно вздохнул.

- Ведьма, - тихо прошептали губы, - ведьма она, боже праведный, - голова Левашова упала на бок, поплыли вверх глазные яблоки, застыли зрачки, устремленные в неопределенность.

Не поднимаясь с колен, Алишер отполз назад, навалился животом на гладкий валун. К горлу подкатил тяжелый комок. Его стошнило. Когда юноша пришел в себя, Нюрка уже медленно шла по направлению к поселку.

Стремительно опускалась ночь. В поселке один за другим зажигались маячками огни керосиновых ламп. Фантастические тени поползли по ущелью, коснулись холодной осыпи с мертвой головой в центре, понеслись дальше в пространство.

- Ведьма, - повторил Алишер слова покойника, и, только сейчас осознав весь смысл этой короткой фразы, в ужасе закричал протяжно на одной ноте. И скалы, отбросив  эхом этот вопль, повторили его на разные лады.

                                              5

 

О странном происшествии у сыпучки в поселке узнали в тот же вечер. Тотчас отправили человека в район и скопом бросились разгребать завал. Работу прекратили глубокой ночью, когда извлекли тело Левашова, но расходиться по домам не торопились. Всех интересовали подробности. Нашли Алишера Кенжебаева, стали расспрашивать, но беднягу трясла лихорадка, поднялась температура. Бабка Лукинична напоила больного крепким самогоном и поэтому ничего вразумительно кроме, как что,  ссыльная Анна вовсе не ссыльная, а не иначе как ведьма, Алишер поведать не мог. Пошли к Нюрке, но Марзия никого не допустила к своей жиличке. Народ недоумевал. Поползли нелепые слухи, злые домыслы. А утром приехали из района пятеро в штатском. Долго бродили вокруг сыпучки, потом уехали, забрав с собой Нюрку, Алишера и тело Левашова.

Алишер Кенжебаев  вернулся через неделю и как на духу рассказал все, что видел и слышал в тот злополучный вечер. Некоторые только посмеялись над фантазиями юноши, а некоторые, к сожалению, их оказалось большинство, приняли рассказ за истину. И когда, спустя месяц отпустили Нюрку, встретили ее не то, чтобы с недоверием, скорее враждебно. «Ведьма, - сказали люди, - колдунья» Знали, конечно, все, какое опасное место сыпучка. Знали, и как коров в прошлом году завалило и как еще раньше трактор в речку смело, но этот случай был особый. Буквально все подтверждало сей странный вывод. Нюркина нелюдимость, тайное прошлое, увлечение травами, из которых готовились не иначе как колдовские снадобья, чувство неловкости, необъяснимого страха у селян в ее присутствии – все в совокупности представляло собой набор качеств, издревле соответствующий зловещему лику колдуньи.

Первыми дразниться стали дети, наслушавшись взрослых разговоров. Взрослые сначала только отворачивались, потом при встрече на другую сторону улицы переходить стали. Бабы бросали вслед едкие замечания, а кое-кто и камень в окошко поздней ночью. Марзия к тому времени надолго слегла, да так и не поднялась более. С ее смертью оборвалась последняя ниточка, связывающая Нюрку с сельчанами. Жизнь стала невыносима, и, кто знает, выдержала ли Нюрка эти испытания, но началась война.

 

Мобилизация, беженцы, эвакуированные, переселенцы, похоронки, голод, слезы. Не до Нюрки стало. А Нюрка тихо жила в том же домике, что остался ей от Марзии. Жила как прежде, только работать, пошла в лесхоз. На продаже трав не прокормишься. Работала она усердно, но без задора. Дотянет до вечера, к себе спешит. Укроется от чужого взора, занавесив окошко, лампу зажжет, окунется в мысли тяжелые, думает, думает. Левашова ей уже больше не припоминали. Все в поселке перевернулось. Терпимее к горю, люди стали. И забыть бы все это наваждение, однако не пришлось.

 

                                          6

 

Отгремела Отечественная. Вернулись в поселок мужики, опаленные дымом войны, нашпигованные железом, обласканные смертью, привыкшие к фронтовой вольности. Вернулись не все. Сколько их полегло на полях Российских, сколько вдов молодых, да невест осталось! Бабий век в бабьем царстве. Зависть к тем, кто дождался и слезы по ночам в подушку. Отчаяние с тоской наполовину. Разборчивы женихи стали. Вот тогда про Нюрку опять заговорили.

С годами Нюрка стала еще краше. Исчезла угловатость, порывистость в движениях. Все в ее образе вызывало пьянящее желание, как вызывает невиданная тайна запретного плода. Здоровое тело манило, и вместе с тем вызывало тревогу, страх, ощущение опасности, а потому было еще более привлекательно. Красота двояка. Кому счастьем обернется, а для кого горем выплеснется. Подхватят эту красоту нехорошие руки, закрутят в паутине сплетен и бросят на пыльную дорогу под грязные сапоги путников. Может, знала Нюрка эту горькую истину, всячески скрывая в себе все то, что могло бы обратить на нее внимание. Скрывала напрасно. Желание вызывало само ее естество. Само естество выделило ее среди поселковых женщин, вознесло на высоты, недосягаемые для них. И как горькое следствие породило злобу и ненависть в сердцах соперниц, выплеснуло наружу забытое.

А началось все в 1947 году, когда вернулся домой Степан Дарьин мужик. Ушел Степан на срочную еще до войны, безусым юнцом, сразу после свадьбы, задолго до событий у сыпучки, а вернулся при орденах и звездах, бравым артиллерийским капитаном. Не было счастью Дарьиному предела, ведь девять лет как ждала. Дождалась. Но увидел капитан Нюрку и словно ошалел. Что ему Дашины слезы, не любит он больше Дашу. Что между ними было? Ни дома своего, ни детей нарожать не успели. Месяц медовый до призыва и то не полный. Молодой в то время был, глупый, а что сватался, отец, царствие ему небесное, настоял. Ушел Степан от Даши через три дня после возвращения. Пришел к Нюрке, в любви признался. Но не пустила его Нюрка. Выгнала, словно знала, чем для нее чужое горе обернется. Запил тогда Степан горькую. Зальет для храбрости, и к Нюрке под окно скрестись. Полгода ходил, да без толку. А однажды в сильный снегопад упал пьяный в сугроб на дороге, недалеко от Нюркиного домика, так и замерз.

После того Нюрке и вовсе житья не стало. Бабы извели, дети задразнили. Уехать бы ей из поселка. Срок давно истек, но, что-то держало ее в этом затерянном среди гор селении.

 

                                            7

 

Постановление о строительстве в ущелье каскадных гидроэлектростанций всколыхнуло весь поселок. Ворвался в тишину казахстанской глубинки грохот и лязг тяжелой техники. Поползли по предгорьям мощные экскаваторы, краны. Потянулись в ущелья к снежникам, перевалам трубы, лини высоковольтной. Встали сторожами горных хребтов железные опоры, а с ними сторожа - вышки деревянные за колючей проволокой с солдатами.

Пришли новые люди в ущелье. Кто против воли своей, кто добровольно. Романтики гор альпинисты и бесшабашные трудяги,  партийные ответственные работники и темные личности, ловцы удачи, случайные люди. Пришли в поселок, ломая в одночасье, многолетний жизненный уклад гор, насаждая свои жестокие законы. Законы большого цивилизованного лагеря строителей коммунизма.

 

Шофер Матвей Шапошников появился в поселке спустя месяц после начала строительства. Далекий от каких-либо великих идей, сдержанный,  и, в меру, рассудительный,  с острым умом, неприхотливый Матвей как-то незаметно выделился в своей среде. Разгульная шоферня признала в нем своего вожака, хотя сам Матвей к лидерству не стремился. В то время ему было около тридцати. Крупного телосложения, с короткой стрижкой, серыми глазами, гладковыбритым подбородком и прочими достоинствами портрета красавца-мужчины, которыми многие авторы наделяют своих литературных героев, дабы показать их мужественность и сильных характер. Но Шапошников был не литературный герой. Именно таким он был в жизни. Таким его и увидела впервые Нюрка.

                                          

                                             8

 

Как-то под вечер возвращалась она из лесхоза. Небо хмурилось, играло тучами, вспыхивало недалекими зарницами. Ветер гнул верхушки елей, завывал, путался между скал. Неуютными казались горы, мрачными, отталкивающими. Нюрка торопилась. Вдруг, раздался позади шум мотора, визг тормозов. Новенький ЗИС остановился на обочине.

- В поселок? Садись, подвезу, – водитель распахнул дверцу кабины.

Нюрка молча устроилась рядом.

- Ты откуда такая? – спросил водитель.

Нюрка пожала плечами, не ответила.

- Молчишь? Твое дело, – сказал парень, натянув кепку, и сосредоточив внимание на дороге.

Первые капли дождя шлепнулись о лобовое стекло, разлетелись большими водяными кляксами.

- Надо спешить, - водитель до предела выжал газ, - ливень пойдет, мосту капут. Застрянем здесь.

Искоса Нюрка посмотрела на него. «Спокойный парень, - отметила она, - не похож на этих водил - похабников. Тем, бесстыжим одно на уме»

Заметив ее взгляд, водитель усмехнулся, стал насвистывать популярный мотивчик. Смутившись, Нюрка повернулась к окну. Дождь усилился, незаметно перешел в ливень. Намокшая кабина «ЗИСа» перестала оглушительно скрипеть, но кидать машину стало больше. Урчание мотора, шум дождя, убегающая под колеса лента разбухшей дороги. Почему-то вдруг Нюрке захотелось, чтобы парень сказал еще что-нибудь, неважно что, но обязательно сказал. Водитель молчал, словно забыв о попутчице. И ей стало очень грустно, обидно. Она надула губы, но тот момент машину подбросило на ухабе, чихнул мотор и заглох. Накинув на голову кожаную куртку, водитель выпрыгнул под дождь. Крутанул ручку стартера. Мотор не заводился. Крутанул еще. Открыв капот, порылся в моторе. Дождь хлестал  во всю. Холодные брызги летели в кабину. Река, грохочущая на дне ущелья, вышла из берегов, потемнела от грязи, перебрасывала с места на место, шутя, волокла за собой каменные глыбы.

- Приехали, - сказал водитель.

Нюрка посмотрела на него, потом вниз на речку.

- Уходить надо, Сель, - сказала она.

- Гляди-ка заговорила, - улыбнулся парень, - ты иди. Я тут с мотором немного.

- Пропадешь, - сказала Нюрка.

- Машина пропадет. Новая еще, - водитель ударил ребром ладони по капоту.

- Как хочешь, - Нюрка соскочила с подножки. Прошла вперед несколько метров, остановилась, - Тебя как звать-то?

- Матвей, - ответил парень, - будешь в поселке, передай.

Нюрка была уже высоко на склоне, когда внезапная волна холодного ветра ударила в спину. Дрогнули скалы. Матвей, все еще капающийся с мотором, поднял голову. Что-то невообразимое произошло в верховьях ущелья. Огромное черное марево, захлестнув холмы, с чудовищной скоростью понеслось вниз, прямо на него. Рухнула в речку переломленной спичкой вековая Тянь-Шанская ель, обнажая, толстые паучьи корни, встала дыбом, закружилась в водовороте, за ней, другая, потом еще и еще. Согнувшись вдвое, исчезла в пучине опора высоковольтной. С треском полетели в стороны бревна моста, покосилась железобетонная дамба. Рассуждать, не было времени. Шансов на спасение почти не оставалось. Откинув инструмент, Матвей бросился вверх, нагнал Нюрку, схватил ее за руку, потащил дальше. Мелкие камешки больно били по спине, заливал глаза ливень, закладывало уши. Горы превратились в сплошной ад, но они упорно карабкались по склону все выше и выше. И только, когда ослабевшая Нюрка без сил упала на траву, Матвей позволил себе оглянуться назад. На том месте, где только что стоял его «ЗИС», бушевал грязевой поток, подбрасывая вверх, словно теннисные мячи, валуны величиной с дом, перемалывая в щепки  стволы деревьев.

- Светопреставление, - пробормотал растерянно Матвей.

- Пойдем, - отдышавшись, сказала Нюрка.

- Куда? – спросил Матвей, - в поселок нам не попасть.

- Пойдем, я знаю.

Они миновали большую скалу, пробравшись через заросли арчи и,   обойдя небольшую осыпь, поднялись вверх, метров на сто. Наконец Нюрка вывела Матвея на хорошо утрамбованную площадку. Здесь в глубине горы зияло широкое отверстие тоннеля. Отодвинув тяжелую металлическую решетку, они вошли под его своды. Черный ход представлял собой единую, огромных размеров, бетонную трубу с множеством ответвлений, уходящих куда-то во чрево горы. У входа валялось много сухих досок из-под опалубки. Слой сухих опилок пружинил под ногами. Вниз, к горе от площадки тянулся укатанный серпантин.

- Что за конструкция?

- Не знаю. Они вон строят, - Нюрка кивнула в сторону лагеря.

- А-а-а, - понимающе протянул Матвей, словно действительно понял назначение этого странного сооружения. Зажег спичку, прошел вглубь, немного постоял, вернулся.

Нюрка собрала доски, подгребла опилки. Костер разгорелся сразу. Весело затрещало сухое дерево.

- Дождь кончился. Разъяснивается, - сказал Матвей.

- Это плохо.

- Почему?

- Холодно будет.

- Замерзла?

Нюрка кивнула.

- И то верно, мокрая вся насквозь. Держи, - стянув с себя кожанку, Матвей кинул ее Нюрке, - переодевайся. Непромокаемая.

- А ты? – спросила Нюрка.

- Постою снаружи.

- Я не о том.

- И я не о том, - сказал Матвей и шагнул к выходу.

Нюрка сняла мокрое платье. Белье, приспособила над костром. Кожанка Матвея была теплая и хранила его запах. Запах незнакомый, манящий.

- Матвей, - позвала она.

Матвей не отозвался. Она выглянула наружу. Было темно. Грозди близких звезд, какие можно увидеть только в горах, светили холодным безликим светом. Матвей курил метрах в десяти, устроившись на бетонном надолбе. На фоне темно-синего неба четко выделялся его силуэт, подпрыгивал огонек папиросы. «Никого вокруг. Он и я» - подумала Нюрка,  и вдруг, внезапная волна расположения к этому человеку захлестнула ее. Перехватило дыхание. Что-то нежное проснулось в ее до сих пор дремавшем сердце. Растаяла в груди льдинка тревоги, безразличия, стало необычайно легко и просто, ясна и понятна жизнь, как была ясна и понятна когда-то давно в далеком детстве.

- Иди к костру, окоченеешь, - сказала она, вложив в голос всю гамму возникших у нее чувств.

Матвей тяжело поднялся, подошел к ней, провел ладонью по ее лицу.

- Красивая.

Нюрка застыла, не отводя от Матвея глаз, в которых на какое-то неуловимое мгновение проскользнула робость.

- Кто ты? – спросил Матвей.

- Человек, - ответила Нюрка.

- А разве кто в этом сомневается?

- Пойдем лучше, - Нюрка опустила голову, повернувшись, медленно пошла к костру. У костра присела на сноп сухой травы, подобрав под себя ноги, натянула куртку Матвея на колени. Матвей зашел следом. Долго устраивался. Наконец лег, прислонившись щекой к теплой нагретой пламенем стене тоннеля. Минуту молчали.

- Я Анна из поселка, - вдруг сказала Нюрка, - слышал?

- Ведьма?! – воскликнул Матвей с наигранным испугом, приподнялся на локте.

- Ведьма, - почти с вызовом сказала Нюрка, - Испугался?

- Очень, - смутился Матвей, - прости, это я так. Все красивые бабы ведьмы.

- Правда?

- Правда.

- Что, правда? Что ведьма или что красивая?

- Все, правда.

- Дурак, - сказала Нюрка и рассмеялась, - спать давай.

- Ты спи, я посижу.

И Нюрка уснула, уснула сразу, будто провалилась в сладкую безмятежную негу. Впервые за много лет без навязчивых, тяжелых дум, охватывающих ее перед сном.

А Матвей сидел, поглядывая то на переливающиеся угольки костра, то на свою случайную спутницу, думал. Он думал о судьбе, о своей никчемной жизни, о жене, детях, которых бросил давно, о разбитом грузовике. Думал о том, что скажет завтра завгару, думал о непонятной девчонке, которую в поселке почему-то  прозвали ведьмой.

Нюрка ровно дышала во сне, чуть приоткрыв рот. Светлые волосы, до того стянутые в тугой узел, разметались беспорядочно в стороны. Слегка распахнулась куртка, приоткрыв тяжелую, не по-девичьи тяжелую грудь. «Короткий эпизод. Мгновение. Лови удачу Матвей. Счастливое звено длинной цепи романтических приключений. Ночь, костер, горы. Красивая женщина, такая же, как много других в моей жизни, а может и не такая. Нет, скорее всего, не такая. Ведьма, воистину ведьма» - подумал Матвей и прикоснулся губами к ее губам                                         

                                             9

 

Так, или примерно так столкнула судьба  этих, совершенно разных людей. Никто об этом точно не знает, но с тех пор, как Шапошников поселился в ветхом деревянном домике, Нюрка стала другой. Любовь, подхватив ее, понесла на ласковых волнах в далекую загадочную неизвестность. Ожило, просветлело лицо, проснулись глаза, которые, вспыхнув ярким блеском, спустя минуту уже отражали яркую синеву человеческой теплоты, сладкой тревоги и непомерного тихого счастья. Рядом с Матвеем, Нюрка казалась беззащитным и кротким комочком, пульсирующим сгустком нежности и заботы. Шапошников отвечал тем же. Жизнь влюбленных была наполнена друг другом до предела, безоблачна и прекрасна. Везде и во всем они находили свои радости. Расставаясь утром, когда Матвей уезжал на работу, они встречались вечером, как после долгой разлуки. До безумия чувственны были их встречи, и не раз вызывали порыв умиления у случайных свидетелей. Оттаяли людские сердца при виде столь большой любви, и уже мало кто из поселковых всерьез поминал прошлое. Да и Нюрка стала чаще появляться на людях, и люди с радостью приняли ее в свою среду. Казалось, исчезли все злые тучки  на Нюркином небе, все позади, но, увы, судьба распорядилась иначе.

Как-то в канун знаменательной даты, годовщины их встречи, Матвей внезапно исчез. Вернулся он только к осени. Хмурый, раздраженный, злой. Об отлучке помалкивал. Стал холоден, равнодушен. Молчит и пьет. Неделю пил, потом собрал вещи и переехал в вагончик.

Долго плакала Нюрка, в догадках мучилась. Отчего, почему такая перемена. Может, женщина у него появилась, может, надоела ему она? Потом смирилась. Переехал, так бог с ним. Главное, жив, не умер, заходит иногда. Виделись теперь они редко, но и случайные встречи их были совсем иные. Чаще Шапошников приходил с друзьями. Странные у Матвея друзья были. Откуда они на Нюркину голову свалились.

Эти люди в поселке не жили, на строительстве не работали. Видно, из города. Одеты неплохо, с фарсом. Стиляги.  Развязные, циничные, какие-то слащавые.  Иной раз, ввалятся шумной гурьбой, пьют, в карты до утра играют. Охмелев, бесстыдно пристают. Не любила их Нюрка, особо Малинина. Лучший друг Шапошникова, Малинин, которого все попросту звали Витун. Виталий Малинин был высокий, видный блондин, с острыми чертами лица. Изворотлив, самонадеян, подчеркнуто, вежлив, угодлив и от того противен вдвойне. Малинину и пришлось сыграть роковую роль в Нюркиной судьбе.

 

                                          10

 

Случилось это под новый год. Много снега тогда в горах выпало. Мороз для тех мест небывалый стоял. Тридцать первого люди по домам больше сидели, к празднику готовились. Готовилась и Нюрка. Сварила нехитрый ужин, достала лучшее платье, украсила простыми игрушками мохнатую елочную лапу. Ждала, вздрагивая на каждый стук, далекий голос. Может, придет Матвей. Как медленно тянулось время в тот вечер, словно нарочно оттягивая момент страшной развязки. Лучше бы он не пришел никогда.  Переболела бы душа, успокоилась, не случилось бы то, что случилось.

К полуночи громкий смех за дверью вывел Нюрку из дремоты. Вспорхнула Нюрка, отворила дверь настежь. «Матвей! - застучало сердце и тут же сжалось в комок, - опять не один»

Раскрасневшийся на морозе, в распахнутом полушубке, слегка покачиваясь от выпитого вина, Матвей шагнул в комнату. За ним Малинин, как всегда аккуратно причесанный и подтянутый.

- Хозяйка! – с порога закричал он, - хозяйка встречай гостей! Жрать охота!

- Ну, давай Анна, что там у нас, - проворчал чем-то недовольный Матвей, выставляя на стол пару бутылок казенной.

- Вот, за что я тебя уважаю, Матюха, - сказал Малинин, подмигивая Нюрке, - так это за твою хозяйку.

- Нравится?

- Очень. Ну, прямо персик.

Матвей самодовольно засмеялся:

- Ты с ней, Витун, осторожней. Она колдунья. Правда, Нюрка? Хлоп и нет Витуна. Ха-ха-ха.

Слушая пьяную болтовню, Нюрка накрыла на стол. Нарезала хлеб, поставила казанок картошки с курицей, присела у окна, глотая немые слезы.

- Пусть с нами садится, - сказал Малинин, разливая в три стакана водку.

- Отстань от нее.

- Матюха! Ну, для меня!

- Для тебя, Витун, пусть садится. Слышала? – Матвей повернулся к Нюрке.

Нюрка не шелохнулась.

- Иди выпей, Анна. Праздник, - взяв стакан со стола, Матвей шагнул к ней. Случайно увидел ее влажные глаза, потупился. Поспешно, будто защищаясь от чего-то, залпом выпил. Зажмурился, понюхал корочку, налил еще, -  пей. Говорю, - сказал со злостью, - или брезгуешь?

- Неповиновение, - захихикал Малинин, - нет, Матюха, не про тебя баба. Вон, какая важная. Была бы моя …

- Бери, - вдруг сказал Матвей тихо.

- Как? Оторопел Малинин, - отдаешь?

- Бери в счет долга.

- Карты, Матюха, счет любят. Сто тысяч на тебе висит.

- А ты думаешь, она ста тысяч не стоит?

Отпив из своего стакана, Малинин приподнялся из-за стола, медленно подошел к Нюрке, оценивающе обвел взглядом фигуру.

- Матвей! – воскликнула Нюрка, - ты, ты меня в карты, этому?

- Беру, – решительно сказал Малинин, - подтягивая Нюрку пальцем за подбородок. И тут же пошатнувшись от тяжелой пощечины, отскочил назад.

- Мерзавец, вон отсюда, - еле слышно сказала Нюрка.

Малинин расплылся в улыбке, но улыбка исчезла с лица, как только в Нюркиной руке блеснул кухонный нож.

- Не подходи, - так же тихо произнесла Нюрка, - зарежу.

В нерешительности Малинин оглянулся на Шапошникова:

- Конь без уздечки не продается.

- Струсил, купец, - громко захохотал Шапошников. Смех оборвался внезапно. Опорожнив второй стакан, Матвей тупо уставился на Нюрку, - иди сюда.

Как во сне Нюрка шагнула к нему.

- Брось нож.

Невольно разжались пальцы, и тяжелый кухонный нож воткнулся в деревянный пол.

- Раздевайся.

- Матвей!

- Раздевайся! – заорал Шапошников и рванул воротник нарядного платья.

- Нет! – отшатнулась Нюрка, но сильный удар в лицо сбил ее с ног.

Обезумевший от ярости Шапошников бросился к ней, дважды пнул в живот, потом опять в лицо. Когда Нюрка затихла, он поднял обмякшее тело, втащив на кровать, крепко привязал ремнями.

- Сто тысяч с уздечкой, - сказал он, возвращаясь к столу.

Хлопнула на ветру неприкрытая дверь. Погасла керосиновая лампа.

 

                                              11

 

Сотни, тысячи молоточков разрывали голову. Далекие прозрачные брызги чистейшей воды взметались фонтанами к верху, но, долетев до сухих жаждущих губ, превращались в зловонную пыль. Горький комок стоял в горле, тошнило, до костей пробирал холод. Шапошников открыл глаза, приподнялся. Все плыло: потолок, стены, пол. Суставы затекли. Что-то гадкое, муторное точило изнутри. С трудом, добравшись до ведра с водой, он зачерпнул ковш. Долго и жадно пил студеную воду, сплевывая кусочки льда на пол. Почувствовав облегчение, попытался встать, растер онемевшие пальцы. «Угораздило же прямо на полу, - подумал Шапошников, - и дверь настежь. Ни черта не помню» Вяло посмотрел по сторонам. Смятая, перевернутая постель, съехавшая на бок полка, битое стекло. Растоптанные сухие цветы, елочная ветвь на полу, грязная посуда с остатками пищи, густо посыпанная табачным дымом.

«Анна», - осторожно позвал Матвей. Никто не ответил. «Ничего не понимаю, - раздраженно он потянул на плечи серое шерстяное одеяло, закурил и …»

Вспомнил. «Боже!» - невольно застонал Шапошников. Холодное, колючее засосало под ложечкой, резануло ножом душу, сковало тело. Он вспомнил все. Вся ночь стремительно пронеслась перед ним во всех ужасающих подробностях. Потное лицо Малинина, Нюркин крик, свое тупое равнодушие. «Господи! - прошептал он, - что я наделал».

Отбросив одеяло, Матвей заметался по комнате.  Бросился к окну, обратно к столу. Едва не упав, поскользнувшись в замерзшей на полу лужице крови, сорвав с гвоздя полушубок, выскочил в дверь. Морозный воздух перехватил дыхание. Болью в глазах  отразилась утренняя белизна  снега на склонах. Два следа вели прочь. Один широкий, Витуна к баракам, другой в горы, Нюркин. Не думая, Матвей бросился по следу, пробежав  десяток метров. Провалился по пояс в снег, с трудом выбрался, но через три отчаянных шага зарылся по грудь. Подтаявший на солнце наст не держал тело. «Дурак, сволочь, подонок, - выругал он себя. Сжал виски руками, - что делать?»

Цепочка следов уходила вверх по ущелью, терялась в солнечных бликах, играющих на серебристом снегу «Она в тоннеле, - вдруг осенило Матвея, - что если на машине по верхней дороге. Дорога накатанная, три дня бульдозер работал»

Опять оказавшись на тропинке, Шапошников побежал к гаражу. В гараже, измотавшись с застывшим за ночь мотором, он вывел грузовик за ворота. Поселок еще не проснулся. Кругом ни души.  Праздник. Проехав по пустым улицам мимо здания клуба, и оказавшись у развилки, он свернул налево и вверх. Оглушительно взревел двигатель, и машина тяжело поползла  по серпантину. С каждым поворотом все больше отдалялись белые, занесенные снегом крыши бараков. Разбросанные среди витых причудливых тропинок, превращаясь в игрушечные, словно нарисованные рукой ребенка хаты, пустые сады, огороды. Разреженней становился воздух.

«Анна» -  это слово не сходило с губ Матвея. Он повторял его снова и снова, до боли стискивая зубы. Как легкомысленно порой относится человек к тому, что имеет,  только потеряв, осознает величину потери. Анна – короткое звено в цепочке его беззаботной жизни, увы, безжалостно поруганное им самим. Звено, без которого теряет смысл и вся цепь его бытия.

Только сейчас он понял, что все прошлое в его жизни пустяк и только последние события имеют значение. Он, вдруг, остро ощутил  величие хребтов и перевалов, тесно связанных с его последней женщиной. Той, которая его любила. Любила по настоящему. Только сейчас он услышал тайные звуки снежных вершин, очарование сказочного леса, прикрытого снегом, как саваном, увидел туманную дымку на дне ущелья, грохочущую речку в разорванной ледяной паутинке. Он увидел агонию ущелья, изуродованного раковыми дамбами – серыми человеческими постройками, готовыми пустить метастазы дальше, перемалывая гусеницами бульдозеров всю эту красоту, подобно тому, как в эту новогоднюю ночь он погубил Нюркину душу. Душу, рожденную величием окружающего ее мира.

Скрылся за хребтом поселок. Миновав нагромождение гигантских осколков гранита, жиденькую рощицу пляшущих березок, Шапошников выехал напрямую. Увеличил скорость. Слева скалы подступали к самой дороге, нависали над ней карнизом. Справа – страшная пропасть за ненадежным барьером убранного с дороги снега. До тоннеля оставалось не более километра. Резкий поворот …

- Анна!

Появление Нюрки было внезапно и неожиданно. Одинокая фигура на дороге. Бледная, простоволосая женщина в одном белье. Однако вид ее не был жалок. Напротив, что-то могучее и торжественное являла она. Легкий поворот головы, презрительная усмешка в глазах.

«Догнал», - облегченно подумал Матвей, прижимая тормоз. Но, что это? Ужас охватил его. Педаль легко провалилась под ногой. Грузовик, не снижая скорости, приближался к Нюрке. Тормозить двигателем было поздно.

- Уходи! Уходи с дороги! – отчаянно закричал Шапошников. И, случайно поймав ее взгляд, понял, кричать бесполезно. Навалившись грудью на баранку, Матвей рванул вправо. Снежной пылью разлетелся бордюр под ударом зарывшейся в него машины. Грузовик медленно завалился набок, затем на крышу, ломая в щепки деревянные борта, оторвался от земли и, кувыркаясь, полетел в пропасть, сметая на своем пути молодые деревца, натыкаясь на скальные выступы, превращаясь в груду бесформенного лома.

 

                                              12

 

Похоронили Шапошникова на месте гибели, у второго моста недалеко у входа в ущелье Медвежье. Поставили серый обелиск, увенчанный красной звездой, прикрепили табличку.

А Нюрку с тех пор в поселке не видели. Осиротел маленький домик на окраине, стал разваливаться, покосился, крыша провалилась. Заросла травами и густым колючим кустарником тропинка к домику.

 

Шли годы. И вот однажды случилось страшное. Огромная собака вытащила на дорогу истерзанную мертвую женщину. Трудно было опознать несчастную, но старожилы поселка заявили твердо: «Анна это. Ведьма. Та самая» Тело предали земле, но не на поселковом кладбище. Воспротивились верующие. Унесли в горы, выбрали чудесную полянку. Дело к ночи было. Страшно. Торопились. Выкопали кое-как яму, положили без гроба, словно язычницу, правда, крест казенный воткнули. Опрокинув по стопке, ушли, стараясь забыть о ней уже навсегда.

 

Но не так просто, оказалось, забыть эту романтическую и странную историю. С тех пор прошло много лет, а рассказы о Нюркиной любви, о ее таинственных свойствах не иссякли. Загадочный образ ее, внезапное исчезновение, таинственная смерть породили у людей, верящих в чудеса, множество версий и просто вымысла. Трудно было отличить истину в тех рассказах ото лжи. Больно фантастичны были истории и маловероятны. «Ходит, - судачили поселковые кумушки, - ночами Анна между домов, кричит птицей, в окна заглядывает, никак, своего Шапошникова ищет»

Стали Нюркой избалованных детишек пугать. Крестились православные, поминали аллаха мусульмане, чертыхались безбожники. Неспроста говорили: «Закрутит в зимнюю стужу на вершинах хребтов метель, вознесется к небу огромный снежный смерч в виде девушки в белом, закружится дева в диком, вакхическом танце над ущельями. Беду неосторожному путнику накличет. Не жить тому, кто во плоти ее увидит. Заманит дева красотой своей человека в места дьявольские. Там и сгубит. Подхватили легенду альпинисты и горные бродяги, шагающие туристскими тропами, сложи песни о ней, которые пели в холодные ночи у костра. Унесли легенду за перевалы, вознесли на вершины. Так, со временем. Обросла небылицами, словно снежный ком, эта история, выплеснувшись из поселка, распространилась по всему Заилийскому Алатау, и мало сейчас кто помнит, где все началось, и кажется, легенда эта живет вечно. Легенда о Тянь-шаньской деве».

                                             13

 

Пророчество Нюрки сбылось спустя три месяца после нашей последней ночевки в Большом Алма-атинском ущелье. Стоял февраль 1974 года. Последний месяц зимы. И хотя в городе нет-нет да случались редкие оттепели, в горах все еще лежал глубокий снег, бушевали метели, и свирепствовал трескучий мороз.

В один из воскресных дней, мы, как принято, поднялись выше Большого Алма-атинского озера к станции, основанной институтом «Ионосферы», чтобы спуститься вниз по дороге на санях. Семнадцать километров виражей, скорости и риска. Легкие рулевые сани с тонкими, острыми полозьями, предназначенные для спуска по плотному, утрамбованному снегу и льду, на трассе развивали небывалую скорость. Опасное развлечение давно стало для нас традицией. Неописуемый восторг удовольствие, получаемое от спуска, могли сравниться разве что с полетом на дельтаплане.

Рано утром, потрепанный ГАЗ-66, водитель которого любезно взял нас в попутчики, надрываясь, выполз на хребет за Большим Алма-атинским пиком. Отсюда дорога резко уходила вниз. Извиваясь змеей, петляла вдоль высокогорного озера, вела к первой ГЭС. К дому отдыха «Коммунальник» - бывшей колонии малолеток и дальше через лесхоз и поселок к городу.

Перед спуском закусили бутербродами, выпили по глотку сладкого горячего чая из термоса, закурили.

- Далеко от сюда до «Нюркиной могилы»? – вдруг спросил Саша Филиппов.

Филиппов был впервые в горах и многого еще не знал.

- Если по прямой линии, километров восемь. По серпантину гораздо больше,  - ответил я, - будем проезжать мимо, могилы, остановимся. Покажу.

- Дурацкая сказка, - зло сказал Женька Буркин.

С тех пор, как я поведал ему приключившуюся с нами историю, не забыв упомянуть и о причинах визита ведьмы к костру, подкрепив рассказ записками Григория Сергеевича Белакова, любое упоминание о Нюрке, приводило его в бешенство. Он не верил нам, не верил рукописи. А в душе? Кто знает, что творилось в его душе?

- Чего ты злишься, - спросил Иченец, - не веришь, не надо. Не заставляют.

- А он меченый, - неосторожно брякнул Филиппов, рассмеявшись, - вот уже три лишних месяца живет. Плохо тебя Нюрка ищет.

- Каркаешь, - еще больше разозлился Буркин, - дурак!

- Ну, ладно Жень. Пошутил я, - перестав смеяться, сказал Филиппов.

- Да ну вас всех … - Буркин выругался, плюнул в снег, сел на сани и начал спуск.

Мы наблюдали за ним, пока он не скрылся за хребтом.

- Обиделся, - сказал Филиппов, - я же не хотел.

Иченец выразительно постучал по голове кулаком.

- Поехали, - сказал я, - погода портится.

- Мы поедем, а одного из нас повезут, - буркнул Филиппов, устраиваясь на санках.

Погода действительно портилась. С каждой минутой становилось холодней. Низкое свинцовое небо пугало снегопадом. Порывы ветра предвещали метель.

Сначала уехал Филиппов, за ним Иченец. Я пошел на спуск последним. Весь серпантин до озера промчался, не сбавляя скорости. Обогнал на вираже Иченца, оставил позади Филиппова, умудрившегося перед «Коронарной» зарыться в сугроб. Дальше прямая, укатанная в виде желоба дорога вдоль «Трубы» была относительно безопасна. Я оглянулся. Друзья черными точками хорошо выделялись на белом снегу, на подходе к озеру. Там все было благополучно. А впереди? Впереди то появлялся, то исчезал санный след, оставленный Женькой. Видимо, Буркин часто останавливался, проходя опасные участки пешком с санями в руках. «Бережется, - подумал я, - не следовало бы его отпускать одного. Да разве его удержишь. Злится, а в Нюрку верит»

Крутой поворот и сразу за ним резкий спуск заставил меня сосредоточить внимание на дороге. О Женьке Буркине я больше не думал. Пройдя каньон Кумбель-Су, сбавил скорость. Здесь меня догнал Иченец, сэкономив время и выиграв в скорости у «Ледяной чаши». Скоро появился Филиппов. Несколько сот метров ехали вместе. Однако около «Коммунальника» вновь пришлось оторваться вперед. Сложные участки трассы мы проходили по одному. Первый поворот я прошел удачно. Сани заскользили вниз с бешеной скоростью. Вдруг, порыв ветра швырнул в лицо снежный ком. Ничего страшного в этом не было, но пока я протирал очки, сани занесло в сторону. Я резко повернул руль, но все равно почувствовал, что в поворот не впишусь. Стал тормозить полозьями. Сани неуклонно несло к снежному бордюру. За ним обрыв. Оставалось одно. Завалив сани на бок, свернувшись калачиком, покатиться по снегу. Разорвал рукав штормовки, остановился. Руки, ноги в порядке и, слава Богу. Отряхнувшись, взобрался на большой камень. Впереди открывался вид на «Нюркину могилу», поле селевых наносов, речку и большой участок трассы  «Подожду Филиппова, - подумал я, - могилу покажу. И вдруг … что-то лежало на дороге. Я замер. Мои сани, где я их оставил, метрах в двадцати на склоне а чуть дальше перевернутые сани Буркина. Спрыгнув с камня, я побежал.

 

Скрюченное Женькино тело застряло между двумя обледенелыми валунами далеко внизу у реки. Рядом стоял облезлый железный крест, припорошенный снегом и слегка покосившийся за последние месяцы.

 

ЭПИЛОГ

 

Лет через пять, крест куда-то исчез. В тот же год страшной силы селевой поток погреб под десятиметровым слоем песка, грязи, камней прекрасную поляну. Изменился ландшафт ущелья. Камни. Стволы деревьев, исковерканные Куски железа, голая земля. Опустело ущелье. Погиб и последний человек, знавший Нюрку. Напор селя смел второй домик от дороги, домик лесника Филимона.

Случай это или злой рок, вмешательство сверхъестественных сил или математическая закономерность, не знаю, но история эта не выдумка, даже имена в ней подлинные. А верить или нет – это уже ваше дело. Расскажи все это кто другой мне, я бы, наверное, просто посеялся над ним.

 

Алма-Ата 1974 – 2017 гг.