Багровые степи

От автора

«Багровые степи» — это не историческая биография, с достоверными датами, фактами, именами и названиями — это художественное произведение на основе рассказов моих дядюшек о своем предыдущем поколении. Будучи ребенком, я с жадностью впитывала любую информацию, рассказываемую родней, а также, современниками моих дедов, воспринимая это как приключенческое предание. Именно от них я узнала, какими знатными и влиятельными, а также, щедрыми и справедливыми были мои предки. Повзрослев, стала понимать, что события, которые пришлось пережить им и многим другим нашим праотцам, были воистину катастрофическими.

В книге повествуется о том жизненном периоде семьи моего прадеда Илияса и его сыновей, когда им пришлось столкнуться с приходом и установлением Советской власти в родных краях; как они, сумев сохранить достоинство и честь, отчаянно боролись за свое прежнее существование, пытаясь выжить в условиях, продиктованных новой властью и грянувших перемен.

На примере одной семьи, рассказывается о взаимоотношениях между родными и близкими, о семейных ценностях, о людских характерах и нравственности, о нелегких судьбах, в то переломное — для истории степи — время.

с уважением к своему читателю,

 

Часть первая

«О, казахские степи

Как вы обширны, красивы!

Могут ли сравниться с вами

Эти песчаные пустыни.

О, любимые степи,

Как много у вас красоты!

Я люблю вас с детства,

С детства. С ранней мечты!»

Р. Илиясова

1

Снова послышался яростный лай собак, а вместе с ним, отдаленный топот лошадиных копыт. Старик чертыхнулся и, пытаясь приучить глаза к темноте, поднял голову. Во тьме, будоража воспаленное сознание, привычные предметы принимали иные очертания. Вглядываясь в сторону войлочного полога и стараясь расслышать наружный шум, он, беззвучно прошептав молитву, привстал, опираясь на локоть. Но прислушавшись, облегченно вздохнул и снова откинулся на пуховую подушку — это был ветер, треплющий решетчатый остов восьмистворчатой юрты, словно пытаясь сорвать с нее белоснежную кошму. В последнее время, от тревожного предчувствия, у него пропал сон и, невыносимо болела голова. Глядя через открытый тундюк на звездное небо, он задумался: со дня на день, должен вернуться старший сын Ляль, отправленный более двух месяцев назад на Куяндино-Ботовскую ярмарку. Старик, в надежде на хорошие новости, с нетерпением ждал сына. Но слухи, взбудоражившие степь, была одна противоречивее другой. Прошло несколько лет с тех пор, как свое существование прекратила Алаш-Орда; а ведь, в свое время, многие уважаемые степняки ее поддержали и, по-прежнему, надеялись, что в скором времени, партия вновь начнет свою деятельность. «Что же теперь будет? — думал старик, вглядываясь в звезды. — Что будет дальше с нами?». Когда впервые грянула весть о свержении русского царя, влиятельные баи из других аулов говорили, мол, скоро все успокоится — как в марте 1891 года. Тогда степь переполошила новость о том, будто все земли объявлялись государственной собственностью, а налог с одной кибитки повысился до 10 рублей в год. Отвлекая внимание от размера налога, народ обнадежили разрешением на бессрочное пользование своими же землями. Наравне с этим, усилилась власть судебных и полицейских органов, практически, уничтожая самостоятельность суда биев и вызывая очередное недовольство степняков. «Астапралла, ведь это были совсем чуждые, слуху, слова, — подумал старик о полицейских приставах, — а сейчас они прочно вошли в нашу жизнь». Но больше всего, его беспокоили так называемые большевики с призывами - «Советская власть», «Ликвидация национального неравенства», «Продразверстка». «Эх, прав был отец, — тяжело вздохнул он, — не приводят к добру такие перемены. В год распределения пастбищ мы не пострадали; с тех пор, мне удалось увеличить поголовье скота в три раза, — продолжал думать он, — а что творится сейчас… Совсем перестали уважать людей. Нагло пытаются отобрать скот под предлогом раздачи беднякам, — при мыслях об этом, у него злобно сверкнули глаза. — Костьми лягу, но, ни одной паршивой овцы не отдам!». Он снова пошевелился, задев плечом, спящую рядом, жену. Она, недовольно что-то проворчав во сне, закашляла и, обнажая худощавую спину в тонкой ночной рубашке, перевернулась на другой бок. Длинная тугая коса, защекотав ноздри, задела его лицо. Нетерпеливо отбросив от себя косу, он прикрыл жену одеялом. В голову пришла мысль, что, несмотря на одолевающую болезнь, она совсем не изменилась с тех пор, когда он впервые увидел ее в родительском доме. Черноокая красавица Мариям, из рода Каракесек, была единственной дочерью бая Акылжана. Прослышав о ее красоте и покладистом характере, его отец Курман отправил сватов в аул Акылжана, предложив калым в сто голов отборных лошадей. «Илияс, — обратился тогда к нему отец, — в юрте твоего старшего брата Абата слышится детский смех. Пришло время и тебе обзавестись семьей. А потом, подыщем жену Картпагамбету. Пора и его образумить». Старик, прислушиваясь к шуму, снова привстал и пробормотал: «Совсем нервы сдали. Когда я путал шум ветра с топотом копыт?». Взбив руками пуховую подушку, он попытался удобно расположиться; однако сон не шел к нему. Вспомнилось, как горевала Мариям о не появившейся, в ее юрте, детской колыбели. Тогда, чувствуя себя виноватой перед ним, она покорно приняла известие о токал и с радостью принялась за воспитание трех его сыновей, рожденных Торгын. Своенравная Торгын приходилась дочерью Бектурсыну — известному бию из рода Табын. Его отец не поскупился на калым за нее, высоко оценив согласие Бектурсына на замужество дочери в качестве второй жены. За десять лет, Торгын родила ему трех сыновей и единственную дочь. И если, Мариям-байбише разрешалось принимать участие в воспитании сыновей, то к своей дочери Торгын никого не подпускала. Пока Ляль, Шынасыл и Кунасыл росли среди ватаги аульных мальчишек, Тарбию она растила как маленькую восточную принцессу, выполняя любой ее каприз. На недовольное замечание мужа она отвечала: «В жизни невозможно предугадать три вещи: с кем будет заключен супружеский союз, пол будущего ребенка и дату смерти. Неизвестно, в какую семью попадет мой птенчик. Поэтому, позвольте мне растить ее в радостях и довольстве». Теперь Тарбие исполнилось шестнадцать, и недавно, Торгын завела речь об ее сватовстве. «Это должен быть достойный род, — неторопливо говорила она, подавая ему пиалу с горячим чаем. — Я думаю, мы могли бы породниться с аулом Есназара. Разве могут они соперничать с нами по количеству поголовья скота или такими обширными пастбищами? Для них, наша Тарбияжан, со своим приданым, станет словно принцесса — они будут пылинки сдувать с нее. Моя девочка родилась только для такой жизни!». «Ох, женщины! — подумал старик, переворачиваясь на другой бок. — Снег летом повалит, а они будут думать только о своем». Одновременно, до слуха донесся кашель младшего сына Кунасыла, спящего в противоположной части юрты. Невольно, из памяти, всплыли слова покойного отца: «Знающий победит тысячи, а сильный — только одного!». Поэтому, когда сыновья подросли, их обучение даже не обсуждалось. «Аке, — мысленно обратился старик к покойному отцу, — мы выполнили Ваше поручение — все Ваши внуки были отправлены учиться в медресе. Вот только закончить обучение не удалось». Четверо сыновей старшего брата Абата получали образование в Туркестане; его трое сыновей учились в Оренбурге. Несмотря на то, что у младшего брата Картпагамбета не было наследников, отец, незадолго до своей трагической гибели, и с него взял обещание, что он выдаст замуж своих дочерей, исключительно, за образованных сынов кочевой знати. Теперь, происходящие перемены могут изменить обстоятельства не в лучшую сторону. Месяц назад, весточку прислал Изимбет, сын Токтасына — брата отца. Изимбет передавал о своей откочевке, вместе с некоторыми влиятельными людьми, в сторону иранских земель и предлагал присоединиться к нему. «Я родился и вырос в урочище Мендикуль, — подумал старик, сверкнув глазами. — Здесь земля моих истинных предков. Здесь я похоронил отца. Здесь мои сыновья похоронят меня. В народе говорят: „В своем ауле и собака хвост трубой держит“. Кто меня ждет на чужбине?». От этих мыслей больно кольнуло в сердце, и взгляд снова наткнулся на открытый тундюк. Оказывается, за беспокойными думами, он не заметил, как небо стало светлеть. «Скоро время фаджр намаза», — подумал он и, намереваясь совершить утреннюю молитву, стал подниматься с теплой постели. Взяв с собой кувшин для омовения, вышел на улицу и направился к любимой сопке.

Через время, проведя теплыми ладонями по лицу, старик поднялся с колен, выпрямился и обернулся в сторону аульной стоянки. Селение спало тихим безмятежным сном, периодически нарушаемым лаем шныряющих собак. Около ста дворов находились рядом с ним изо дня в день; кочуя из года в год, выполняя любые его указания и приказы. Его острый, с прищуром, взгляд, казалось, видел собеседника насквозь; а тихий голос, невольно, наводил на окружающих внутренний трепет. Несмотря на свой небольшой рост и худощавое телосложение, он был жестким и принципиальным человеком, сумевшим, железной рукой, навести четкий порядок вокруг себя. Таким его учил быть отец. Таким был его отец. «Чтобы бы сделал отец на моем месте?» — подумал старик, подходя к своей юрте. Неслышно войдя в жилище, почувствовал, как передернулось его тело: но не от утренней прохлады и не от бессонницы, а от приступа бессильной ярости. Поежившись, сильнее запахнул полы своего длинного шелкового халата. «Если это дойдет до нас? — нервно подумал он. — Как поступить? Драться? Упорствовать? Отстаивать? Но это может навредить сыновьям. Я уже свое пожил, а у них все впереди». Почувствовав, как повлажнели глаза, он, рукавом халата, резко вытер их. Будучи очень сдержанным человеком, на этот раз, почувствовал, что выдержка изменяет ему. Он всегда жил и продолжал жить, следуя многовековым степным традициям своих предков, четко разделяя грани между социальными группами и слоями. Он не представлял и даже не мог представить себе иной уклад жизни. Но, вспоминая общепринятые моральные ценности минувших дней, понимал, что с приходом, переполошивших степь, новостей, эти ценности бесследно исчезают. «Как быть? — снова болью в висках отдалась мучившая мысль. — Как поступить?». В памяти вновь вплыли те счастливые дни, когда будущее представлялось беспечным, играя всеми цветами радуги.

2

В тот год Лошади, весна выдалась небывало щедрой на дожди. Порой, ливень мог затянуть на несколько суток, превращая все пространство вокруг себя в грязевое месиво. Временами, к дождю присоединялся промозглый ветер, пробираясь прямо до костей и не давая возможности согреться. Особенно страдали чабаны: верхом на лошадях, в сопровождении сторожевых собак, заменяя друг друга и, практически, не слезая с коней, они управляли бесчисленными отарами овец, упрямо следующих по направлению ветра. Впереди маячили силуэты табунщиков, перегоняющих немалые стада лошадей и верблюдов. Крепкие копыта прокладывали дорогу тем, кто ехал позади.

Огромная вереница из людей, подвод и скота, неторопливо перемещалась вдоль берега реки Иргиз. Это был караван Курмана — одного из самых знатных и влиятельных людей рода Торткара-Аккииз, кочующего между пустынными землями Каракума и живописными местами Бокеткуля. Курман входил в состав суда биев своего округа и слыл образованнейшим человеком. Чувствуя свое призвание в обучении сородичей, он терпеливо учил детей грамоте, привозимых к нему со всех близлежащих аулов. Поручив ведение хозяйства сыновьям, Курман построил небольшую мечеть в урочище Мендикуль, где, в свободное время, проводил занятия с детьми. За это, в округе, его прозвали «Курман бий» или «Имам Курман».

«Иншаллах, год Лошади принесет хороший приплод», — думал Курман, восседая на любимом белом бактриане и устремив зоркий взгляд вперед. Осторожно перебирая длинными ногами, любимец чинно вез своего седока, устроившегося на богато украшенном седле. Полы нарядного бархатного чапана, развеваясь на ветру, похлопывали верблюда по поджарым бокам. Верблюд, принимая хлопки за определенную команду, начинал перебирать ногами быстрее. Натягивая сильными руками поводья, Курман, ласково поглаживая, успокаивал животное. Разменявший седьмой десяток, он, по-прежнему, прямо держался в седле, сумев сохранить горделивую осанку. Его веселый добродушный взгляд мог заставить составить о нем ошибочное мнение у незнакомых людей; и только когда губы Курмана растягивались в холодной улыбке, любой незнакомец понимал, — перед ним человек, обладающий железным характером и огромной внутренней силой. «Зимой удалось избежать крупного падежа скота, но не удалось справиться с проклятыми барымтачами, — скрипнув от злости крепкими белыми зубами, он вгляделся в силуэты табунщиков. — Я знаю, чьих рук это дело. Но сейчас, — не подходящее время для мести».

Находясь в середине колонны людей, он, издали, продолжал наблюдать за сыновьями, привычно управляющими караваном. Вчера, старший сын Абат сообщил, что хочет взять четвертую жену. «Твои три жены все время грызутся между собой, сначала утихомирь их», — ответила ему мать. Но Абат и слышать ничего не хотел. Прошлым летом, заприметив восемнадцатилетнюю дочь жатака Есена из соседнего аула, он, через ловкого друга Жайдара, тайно провел переговоры с ее отцом и, получив предварительное согласие, предвкушал брачное ложе с молодой женой. Для Есена стало огромной честью породниться с отпрыском Курмана и, робко озвучив размер калыма, он сразу условился на выгодное родство. Абату объем калыма показался сущим пустяком, поэтому, сегодня, находясь в самом хорошем расположении духа и мурлыча известную песенку, он возглавлял караван. Лицом весь в мать — такой же круглолицый, с раскосыми черными глазами и тонкими губами, — Абат выглядел очень моложаво для своих лет. Облаченный в суконный бешмет с длинными рукавами, он с юношеской ловкостью, гарцуя на белолобом породистом скакуне, никому не уступал свое место во главе людской вереницы. Переведя взгляд на крепкую спину среднего сына Илияса, Курман почувствовал гордость: несмотря на частенько проявляемую вспыльчивость, этот сын был самым рассудительным и справедливым среди братьев; все дети и племянники Курмана беспрекословно подчинялись Илиясу, считая его мудрее и дальновиднее старшего Абата. Средний сын во всем следовал отцу — советовался с ним по бытовым вопросам, прислушивался к каждому его слову и напутствию. Илияс щепетильно относился к огромному состоянию семьи, прикладывая невероятные усилия для его приумножения. Его редко можно было застать лежащим без дела: утром и вечером, держа все под своим неусыпным контролем, он объезжал многочисленные табуны и отары, замечая каждую мелочь. И сейчас, Курман, с удовольствием, наблюдал за тем, как Илияс, вытирая обветренное лицо и воспаленные глаза после бессонной ночи, отдает распоряжения главному табунщику. «Вот кто станет продолжателем моего дела!» — подумал он и перекинул взгляд на младшего сына Картпагамбета, рожденного от токал. Даже издали было заметно, что Картпагамбет, ни о чем не переживая, беспечно дремлет верхом на своем коне. Скатывающийся на лицо башлык будил его, но поправив головной убор, он вновь засыпал. Картпагамбет был высоким широкоплечим красавцем, ведущим беспечный образ жизни; к неудовольствию отца, он не пропускал ни одно празднество и гулянье в округе. К тому же, обладая взрывным характером, часто мог наломать дров, если сразу не получал желаемого. Ранней весной, жена родила ему дочь. Услыхав об этом, Картпагамбет так разозлился, что огрел плеткой вестника, принесшего эту радостную весть. Затем, заявил жене, что прогонит ее, если она не родит ему сына. Несчастная женщина, всю ночь, проплакав в подушку, отстранилась от него. С началом замужества, похоронившая трех младенцев, она не расставалась с мечтой родить мужу наследника и мучительно переносила все упреки. «Вот негодник! — думал про него Курман, — зачем же так себя вести? Даст Аллах, еще десять сыновей родятся у него».

Взглянув на небо, Курман остался довольным. Сегодня небо, обещая потепление, уже прояснялось. Оглянувшись назад, поискал глазами богатый обоз, следующий прямо за ним, словно хотел убедиться в его целостности. Жатак Ермагамбет, ловко управляя обозом, покрикивал на неугомонных детишек. Соскучившиеся по весеннему солнцу, дети, словно телята, весело сновали повсюду. Вперемешку с детскими голосами, были слышны громкие крики женщин, блеяние овец, ржание кобылиц. До захода солнца, караван должен достичь джайлау, что радовало людей. Аульчане, истосковавшись по летним пастбищам, с большим нетерпением добирались до него.

— Отец, — внезапно, рядом, раздался громкий голос Илияса, — я проверил сведения об угнанном скоте. Вы правы — барымтачи из аула аккетинцев. Сырым делает вид, что ему ничего не известно. Отец, нельзя спускать им это с рук, — он гневно потряс плеткой в воздухе. — Позвольте мне организовать отряд. Я пригоню в два раза больше голов.

— Илияс, — покачал головой Курман, — горячность мешает, спокойствие помогает! Пока окончательно не высохнет земля, и не устроимся на джайлау, и думать забудь об этом. Наверняка, они ждут нас в любой момент. Нужно подождать, усыпить их бдительность. Пусть думают, что нам неизвестно, кто это сделал. Тем более, на днях у тебя родится третий ребенок. Я рад за тебя! В народе говорят: «Дом хорошим бывает, когда в нем дети играют». Я видел Торгын утром, она выглядела бледной.

— Отец, я позаботился о ней. Балганым-женге находится все время рядом. Пуповину обрежет она…

Не успел он договорить, как послышался женский крик. Черная высокая старуха, с усталым морщинистым лицом, шла прямо на них. Держа в руках пустой торсык, она вопила:

— Смотри, Курман, смотри, что сделал твой внук. Единственное ведро в хозяйстве, а твой сорванец продырявил и его. Чем же я буду таскать воду? В чем я буду мешать кумыс?

Глядя на приближающуюся старуху, Курман заметил, как женщины вокруг зашептались и, недовольно, поморщился. В ауле уже всем было известно, что, таким образом, хитрая Зейне приловчилась клянчить у него всякую домашнюю утварь, и сейчас, похоже, направлялась к нему с таким же намерением. При малейшем удобном случае, она обвиняла сыновей Абата, частенько играющих с ее внуком Ермузой, в порче своего нехитрого имущества. Ее единственный сын погиб прошлой зимой на пастбище, во время свирепого бурана; а невестка, после этого, совсем замкнулась в себе, безмолвно и покорно следуя за свекровью. Несмотря на то, что Курман чувствовал обязательства перед Зейне, ему опротивели ее постоянные вопли и упреки. От его взора не укрылось, как, в ожидании очередного представления, две молодухи весело зашушукались. Но Зейне, почувствовав на себе тяжелый взгляд Курмана, вдруг оробела и тихо пробормотала:

— Это вот, это все твой Балгабай сделал. Ведь висело ведро, никому не мешало. А он его продырявил.

— Илияс, — обратился Курман к сыну, — когда прибудем на джайлау, распорядись, чтобы Зейне выдали пять овец и две дойные кобылицы. И не забудь про новое ведро.

— Хорошо, отец! — ответил Илияс и почтительно поклонившись, развернул лошадь в сторону задней части каравана. При последних словах Курмана, лицо Зейне просияло.

— Благослови тебя Аллах! — воскликнула она. — Был бы сыночек жив, не пришлось бы так попрошайничать! Мой кормилец Мухитжан погиб, спасая твой скот. И отец его всю жизнь работал на твоего отца. Мы все одного рода — Торткара-Акииз-Туматай. Спасибо, что помнишь о нас. Не зря тебя называют «Справедливый Курман». Не зря ты был трижды в Мекке, — продолжала восклицать она.

— Хватит! — резко оборвал он ее. — Зейне, ты же знаешь, что всегда можешь положиться на меня. Мы вырастим Ермузу достойным джигитом, женим его, поможем обзавестись хозяйством.

— Спасибо! Пусть Всевышний наградит счастьем твоих жен и детей, — вытирая слезы на черном морщинистом лице, проговорила Зейне и, пропустив его вперед, довольно направилась к своему маленькому обозу.

Этот инцидент оставил неприятный осадок на душе у Курмана. Не он ли, в прошлом году, в своем ауле, во время празднования праздника Курбан-байрам, раздал каждому двору по лошади и по пять овец, уменьшив свой табун на триста голов? Тогда, о его щедром поступке заговорила вся степь. Не он ли помогает скотом, одеждой, пищей жителям аула, требуя взамен лишь уважение и ответственное отношение к обязанностям? Он старался всегда помочь своим сородичам, а они все равно были чем-то недовольны. Вспомнив поговорку: «Бай бедняку овцу с ягненком задолжал», он невольно усмехнулся и вгляделся вдаль. Вскоре, показались знакомые силуэты холмов, и, торопя навьюченный скот, караван вступил в родное урочище.

3

Степь, игриво переливаясь тысячами разных оттенков, расцветала под яркими лучами солнца. Словно покрытая шелковым разноцветным ковром, она расстилалась до самого дальнего горизонта. Весенние травы, очнувшись от долгого сна, подтянулись к небу, которое, спрятав облака, дополняло бирюзовыми красками сегодняшний день. Тот, кто хоть однажды побывает здесь в этот весенний период, навсегда запомнит неповторимые запахи степных растений, перекликающихся между собой; бодрый щебет пернатой живности, выныривающей из трав и снова ныряющей обратно, спасаясь от яркого взора грозного степного орла, неподвижно застывшего в воздухе. Запомнит едва уловимый шелест шелковых листьев тюльпанов, покачиваемых легким ветром; и маленькие замершие фигурки зверьков, неожиданно выскакивающих прямо из-под земли, приводя в восторг детвору. Невозможно будет забыть бурлящую реку, пытающую, шумом волн, заглушить нестерпимый крик чаек, заодно, приглашающую, прямо с разбегу, окунуться в свои прохладные синие воды. Даже тому, кто кочует здесь каждую весну и знает каждую сопку в этой местности, кажется, что степь, в это время года, становится другой, — более красивой и нарядной.

Абди вышел из юрты, медленно подтянулся и осмотрелся вокруг. Казалось, что окружающее пространство гудит от шума перемешанных людских голосов. Всюду, вчерашние уставшие кочевники, сопровождаемые веселыми голосами и шутками, обустраивали летние жилища. Дети, стараясь не мешать взрослым, собравшись в одну ватагу, играли поодаль от аула. Любимая игра «Аксуек» полностью завладела их вниманием и они, позабыв обо все на свете, весело носились по пестрящей степи. Недалеко от главной юрты, он увидел несколько мужчин режущих скот. «Наверное, для вечернего празднества», — догадался он. Разглядев среди них своего отца, он, немного помешкав, направился к ним.

С детства Абди знал, что пышно отпраздновать прибытие на джайлау было традицией в ауле Курмана; не стал исключением и нынешний приезд. От его взгляда не укрылось, как, в предвкушении праздничного вечера, давешние измотанные путники оживились. «А вдруг, сегодня, один из них прославится во время игры в кокпар, — подумал он, — а другой выиграет айтыс и молва разлетится о нем по всей степи; а может тот кучерявый джигит встретит свою любовь, а эта девушка смущенно опустит глазки перед ним», — улыбнулся Абди, и его сердце замерло от ожидания предстоящей встречи. Он знал, что среди гостей будут жители соседнего аула Токмырзы, а вместе с ними — его возлюбленная Марзия. Молодые люди, испытывая, друг к другу взаимные чувства, надеялись, в ближайшее время, отпраздновать свадебный той; однако, отцу Абди — Сундету, всю свою сознательную жизнь служившему табунщиком Курману, запрошенный калым еще не удалось собрать. Рисуя встречу с любимой, что-то тихо напевая себе под нос, Абди подошел к мужчинам и, засучив рукава холщовой рубахи, принялся им помогать.

Вскоре, когда солнце, едва подтянувшись к западу, стало медленно опускаться к горизонту, со всех сторон, к аулу Курмана, стали съезжаться гости. Казалось, в такие шумные празднества, народ, забывая о печалях, обидах и ссорах, целиком отдавался безмятежному веселью: так было, и сегодня — всюду слышались смех и острые шутки, перемешанные женскими и мужскими голосами. Абди, к этому времени, основательно подготовившись к празднику, увидел, как люди, облаченные в свои лучшие наряды, начали стекаться к главной юрте, в которой находились почтенные аксакалы и уважаемые старейшины аула и, чтобы ничего не пропустить, поспешил туда. «Ораз ата, дайте нам бата. Благословите нас и наших детей», — послышался голос Курмана. Маленький сгорбленный старик, кивнув головой и беззвучно зашевелив губами, раскинул перед собой шершавые ладони. Присутствующие, одновременно проведя ладонями по лицу, послушно разошлись по юртам, где их ожидали щедро накрытые праздничные столы. Абди присоединился к нескольким молодым парням, обслуживающим гостей. Джигиты, по очереди, заносили в юрты огромные блюда с дымящим вареным мясом, а девушки, не переставая угощать гостей, ловко успевали наполнять пиалы пенящим кумысом. «Абди, принеси сорпу», — обратилась к нему одна из них. Не мешкая, он направился к дюжине женщин, неподалеку возившихся с коптящими самоварами и казанами. Подходя, он услышал, как одна из них, закричала вслед весело убегающему мальчишке:

— Самат, ах ты негодник! Куда понес головешку? Ну-ка вернись!

— Тате, не кричите так громко, перед приезжими будет неудобно! — урезонил ее Абди и протянул глубокий пустой ковш. — Налейте-ка мне сюда сорпу.

— А тебе не кажется, что ты раскомандовался? Ишь, будешь указывать мне! Подождут! Горячая еще.

— Кто займется вечерней дойкой? Я не успею! Где Кадиша? Смотри-ка, как вырядилась! — послышался еще один недовольный голос женщины с рябым лицом. Наклонившись над казаном, она, орудуя огромной деревянной поварешкой, вылавливала куски мяса и аккуратно раскладывала их на круглое блюдо.

— Вы не видели моего Жоламана? С утра не показывался мне на глаза, — спросил, болтающийся рядом, худой старик. Он не отводил взгляда от блюда с мясом: оно источало такой аромат, что, от невольно выделившейся слюны, несколько раз дернулся его кадык.

— Я его видел. Играл с Бейсеном, — ответил ему Абди, недовольно глядя на женщину, называемую «Тате».

— Абди, что–то ты усердно бегаешь вокруг гостей из аула Токмырзы. Наверное, неспроста это, а? — сказала «Тате» и остальные женщины, подхватив шутку и кивая головами, звонко рассмеялись. Сделав вид, будто не понял ее намека, джигит схватил ковш с сорпой и, действительно, бегом направился к юрте, где расположились гости из аула Токмырзы. Войдя, он бросил быстрый взгляд на присутствующих и заметил, как Марзия вспыхнула и слегка улыбнулась кончиками губ. Моментально поняв, кому предназначается ее улыбка, Абди почувствовал, как сердце внутри екнуло и подпрыгнуло. Физически крепко сложенный, с волевым характером, малоразговорчивый, при виде Марзии, он робел и смягчался, словно железо в руках опытного кузнеца. Присев с краю дастархана, Абди незаметно любовался ею. Марзия слыла первой красавицей в своем ауле, и заполучить любовь такой девушкой было великим счастьем для любого джигита. Черные раскосые глаза под изогнутыми бровями, напоминающие взмах крыльев ласточки, смотрели с добротой и нежностью. Когда она улыбалась, ее глаза прищуривались и взгляд становился озорным. При каждом ее движении, был слышен звон серебряных шолп, украшающих две густые черные косы, ловко струившиеся по тонкой спине. Нарядное платье небесного цвета, выгодно оттеняло ее белоснежную кожу, а прочно облегающий красный бархатный камзол, отчетливо подчеркивал стройный девичий стан. «Моя любовь!» — думал влюбленный Абди, предаваясь мечтам. — Я сделаю все для того, чтобы ты была самой счастливой на земле!».

4

Немного погодя, из одной из множества гостевых юрт, послышался высокий женский голос, затянувший, песню о красивой истории любви Козы и Баян. Словно только и ждавшие этого, следом запели остальные. Особенно, своим пением выделялась Марзия. Расположившись с гостями в шестикрылой юрте, в которой, в основном, собралась молодежь, Марзия никому не уступала в пении. Все невольно потянулись к ним.

— Кайн-ага, — обратилась насмешливо-шутливым тоном красивая молодуха к молодому мужчине, только что вошедшему в юрту, — а вас не узнать! Прямо бравый джигит!

— Ну что ты говоришь, келинжан, — стушевался он, — все-таки праздник.

— Ах, вот ты где ходишь, — сразу послышался позади него громкий женский голос, — ищу тебя везде, а ты вон куда забрался. Смотри, не забывайся, у каждого человека своя высота…

От раздавшегося звонкого девичьего хохота, мужчина стушевался еще больше и, бросив свирепый взгляд на жену, вышел прочь. Совсем не смущаясь этого, женщина присела на пороге и попросила: «Марзияжан, спой. Прямо не голос у тебя, а трель соловья». Не заставляя себя долго упрашивать, Марзия вновь запела. Несколько звонких голосов подхватили ее пение, а все остальные замолчали, качая головами и причмокивая от восхищения.

Завершив трапезу холодным кумысом, слегка захмелевшая молодежь подтянулась наружу. Никто не захотел оставаться в душной юрте. Разжигая яркий костер, джигиты предложили девушкам сыграть в игру «Октау тартыс». Девушки, смеясь, отказались, уверяя, что все равно проиграют.

Картпагамбет, стараясь развеять свое мрачное настроение, тоже находился среди молодежи. Оставив жену с маленьким ребенком дома, он ушел веселиться. «Чертова баба, — зло думал он о жене, — вздумала меня контролировать! Надоела своими истеричными воплями. Надо развлечься». А увидев Марзию, и вовсе потерял голову: еще прошлым летом, впервые заметив ее, он пытался всячески оказывать ей знаки внимания, но девушка была непреклонна. Сегодня, от его взгляда не укрылось, как она смущалась и краснела при виде их молодого табунщика Абди. Также, Картпагамбет заметил, как Абди старательно обслуживает юрту, где разместились гости из ее аула; услышал и понял шутливые намеки женщин по поводу Марзии и окончательно разозлился. «Не по зубам птица!» — гневно подумал он, чувствуя, как злость, с новой силой, закипает в нем. Через время, подозвав к себе местную молодуху по имени Нурша, он что-то коротко приказал ей и, направившись в сторону, черневших неподалеку, огромных кустарников, присел у их подножия. Вскоре, показались очертания двух женских фигур. Громко переговариваясь между собой, они шли прямо на него. Резко выйдя навстречу им из тени листьев, он услышал, как девушки испуганно вскрикнули.

— Кто это? — прозвучал голос Марзии. — Картпагамбет — ага, это Вы? Как же Вы меня напугали, — рассмеялась она, подходя ближе и разочарованно всматриваясь в знакомое лицо. — Нурша сказала о сюрпризе для меня.

Наивная молодая девушка, полная романтизма, была уверена, что это Абди, таким образом, организовал свидание с ней.

— Марзия, Нурша ушла, — хрипло ответил ей Картпагамбет, — мы только вдвоем.

— Как вдвоем? — спросила она дрогнувшим голосом. Резко обернувшись и, увидев удаляющейся силуэт Нурши, вся изнутри похолодела. Мгновенно поняв, что от нее хотят, девушка пролепетала, — Ага, мне тоже надо идти, а то…

— Марзия, ты мне очень нравишься! Еще прошлым летом, увидев тебя, я потерял покой, — нетерпеливо перебивая ее, проговорил Картпагамбет. В этот момент, он приблизился к ней и попытался взять за руку.

— Отпустите меня! Не смейте меня трогать, не то, я стану кричать! — отпрянула Марзия. — Что вы себе позволяете? Вы мне в дядьки годитесь!

— Марзия, не надо кричать. Я к тебе всей душой. Хочешь быть моей женой? Завтра же отправлю сватов…

— Ага, прекратите! Не надо позорить ни себя, ни меня. Что скажут люди, если увидят нас здесь?! — умоляюще произнесла она, делая шаг назад.

— Марзия, перестань упрямиться. Ты думаешь, я не заметил, как ты переглядываешься с Абди? Наверное, табунщику была бы рада?

— Хватит, о чем Вы говорите! Абди — мой жених! — гневно отдернув руку, девушка повернулась и зашагала прочь от него.

— Жених? Нет никакого жениха, и ты никуда не уйдешь! — со злой насмешкой ответил Картпагамбет Марзие и, схватив ее за плечо, остановил.

— Абди! — изо всех сил, закричала Марзия. — Абди, помоги!

Вырываясь и царапая лицо Картпагамбета, она стала отчаянно бороться. Это еще больше подзадорило его. Тяжело дыша, он склонился над девушкой и зажал ладонью ее рот. Одновременно, сильный удар отбросил его вперед и повалил на землю. Он почувствовал, как тупой носок тяжелого сапога, несколько раз, уткнулся в его живот. «Марзия, ты в порядке?» — послышался, следом, знакомый бас молодого табунщика. «Ах, ты мразь! Закопаю!» — мелькнула первая мысль у Картпагамбета. Вдруг, неожиданно, раздался голос Илияса: «Что здесь происходит?». Подняв голову, Картпагамбет увидел брата, в окружении трех своих верных джигитов. Напротив, выставив кулаки, стоял Абди. За его спиной испуганно пряталась Марзия.

— Что здесь происходит? — снова спросил Илияс. Зная своего младшего брата, он сразу понял, в чем дело, но не выражал своих мыслей вслух. Буравя его тяжелым взглядом, властно произнес, — встань! Что ты лежишь как побитая собака?!

— Илияс — ага, — волнуясь, пролепетала Марзия, — это Нурша привела меня сюда. Я здесь не по своей воле. Не подумайте ничего плохого обо мне. Клянусь, я никому не скажу. Дайте нам уйти.

— Идите, — разрешил он. — Не оправдывайся. Это ты прости нас. Ты гостья в нашем ауле и то, что произошло — нехорошо! Абди, проводи девушку к гостям.

Кивнув, молодые люди быстро зашагали прочь.

— Картпагамбет, Картпагамбет, — покачал головой Илияс, присаживаясь рядом с ним, — все не угомонишься? Ты мог навлечь позор на наш аул. Ты же прекрасно осведомлен о том, какими могут быть последствия таких поступков! Отцу пришлось бы извиняться за тебя! Эх, воистину говорят: «Добрая слава отца сорок лет служит непутёвому сыну».

— Я не пойму, что на меня нашло, — неубедительно попытался оправдаться Картпагамбет. — С утра нет настроения. А увидев, что Абди заигрывает с ней, совсем потерял голову. Прости, брат! Но я бы не позволил себе лишнего, ты знаешь меня! Не пойму, что на меня нашло, — снова повторил он.

— Тогда пошли к ней сватов. К чему эти сцены и тайные свидания?

— А что, пошлю! Думаю, мне не откажут. Кто посмеет отказать сыну Курмана?

— Не бахваляйся, а помни об этом всегда! Особенно, во время таких «свиданий». Ну что тебе никак неймется? Дома молодая жена. Сейчас иди домой. Не показывайся больше на лужайке. Хорошо, что Нурша проболталась, не то, не миновать бы нам позора.

— Надеюсь, отец об этом не узнает? — заискивающе, спросил Картпагамбет и, получив в ответ утвердительный кивок, удовлетворенно улыбнулся. Отряхнувшись и вглядываясь в сторону веселящейся молодежи, он постоял еще немного и направился к своему жилищу. По дороге, зайдя в гостевую юрту, напился кумыса, а придя домой, все свое зло выместил на жене. Не обращая внимания на ее плач, он думал о том, что завтра же отправит сватов в аул Марзии и укротит строптивый нрав девушки. «Ты будешь валяться в моих ногах, — думал он, вспоминая о ней, — а Абди я отправлю на самое дальнее пастбище, чтобы глаза мои его не видели».

5

Наклонившись к уху малыша, Курман три раза громко прокричал: «Кунасыл, Кунасыл, Кунасыл». В ответ, сморщив красное личико, младенец громко заплакал.

— Узнал своего деда! — довольно улыбнувшись, сказал Курман, двумя пальцами расстегивая верхние пуговицы шелковой рубашки и невольно обнажив острый кадык. — Долгих лет жизни моему внуку! Пусть будет счастлив! Аминь!

Сидящие, в богато украшенной юрте, люди, эхом повторили: «Аминь!» и провели ладонями по лицу. Кроме старейших аксакалов аула, здесь находились несколько уважаемых женщин и приехавшие гости. Белея кимешеками, женщины тихо переговаривались между собой, наблюдая, как молодые снохи ловко снуют, накрывая праздничный дастархан. Байбише Курмана — Нагиша, тихонько покачивая бесик с малышом, обратилась к молодой женщине, занесшей дымящий самовар:

— Сара, милая, отнести горячий бульон Торгын. Ей надо восстанавливать силы. Что-то совсем мало у нее молока. Ребенок, второй день подряд, кричит. Видимо, не наедается.

— Хорошо, женеше, — живо отозвалась она, — сейчас отнесу.

У Курмана было две жены — байбише Нагиша и токал Жамал. Нагиша родила Курману двух сыновей и трех дочерей. Будучи властной женщиной, она старалась держать под своим неусыпным контролем весь аул. Ничего не решалось здесь без ее участия: последнее слово всегда оставалось за ней. Выдав всех дочерей замуж, она запрещала им лишний раз приезжать в родительский дом. Только, во время празднования Курбан-байрама, они могли приехать в сопровождении мужей, детей и сватов. И с женами сыновей она лишний раз не церемонилась, требуя от них полного подчинения и абсолютного уважения. Жамал, напротив, обладала чересчур смиренным и кротким нравом. Из рожденных ею четырех детей, выжил только Картпагамбет. Никогда, ни в чем, ему не отказывая, она вырастила его настоящим баловнем. «Это ты его воспитала таким взбалмошным. Что хочет, то и делает», — ворчал Курман, когда находился в ее юрте. Жамал, в ответ лишь пожимая плечами, молчала. И сейчас, несмотря на свое присутствие среди гостей, ее мысли всецело были заняты сыном. На днях, Картпагамбет заявил, что хочет взять вторую жену. «Апа, надо отправить сватов в аул Токмырзы, к Мажиту. Я хочу жениться на его старшей дочери. Поговори с отцом». На робкие возражения матери, он лишь махнул рукой. Жамал уже было известно о намерениях Абди — сына их табунщика — жениться на Марзие; о готовящемся калыме за девушку; о планах молодых влюбленных. И последние несколько ночей, Жамал обдумывала, как бы провернуть это дело с наименьшим шумом. «Ну что же делать, — вздохнула она мысленно, — это жизнь. Думаю, Мажит утихомирит дочь. Вон Абат недавно привез четвертую жену, а чем мой Картпагамбет хуже? А Абди поищет себе другую невесту». Таким образом, успокоив себя, она переключила свое внимание на беседующих женщин. Собравшиеся женщины, не стесняясь, громко обсуждали сноху черной старухи Зейне — Калиму.

Все началось с того, что перед откочевкой на джайляу, к Нагише- байбише пришел их косоглазый табунщик Есен, с намерением просить совета и помощи. Оказывается, ранее овдовевший Есен, оставшись один с пятью детьми, вознамерился жениться на Калиме. Он умолял Нагишу-байбише подействовать на свекровь Калимы, прогнавшую незадачливого жениха, со страшными проклятиями, прочь. «Так поступали наши предки, и мы должны следовать этим обычаям. Мне нужна хозяйка, а им — покровитель, — убеждал он Нагишу, опираясь на степной закон аменгерства, — уговорите Зейне. Мы все одного рода, а значит, Мухит мне приходился младшим братом. Я воспитаю его сына как родного, а его мать будет жить с нами, не бросим же мы пожилую женщину одну». Недолго думая, байбише Курмана приняла его доводы, считая, что так будет лучше для всех и, давя своим авторитетом, заставила Калиму согласиться. Калима, после настойчивых уговоров, безропотно подчинилась и, в начале лета, вошла хозяйкой в юрту Есена. Вначале, ее сын Ермуза находился рядом с ней, но дети нового мужа не давали мальчику покоя. Заступаясь за сына, Калима стала получать побои и оскорбления от Есена. «Мне надоел твой гаденыш, — кричал он, хватая ее за волосы, — пусть больше не суется сюда!». В конце концов, старая Зейне с внуком остались одни. С горькими слезами Зейне проклинала Курмана и весь его род, считая их виновными во всех своих бедах. «Мой муж и сын умерли, охраняя твое добро. Теперь внук остался сиротою при живой матери. За все воздастся тебе!» — причитала она вечерами. Ермуза, при этих словах бабушки, весь цепенел и сжимался, невольно запоминая каждое сказанное слово, а детские глаза горели волчьим огнем.

И сегодня, восседая на почетных местах главной юрты, уважаемые гостьи шептались об Есене и Калиме, будто, больше не было других тем для разговоров. Дошли слухи, что утром он снова избивал жену, потому что, накануне, она пошла навестить сына, и осталась с ним на всю ночь. «Ну чего ей не сидится?!» — обсуждали женщины, — ведь с Есеном с голоду не умрет. Ну, побеснуется и перестанет; в итоге, примет ее сына. Куда он денется?! Раньше жила впроголодь, а теперь, даст Аллах, и сына сумеет поставить на ноги».

— Курман, да благословит Творец тебя и весь твой род, — внезапно послышался голос, убеленного сединой, аксакала. Женщины сразу же успокоились и притихли. — Пусть твой внук вырастет достойным своих дедов. Я знал твоего отца. Это был мудрейший человек. Его щедрость не знала границ. Пусть наш род всегда процветает, пополняясь своими славными сынами. Курман! — продолжал он. — То, чем ты занимаешься — благословенно. Благодаря тебе, наши дети знают грамоту, умеют читать и писать. Пусть это великое дело продолжают твои сыновья и внуки. Наш род будет всегда благодарен тебе за это!

Все вокруг загалдели, одобрительно закивав головами.

— Рахман ата, благодарю Вас! — громко ответил Курман, покрывая острые плечи аксакала бархатным чапаном. — Пусть Всевышний услышит Ваши слова!

Проворный молодой джигит, держа в руках таз и кувшин с водой, вошел в юрту, почтительно поздоровался и, обойдя всех сидящих, полил воду на руки каждому гостю.

— Будь счастлив, сынок! — послышалось со всех сторон, — как тебя зовут, кто твой отец?

— Я сын Сундета — Абди, — скромно ответил он, одновременно подавая маленькое полотенце.

При этих словах, Жамал вздрогнула и быстро взглянула на парня. У нее защемило сердце, будто она знала о готовящемся против него заговоре и молчала. «Я поговорю с Картпагамбетом и попробую убедить его, — мелькнула у нее мысль, — нельзя так поступать с людьми. Тем более, нам известно о намерениях этих молодых влюбленных».

Следом, в юрту, внесли три огромных блюда с большими кусками вареного конского мяса. Кряхтя от удовольствия, присутствующие принялись за обед.

— Саке, как вы пережили зиму? — обратился толстогубый старик, с бегающими маленькими глазками, к сидящему рядом соседу.

— По поводу корма не было особых проблем. Но вот волки и проклятые барымтачи совсем распоясались, — пожаловался тот, продолжая жевать.

— Мы отбили целый табун, — вставил бритоголовый старик, вытирая пот с лица, — но все же, потерь избежать, не удалось, — вздохнул он.

— Не надо болезненно относиться к имуществу. Все в руках Всевышнего! Что может быть ценнее человеческой жизни и добродетели? — покачала головой высокая белолицая женщина. То и дело, вступая в мужской разговор, она, не отводя своих блестящих черных глаз, смотрела на собеседников в упор. Это была мать Торгын, байбише бия Бектурсына. Приехавшая на шильдехана внука, она гостила в ауле дочери четвертый день.

— Правильно говорите, Биби-кудагай! Ничего невозможно унести с собой на тот свет…

— Ценнее жизни только жизнь…

— Без расхода не будет и дохода…

— Бойся глаза плохого и слова дурного, а все остальное дело наживное…

Довольно улыбнувшись, Биби-байбише продолжила:

— Болезнь и верблюда свалит с ног, поэтому, мои дорогие сваты, пусть болезни и печали обходят стороной ваш род, ваш аул. Моя дочь счастлива здесь и я уезжаю со спокойным материнским сердцем. Ваш сват передал через меня главный подарок для своего жиен. К табуну нашего зятя Илияса присоединятся двадцать голов отборных лошадей. А на будущее обучение жиена, он передал это…

С этими словами, она положила на праздничный стол золотой слиток размером с небольшой мужской кулак. Все одобрительно загудели, восхваляя щедрость Бектурсына. Следом, вытащив из коржуна отрезы дорогих тканей, она раздала их присутствующим женщинам.

— Передайте огромную благодарность уважаемому свату, — довольно произнес Курман, — в знак почтения, примите от нас следующие дары…

Одарив друг друга щедрыми подарками, гости к вечеру стали разъезжаться.

6

— Нет, отец, нет! Вы не можете так поступить со мной! — сквозь горькие слезы, из юрты, послышался девичий крик.

— Замолчи! Не смей упираться! Нам очень повезло, а ты смеешь артачиться? Будешь теперь, как сыр в масле кататься! — загудел в ответ яростный мужской бас.

— Как Вы можете?! Вы же обещали мне, отец! Вы хотите, чтобы я была несчастлива?

— Марзия, я ничего не желаю слышать! Шутка ли! К нам сватается Курман, а ты смеешь отказываться?! И слышать об этом не хочу!

— Отец, мне не видать счастья в их доме! Мне не нужны их богатства! Мне не нужен сын Курмана! Картпагамбет мне в дядьки годится. Я не могу смотреть на него, — снова раздался умоляющий плач.

— Все! Разговор окончен! Я уже дал согласие! — ответил Мажит и, гневно окинув взглядом плачущую дочь, вышел из юрты.

Мать Марзии, с жалостью глядя на нее, подошла и заботливо обняла. «Успокойся, птенчик мой, — сказала она, поглаживая ее по волосам, — что поделаешь? Такова наша женская участь. Тебе кажется, что все так ужасно, но поверь, через время, ты привыкнешь к мужу». При этих словах, Марзия резко вскинула голову, и гневно выкрикнув: «Нет, этому не бывать!», оттолкнула от себя мать и выбежала на улицу.

Для Марзии, как гром среди ясного неба грянула весть о сватовстве Картпагамбета. Когда, один за другим, с добрыми пожеланиями, в юрту вошли аксакалы из аула Курмана, у нее похолодело сердце от дурного предчувствия. Еще не оправившись от того инцидента, связанного с Картпагамбетом, она надеялась, что брат образумил его. Но увидев, как родители засуетились перед важными гостями, совсем пала духом. Обменявшись приветствиями, самый седой старик повернулся к хозяину семьи и, издалека, начал свою речь:

— Мажит, все мы, балуя и лелея, растим дочерей, стараясь ни в чем не отказывать им, потому что понимаем — дочь в доме гость. Все мы знаем, что однажды придет время для их замужества. Все мы мечтаем о том, чтобы наши дочери вошли в достойную семью и стали полноправными ее членами. Еще в народе говорят: «С другом сводит ангел, со сватом сводит сам Аллах». Можем ли мы идти наперекор воле Всевышнего?!

Мажит, кивая головой, соглашался с аксакалом. Он уже понял, к чему клонится весь разговор, и его душа затрепетала от радости. Слушая старика, он мысленно прикинул, какой калым сможет выручить за свою старшую дочь. Заметив, как при последних словах аксакала, дрогнула — разливающая чай — рука жены, почувствовал досаду, перемешанную с недовольством: ведь буквально накануне, они обсуждали предстоящее сватовство Абди и были рады этому. А теперь, сегодняшний приход гостей круто поменял все планы. «Конечно, — думал Мажит, одновременно слушая речь старца, — о каком Абди может идти речь, когда сватов прислал Курман? Попробуй отказать ему, ведь не простит. Да и об отказе не может быть речи. Кто в нашем бедном ауле может похвастаться таким выгодным родством?». Представляя себя в новой роли свата влиятельного и уважаемого человека, он расправил плечи и даже слегка приосанился. Это не укрылось от глаз жены. Она моментально поняла внутреннее состояние мужа и лишь незаметно вздохнула. «Бедная девочка, — промелькнуло в ее голове, — бедная Марзияжан! Это новость убьет ее!».

И сейчас, глядя вслед выбежавшей дочери, она не переставала тяжело вздыхать.

— Куда она побежала? — спросил Мажит, заходя в юрту, — ребенок еще, не понимает, что счастье улыбнулось ей.

— Мажит, нам не ведать, счастье это или нет, но что-то душа моя болит, — снова вздохнула жена.

— Не смей каркать! — прикрикнул он на нее. — Не можешь повлиять на дочь! Она совсем отбилась от рук! Что за сказки о любви напридумывали вы здесь?! Речь идет о двадцати лошадях и шестидесяти баранах! Заладили: «Абди, Абди!». Все! Нет больше никакого Абди! Согрей-ка мне лучше чаю, — с этими словами он, облокотившись на подушку, расположился за низким круглым столом.

Мажит, среди сородичей, считался середняком, но, после нынешней суровой зимы, ему едва удавалось восстанавливать свое маленькое хозяйство. А вовремя наметившийся калым, мог решить многие его проблемы. Он абсолютно не беспокоился над тем, что подумает о нем Сундет. «Надо было вовремя действовать, — размышлял он про несостоявшегося свата, — а то расписали все вилами по воде и пропали. Перед людьми уже было стыдно!». Вытянув ноги и растянувшись во весь рост, он засмотрелся мечтательным взглядом на войлочный потолок, мурлыча про себя веселую песенку.

В это время, уткнувшись в плечо подруги, Марзия горько рыдала. Она буквально огорошила собеседницу последними новостями. Слезы градом катились по ее красивому лицу, но она не замечала их.

— Что же мне делать, Жамиля? Зачем я пошла в тот день на тот праздник? Мой отец даже слушать меня не хочет. Я лучше умру, чем стану женой Картпагамбета, — всхлипнула Марзия.

— Марзия, как же так?! Это жестоко и несправедливо по отношению к Абди, к тебе.

— Я знаю! Поэтому, мне нужна будет твоя помощь, — она подняла голову и посмотрела невидящим взглядом на Жамилю. Этот безумный взгляд напугал подругу, но, не шевельнувшись, она продолжала слушать.

— Жамиля, мне надо передать весточку Абди. Надо бежать, иначе никак! Давай отправим твоего младшего брата. Пусть вечером, незаметно, сбегает в его аул и передаст мои слова.

— Хорошо, Марзияжан, как скажешь, — согласилась Жамиля. — Вы с Абди заслуживаете счастья, поэтому, думаю, это будет правильно.

Позже, с колотящимся сердцем и заполняющейся яростью, Абди передал, что через два дня будет ждать Марзию в их тайной лощине и увезет далеко от родни. К сожалению, маленький гонец сообщил об этом не только Марзие, но и своей бабушке, которая сразу известила Мажита. Вне себя от злости, отец запер дочь и не спускал с нее глаз.

Через два дня, так и не дождавшись любимую, поникший Абди вернулся домой и сразу слег. Неожиданно, весь его молодой и здоровый организм залихорадило. Провалявшись в жару и забытье около недели, он, наконец, открыл глаза и, первым делом, позвал мать. «Я здесь, сынок, — живо откликнулась она, — хочешь пить?». Как в детстве, уткнувшись в материнские колени, Абди, не сдерживаясь, зарыдал. Мать, как могла, успокаивала сына, сетуя на судьбу, бедность и алчность людей. Она уже знала, что в ауле готовятся к свадьбе младшего сына хозяина и, с нетерпением, ждут приезда невесты. Но, боясь за душевное состояние сына, не сказала ему об этом. Хлопнув дверью, в юрту вошел Сундет и сердито произнес:

— Эх, Мажит, Мажит, не принесет тебе счастья это родство. Там где слезы — не бывать радости! Чем же мой сын не угодил твоей никчемной душе? А люди веселятся, ждут невесту.

— Отец, что ты сказал? — спросил Абди, поднимаясь на непослушных ногах. — Я не ослышался? Ждут невесту? Уже назначен той? — упавшим голосом снова спросил он.

— Да, сын. Завтра утром привезут невесту. Вечером состоится свадебный той.

— Я опоздал, — застонал Абди, — проклятая болезнь одолела меня. Я не успел! Я не успел спасти и увезти ее! Она, наверное, подумала, что я раздумал, струсил, отступился от нее. Что же теперь делать? — он мучительно схватился за голову.

— Сынок, на все воля божья! Значит, так было предначертано. Нельзя идти против судьбы. Встретишь еще девушку, и будет у тебя семья. А Мажиту я никогда не забуду этого! — горестно произнес Сундет.

7.

Жамал внимательно оглядела себя в зеркало и поправив нарядный жаулык, вышла во двор. С минуты на минуту, должен появиться свадебный кош невесты. Взглянув в сторону белоснежной юрты для молодоженов, поставленной справа от юрты старшей жены сына, удовлетворенно кивнула. «Келиншек коши», — услышала она радостный крик аульной детворы и принялась высматривать приближающийся караван. К ее неудовольствию, дорога проходила мимо серого жилища Сундета, расположенного на самой окраине аула. Увидев одинокую фигуру молодого человека, прислонившегося спиной к дверному косяку, она невольно вздрогнула. «Абди!» — мелькнуло у нее в голове, и сердце сжалось от дурного предчувствия.

Вскоре, сквозь клубы пыли, в сопровождении свиты, показалась главная повозка невесты. Детвора ринулась навстречу маленькому каравану, пытаясь заглянуть вовнутрь повозки. Лицо невесты закрывала полупрозрачная шаль. Но даже покрывало не могло скрыть потухший взгляд и поникшую голову девушки. Вся в слезах уезжала она из родного дома, рисуя свою будущую жизнь в самых мрачных красках.

— Доченька, — обратилась к ней мать перед отъездом, — пусть твой путь станет счастливым! Не бойся ничего, лучик мой! Картпагамбет — хороший человек, он не обидит тебя. Со временем, привыкнешь и полюбишь его. А родятся детишки, и вовсе забудешь обо всех своих переживаниях.

— Мама, как мне жить? Как я могу привыкнуть к нему, если сердце мое давно занято?

— Марзияжан, успокойся, милая. Хочешь, я побуду с тобой несколько дней после свадебного тоя? — попыталась утешить подругу Жамиля.

— Нет! — твердо ответила Марзия, устремив взгляд вдаль, — не надо меня утешать! Просто передай Абди, что он навсегда останется в моем сердце!

— О чем ты говоришь, птенчик мой? — испугалась мать. — Что ты задумала? Выбрось нехорошие мысли из головы! О, Аллах, — тихо запричитала она, — о чем она говорит? Убереги мою дочь от дурных мыслей!

— Мама, прекратите! Если мое замужество осчастливит и обогатит отца, то я стану женой Картпагамбета. И не надо больше причитаний. И так на душе тяжело.

Покачивая головой, мать тихонько вышла за дверь. С улицы слышались людские голоса, перекрываемые звонким голосом аульного певца. Бренча на домбре и рискуя охрипнуть, он исполнял песни одну за другой, заставляя окружающих вскрикивать от восторга. Снова скрипнула входная дверь и на пороге появилась Кадиша- женге. Она отвечала за сбор и проводы невесты, надеясь, что ее старания щедро вознаградятся состоятельными сватами.

— Марзия, ложись отдыхать. Завтра, с восходом солнца, мы проведем тебя. К утру, ты должна быть отдохнувшей и красивой. Ну, чего понурила голову? Радуйся, дорогая! Тебе очень повезло с будущей семьей!

— Да, женге, хорошо, — безропотно ответила Марзия, — с восходом солнца вы проведете меня, — беззвучно повторила она…

Повозка подпрыгнула на кочке и Марзия, вздрогнув, возвратилась к реальности. Оглядываясь вокруг себя, она увидела огромную встречающую толпу людей. Впереди всех стояла миловидная женщина и с улыбкой смотрела в сторону подъезжающих. «Это твоя будущая свекровь, — шепнула ей сопровождающая молодуха из аула жениха, — подружись с ней и станешь веревки вить из мужа». Не успела повозка остановиться, как две молодые снохи подхватили ее с двух сторон под руки и повели в юрту для новобрачных. С колотящимся сердцем, спотыкаясь на ватных ногах, Марзия очутилась перед распахнутыми двустворчатыми дверями и замерла. Легонько подталкивая ее, женщины остановились перед проемом, пропуская вперед Марзию. Недолго думая, проигнорировав традиции, она вошла в юрту, перешагнув порог левой ногой. «Ойбай, плохая примета! — зашептались вокруг женщины. — Почему не подсказали невесте?». Не обращая ни на кого внимания, Марзия направилась к ширме и скрылась за ней. Сдернув с лица шаль, она передала ее Жамиле и устало опустилась на жер корпе.

— Устала, — пожаловалась она, — хочу пить. Поездка совсем измотала меня.

— Марзия, может быть, все образумится? — сказала Жамиля, разглядывая богатое убранство юрты. — В народе говорят: «Первое богатство — здоровье, второе богатство — семья, третье богатство — наличие скота». Вот теперь, ты обладаешь всеми богатствами. Не печалься, время все расставит на свои места.

— Жамиля, я не хочу об этом говорить. Не сейчас. Принеси мне воды, совсем в горле пересохло, — тихо ответила Марзия, теребя рукав нарядного платья.

Молча кивнув, Жамиля вышла на улицу и оглянулась по сторонам. Всюду, занятые делом, копошились люди. Казалось, весь аул был загружен приготовлениями к вечернему торжеству. Услыхав, справа от себя, громкий женский смех, она обернулась и увидела группу женщин, выпекающих баурсаки. Огромный черный казан, булькая шипящим маслом, поглощал в себя кусочки белого теста, которые, подрумянившись, выскакивали на поверхность. Ловко орудуя, женщины умело извлекали готовые баурсаки, успевая угощать, шныряющих рядом, детишек.

— Тате, здравствуйте! — обратилась Жамиля к одной из них. — Я хотела попросить у вас воды. Где можно набрать?

Вытирая пот на своем раскрасневшемся лице, женщина, кивком головы, указала на ведро с водой:

— Вот, доченька, вода. Как раз только из ручья. Прохладная, — она внимательно посмотрела на Жамилю и спросила, — ты из аула невесты? А случайно, не Рахимы ли ты дочь? Ишь, вылитая мать. Знаю я ее с детства.

— Да, я дочь Рахимы, — оживилась Жамиля, — приехала с невестой. Она попросила принести воды. А как подготовка к тою? Наверное, с ног сбились?

— Это точно, — махнула рукой собеседница, — но нам не привыкать. Мы любим тои. А невесте передай, что жених очень счастлив. Вчера, на радостях, сделал нам всем подарки.

Кивнув, Жамиля зачерпнула ковшом холодную воду и направилась обратно. Войдя в прохладную юрту, она физически ощутила, стоящую вокруг, безмолвную тишину. «Марзия, — тихо позвала она подругу, — я принесла воды». Неслышно ступая, подошла к ширме и отодвинула ее край. Раздавшийся, следом, нечеловеческий крик мгновенно заставил сбежаться людей к юрте. Расталкивая всех, первой вошла Жамал и оцепенела — ширма была сорвана, а за ней, на тонком пояске от своего нарядного платья, намотав его на верхушку деревянного кереге, висела Марзия. У ее ног, потеряв сознания, лежала Жамиля. А рядом, образовав мокрое пятно, валялся маленький ковшик.

 

Часть вторая

1.

Играя причудливыми тенями, ширак освещал темную юрту. Она практически пустовала; единственным предметом в ней был небольшой прямоугольный стол, за которым, склонив голову, восседал крупный мужчина, старательно выводя левой рукой корявые буквы на помятом клочке бумаги. Задумавшись, он потер затылок, пошевелил губами и продолжил писать. В самый последний момент, заметив, как густая капля чернил, образовывая кляксу, медленно скатилась на бумагу, здоровяк чертыхнулся и встал со стола. И только теперь, почувствовав, как, от долгой неподвижности, затекло все тело, принялся разминать руки и ноги. Из головы не выходили мысли о вчерашнем собрании, проведенном в ауле «Новая заря». Он видел, что жители аулов негативно воспринимали происходящие перемены. И, в первую очередь, недовольство проявлялось среди бедняков. Они кричали, что баи помогают им, дают кров и пищу; кричали о многовековых традициях, которые истребляет новая советская власть. «Все это проделки байских прихвостней», — гневно подумал он, прикуривая папиросу. Закашлявшись, сплюнул, ощущая во рту терпкий вкус табака. Одновременно, до слуха донесся приближающийся топот лошадиных копыт и лай, выскочившей навстречу, лопоухой собаки. «Пошел, пошел», — раздался нетерпеливый голос, сопровождаемый глухим стуком. Заскулив, собака кинулась прочь. Пропуская, вместе с собой, поток вечерней прохлады, в юрту вошел молодой мужчина, примерно тридцати лет. Выцветшая серая гимнастерка была полностью покрыта пылью. Отряхивая одежду, он задел кобуру, болтающуюся сбоку и, с гордостью поправив ее, взглянул в сторону мужчины.

— Ас-саляму алейкум, Абеке. Прибыл, как Вы и велели, — сказал он, обращаясь к нему. — Слышал, нелегко вам тут приходится.

— Ваалейкум Ассалам, Ермуза! — послышалось в ответ. — Вот пишу отчет о проведенном собрании. Хочу указать на тех, кто сеет среди народа антисоветчину.

— Не понимаю, что хорошего они видели от баев? Но все же, продолжают отчаянно упираться.

— Ты прав, Ермуза. Отчаянно упираются. А ведь столько слез пролили, батрача на таких как Изимбет, Курман и их отпрысков. Но нет, грудью своей готовы их защищать.

— Да что с ними церемониться, Абеке. Надо закрыть их, как косоглазого Есена, вмиг образумятся.

— Ты, Ермуза не перебарщивай. Все знают, что у тебя личные счеты с Есеном. Не бросай, своими действиями, тень на Советскую Власть. Зачем ты закрыл Есена. Он такой же бедняк, как и ты, как и я. К тому же, немощный старик уже.

— Абеке, — заскрежетав зубами, ответил Ермуза, — какой же он бедняк?! Прихвостень Курмана! Все свои темные делишки обделывал через него. 20 голов лошадей — это разве бедняк? Он и мать мою погубил, и бабушку сгубил.

На мгновение, в юрте, установилась тишина. Ермуза, взглянув на помрачневшее лицо Абди, понял, что задел его за больное место. Прошло более пятнадцати лет, а его рана продолжала кровоточить. До сих пор, перед глазами Абди, стояла картина похорон любимой Марзии. Как бы он не старался погасить в себе ненависть к отпрыскам Курмана, но воспоминания о тех далеких днях не давали ему покоя. С той поры утекло много воды. Круто поменялись времена. «Вчерашние баи не так кичливы и высокомерны, — думал Абди. — Давно ли, такие как Курман, еле шевелили губами на приветствие таких, как мой отец, а теперь — лебезят, стараются услужить, преданно смотрят в глаза. Но им не удастся никого одурачить». Продолжая казнить себя в том, что вовремя не спас Марзию из лап Картпагамбета, он винил только его в смерти любимой. Кто же тогда мог подумать, что Марзия наложит на себя руки. Аул, справивший, вместо свадебного тоя, похороны, еще долго не мог оправиться от случившегося. А он, по-прежнему, носил в сердце прощальные слова Марзии, переданные ему через подругу. В тот год, не выдержав горя и сплетен, во сне, тихо умерла Жамал — мать Картпагамбета. Через три года, возвращаясь с соседнего аула и попав в свирепый буран, погибли Курман и его байбише. Их тела нашли на четвертые сутки. Окоченевшие, они, прижимаясь и, обняв друг друга, сидели в сугробе. Неподалеку, лежали обледенелые останки сопровождающих нукеров (Абди посчитал это божьим наказанием за смерть своей любимой). Пышно справив годовщину смерти родителей, сыновья Курмана отделились друг от друга в самостоятельные хозяйства. У Абата было четверо сыновей, у Илияса трое и только Карпагамбет так и не дождался наследников. «Илияс, после смерти отца, утроил поголовье скота. И его волчата, под стать друг другу, так и норовят перегрызть глотку любому, кто попытается вторгнуться в их владения», — продолжал думать он. Он размышлял над тем, что после первой конфискации байского имущества, в годы продразверстки, Илиясу удалось сохранить большую часть поголовья скота. Тогда, даже середняки лишились имущества, а ему удалось избежать этого. Хуже шли дела у его братьев. Ходили слухи, что они, объединившись, планируют откочевывать за границу. «Я не допущу этого, — со злостью думал он, — мне надо оправдать доверие Партии, товарищей».

Абди был одним из первых в этих краях, кто горячо поддержал приход Советской власти. После трагического случая с Марзией, он уехал из аула. Подался в город, устроился на работу. Там сблизился с подпольными революционерами и в семнадцатые годы, был одним из первых степняков, кто сразу перешел на сторону большевиков. Там же, в городе, завел семью, детей и с недавних пор, вернулся в родные края, где став председателем Бокеткульского революционного комитета, заодно, проводил агитационную политику среди местного населения. В начале этого года, он вступил в партийную организацию, и, в отличие от многих, азбучно неграмотных членов партии, умел читать и писать, что сразу же выделяло его среди остальных. Этим он должен был быть обязан именно Курману, старательно обучавшего грамоте аульных мальчишек в те, далекие, времена. Но сейчас, принципиально забыв об этом, он нацелился на полную конфискацию имущества, а если и потребуется, то и физическую ликвидацию его сыновей. «Глядя на отца — растет сын! — думал Абди. — Вот с кого надо начинать борьбу». Во время первого приезда в «Новую зарю», во встречающем его милиционере, он, с удивлением, узнал Ермузу — внука черной старухи Зейне. С его же слов, он знал обо всех последних событиях, связанных со старыми знакомыми. Также, Ермуза рассказал ему о своей нелегкой жизни после смерти матери и бабушки. «Все-таки загнал несчастную женщину в могилу», — подумал он тогда о табунщике Есене. А теперь, Ермуза, пользуясь своим служебным положением, упрятал старика за решетку.

«Ладно, посидит немного, зато послужит уроком для других», — отбросил он назойливую мысль и обратился к Ермузе:

— Партия поставила перед нами нелегкую задачу, но мы должны ее выполнить в кратчайшие сроки. Нам предстоит большая работа. В первую очередь, необходимо конфисковать имущество у крупных баев. Ты знаешь, кого я имею в виду. Не надо трогать середняков. Вчера, в «Новой заре», я видел сыновей Абата. Сидели и науськивали других. Одна соринка может испортить весь урожай, а тут их целое поле. Люди, до сих пор, находятся под их влиянием.

— Сделаю, Абеке! Все сделаю так, как Вы прикажете. Поступила информация, что они хотят кочевать в сторону Жаман- кала. Но я не дам им осуществить задуманное.

— Помню, в детстве вы были закадычными друзьями, а? — усмехнулся Абди.

— А я не помню! Разве у меня было детство? Всю жизнь питались объедками с их стола.

Абди удовлетворенно кивнул. Он был крайне убежден в том, что победить врагов можно, в том числе, разжигая ненависть к ним, напоминая обиженным о старых обидах и болячках. Как говорили старики: «Одна маленькая неприятность может перечеркнуть все, ранее, сделанное добро». Поэтому, горячо выступая на собраниях, Абди внушал людям, что баи только унижали, обижали и использовали их для собственного обогащения. Это был один из методов, четко действующий на безграмотное население и уже многие, поддавшись агитации, стали благосклонно склонять свои головы в сторону Советов.

2.

«Едут, едут», — послышался детский крик снаружи. Через время, в юрту, сверкая бритой головой, заглянул маленький Ыскак. Переводя дух, он повторил: «Едут!» и также, внезапно, исчез. Торгын быстро встала со своего места и направилась к дверям. Не успела она сделать пару шагов, как, нагнувшись под низким косяком, в юрту вошел ее старший сын Ляль. Он выглядел исхудавшим и уставшим. Обветренное лицо заросло густой щетиной, а лоб был усеян капельками пота. В мохнатых нависших бровях осела пыль, маленькими крупинками рассыпаясь на крупный мясистый нос. Вместе с его приходом, в юрте, моментально, распространился терпкий запах мужского пота, свидетельствующий, что путники, несколько дней, без отдыха, провели в седле.

— Сынок! Наконец-то! — выдохнула Торгын, подходя к сыну и касаясь мягкими губами его лба.

— Апа, здравствуйте! Как Вы? Живы-здоровы?

— Заждались мы тебя. Отец совсем есть перестал. Целыми днями глядит на дорогу.

— Где он?

— Ыскак побежал известить. Он у байбише. Совсем плоха она. Боюсь, что на зимовку мы откочуем без нее…

Не успела она договорить, как снаружи послышался голос Илияса: «Слава Аллаху, вернулись! Я уже не знал, что и думать».

Распахнув настежь дверь, вслед за ним, вошли младшие братья. Ляль крепко обнял отца, только после этого, повернувшись к братьям, сдержанно поздоровался с ними. Торгын вышла наружу, отдавая распоряжения своей помощнице. А несколько батраков уже освежевали мясо ягненка и разжигали огонь под огромным прокоптившим казаном.

— Отец, поездка прошла удачно. Все, что мы запланировали, я сделал. Беспрепятственно доставили десять нагруженных повозок. Теперь, можно пять месяцев спокойно отдыхать.

— Ляль, — нетерпеливо перебил его отец, — меня больше интересуют другие новости, — он вопрошающе посмотрел на него, почувствовав, как заерзали остальные сыновья. Помолчав, Ляль полез в грудной карман суконного бешмета и посмотрел на отца.

— Я встретился с твоим курдасом. Василий Петрович просил передать Вам, что, на самом деле, все гораздо хуже, чем, кажется на первый взгляд. В России уже повсюду Советская власть. Многие уезжают за кордон. «Недалек тот день, — сказал он, — когда это коснется и вас. Поэтому, скажи отцу, чтобы не медлил». И велел передать Вам это письмо, — с этими словами, он протянул маленький бумажный сверток.

Нетерпеливо развернув бумагу, Илияс пробежал глазами по мелким строчкам и замолчал, уставившись в одну точку.

— По дороге проблем не возникало. Несмотря на то, что во многих аулах устанавливаются крестьянские Советы, люди продолжают жить по — старому. По пути, мы заезжали в несколько аулов, многие жалуются на принудительное установление новых порядков. Только такие выскочки, как Абди, Ермуза и подобные им, вчерашние голодранцы, стараются на полную катушку. Но я уверен, это не продлится долго. При первой же возможности, поставлю их на место, — сказал Ляль, сверкнув глазами.

— Ляль, — вскинул голову Илияс, — с кем ты обсуждал это? Не смейте! Ни один из вас не должен слова лишнего говорить, — произнес он, обводя тяжелым взглядом своих сыновей. — Пусть Аллах услышит твои слова, и справедливость восторжествует, но чует мое сердце недоброе. Абди, теперь, вон каким большим человеком стал — председателем комитета. Люди рассказывали, как он грозился всем нашим достойным сородичам плеткой и конфискацией имущества. И помощник его, Ермуза, внук черной старухи Зейне, возомнивший себя «милиционером», угрожает уничтожить весь род Курмана. У них свои счеты с нами. Эх, людская память не знает границ, но разве мы, когда-либо, желали им зла? Все что произошло — это судьба божья…

Сыновья без слов поняли, что имел в виду их отец. В юрте установилась тишина, пока не раздался громкий голос среднего сына Шынасыла:

— Отец, о чем пишет твой курдас? Почему Вы молчите? Надо что-то делать. Мы не можем обособленно кочевать длительное время. Вести, которые привезли вчера сыновья Абата-коке, не утешающие. Вначале говорили, мол, смутное время пройдет, степь заживет обычной жизнью, надо только переждать. Но Вы видите, что события развиваются не в нашу пользу. Если в Семиречье созданы коммуны, это ждет и наш край. Когда это было видано, чтобы вчерашние жатаки открыто выступали против нас — баев? Это сейчас готовы поддержать сородичи, а потом? На днях, я ненароком услышал, как жена скотника Жанибека уговаривала его присоединиться к Советам. «По крайней мере, там батрачить не будем, а главное, досыта наедаться», — говорила она. Их, тайком появляясь в аулах, науськивают ярые активисты. Вы же знаете, какими неблагодарными бывают люди. Разве мало добра они видели от нас? Но стоило подуть ветру не в ту сторону, как головы многих стали поворачиваться по его направлению.

Шынасыл тяжело задышал и взглянул на отца. Он был самым горячим и непокорным среди сыновей, — высокий, худощавый, обладающий взрывным характером и умеющий, одним только взглядом, пригвоздить собеседника к месту. Илияс, в первую очередь, тревожился за него. Каждый раз, убеждая сына не проявлять горячность, в душе, он соглашался с его доводами.

— Хорошо, — ответил Илияс, глядя на сыновей, — проведем садака по деду и будем принимать окончательное решение. Съедутся самые достойные люди нашего края, как раз и обсудим.

Через мгновение, в юрту влетела Тарбия. Обняв старшего брата, она спросила: «Ну, привез то, что я заказывала?». Кивнув головой, Ляль улыбнулся. Следом за младшей сестрой, приветствуя его, зашли жены братьев. Красавица Толгау, не смевшая при свекре и родственниках мужа проявлять бурное внимание к нему, поздоровалась лишь легкой улыбкой и быстрым взглядом. Ляль коротко кивнул в ответ и ответил, присевшей перед ним в знак почтения, Бидаш — жене Шынасыла: «Живи долго и счастливо! Пусть в твоем доме всегда царит счастье!».

Через время, расположившись за низким круглым столом, домочадцы приступили к вечерней трапезе. Ляль рассказывал о поездке, попеременно задавая вопросы жене и братьям. Илияс, не перебивая сына, степенно молчал. Торгын, суетясь и ворча, отдавала распоряжения невесткам. Не успели закончить ужин, как в юрту заглянул маленький Ыскак и обращаясь к Лялю, сказал: «Коке, Вас зовет Мариям-аже. Просит обязательно зайти к ней».

3.

Мариям — байбише, уткнувшись взглядом в потолочный шанырак, лежала на пышной перине. Уже второй месяц, задыхаясь от приступов безудержного кашля, она не вставала с постели. Вчера, прикрывая рот белым шелковым платком, увидела на нем капельки крови. «О, Аллах! Недолго мне осталось», — думала она теперь, глядя на войлочный верх белоснежной юрты. Так и не познавшая радость материнства, она всю свою жизнь посвятила воспитанию сыновей, рожденных от токал мужа. Каждого женила, стала радоваться появлению внуков. «Эх, не успею я провести свадебный той Кунасыла», — с сожалением подумала она о своем любимчике. Она отмечала, что Кунасыл был самым спокойным, рассудительным и деликатным среди братьев. Казалось, мягкий характер придавал его лицу выражение абсолютного добродушия; беззлобный взгляд и приветливая улыбка притягивали к нему людей; и только горделивая осанка и надменно вскинутые брови, выдавали в нем отпрыска кочевой знати. Чуждый всяких политических смут, он все свое время посвящал чтению книг. По определенным причинам, ему пришлось оставить обучение в Оренбурге, но он продолжал заниматься самостоятельно, параллельно обучая нехитрой грамоте аульных детишек. Задумавшись, Мариям вспомнила случай, произошедший два года назад, когда Ляль захотел женить своего младшего брата на девушке из рода Жагалбайлы.

В тот год, лето выдалось засушливым, поэтому, в очередную торговую поездку, Ляль отправился на любимом белом бактриане отца. Дорога в Жаман-кала проходила через маленький аул жагалбайлинцев, в котором, усталые путники решили отдохнуть. Расположившись на почетном месте, в юрте старейшины Амира, гости беседовали о новостях, переполошивших степь. В это время, скромно потупив взгляд, в юрту вошла младшая дочь хозяина и, присев с краю дастархана, принялась разливать гостям чай. При каждом ее движение, серебряные шолпы тихо звенели, невольно заставляя обратить на себя внимание. Ляль залюбовался молодой девушкой и подумал, что она могла бы составить неплохую партию для его младшего брата Кунасыла. Решив не откладывать дело в долгий ящик, он заговорил с ее отцом о сватовстве. Амир согласился без колебаний, предварительно, попросив оставить задаток калыма. Ляль, не раздумывая, ударил по рукам и преподнес ему любимого верблюда отца. Через несколько дней, Илияс, увидев возвращающегося сына верхом на коне, первым делом спросил о своем любимце и рассвирепел, услышав рассказ о сватовстве и задатке. Велев немедленно седлать коней, он, в тот час, выехал в аул Амира. Уже подъезжая к месту, издалека увидел белое пятно, прибитое к стене для выделки шкур. Издав бешеный крик и пришпорив коня, он ворвался в аул и, как вкопанный, остановился. Его опасения подтвердились — белевшая шкура принадлежала любимому бактриану. «Убить!» — коротко приказал он своему нукеру, кивнув в сторону, ничего не понимающего, старейшины. «О свадьбе и речи быть не может! И сотни девушек из твоего аула не стоят одного моего любимца!» — прорычал он в лицо Амиру и, не слушая объяснений, повернул коня обратно. Нукер, зная о горячности и моментальной отходчивости своего хозяина, выстрелил в воздух и поскакал следом за ним. А Кунасыл, так и не увидев свою невесту, выбросил мысли о женитьбе и, до сих пор, ходил в холостяках.

Почувствовав легкий порыв ветра, Мариям-байбише открыла глаза и посмотрела в сторону двери. В сопровождении жены, в юрту вошел Ляль.

— Здравствуйте, апа! — склонился он над головой старшей матери. — Ну, как Вы себя чувствуете? Я привез необходимые лекарства. Теперь обязательно встанете на ноги.

— Здравствуй, балам! Как прошла поездка? Удачливой ли была дорога?

— Все хорошо, апа! Все прошло по задумке. Проблем не возникало.

— Сынок, в последнее время, отец совсем сник. Только молчит и вздыхает. Несколько дней провел в моей юрте. Сколько раз я просила не находиться в ней долго. Боюсь, что проклятая болезнь может схватиться и за него. Ведь не слушает меня ваш отец.

— Апа, я понимаю его переживания. Смутой веет в степи. Вести, которые он получает, одна противоречивее другой.

— Вчера, в нашем ауле, были сыновья кайн-ага. Они решили не дожидаться тебя и сразу уехали. Приезжали предупредить, что откочевывают в степи Жаман-кала. До лучших времен, они решили укрыться в тех краях. А твой отец и слышать не хочет об этом. «Чем, ползая жить, лучше стоя умереть», — говорит он словами наших предков.

— Апа, Вы не должны ни о чем переживать! Отдыхайте! Вам нужно поправляться. Мы решим это. Клянусь, ни один из наших сородичей не пострадает.

— Скоро меня не станет. Я чувствую. Сынок, обещай мне, что будешь надежной опорой для своих младших братьев. Ничто не должно вас разъединить. Вы должны держаться вместе, разделяя горести и радости в наше нелегкое время…

Новый приступ кашля помешал ей говорить дальше. Все это время, молчаливо слушавшая свекровь, Толгау, с тревогой взглянула на мужа и подошла к ней. Поправив скатившееся одеяло, она поднесла к губам больной ковш с водой. Откашлявшись, Мариям-байбише откинулась на подушку. Ей снова стало трудно говорить, на глазах выступили слезы. Устало прикрыв веки, слабо махнула рукой и замолчала. Молча посидев еще несколько минут, Ляль с женой тихо покинули юрту.

— Совсем плоха, — поделилась Толгау, — вчера еле остановили кашель. Еркеш (так она называла младшего брата мужа) ночевал рядом с ней, хотя, я запретила ему.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил в ответ Ляль, глядя на ее заметно округлившийся живот.

— Хорошо, — зардевшись, ответила она и улыбнулась, — моя бабушка говорила: «Когда отцом станешь, каково быть отцом узнаешь». Даст Аллах, до первого снега возьмете на руки свое дитя.

Рядом метнулась серая тень, напугав обоих. «Фу ты, проклятые собаки», — выругался Ляль, — вечно путаются под ногами». Обойдя юрту родителей, они, прямиком, направились к своему жилищу,

4.

Густой осенний туман тихо опустился на аул. Осень только наступила, а промозглый холод уже окутал всю степь. Источая сырость, чернела потрескавшаяся земля, и только перекати-поле, подгоняемые сильными порывами ветра, гурьбой, весело и наперегонки, мчались к далекому горизонту. Жители поговаривали, что из-за ливней, сенокос начнется раньше обычного срока. И словно подтверждая людские домыслы, небо заполнилось тучами, грозящими излить потоки холодного дождя.

— Если начнутся осадки, подкожный корм замерзнет, поэтому откочевку на зимовку не будем откладывать, как в прошлом году, — сказал Илияс, заходя в юрту. — Мы должны быстро завершить задуманное и начинать готовиться в путь.

— Хорошо, отец, — мгновенно отозвался Шынасыл, — мы почти закончили, уверен, что ночью выедем.

— Сколько еще тюков? Пять? — Илияс удовлетворенно кивнул сыновьям, копошившимся, при свете тусклой лампы, в самой темной части жилища.

Кроме них, в юрте никого не было. Заперев дверь изнутри, Илияс приблизился к ним. Растянув небольшой шелковый персидский ковер, братья складывали в него золотые слитки, размером с лошадиное копыто. Слитков было примерно десять штук. Тщательно завернув золото в ковер и, уложив в холщовый мешок, они перевязали образовавшийся тюк крепкими бечевками.

— Это последнее золото, отец, — поднялся с колен Кунасыл. — Вот еще три мешка, в остальных серебро, драгоценности и другие ценности, — кивнул он в сторону других тюков, аккуратно сложенных у стены.

— А это надо завернуть тщательнее остального, — указал Илияс на три кожаных мужских пояса, покрытые золотыми пластинками и инструктированные драгоценными камнями, — дед Курман, при появлении на свет каждого из вас, специально заказывал их у иранских мастеров. Они именные, здесь выгравированы ваши имена, — добавил он, взяв в руки один из аксессуаров и, вздохнув, положил обратно.

— Через час закончим и выедем, — сказал Ляль, обращаясь к отцу. Он, в ответ, молча, кивнул и тихо произнес: «Ни одна живая душа не должна знать об этом!».

После приезда Ляля с Куяндино-Ботовской ярмарки, на семейном совете было решено спрятать фамильное богатство от всевидящего ока нынешней власти. А теперь, упаковав все добро в тюки, Илияс не намеревался откладывать дело в долгий ящик. «До лучших времен», — сказал он, давая задание сыновьям.

Осуществление задуманного ускорил один случай. Буквально, три недели назад, в их ауле появилась группа всадников, которая, проигнорировав главную юрту хозяина, направилась к прокопченному жилищу скотника Жанибека. «Не к добру это», — проговорил Илияс, услыхав об этом и, оказался прав. Всадниками были активисты аула «Новая заря», во главе с Абди. Он, демонстрируя силу новой власти, проигнорировав Илияса, намеренно объехал его юрту. «Астапралла! — говорили женщины, щипая себя за щеки, — чему их учат новые порядки?! Где уважение к старшим, к обычаям наших предков?!». В тот же вечер, Абди устроил собрание, обещая жителям равноправие и сытую жизнь.

— Товарищи! — кричал он, надрывая голос и обводя взглядом обветренные почерневшие лица степняков. — Я здесь по поручению молодой Советской власти! Новая экономическая политика дает возможность, каждому из вас, восстановить свое хозяйство. Теперь не будет насилия и гнета со стороны баев! Мы все станем равными. Все будет общим — скот, земля. Уже многие наши сородичи поддержали Советскую власть и стали жить намного лучше! Я хочу, чтобы вы понимали, мы не желаем никому зла, мы хотим только добра каждому из вас. Для этого, вы должны перестать кочевать! Должны перестать гнуть спины на баев! Мы должны поддержать Советы! В Семиречье уже повсюду создаются колхозы, люди зажили счастливо! Вот ты, Кульбай, — обратился он к сгорбленному старику, сидевшему прямо перед ним, — сколько лет ты пасешь овец Илияса? Двадцать? Тридцать? А что ты получал взамен? Десять паршивых овец в год? Недовольство и брань? Голодные глаза детишек, которым нечего было есть?

— Ээээ, Абди, ты так не говори! — раздался в ответ густой бас мужчины с угрюмым лицом. — Зачем ты зря баламутишь народ? Разве забыл, кто, все эти годы, не давал нам умереть с голоду?! Кто похоронил твоих родителей, пока ты скитался неизвестно где! Маленький воробей и тот свое гнездо оберегает, так что, нечего рассказывать небылицы. Колхозы, равенство… Не морочь людям головы!

Толпа одобрительно загудела, соглашаясь со словами говорившего верзилы. «Цветок лишь на своей поляне — цветок, человек лишь на родине — человек!» — «Без корня даже полынь не растет!» — «Абди, ты забыл свои корни, будь благодарным!» — «Не забывайся, балам, что мы видели плохого от Курман-бия и его детей?!». Недовольный гул возрастал. «Опять гудят! Не понимают ничего», — раздраженно подумал Абди, чувствуя, как в нем закипает гнев, а вслух прокричал: «Не надо шуметь! Я не обманываю вас! Те, кто прислушался к нам, кто поверил в Советскую власть, не пожалели об этом! Вот со мной приехал Сексенбай, — кивнул он в сторону, стоящего рядом, щуплого мужичка, испуганно мявшего в руках свой борик. — Он из аула Кожахмета. Всю свою жизнь батрачил на него, а что получал взамен? Объедки, побои, оскорбления! А недавно, этот старый шелудивый пес Кожахмет, положил глаз на его младшую дочь, которой всего четырнадцать лет! Этого стерпеть Сексенбай не смог. Он пришел за помощью к нам и как он живет сейчас! Он вам сам расскажет, — сказал он, кивком головы подзывая его к самодельной трибуне. Сексенбай, неуверенно, приблизился и тихо начал:

— Братья, то, что рассказывает сейчас Абди, — чистая правда. Я, со своей семьей, перебрался в «Новую зарю». Сейчас моя дочь пошла учиться. Окончит школу, будет дальше учиться на врача. Мы все сыты…

— Красиво говоришь, Сексенбай! Давно ли ты так осмелел? — насмешливо перебил его тот же угрюмый мужчина. — Сородичи, не надо их слушать! От добра — добра не ищут! Все те, кто уехал в «Новую зарю», возвращаются обратно. Где, правда? Не обманывайте народ!

— Братья, никто не возвратился, это все россказни таких «доброжелателей», как Едил, — с мрачным видом сказал Абди, указывая на возражающего верзилу. — Ему легко говорить. Всю жизнь живет в подхалимах у Илияса, а тот, щедро, его за это вознаграждает. Но вы, же страдаете! Послушайте меня…

— Что ты сказал?! Ты назвал меня подхалимом? Сейчас ты за это ответишь! — яростно перебил его в ответ Едил, бросаясь к трибуне.

Толпа вновь загудела, поддерживая своего сородича. Ермуза, нацелив револьвер на Едиля, встал перед Абди.

— Братья, вы видите это?! — не унимался Едил. — Когда, в степи, брат поднимал на брата оружие? Стреляй! Этому вас учит ваша Советская власть? Стреляй!

Люди стали кричать, указывая пальцем на Ермузу. В сторону трибуны полетело несколько камней. Охая, закричали женщины. Абди, подняв правую руку вверх, попытался успокоить разъяренную толпу.

— Товарищи, мы не принуждаем никого. Решайте сами. Мы никого насильно увозить не будем. Сейчас мы мирно уедем. Ермуза не будет стрелять. Оружие он носит согласно своему служебному положению. Не бранитесь, братья!

— Уезжайте, пока мы не снесли ваши головы!

— Никто не помешает нам кочевать!

— Выскочка! Ты кем себя возомнил?

— Бессовестные! Побойтесь Аллаха!

Заскрежетав зубами, Абди, молча, повернулся и зашел в юрту. Следом за ним, вошли остальные.

— Ермуза, — накинулся он на него, — сколько раз я говорил тебе не применять оружие. Так мы никогда не завоюем доверие людей.

— Абеке, а что мне оставалось? Он же хотел Вас ударить.

— Не ударил бы. Едил просто с виду такой смельчак. Видели, как поет песенку своих хозяев? Думает, что защитят они его, вознаградят за «смелость». Попадись он мне в руки, шкуру спущу с него. Сексенбай, ты молодец! Хорошо выступил, но в следующий раз, будь увереннее.

— Да разве мне дали сказать? Я столько хотел рассказать. Эх, люди, не понимают пока ничего.

— Не понимают, но это — до поры, до времени. Скоро настанет совсем другая жизнь! — воодушевленно ответил Абди, абсолютно не сомневаясь в своих словах.

В тот же вечер, так и не оказав почтения Илиясу своим присутствием, они уехали из аула. Вместе с ними, погрузив свой скудный скарб на самодельный обоз и, стараясь не попадаться на глаза аульчанам, уехала семья скотника Жанибека. А Илияс с сыновьями поспешно принялись за осуществление задуманного, — тщательно и надежно спрятать семейные богатства.

 

5.

Дождь нещадно хлестал всадников в спину. Каждый седок, вел на поводу второго коня, к седлу которого, было привязано несколько тюков. Увязывая в грязи и, задевая друг друга хвостами, кони шли в два ряда. Ветер трепал мокрые гривы, заставляя животных вздрагивать и спотыкаться.

— Погода сильно испортилась, — прокричал Ляль, заглушая шум дождя и вытирая лицо от мокрых капель.

— Это к лучшему. Нас никто не увидит, — мгновенно отозвался Илияс на слова сына, поворачиваясь к нему. В это время, ярко сверкнула молния, осветив его лицо. Оно выглядело уставшим и изможденным.

— Отец, надо было Вам остаться дома. Мы бы управились втроем. Погода нехорошая, а Вы только недавно выздоровели, — сказал Кунасыл, резко натягивая поводья перед, внезапно выросшим из темноты, камнем. Жеребец под ним, дико водя взглядом, нервно дернулся, и, рискуя столкнуться, едва не перешел на соседскую тропинку. Кунасыл объехал камень, и заботливо и ободряюще похлопав животное по влажной шее, направил его в нужном направлении. Благодарно фыркнув в ответ, жеребец, словно не чувствуя тяжести, легко понес своего седока вперед.

— Кунасыл прав, отец, — поддержал брата Шынасыл, — нам еще два часа ехать, а дождь усиливается. Может, пока мы далеко не отъехали, Вам стоит вернуться?

— Нет! Никто, лучше меня, не знает местности. В этом деле, не должно быть промашек. Придет время, и мы снова воспользуемся всем тем, что сейчас хотим спрятать. И мы, и наши потомки. Поэтому, то, что мы собираемся сделать, надо сделать тщательно и без ошибок.

Сыновья замолчали и молчаливо продолжили путь. Вскоре, добравшись до большой серой глыбы, одиноко и безмолвно возвышающейся посредине голой степи, Илияс пришпорил коня и повернул направо. Остальные двинулись за ним, отворачиваясь от дождя, теперь, хлеставшего сбоку. Немного погодя, Илияс повернул налево, затем снова направо, проехал вперед и наконец, остановился. Спрыгнув с коня, он подошел к черневшим кустам астрагала, за которыми виднелось крошечное озеро, и кивком головы подозвал сыновей. Торопливо стреножив коней, они подошли к отцу. Каждый из них, наготове, держал лопату. Отмерив тридцать шагов к востоку, Илияс кнутом указал: «Тут!». Через время, выкопав яму глубиной три метра, в нее аккуратно сложили привезенные тюки. В безмолвной тишине, нарушаемой шумом дождя, изредка перебрасываясь короткими фразами, они занимались делом. Тщательно закопав все добро и разровняв поверхность, братья взглянули на отца.

— Отец, надо поставить еще один опознавательный знак. Может тот камень сюда приволочь? — показал Шынасыл на небольшое каменное изваяние, напоминающее фигуру собаки.

— Нет! Никаких знаков! Не нужно привлекать внимание любопытных глаз. Дома я все подробно объясню. Вы всегда сумеете найти дорогу сюда.

— Но, отец, — попытался возразить Шынасыл, — я, например, абсолютно не запомнил путь…

— Нет! — сверкнул глазами Илияс. — Как я сказал, так и будет! И ни один из вас, не должен будет приехать сюда самостоятельно. Ни один из вас, не имеет право единолично владеть тем, что мы, сегодня, закопали здесь.

С этими словами, он развернулся и пошел в сторону лошадей. Сыновья, молча, последовали за ним. Намеренно поплутав по степи, Илияс выехал на знакомую тропинку и маленькая группа всадников, галопом, поскакала к аулу, чтобы успеть добраться к дому до рассвета.

Едва забрезжило утро, а недавние путники, устало расположившись в отцовской юрте на мягких жер корпе, сидели в ожидании завтрака. Толгау, на девятом месяце беременности, неуклюже сновала перед свекром и братьями мужа, накрывая на стол. Занеся дымящий самовар в юрту, Торгын обратилась к невестке:

— Милая, зачем ты встала в такую рань? Я бы сама управилась. Сейчас и Бидаш подойдет. Видимо проспала. Вчера Бердыкул хворал, вот и возилась с ним всю ночь. А тебе, милая, нужен покой.

— Апа, не беспокойтесь за меня. Я хорошо себя чувствую.

— А что с Бердыкулом? Снова заболел? Вот сорванец, любит бегать босиком, — встревожился Шынасыл. Бердыкул был его первенцем, в котором он души не чаял. Быстро допив чай, он опрокинул пиалу дном к верху и, поблагодарив мать, торопливо вышел из юрты.

— Дети — цветы души и глаз лучи, — глядя вслед сыну, благодушно улыбнулся Илияс. — Как родились дети, совсем другим стал Шынасыл. Ответственным стал, заботливым.

— Это заслуга Бидашжан, — улыбнулась в ответ Торгын, — может управлять взрывным характером мужа.

— Апа, вчера Шырагым должна была ожеребиться. Она приносит отличное потомство. Я уверен, что ее потомки прославятся на всю степь, — перебил Кунасыл мать.

— Тебе надо о своем потомстве думать, а ты переживаешь за лошадь, — засмеялся Ляль.

— Всему свое время! — одернула старшего сына Торгын, — Кунасыл, балам, да, ожеребилась. Чудный жеребенок у нее. Едил занимался этим. Если хочешь, сходи, посмотри.

Кунасыл, весело подмигнув брату, проворно вскочил на ноги и бегом направился к двери.

— Даже не отдохнул, — проворчал ему вслед отец, — все возится со своей Шырагым.

Кунасыл, выйдя во двор, зажмурился от солнца. Сегодня оно светило по весеннему, будто бы, холодного осеннего дождя вчера и не было. Пожелтевшие травы приняли летний окрас и манили, с разбегу, окунуться в них. Оторвавшись от привязи, несколько телят, в поисках теплого вымени матери, бегали вокруг временного загона. Те, ласково мыча и тыча влажные ноздри сквозь плетень, обнюхивали своих малышей. Обойдя загон, Кунасыл, прямиком, зашагал к коновязи. Вчерашняя роженица Шырагым, уже бодро стоявшая на крепких ногах, укрывала гривой своего новорожденного жеребенка. Шырагым была любимицей Кунасыла, подаренной отцом в ту пору, когда она была еще молодой лошадкой. Ее потомство становились отменными скакунами, выигравшими немало побед в состязаниях, проводимых в краю. Поэтому, и на очередной приплод, Кунасыл возлагал не меньше надежд. Подойдя к лошади, он ласково погладил ее по влажной шее. Фыркнув, она уткнулась лбом в его плечо и замерла. «Красавица! — сказал Кунасыл, похлопав ее в области лопатки, — отличный жеребенок!». Внезапно, услышав резкий женский возглас, обернулся. Простоволосая женщина, что — то выкрикивая на ходу, бежала в сторону юрты отца. С сжавшимся сердцем, он узнал в ней сиделку старшей матери. Забыв и о лошади, и о жеребенке, он побежал за ней. Уже подбегая к юрте, услышал переполох и рыдания женщины.

— Ушла наша Мариям-апай, — слышался ее надрывный плач. — Проснулась утром, подошла к ней, а она уже вся холодная. Я даже не успела позвать муллу.

— Все-таки отмучилась, несчастная! Полгода не вставала с постели, — сказала Торгын, выходя из юрты. Столкнувшись с младшим сыном в дверях, она обняла его и проговорила: «Пусть покоится с миром». Слезы градом катились по ее красивому лицу, вытираемые кончиком платка. Кивнув в ответ, Кунасыл вошел в дом. Оставив на столе недопитый чай, Илияс отдавал распоряжения Лялю:

— Дай указания Едилю — пусть зарежут приготовленный скот. Надо поставить сорок юрт для гостей. Пусть мулла приготовит акырет и использует только деревянную иглу. Определите, кто омоет усопшую. Мы должны достойно проводить байбише в последний путь.

— Хорошо, отец! Сделаю так, как Вы велите.

— Кунасыл, помоги брату, нужно тщательно проследить за приготовлениями.

Илияс вздрогнул и замолчал. Похлопав Кунасыла по плечу, он, незаметно, смахнув слезу, вышел из юрты.

6.

В безмолвной степной тишине, раздалось громкое «Аминь». Закончив жаназа, мулла провел ладонями по лицу. Около пяти сотен человек, послушно, эхом, повторив: «Аминь», почти одновременно поднялись с колен. С утра, небо заволокло тучами, словно природа, горюя вместе со всеми собравшимися, прощалась с Мариям-байбише. Стоявшие, поодаль, мужчины, потеснились, пропуская тех, кто нес усопшую к обозу. До полудня, тело должны успеть предать земле, поэтому, на родовое кладбище, отправлялись ранним утром. Около пятнадцати подвод с мужчинами тронулись вслед за обозом, заглушая, скрипом колес, тихие голоса. Среди женщин снова послышался плач, пока одна из присутствующих почтенных старух резко не оборвала его: «После жаназа, нельзя петь жоктау. Умершего человека воплями не воскресишь! Не гневите Аллаха!». Плач моментально прекратился, и только всхлипы напоминали о том, как, несколько дней, родичи оплакивали покойницу. «Она была тихая, кроткая, — говорили люди, — также тихо и ушла». «Жалко, что Аллах не дал ей детей», — шептались другие. «Как родную мать любили ее дети Торгын», — добавляли третьи. Огромная толпа, переговариваясь между собой, двинулась в сторону гостевых юрт. Хозяева, вместе с помощниками, принялись рассаживать гостей, оказывая каждому знаки внимания и уважения. Снова задымили самовары, закипели казаны; ловко накрывая столы и распределяя куски дымящего мяса, засуетились обслуживающие женщины и мужчины.

На похороны съехались жители со всего края. Каждый из них, хотел своим присутствием, выразить уважение Илиясу. Люди, нескончаемым потоком, шли к главной юрте, откуда слышался душераздирающий жоктау. Обнимаясь друг с другом, утешая и выражая слова соболезнования, они успевали оглядеться по сторонам, отметить присутствующих и, с чувством выполненного долга, направлялись в гостевую юрту. Собравшись в юртах, гости начинали неторопливо беседовать. И сегодня, все разговоры были только о новых порядках, о Советской власти и местных активистах.

— Кто знал, что времена могут так измениться, — говорил седоволосый аксакал, вытирая слезящиеся глаза, — люди совсем обезумели. Пять дней назад, появились активисты и в моем ауле. Мы их близко не подпустили. Шайтаны! Мелят, что попало, сбивают людей с праведного пути.

— Алеке, нынче ничему не приходиться удивляться. С нашего аула уехало восемь семей. Теперь остальных зовут, говорят, что хорошо зажили.

— Достаток — это благо, которое даруется человеку Аллахом. Мы, правоверные мусульмане, всегда помним об этом и разве отказываем тем, кто нуждается в помощи? Всегда, в наших аулах, царила взаимовыручка и поддержка между сородичами.

— Верно, рассуждаете, Абат-ага! «В том всегда нужда, чего нет под рукой», — говорят старики. Какая нужда гонит людей на путь греха? Разве можно уничтожить обычаи предков?! Проклятые продотряды всю душу вытрясли.

— Этот проходимец Абди совсем распоясался. Недавно был в ауле нашего почтенного Илияса и не заехал выразить ему свое уважение. Но народ даже слушать его не стал.

— Я знаю. Знаю еще и то, что они приноровились оружием грозить простым людям. В народе говорят: «Возгордится лев — на луну кидается, возгордится дурак — на мать свою задирается». Давно ли, мой отец во всем поддерживал его отца, не давая умереть их семье с голоду. А теперь послушать его, хуже потомков Курмана никого нет на свете.

— Правильно говорите, Абат-ага, — снова поддержали говорившего мужчину собеседники. — И куда только мир катится?!

Абат кивнул и посмотрел в сторону Картпагамбета. Тот, за все время не проронив ни слова, слушал окружающих. Братья недавно приняли окончательное решение откочевать в Жаман- кала и сегодня, снова намеревались поговорить с Илиясом. Во время проведения очередных поминок по родителям, братья долго обсуждали сложившуюся политическую ситуацию, которая могла, самым негативным образом, сказаться на безопасности их семей. Картпагамбет, касательно откочевки, во всем поддерживал старшего Абата, но Илияс упрямился. «На своей родине каждый куст улыбается», — говорил он в ответ на их уговоры. Но после недавнего инцидента, произошедшего в его ауле, братья надеялись, что Илияс передумал.

Отделившись в самостоятельные хозяйства, сыновья Курмана продолжали поддерживать тесную связь между собой. Но Абат и Картпагамбет были особенно близки. Так и не дождавшись от судьбы наследников, Картпагамбет старался кочевать рядом со старшим братом. «Отец, — говорили отчаянные сыновья Абата во время совещательных бесед, — надо бежать. Степи широкие и просторные, никто нас не найдет. Годик-другой покочуем, затем вернемся. Уверены, что недолго будут эти голодранцы бесчинствовать. А когда вернемся, мы, каждому, припомним их деяния!».

— Картпагамбет, — вдруг раздался голос одного из сидящих гостей, — слышал я, будто этот нечестивец Абди грозился отомстить тебе за ту давнюю историю. Что за люди пошли, а! Ведь то был несчастный случай.

Картпагамбет почувствовал, как у него отвратительно засосало под ложечкой. Столько лет он пытается всё забыть, но обязательно, кто-нибудь, да напомнит. Заерзав, он поправил ворот рубашки и ответил:

— Когда о смерти много говорят, здоровый покой теряет. Зачем ворошить старое, Саке? Я думаю, такие как Абди, прикрываясь новой властью, пытаются обделывать свои делишки. За последние годы, немало я повстречал таких «активистов».

— Эх, времена, времена… — вздохнул седобородый старик. — Дай Аллах, чтобы вернулись былые времена!

Внезапно, внимание от разговора отвлекла, поднявшаяся снаружи, суматоха. «Быстро зовите Кульпаш, — послышался женский крик, — пусть мигом бежит к малой юрте». Поднявшись с места, Картпагамбет вышел на улицу, остальные остались сидеть на местах.

— Женеше, что случилось? — спросил он, мимо пробегавшую пожилую женщину.

— У келинжан начались роды, — выпалила она на ходу, пытаясь не расплескать воду в ведре.

«Подняли беспричинный шум», — разозлился Картпагамбет, а вернувшись в юрту, увидел перед собой два десятка вопросительных глаз. Вяло махнув рукой, ответил: «Все в порядке. Обычная суета».

Через время, в юрте стали собираться участники погребения усопшей. Сидевшие гости потеснились, уступая место аксакалам. Отодвигая ширму, вошел Илияс, следом показались его младшие сыновья. Все трое выглядели озабоченными.

— А где Ляль? — спросил Абат. — Надо суры Священного Корана читать. Вас ждем.

— У Толгау начались внезапные роды. Прямо с порога оповестили нас. Женщины говорят, что раньше срока. Видимо, таким образом, сказалось на ней горе, постигшее наш аул.

— Пусть легко разрешится от бремени твоя сноха.

— Все женщины через это проходят. Ничего страшного.

— Что же вы переполошились, словно до нее никто не рожал.

— Пусть родится здоровый ребенок.

— Пусть Аллах поможет твоей снохе быстро встать на ноги здоровой и невредимой.

Этот эпизод отвлек внимание мужчин, от ранее занимавших разговоров. Приступив к чаепитию, они начали неторопливую беседу о погоде, предстоящей зимовке, сократившемся поголовье скота. Но, не успела остыть первая пиала с чаем, как в проеме двери показался бледный растерянный Ляль и тихо произнес: «Толгау умерла».

Часть 3

1.

Красные головки тюльпана покрывали всю степь. Цветочный аромат, источаемый вокруг, опьяняя и, одновременно, бодря, окутывал все пространство. Рука невольно тянулась, чтобы сорвать их, но представив, что через пару дней, эти красавицы превратятся в увядшие сморщенные бутоны, сразу исчезало желание губить необыкновенную природную красоту. Если не смотреть под ноги, местами, можно наткнуться на ямки с бурыми яйцами степного жаворонка, гнездившегося в земле. Пока самка насиживает потомство, самец, взлетая, издает трель, подражая голосам других птиц и, тут же, ныряет обратно в траву.

Легкий весенний ветер, даря приятную освежающую прохладу, убаюкивал трех путников, одиноко скачущих по степи. По усталым загорелым лицам и пыльной одежде, было очевидно, что в пути они провели не один день. Снова, прямо перед лошадью, выпорхнул джурбай, в очередной раз, вспугнув животное.

— Ах ты, проклятая птица, — проговорил седой тучный мужчина, удерживаясь за переднюю серебряную луку седла, — как шайтан, появляется и исчезает.

— Это твой конь чересчур пуглив, Изеке, — рассмеялся его спутник.

— Ох, тебе лишь бы шутки шутить, — послышалось в ответ, — не до шуток мне сейчас.

Богатое одеяние всадников и украшение лошадей, указывало на знатное происхождение путников. Сбрую, отделанную резьбой, старые мастера богато орнаментировали серебром. Подпруга с широким нагрудником красовалась маленькими пластинами в виде имитированных фигурок цветов. Передняя лука седел, напоминающая гусиную шейку и головку, была обрамлена серебром. Именно по виду луки седла можно было определить, что мужчины происходили из Младшего Жуза. А то, как они легко ориентировались в данной местности, не вызывало сомнений в их принадлежности влиятельному роду Торткара, в прошлом, владеющими этими просторными пастбищами.

— Далеко же они забрались, — сказал мужчина, к которому спутники обращались «Изеке». Это был двоюродный брат Илияса — Изимбет. Четыре года назад, откочевав в сторону узбекских земель, семья Изимбета пересекла границу Афганистана и обосновалась там. Все четыре года, он питал надежду, что прежняя жизнь и порядки вернутся в родную степь, но вести, получаемые из родины, были одна печальнее другой. Новые — чуждые слуху — слова «Коллективизация», «Советизация аула» лишили покоя представителей кочевой знати. Предполагая, в каком бедственном положении могли оказаться его братья, он вернулся в родные края, чтобы помочь им. Родичи, с которыми он встречался в Афганистане, рассказывали, будто повсеместно началась насильственная конфискация байского имущества. Ему рассказали, что Илияс, все еще питая надежду, не слушая никого и пытаясь сохранить остатки, некогда громадного, хозяйства, вместе с сыновьями кочует по степи.

«Нелюди! — думал Изимбет о сверхактивистах, покачиваясь в удобном седле. — Кто им дал право убивать людей, отнимать, нажитое годами и трудом, добро?! Столько достойных людей погибло, столько крови пролито, а им все мало». Он знал, что из ста дворов аула Илияса, с ним остались только около десяти. Его родные братья, в силу сложившихся обстоятельств, изредка подавали вести о себе. И лишь Илияс, из-за своего упрямого характера, не хотел понимать, что, будучи представителем, некогда влиятельной и знатной семьи, он просто не мог остаться незамеченным новой властью, этим самым, подвергая опасности не только свою жизнь, но и жизни детей и внуков. И только в последнее время, видя, как развиваются события, Илиясу, пришлось признать горький факт неизбежности откочевки за границу. Изимбет твердо знал, что брат был заранее осведомлен о его приезде и передал координаты назначенного места, где планировал ждать его.

— Вот здесь надо свернуть направо, — сказал Изимбет, оглядываясь по сторонам.

Его спутниками были Мажит, несостоявшийся сват Курмана и Ибрагим, двоюродный брат по материнской линии, позволяющий себе, всю дорогу, отпускать безобидные шутки в сторону своего строгого родственника. Изимбет на это не обижался, считая, что веселая атмосфера позволит сократить длинный путь.

Мажит, которого, новая власть «потрясла» одним из первых, недолго думая, бежал в Афганистан с первой волной беженцев. Всю свою жизнь, старающийся сколотить видное состояние, он не собирался лишаться его в тот момент, когда это, практически, удалось. После смерти старшей дочери Марзии, сосватанную за Картпагамбета, Курман запретил ему возвращать калым. А удачно выдав замуж младшую дочь, казалось, Мажит зажил припеваючи, но тут грянули перемены. «Сердобольные» завистники сразу указали на него представителям Советов, а они, не церемонясь, отобрали у него половину поголовья скота. В одну ночь, Мажит с семьей откочевал в земли бывшего Кокандского ханства; оттуда, добрался до Афганистана, где закрепился среди казахской знати. На чужбине, завязав близкие отношения с Изимбетом, стал чувствовать, с его стороны, постоянную поддержку и покровительство, поэтому, когда Изимбет предложил ему отправиться в поездку, Мажит, без колебаний, согласился.

По дороге укрываясь и отдыхая в аулах сородичей, путники, добравшись до Богеткуля, торопились поспеть к условленному месту до наступления сумерек. «Кто бы мог подумать, что сам Изимбет будет тайком проезжать по тем землям, где, совсем недавно, чувствовал себя полноправным хозяином?! Вот, времена!» — злорадно шептались некоторые за их спинами. Подъехав к густым зарослям степных кустарников, путники стреножили коней и пустили их пастись. Не успели они присесть на траву, как из тени ветвей отделилась худощавая фигура и тихо приблизилась к ним. Гнедой красавец Изимбета, почуяв чужака, раздул ноздри и, обеспокоенно водя косым взглядом, громко фыркнул.

— Ас-саляму алейкум, Изимбет-ага! Это я, Кунасыл. Как вы добрались? — раздался тихий голос.

— О, Аллах! Балам, это ты?! — Изимбет вскочил на ноги и отрывисто обнял племянника, коснувшись мягкой бородой его лица. Кунасыл почувствовал, как повлажнела борода дяди, и не удержался от рыданий. Вытирая катившиеся слезы, он молчал, прижавшись к родному плечу. Затем, повернулся к остальным и сдержанно поздоровался с ними.

— Отец ждет недалеко отсюда. Я должен отвезти вас к нему.

— Поехали, балам. Не будем медлить ни минуты.

Забыв про усталость, путники вскочили на коней и рысью поскакали в восточном направлении. Изимбет, не напрягая зрение, издали увидел двух всадников, стоявших возле разрушенного мазара.

— Астапралла, Илияс, наконец-то! — воскликнул он, торопливо остановив лошадь и спрыгнув на землю.

— Брат! Неужели увиделись! — крепко обнимая Изимбета, проговорил Илияс. Обнявшись, братья застыли на месте, а остальные путники, вытирая слезы, молча наблюдали за происходящей картиной.

— Отец, что же мы стоим здесь. Гостей, с нетерпением, ждет весь аул, — наконец, нарушил тишину Ляль, — казаны кипят.

— О, Аллах, простите меня! — засмеялся, сквозь слезы, Илияс. — Как же я рад видеть тебя, дорогой! Как я рад! — не переставая, говорил он Изимбету, похлопывая его по спине.

Через время, разглядывая скромное убранство небольшой юрты брата, Изимбет, с горечью подмечал, что от былой роскоши не осталось и следа. Весь аул состоял из десяти шестиканатных серых жилищ, расположенных в ряд. Юрта Илияса находилась посредине и сейчас, в ней собрались жители маленького аула. Торгын, зорко следя за тем, чтобы пиалы гостей не пустовали, одновременно, засыпала приезжих вопросами.

— Кайн-ага, а как поживает Сулушаш — байбише? Как же я соскучилась по нашим посиделкам. Помню, как она любила петь. Запоет, аж сердце замирает.

— Хорошо поживает Сулушаш. По-прежнему любит собирать аульных женщин, — улыбнулся Изимбет. — Устраиваем праздники. Наурыз шумно отпраздновали.

— Ммм, — вздохнула Торгын и, ничего не ответив, молча, опустила голову. С недавних пор, утратившая былой лоск, она выглядела состарившейся и уставшей. Илияс, взглянув на жену, понял ее без слов, но в ответ, лишь раздраженно сказал:

— Разве мог я предугадать, что все так обернется? До последнего надеялся, ждал, хотя, в народе всякое говорили. Разве думал, что буду скитаться по степи, а люди, которым верил и доверял, отвернуться от меня. Да что там от меня, от Аллаха они отвернулись, — махнул он рукой и горестно вздохнул.

— Кто сейчас остался с вами? — спросил Ибрагим, обратившись к Лялю.

— Буквально пять дворов и мы. Месяц назад, уехали еще несколько семей, поэтому, нам пришлось снова сменить место стоянки. Не дай Аллах, приведут сюда неверных.

— От скота тоже практически ничего не осталось. Как только грянула коллективизация, в один день отобрали больше половины голов. Все, что сумели вовремя спрятать, то и осталось у нас, — со злостью, добавил Шынасыл.

— Необходимо, максимально сбыть скот. На переправе, все равно, потеряете его большую часть. Амударья не щадит никого. Главное, добраться живыми и невредимыми. А там, заживем, как прежде, — проговорил Изимбет, теребя бороду.

— Недавно весточку прислал Абат. Мы должны уехать вместе. Не дадут им там житья, чует мое сердце, — сказал Илияс и безостановочно закашлял.

Изимбет, только теперь, обратил внимание на нездоровый кашель брата. Вновь разглядывая его, с болью, отметил, что Илияс очень похудел, осунулся, а голова, раньше времени, полностью покрылась сединой.

— Илияс, тебе еще шестидесяти нет, надо беречь себя, — сказал Изимбет, когда они остались наедине. — Тебе надо ТАМ устроить жизнь сыновей. Кто это сделает, если не ты? Тебе надо выдать Тарбию за достойного человека. Эх, не послушал меня, а надо было уехать вовремя. Не понимаю, зачем Абат и Картпагамбет укрываются в Жаман-кала. Нам надо держаться всем вместе.

— Да разве мы могли предположить такое, Изеке? — горестно ответил Илияс. — Ведь они думали, что ненадолго уезжают. Так и я, всё надеялся на положительный исход событий. А вон, как ошибся!

— Мы побудем здесь неделю, затем уедем. В середине первого месяца осени, будем ждать вас на переправе. До этого времени, полностью подготовьтесь к длительной дороге. Меняйте скот на ценный товар — на чужбине, он поможет прочно обосноваться и встать на ноги. Один Всевышний знает, когда мы снова вернемся в родные края. Сейчас я объясню, как безопасно добраться до Амударьи. Вас везде будут встречать свои люди, не переживай.

Кивая головой, Илияс внимательно слушал брата, одновременно, торопливо записывая его слова на листке бумаги.

2.

Неясный силуэт крупного мужчины, выделялся за столом, покрытым красной скатертью. Черты лица были размыты, и только слышался громкий голос: «Нам надо в кратчайшие сроки уничтожить классового врага! Бывшие баи продолжают драться, мечтая умертвить молодую Советскую власть. Но, пока мы живы, мы не допустим этого! До последнего вздоха будем бороться за ее существование!». Люди, с ободряющими криками, стали кидать верх шапки и громко аплодировать. Вдруг, от толпы отделился один человек, обошел самодельную трибуну и, подойдя сзади, быстро вонзил нож прямо в спину говорившего мужчины. Теряя сознание, пострадавший увидел перед собой насмешливое лицо Илияса, хрипло проговорившего: «Собака, ты у меня своей кровью захлебнешься!».

Почувствовав пронизывающий холод стального лезвия у самого сердца, Ермуза выдохнул и открыл глаза. Дурной сон, напугав его, вновь повторился. Чертыхнувшись, он сел на край кровати, натянул штаны и, пройдя в переднюю комнату, вышел на улицу. Устроившись на небольшой лавочке перед входной дверью, глубоко вдохнув дым, закурил, одновременно чувствуя, как, постепенно, неприятное чувство покидает его.

За годы становления Советской власти в родных краях, Ермуза практически стал правой рукой Абди, в точности выполняя все его указания. Постоянные похвалы со стороны местных руководителей, возвышали его значимость не только в глазах других людей, но, в первую очередь, в своих собственных. Вскоре, он почувствовал себя всесильным и всемогущим. Люди стали лебезить перед ним, что особенно доставляло ему невыразимое удовольствие. Он позволял себе обещания в решении тех или иных проблем, продвигал интересы отдельных лиц, за что, непременно, получал щедрое вознаграждение. Некогда, худенький и застенчивый юноша, превратился в самоуверенного, наглого и жадного человека. Несмотря на борьбу Советов с бывшими баями, Ермуза тайно водил дружбу с некоторыми из них. Их заискивание и лесть перед ним, очень тешили его больное самолюбие. Сидя в своей конторе, он грезил о материальном достатке, обделенным в детстве, но теперь, получившим к нему доступ сполна. «Эх, бабушка, — думал он, — не дожила ты до счастливых дней. Не увидела, каким большим человеком стал твой единственный внук. И мать моя не дожила. Погубили ее». Каждый раз, при воспоминании о родных людях, перед глазами возникал образ бабушки Зейне, причитающей и проклинающей Курмана, и, самоуверенные лица его сыновей. В приступе ярости, он шептал себе: «Вы поплатитесь за это! Помои будете есть у меня!». Злясь, что им, до сих пор, удавалось уйти от полной конфискации, Ермуза, в очередной список с фамилиями врагов Советской власти, первыми внес Абата, Илияса, Картпагамбета и всех их сыновей.

Почувствовав, что больше не уснет, Ермуза вернулся в дом, сел за кухонный стол и зажег ширак. Вытащив из нагрудного кармана гимнастерки, сложенный вчетверо, листок, аккуратно развернул его и пробежался глазами по списку. «Спета ваша песенка!» — злорадно подумал он и, старательно сделав пометки, задул лампу.

Наступивший год Змеи принес степнякам вести о конвоирах, насильно сгоняющих людей в колхозы; о милиции, силой отбирающей скот и имущество у населения; о коллективизации, представляющейся чем-то непонятным и опасным. То тут, то там, вспыхивали стычки между активистами и объединившимися байскими наследниками. Сгруппировавшись в небольшие отряды, численностью до ста человек, они совершали набеги на колхозы, таким образом, пытаясь мстить за свои поломанные судьбы. Дерзко нападая на активистов, им легко удавалось уйти от преследования. Спасаясь от погони и несколько дней пропетляв по степи, они, через время, могли внезапно появиться в любом ауле, вгоняя страх в местных жителей.

И сегодня, отряд из двадцати вооруженных всадников, ворвавшись в маленький аул, осадили коней возле главной юрты. Среди них, находились внуки Курмана — Коныспай, Балгабай и Шынасыл. Собравшись, аульчане, перебивая друг друга, сразу же начали жаловаться.

— Разве мы можем что-то сделать? — говорили они. — Нас никто не слушает. Сегодня вы приезжаете, требуете одно, завтра приходят те и заставляют делать другое. В итоге, страдаем мы, простые люди.

— Сколько скота они забрали у вас?

— Ой, много, балам, — запричитала старуха, путаясь в подоле грязного платья, — последнюю корову забрали.

— Есть ли, среди ваших мужчин, желающие присоединиться к нам? — спросил Шынасыл, глядя на толпу. — Что же вы все молчите? Разве вы не видите, как они убивают наших братьев, сажают в тюрьмы самых почтенных степняков, истребляют обычаи праотцов? — не обладающий ораторским искусством, в этот момент, он говорил воодушевленно, призывая к борьбе и мести.

Люди, уже не верящие ни чему, молчали, лишь пожимая худыми плечами. И только один молодой джигит, сделав шаг навстречу всадникам, остановился.

— Ага, возьмите меня в свой отряд. Меня ничто не держит здесь. Я готов взять оружие в руки. Месяц назад, мой отец умер в тюрьме и я даже не знаю, где он похоронен.

— Кто твой отец?

— Я сын Есена -Токмурза. Мой ру — Аккииз. У меня было два брата и две сестры. Теперь никого не осталось, — юноша опустил голову, стараясь не показывать блеснувшие слезы.

— О, брат, — воскликнул Шынасыл, — я знал твоего отца. Вас видел еще маленькими. Как ты оказался здесь?

— Шынасыл, — окликнул его спутник, — сейчас не до разговоров. Нам нужна вода и пища, — повысил он голос, обращаясь к толпе, — соберите нам еду и мы уедем.

Несмотря на протесты отца, Шынасыл стал принимать активное участие в борьбе с Советской властью. Понимая, что силы неравны, он не отчаивался, кроме того, пытался вдохновлять своих соратников, призывая сопротивляться до победного конца. Его братья не присоединились к воюющим: они непрерывно находились рядом с отцом и остальными членами семьи. Спрятавшись в широких степных просторах Богеткуля, маленький аул Илияса пытался приспособиться к новым условиям жизни. И только тогда, когда Шынасыл приезжал отдохнуть, домочадцы узнавали последние новости, приводившие их к ощущению крайней безнадежности и отчаяния. Отдохнув несколько дней, Шынасыл снова отправлялся в дорогу, предварительно, попросив благословения отца и попрощавшись с родными. Все понимали, насколько опасной могла быть поездка брата, но никто не отговаривал его, понимая о бесполезности уговоров. Пожелав сыну удачного пути, Илияс, вздыхая, подолгу сидел, молча, думая о своем. С недавнего времени, готовясь к длительной кочевке к далеким берегам Амударьи, он и вовсе потерял сон и покой. Переход за границу пугал его. Но понимая, что прежние времена канули в прошлое, он окончательно смирился с этим.

Во время последнего приезда сына, Илияс всю семью повез на родовое кладбище, чтобы почитать молитву над могилами предков и просить благословения перед долгой дорогой.

— Вы должны запомнить это место, — сказал он, обращаясь к внукам. — Здесь похоронены ваши великие деды. Никогда не забываете о своих корнях, гордитесь ими, потому что, это были славные люди своего рода. Знайте, помните и чтите своих предков. Дай Аллах, чтобы мы вернулись обратно и всегда могли посыпать горсть песка на их могилы.

— На все воля Аллаха. Молю его, чтобы мы вернулись обратно, — ответил Ляль, держа в руках свою маленькую дочь Асыл, оставшуюся после смерти первой жены. Недавно, он взял в жены Кант, шуструю дочь бывшего аульного старейшины, и сейчас она, вытирая слезы, стояла рядом с мужем. Одновременно, послышались другие женские всхлипы. Илияс поднял голову и всех обвел взглядом. Торгау, обняв Тарбию, не сдерживала слез. Дочери уже исполнилось девятнадцать лет, а все мечты, связанные с ней, Торгау так и не успела воплотить. Справа от них, держа на руках маленьких сыновей, стоял Шынасыл. Его пятилетний первенец, хватаясь за подол матери, молчал, будто понимал всю серьезность речи деда. Поодаль от них, внимая каждому слову отца, застыл Кунасыл. Глядя на своих детей, Илияс проговорил:

— Мы должны пообещать, что будем всегда держаться друг за друга, быть рядом и помогать друг другу. Никогда не забывайте об этом! Вы — родные братья — одна кровь, рожденные из одного чрева матери, которые, по первому зову, должны всегда протянуть друг другу руку. Если один из вас упадет, то остальные должны обязательно вернуться и помочь подняться. Если один из вас собьется с истины, остальные должны направить его на правильный путь. Если один из вас голодает, остальным тоже не должен лезть кусок в горло. И никогда не забывайте о том, какими благородными были ваши предки; не забывайте о том, какая кровь течет в ваших жилах. Неизвестно, что ждет нас на чужбине, но если мы будем сплоченными, у нас все будет хорошо!

— Отец, мы поняли Вас! Все, о чем Вы сейчас говорите, мы не забудем! И передадим Ваши слова своим детям, а они своим, — ответил Ляль за всех.

Вокруг установилась тишина. Ветер трепал лица и одежду людей, которые, склонившись и беззвучно шепча молитвы, совсем не замечали его порывов.

3.

От резкой боли в левой части груди, Илияс открыл глаза и приложил правую руку к сердцу. За последние несколько дней, боль повторялась более трех раз. «Что со мной? — обеспокоенно думал он ночами, — неужели это ВСЕ? Аллах, дай мне еще немного времени и сил для того, чтобы успеть поставить детей на ноги. Сейчас мне нельзя оставлять семью!». В голове снова зазвучали слова Изимбета: «Тебе надо ТАМ устроить жизнь сыновей. Кто это сделает, если не ты? Тебе надо выдать Тарбию за достойного человека…». Оставался ровно месяц до начала длительного пути. Приготовления к отъезду подходили к концу. Все оставшиеся ценности упаковывались в специальные тюки. Было решено, что вместе с ними, отправятся семьи двух табунщиков, до последнего времени, находившиеся рядом. В дорогу заготавливались съестные припасы и одежда.

Несмотря на одолевающую боль, Илияс встал и направился к двери. Проходя мимо, он задержал взгляд на упакованных тюках. Вспомнив пословицу — «Две мыши из-за байского мусора подрались» — усмехнулся: «Эх, Абди с Ермузой даже мусор не оставили». А вслух, обратившись к Торгын, сказал:

— Жена, в последнее время, я себя плохо чувствую. Как бы чего не случилось со мной. Молю Аллаха, чтобы дал мне сил и здоровья устроить вашу жизнь за кордоном.

— Ну, куда ты собрался? — недовольно проворчала Торгын, — если болеешь, ляг и полежи. Ляль и Кунасыл сами управятся.

Торгын, давно потерявшая связь со своей кровной родней, внутренне, не переставала винить мужа в том, что они оказались в бедственном положении. Ее родители, более восьми лет назад, бежали в Китай и прочно обосновались там. В год их откочевки, она получила весточку из отчего дома и умоляла Илияса присоединиться к каравану своего отца, но тот был непреклонен. «Теперь кочуем, словно несчастные жатаки, — думала она, оставаясь наедине со своими мыслями, — подвергаем жизни чудовищной опасности. Не дай Аллах, неверные убьют Шынасыла… Как я перенесу такое горе?! А сколько богатства, из-за никчемного упрямства, мы потеряли, а ведь могли всё сберечь. Шесть, всего шесть юрт! Грязных, захудалых юрт! Как такое возможно! Что случилось с небесами, раз они посылают на нас такое горе?!». Затем, испугавшись божьего гнева, отчаянно шептала: «О, Аллах, прости меня за грешные мысли! Благодарю, что мы все живы и здоровы! Но, все же, пусть все будет так, как прежде. Помоги вернуть былой достаток. Ведь мы же никому ничего плохого не сделали!». Внешне, она, ни словом, ни взглядом, не выдавала своего внутреннего состояния, хотя, муж прекрасно чувствовал, что творилось у нее в душе. Злясь, что не в силах ничего изменить, он все больше замыкался в себе. В такие минуты, Илияс мог часами сидеть неподвижно, уставившись в одну точку. Затем, очнувшись от мыслей, брал в руки священную книгу Коран и медленно, вчитываясь в мелкие строки, листал ее. Домочадцы прекрасно понимали, о чем он думал, и старались не беспокоить его.

Скрипнула входная дверь и на пороге показался встревоженный Кунасыл.

— Отец, Токмурза появился в ауле. У него плохие новости!

— Что случилось? — Илияс вскочил на ноги и, тут же, охнув и схватившись за сердце, присел. Его лицо искривила чудовищная гримаса; судорожно хватая открытым ртом воздух, он пошатнулся; руки бессильно опустились.

— Отец, что с Вами? Отец! — закричал Кунасыл, пытаясь удержать его равновесие, — Вам плохо? Апа, воды! Принесите воды.

— Балам, но кто с такими вестями забегает в дом? — запричитала Торгын, испуганно глядя на мужа. — Ведь так человека убить можно!

Метнувшись к передней части жилища, она торопливо зачерпнула воды и поднесла ковш мужу. Илияс уже приходил в себя. Постепенно, дыхание стало ровным и глубоким. Кунасыл заботливо уложил отца на подушку и присел рядом.

— Отец, простите! Я не хотел пугать Вас!

— Все нормально, балам! Где Токмурза? Пусть войдет.

Словно услышав последние слова старика, в юрту, сразу, же вошел Токмурза.

Со дня присоединения к противоборствующему отряду, Токмурза стал всюду следовать за Шынасылом. Принимая участие в нападениях на коммунаров, он показал себя смелым и решительным воином. Позже, Токмурза узнал, что большевики называли их «группой из байско-мусульманской части». «Байская часть, — усмехаясь, думал он ночами, — в нашем отряде половина состоит из жатаков. Когда это я был баем? Но встречу Ермузу — убью!».

Почтительно поздоровавшись, он присел рядом с Илиясом и торопливо начал свой рассказ:

— Агай, простите, плохие новости я принес. Вчера вечером, на нас внезапно напали красные. Их было больше и вооружены они были намного лучше. Простите, но мы потерпели поражение, — при этих словах, молодой человек опустил голову.

— Дальше! — потребовал Илияс, приподнимаясь с подушки. — Где Шынасыл?

— Они практически уничтожили наш отряд. Нас было мало. Примерно десять человек. Остальные отдыхали, а мы должны были встретиться с «асановскими». Кто-то выдал нас. Нападение было внезапным. Всех убили. Уцелели только Шынасыл-ага и Арзан. Они оба ранены. Мне и Назару удалось спрятаться. Мы слышали, как они говорили, что их повезут в Казалинский район, через Сузак. Повезут два милиционера и один коммунар. Я думаю, мы сможем отбить своих. Мы договорились с Назаром, что он предупредит Балгабая-ага. Мы объединимся с ними по дороге и вступим в схватку с красными.

— Балгабая не было с вами? Коныспая? Кто погиб?

— Их не было, агай. Погибли Жакуп, Алнияз, Акжан…

— О, Аллах, — прошептал Илияс.

— Отец, мы выезжаем сегодня, — послышался голос Ляля. Он, зашедший следом за Токмурзой, слышал каждое его слово. — Поеду я, Токмурза, Едил. К тому же, объединившись с братьями, мы легко справимся с теми тремя конвоирами. Кунасыл останется с вами. Берен тоже останется здесь. Если мы не вернемся через два дня, срочно снимайтесь с этого места. Я предполагаю, пленников будут пытать. Если в Шынасыле я уверен, то, боюсь, Арзан, ради собственного спасения, не будет молчать. Наверняка, следующим их шагом станет разгром нашей стоянки.

— Ляль-коке, я тоже поеду с вами, — сказал Кунасыл, до сих пор, не проронивший ни слова, — я должен быть с вами!

— Нет, — категорично ответил ему брат, — ты останешься! Если с нами что-нибудь случится, кто будет рядом с семьей? Ты остаешься, и это не обсуждается!

— Пусть Всевышний сохранит вас! — проговорил Илияс и тут же, одернул заплакавшую жену. — Хватит причитать перед дорогой! Лучше благослови детей!

Спустя час, после принятого решения об организации погони, из аула Илияса выехали три всадника. Пуская лошадей галопом, они поскакали в восточном направлении. Через время, достигнув определенного места, мужчины остановили коней.

— Не будем ждать подмогу, — сказал Ляль, обращаясь к спутникам. — Мы можем не успеть. Враг не ожидает нас, поэтому нападем внезапно.

— Ляль-коке, их трое и нас трое. Управимся, — поддержал его Токмурза.

— Надо оставить знак Балгабаю, чтобы не ждали нас здесь, а сразу ехали следом, — добавил Ляль, кивая в сторону одиноко растущего кустарника. — Едил, завяжи этот лоскут, братья сразу поймут.

Прекрасно ориентирующиеся в местности, они сразу определили, по какой дороге повезли пленников и спустя время, без труда нашли нужные следы.

— Видите? — указал кнутом Ляль на отпечаток лошадиного копыта, который не мог скрыть серебристый ковыль. — Они едут не спеша. Примерно, три часа назад проехали здесь. Если не будем сбавлять темп, догоним их!

4.

В послеполуденное время, оставляя за собой следы, пять всадников, гуськом, неторопливо направлялись друг за другом. Во главе отряда ехал рослый мужчина с густой бородой, одетый в красноармейскую гимнастерку. Спутники обращались у нему почтительно: «Досеке». Через каждые десять минут, он оглядывался назад, проверяя целостность своего небольшого отряда. Привязанный, к седлу его рысака, повод уздечки вел следующего коня. На нем, покачиваясь, сидел связанный мужчина. Со стороны казалось, будто он дремлет — голова была опущена, а глаза полузакрыты. Это был Шынасыл. Полученная, в схватке, рана уже запеклась, но доставляла нестерпимую боль. Стараясь сдерживать вырывающийся стон, он пытался забыться. Очередным ехал Ермуза, ведя за уздечку коня с другим связанным мужчиной. В отличие от первого пленника, второй ерзал и оглядывался по сторонам. Завершал отряд юный Ораз — старший сын Жанибека, того самого скотника, изначально покинувшего, вместе с активистами Абди, аул Илияса. Ораз впервые принимал участие в настоящем бою, поэтому, несмотря на несколько изматывающих часов проведенных в седле, он, до сих пор, был возбужден.

— Ермуза-ага, мы так быстро с ними управились. Теперь этих вышлют в Сибирь? — кивнул он в сторону пленников.

— Это решит начальство. Нам главное, доставить классовых врагов туда, куда следует, — процедил он сквозь зубы и сплюнул в сторону Шынасыла.

— А Ердена наградят, за то, что он указал место их стоянки?

— Цыц! — прикрикнул он на Ораза. — Я же сказал, никаких имен!

Он заметил, как при упоминании имени «Ерден», Шынасыл вздрогнул и пошевелился. «Ну и пусть слышит! — злорадно подумал Ермуза, — все равно ему конец. Теперь, у него, никогда, не представится возможности сообщить имя предателя. Доставим их по назначению и займемся ликвидацией остатков ненавистного семейства. Они мне ответят за погибших товарищей, за мои детские лишения, мучения моей бабушки и матери!». С досадой вспомнив короткое совещание, в ходе которого, был получен приказ: «Трем красногвардейцам доставить пленных в Казалы; остальным доставить раненых в госпиталь», — он, сердито, засопел. Поездка не входила в его планы, но наспех снаряженный маленький отряд, отправили в дорогу. «Была бы моя воля — прямо здесь пустил бы пулю в лоб. Абди заладил, мол, надо им предстать перед судом, чтобы для других было уроком. А по мне, для них существует только один суд — ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС!» — раздраженно думал он. Оставалось еще несколько часов до места назначения, а путники уже заметно устали. Все были уверены в полном уничтожении вражеского отряда, поэтому, не опасаясь, погони, они двигались не спеша. Вдруг, неясный шепот прервал мысли Ермузы. Он насторожился и обернулся. «Ермуза», — снова раздался голос. Оглянувшись, он понял, что его окликает второй пленник.

— Арзан, что надо?

— Ермуза, хочу поговорить.

— О чем нам с тобой разговаривать? — насмешливо ответил ему Ермуза и, повысив голос, добавил, — Досеке, Арзан хочет поговорить.

— Нет, не с ним, а сначала с тобой, — послышалось в ответ.

Ермуза резко натянул поводья и, обернувшись, зло проговорил:

— Мне не о чем разговаривать с байскими прихвостнями. Что, испугался теперь? Лично просил тебя присоединиться к нам, а ты нос воротил. Думал, озолотит тебя бай за службу? Держи карман шире.

— Ермуза, не горячись. Я же не знал, не понимал, как лучше. Ты должен понять меня. Мы же, как братья, забыл?

— Я тебе не брат! Даже не произноси это!

— А что, если я расскажу тебе про планы Илияса? Где он прячется и что прячет? Куда собирается откочевывать. Хочешь знать? Но сначала ответь, если я расскажу, меня отпустят? Не сошлют в Сибирь?

Ермуза быстро повернулся лицом к собеседнику и встретился с ним взглядом. Он увидел животный страх в его глазах и все сомнения сразу развеялись. Ермуза четко знал, как степняки смертельно боялись тюрьмы, а слова — «ссылка» и «Сибирь» — вводили в ступор любого кочевника.

— Смотря, какая будет информация, — произнес он, — нам уже и так многое известно.

— То, что знаю я, не знает никто, — тихо ответил Арзан. — Но я, должен быть уверен в том, что моя жизнь и жизнь моих родных будет вне опасности. И в том, что ты отпустишь меня, не доезжая до Сузака.

— Арзан, старики говорят: «Если труса долго пугать, он от страха может смелым стать», — засмеялся Ермуза. — Я смотрю, ты действительно осмелел, раз торгуешься со мной. Не думаешь, что я могу пытками выудить у тебя все то, что мне надо. И сделал бы это давно, да не хочется мараться о тебя, — затем, громко окликнул бородатого, — Досеке, думаю, надо сделать привал. К тому же, нам хотят кое-что рассказать.

Он заметил, как Шынасыл снова дернулся, но, сразу, отвлекся.

— Ермуза, я должен быть уверен, что моя жизнь и жизнь моих родных будет вне опасности, — повторил Арзан, — а иначе, и слова не услышите от меня.

— Я, в отличие от твоего бая, всегда держу слово. Молись, Арзан, чтобы информация была ценной, не то, за Сибирь отправлю! А ты, Ораз, собери хворост. Будем разводить огонь.

Передав уздечку лошади пленника Оразу, Ермуза пришпорил коня и подскакал к возглавляющему отряд всаднику. «Досеке», — обратился он к нему, — думаю, нам нужно выслушать Арзана. Возможно, сведения окажутся полезными. Заодно, и отдохнуть пора».

Мужчину, к которому присутствующие обращались «Досеке», звали Досалы Умирбаев. В начале двадцатых годов, он служил в отряде особого назначения, сформированном в Гурьеве. Отличившись, во время подавления восстания Сафонова, он был переброшен на службу в местные края. С тех пор, зарекомендовав себя активным борцом за Власть Советов, прочно обосновался в Актюбинской области.

— Ермуза, а ты не преувеличиваешь? Что он может нам важного сообщить? Впереди длинный путь, а мы, на такие игры, теряем время. И опасно делать долгий привал, ты же сам знаешь.

— Досеке, он много лет находился рядом с Илиясовыми. Уверен, он знает то, что даже Ерден мог не знать.

— Хорошо. Уговорил, — недовольно проворчал Досалы в бороду, одновременно, натягивая поводья. Уже несколько раз, сталкиваясь с Ермузой, он чувствовал неприязнь к нему. Несмотря на постоянно проявляющееся — со стороны Ермузы — рвение в борьбе с классовым врагом, многое, в этом рвении, казалось Досалы наигранным, словно, Ермуза специально всё это демонстрировал. «Надо бы от таких людей держаться подальше, — сделал он для себя выводы. — И почему товарищ Сундетов так в нем уверен?».

Подъехав к густым зарослям кустарников, путники спешились. Стреножив коней, они связали пленников и усадили их отдельно друг от друга. Ораз развел небольшой огонь и мужчины расселись вокруг костра. Для начала, единогласно решив перекусить, путники достали съестные припасы и приступили к трапезе. Досалы, словно предчувствуя беду, при каждом шорохе, оглядывался по сторонам. «Зря мы остановились, — проворчал он, — можно было утром допросить, прямо в конторе». Ермуза, в предвкушении очередной награды, представляя свое фото на страницах «Степной правды», находился в благодушном настроении. Подойдя к Арзану, он развязал ему руки и дал напиться воды.

— Ну, Арзан, — сказал он, — слушаю тебя. О чем ты хотел рассказать нам?

— Полтора месяца назад, в нашем ауле, неожиданно, появился Изимбет. Живой и невредимый. Их было трое — Изимбет, Мажит, а третьего я не знаю. Я слышал, как они договаривались об откочевке в Афганистан. Они планируют кочевать через узбекские земли. Первый привал должны сделать в ауле каракесеков…

— Арзан, не смей! — послышался голос Шынасыла. — Лучше умереть достойно, чем жить как паршивый шакал. Если ты произнесешь, хоть, еще одно слово, клянусь, я убью тебя!

— Закрой свой грязный рот, — рявкнул Ермуза, — кого ты вздумал пугать? Тебе конец, Илиясов! Всем вам конец!

— Никогда, ты слышишь, Ермуза, никогда, такие как ВЫ, не будут властвовать над такими как МЫ, — усмехнулся Шынасыл. — Шелудивый пес! Встретился бы ты мне в степи один на один, мокрого места не оставил бы от тебя.

— Разговорчики! — вмешался Досалы. — Илиясов, ты угрожаешь представителю Советской власти! За это можно без суда и следствия! Ты понимаешь, о чем я?

— Да убейте его прямо сейчас, — запричитал Арзан, — я не могу говорить при нем. Он давит на меня.

— Арзан, ты под нашей защитой, — ободряюще сказал Досалы. — Говори, не бойся. Советская власть защитит тебя и изменит твою жизнь. А от таких, как этот, — кивнул он в сторону Шынасыла, — мы скоро полностью избавимся.

Сверкнув глазами, Шынасыл замолчал. Но от взгляда Досалы не укрылось, как он, через мгновение, встрепенулся и резко поднял голову. Послышался клекот орла. Затем еще раз. «Почему, в такое время, кричит орел?» — подумал Досалы и, мгновенно, почувствовав что-то неладное, быстро обернулся. Ему показалось, что шевельнулся куст. «Оружие», — промелькнуло у него в голове, и тут же ощутив сильный удар в области затылка, упал лицом вниз. Последнее, что он увидел перед потерей сознания — глаза юного Ораза, полные страха и ужаса.

5.

Туман в голове понемногу начал рассеиваться. До слуха Досалы донесся неясный гул мужских голосов. Осознание произошедшего заставило его, в бессильной ярости, заскрежетать зубами. Пошевелив руками, он, с удивлением, почувствовал, что они свободны. Слегка приоткрыв глаза и увидев перед собой сапоги с большими деревянными каблуками, поспешно, снова закрыл их. Мелькнула надежда, что его считают мертвым. Боясь шевельнуться, он задержал дыхание до такой степени, что стало трудно дышать. «Эх, Ораз, Ораз, — донесся до него мужской бас, — жить бы тебе и жить. Совсем еще ребенок. Куда полез?» — «Не надо жалеть, пусть подыхают, как собаки!» — «Ермузу тащи сюда» — «Этот у них главный, дай мне ружье, добью его» — «Успокойся, Шынасыл, он и так мертв. Зачем зря стрелять, внимание привлекать».

Окончательно убедившись, что его считают мертвым, Досалы замер. Рой мух, кружась над запекшейся струйкой крови на лице, старался облепить его в самый неподходящий момент. Чувствуя, как налетевший порыв ветра разогнал их, он, с облегчением, вздохнул и осторожно приоткрыл веки. Прямо лицом к нему, в неестественной позе, лежал Ораз. Его остекленевшие глаза были открыты, в которых, навсегда, застыло выражение неподдельного ужаса. До слуха снова донеслись мужские голоса, а через время, послышался удаляющийся топот лошадиных копыт. Не веря в то, что остался жив, Досалы еще около часа лежал неподвижно и только потом слегка пошевелился. Поднявшись с места, он увидел остатки костра и еды. Схватив флягу с водой, жадно припал к горлышку, пока, полностью не осушил ее. Затем сел и обхватил руками голову. Он был опытным бойцом, принимавшим участие в разных сражениях, умеющим чутко реагировать на различные ситуации, и то, что произошло сегодня, приводило его в дикое отчаяние. «Ну как же так получилось? — думал он, представляя себе сцену объяснения с командиром. — Пленники сбежали, соратники убиты. Меня за это могут отдать под трибунал. Проклятый Ермуза! Зря я послушал его». Неожиданно раздавшийся топот копыт, заставил его вздрогнуть и резко поднять голову. Прямо на него, галопом, скакали три всадника. Он издалека увидел, как один из них вскинул ружье и прицелился. Внутри сразу все похолодело. «Конец!» — пришла мысль и молниеносно, жгучая боль пронзила левую сторону груди. Схватившись за грудь, он, сначала упал на колени и, через мгновение, прямо лицом, рухнул на остатки костра.

— Сдохни! — сказал Балгабай, подъезжая к убитому. Это именно он выстрелил в Досалы, сразу признав в нем врага. Не слезая с коня, подъехал ко второму убитому и всмотрелся. — Ойбай, это же сын Жанибека, — произнес он, — юнец еще. Дурачат нашу молодежь сказками, и они не ведают, что творят. Поднимают оружие на своих же сородичей.

— Братья поскакали в обратном направлении, — перебил его Коныспай, — мы немного разминулись. Думаю, через час, догоним их, — добавил он, рассматривая следы.

— Еще двух забрали с собой, — указал кнутом на характерный след третий всадник. — Их привязали к хвостам лошадей. Скоро стемнеет, нам надо торопиться.

Повернув коней на юго-запад и, еще раз, оглядев место недавней схватки, они торопливо двинулись в путь. Действительно, спустя время, впереди показался клубок пыли. Седоки пришпорили коней; одновременно, Балгабай издал горлом гортанный звук, напоминавший клекот орла. Всадники, скакавшие впереди, обернулись и придержали лошадей. Поравнявшись, они поприветствовали друг друга.

— Слава Аллаху, жив, Шынасыл! — сказал Балгабай, спрыгивая с коня. Остальные уже спешились и сбились в кучу. Вытирая струившийся со лба пот, Ляль обратился к спутникам:

— Братья, мы не стали вас ждать, понимая, что вы догоните нас. Нам удалось справиться втроем. А на том месте, нельзя было оставаться долго.

— Все правильно, Ляль, — ответил Коныспай, — когда Назар появился в ауле, мы сразу оседлали коней. Увидели ваш знак и безошибочно нашли место. Один из них был еще жив, Балгабай застрелил его. Почему остальных тоже не пристрелили на месте? А это кто? — осекся он на полуслове. — Астапралла, Арзан? — воскликнул он. Увидев бывшего соратника, привязанным к хвосту лошади, не поверил своим глазам.

— Предки говорили: «Род свой предать — себя заживо схоронить!» — раздался голос Шынасыла. — Ерден предатель, он нас выдал. Арзан — трусливый шелудивый шакал, — ради спасения своей шкуры, готов был продать нас всех, вслед за Ерденом, — процедил он сквозь зубы и подошел к пленникам. Ермуза и Арзан находились в жалком состоянии. Несмотря на то, что их протащили немалое расстояние, они все еще были живы. Тяжело дыша, пленники молчали. Их лица полностью покрывали кровоподтеки и кровоточащие раны; связанные руки и ноги не давали возможности шевельнуться; во рту у каждого торчал кляп. Было видно, какую нестерпимую боль им приходилось терпеть. По щекам Ермузы текли слезы.

— Слезы? — усмехнулся Шынасыл; держась за раненое плечо, он присел перед Ермузой, — слезы? Ты плачешь? Лучше умри достойно, чем так позориться! Где же твоя хваленая власть? Почему не защитит тебя? А тебе, Арзан, гореть в аду!

— Нам надо оставить их здесь. В это время, здесь их никто не найдет, — сказал Ляль, обращаясь к своим спутникам, — с них достаточно. Не будем тратить пули, это будет слишком легкая смерть для таких предателей. Оставим умирать в безлюдной степи. Пусть хищники и птицы завершат дело за нас.

Остальные согласно закивали. Токмурза, одним ударом, отсек привязанные веревки и вскочив на коней, отряд тронулся с места.

Доехав до определенной полосы, соратники разделились на две части. Перед тем, как попрощаться, Ляль обратился к Коныспаю:

— Брат, больше мешкать нельзя. Шынасыл говорит, что красные знают про наше укрытие. После приезда в аул, мы сразу откочуем. Иначе, чувствую, беды не миновать. Через пять дней, мы должны встретиться и вместе отправиться в путь. Дорога предстоит долгая и нелегкая, поэтому, подготовьтесь основательно.

— Я понял, Ляль! Мы готовы, ждали только условленного дня. Если предатель Ерден, то, найдут и нас, поэтому, согласен, мешкать нельзя. Значит, до встречи!

— До встречи, брат! Даст Аллах, через пять дней свидимся!

Всадники разделились и разъехались, оставив после себя два неподвижных тела, над которыми, дико крича и опускаясь все ниже, кружили черные вороны.

6.

Подъезжая к аулу, Ляль почувствовал неладное. Еще издалека, он увидел сгрудившихся людей возле родительской юрты, а до слуха донесся надрывный женский плач.

— О, Аллах, что случилось? — спросил Шынасыл, поворачиваясь к брату.

— Не знаю, — нетерпеливо ответил Ляль, отгоняя от себя страшную мысль. Перед глазами возникло бледное лицо отца, накануне, хватившего удар. «Нет, нет, — снова отогнал он от себя назойливую мысль, — отец очень сильный и здоровый».

— Это же плач Тарбии. А вот и матери плач слышу. Ляль, что происходит? — дрогнувшим голосом, снова спросил Шынасыл.

Не ответив брату, Ляль пришпорил коня. Увидев всадников, люди стали расступаться перед ними. Кинув поводья стоящим мужчинам, Ляль, ни с кем не разговаривая, быстро вошел в юрту и охнул. «Балааам, — услышал он сквозь туман голос матери, — балаааам, потеряли мы отца». Как при замедленной съемке, он увидел Шынасыла, быстрым шагом направившимся, отмахиваясь от Кунасыла, к дальней части юрты, в сторону висящей ширмы; видел, как он заглянул за нее и схватился за голову. В передней части, сидели несколько женщин, среди которых, находились его мать, сестра и жена. От их плача, стало больно ушам. Было ощущение, будто воздух сдавил грудь, не давая возможности дышать. Одновременно, подумалось, что он лишился такой опоры, без которой недопустимо равновесие. «Отец всегда говорил, что хочет остаться рядом со своими предками, — снова, до слуха, донесся плачущий голос матери, — вот и сбылось его желание. Как же мы будем теперь жить без тебя…». «Аке, — вторил ей голос сестры, — акетай, зачем ты оставил нас». Лишь теперь стряхнув с себя оцепенение, он подошел к матери и обнял ее.

— Как только вы уехали, ему снова стало плохо, — позже рассказывал Кунасыл, когда братья остались наедине. — Он пролежал буквально день. Сегодня утром, отец позвал меня и дал указания. Он передал, чтобы его похоронили рядом с дедом. Просил, чтобы суйекши были только трое. Он приказал, чтобы его похоронили быстро и сразу откочевывали. Сказал, чтобы не ждали сорока дней. И еще добавил, чтобы мы никогда не забывали его слова, сказанные тогда там, на родовом кладбище.

— Все сделаем, как он велел, — тихо промолвил Ляль. — Кунасыл, проследи за тем, чтобы иглу для савана использовали деревянную.

Рано утром, бережно опустив покойного в вырытую могилу, чуть повернув на правый бок лицом к Мекке, братья выпрямились и кивнули старику, взявшему на себя роль муллы. Он, в свою очередь, раздав горстке присутствующих табарик, прочитал над погребением молитву. Спустя время, обоз с людьми, скрипя, двинулся обратно к аулу. В маленьком селении стояла тишина — не было пышных похорон, сотни скорбящих людей, дымящих казанов, жертвоприношений. В юрте отца, за дастарханом, сидело только несколько женщин. Уступив место приехавшим мужчинам, они снова начали тихо причитать.

— Хватит! — строго прервал их старик-мулла, — я же предупреждал, что после жаназа нельзя петь жоктау.

— Братья, — раздался голос Ляля, — сейчас среди нас нет чужих. Пару дней назад, мы условились, что к третьему дню, соединимся с семьей Абата-коке и начнем откочевку. Этого же хотел и отец. Поэтому, у нас только несколько дней, чтобы собраться и быть готовыми.

— Да что нам упаковывать? — послышались голоса, — одна юрта, два тюка — вот и весь груз. Ничего не оставили проклятые активисты. Илике очень переживал, вот и не выдержало сердце.

Раздавшийся, снаружи, шум, заставил сидящих людей переполошиться. Шынасыл кивнув брату, вскочил на ноги, вышел наружу и тут же вернулся обратно. Вместе с ним зашел Токмурза. «Красные, — быстро проговорил он, — двое». Все мужчины разом поднялись с места и бросились к выходу.

Женщины, не понимая, что происходит, испуганно прижались друг к другу и вопросительно смотрели на Ляля.

— Апа, не беспокойтесь, все будет хорошо, — сказал он, выходя вслед за мужчинами, — мы сейчас вернемся.

Два человека, которых заметил Токмурза, были частью отряда красноармейцев под командованием большевика Кириченко, получившему приказ о ликвидации членов семьи Илиясовых. Когда, с помощью перебежчика, удалось выяснить координаты их стоянки, для поимки был немедленно отправлен его отряд, состоящий из дюжины вооруженных солдат, предвкушающих легкий бой. Будучи уверенным в том, что жители маленького аула ни о чем не подозревают, Кириченко, заранее, спланировал напасть внезапно, но, тем не менее, с утра отправил двух бойцов на разведку. Он не знал только одного — пленники были освобождены и осведомлены о готовящемся нападении. И когда засланные солдаты к полудню не вернулись, он заволновался. «В чем дело? — думал он, — почему их до сих пор нет?». Его армейский опыт подсказывал, что с разведчиками что-то случилось, но он старательно отгонял эту мысль. «Может, заплутали? — снова подумал он, — что еще с ними могло случиться? Мужчин в ауле практически нет, одни старики и женщины». Подойдя к своей лошади и поправив подпругу, он вскочил в седло и приказал: «Все по коням! Выдвигаемся!». Клубя пылью, отряд галопом поскакал в сторону аула. Преодолев третью сопку, Кириченко натянул поводья и остановил своего рысака. Его взору открылась маленькая лощина, в которой разместился аул. Со стороны казалось, будто стойбище вымерло. Не было видно ни души, словно жители, побросав свои жилища, разом собрались и уехали; только стая собак шныряла возле тлеющего костра. За доли секунды, Кириченко, окинувший взглядом представшую картину, почувствовал опасность и дал короткий приказ: «Поворачивайте коней. Засада!». Пробежавший по спине холодок не обманул старого вояку. Он нутром ощутил угрозу и схватился за кобуру. Раздавшийся, следом, выстрел, на какое-то мгновение, оглушил его и скакавший рядом товарищ замертво рухнул на землю. Следом раздался еще один выстрел, затем второй. Казалось, пули посыпались со всех сторон, не оставляя людям никакого шанса. «Мы как на ладони, — услышал Кириченко прямо возле своего уха, — проклятые басмачи окружили нас». «Стреляйте, стреляйте!» — «Ложись, ложись!» — «Откуда они взялись!» — «Нам конец!» — всюду слышались голоса красноармейцев. В тот же момент, он почувствовал, как пуля, яростно обжигая, впилась ему в плечо; одновременно, лошадь под ним, отчаянно заржав, поднялась на дыбы и рухнула, вместе с седоком, на землю. Вытащив ногу, зажимая рану, Кириченко принялся отстреливаться. «Васильич, — донеслось до его слуха, — они ждали нас, поэтому наши ребята не вернулись». Выстрелы, как внезапно раздались, так же внезапно прекратились. Тяжело дыша, Кириченко быстро огляделся. Они, действительно, находились на открытой местности. Несколько коней, потеряв своих седоков, неподалеку сбились в одну кучу. Он увидел двух уцелевших бойцов и крикнул им: «По коням! Отступаем!».

С места своего укрытия, Ляль наблюдал, как несколько красноармейцев запрыгнули на коней и бросились вскачь. Он понимал, что если они уйдут, то потом, приведут за собой, куда больший отряд; но патроны закончились, а пускаться за ними в погоню было очень опасно.

— Надо их догнать! — раздался рядом голос Шынасыла, — брат, не дадим им уйти.

— Мы не будем тратить время на погоню, — ответил Ляль, — нам нельзя медлить. Собирай всех, спускаемся в аул.

После того, как Токмурза и Едил ликвидировали разведчиков Кириченко, созрел мгновенный план, приведший к разгрому красноармейцев. Все четко понимали, что оставаться на месте, даже на один день, нельзя. И теперь, прошло буквально два часа после разгрома отряда Кириченко, а жители небольшого селения были готовы к откочевке. Помешкав, Ляль поднял голову и оглядел родных. Решение, которое он собирался озвучить сейчас, далось ему нелегко, но другого выхода он не видел, и сомнений не осталось.

— Братья, — сделав небольшую паузу, он продолжил, — нам необходимо разделиться. Когда красные вернутся, они легко вычислят нас по следам. И попытаются догнать. Поэтому, мы разделимся. Шынасыл, Кунасыл, вы поедете по ранее планированному пути. Первый большой привал сделаете в местности Муйнак. Дальнейшую дорогу вам укажут наши люди. Едил и Токмурза, поедете в противоположном направлении, сделаете крюк и догоните наших до Актасты. Я поеду в сторону Жаман — кала, к братьям отца и через время, мы, вместе, приедем в Афганистан. Я найду вас. Мы встретимся, — сказал Ляль, глядя на братьев. Он увидел удивление на лицах окружающих, услышал поднимающийся женский плач и поднял руку:

— Не спорьте со мной, у нас очень мало времени. Я уверен, мы поступаем правильно. Я думаю, и отец поддержал бы меня. Кто-то из нас должен выжить. И жить ради продолжения нашего рода. Со мной поедет Берен, остальным надо держаться вместе. Кунасыл, ты должен быть рядом с братом, матерью и сестрой, — продолжил он, обращаясь к младшему брату, видя, как тот пытается возразить. — Я обещаю, я найду вас!

Через время, молча, не проронив ни слезы, родные обнялись и тихо попрощались друг с другом, понимая, что возможно, больше никогда не увидятся.

Часть 4

1.

Солнце нещадно жарило бритую голову. Приложив ладонь к макушке, мужчина оглядел поле, заполненное людьми: в основном, это были женщины. Плотно обвязанные платки на загоревших лицах, спасали от солнца и пыли. Устало разгибая спины, они собирали хлопок, успевая, перекинуться друг с другом, небольшими фразами. Здесь, также, работали дети, сноровкой не уступающие взрослым. За каждым, задействованным в сборе урожая, волочился узел, привязанный к подолу одежды. Перед приближением времени уборки хлопка, на поле перестали подавать воду, чтобы хлопчатник засох и теперь, все пространство вокруг превратилось в огромный, белый, пушистый ковер. Перед бригадой стоял огромный план, который пытались выполнить в короткие сроки.

«Кунасыл, — услышал мужчина женский голос, — подойди сюда. Смотри, Зухра опять отлынивает от работы. А премию дадут всем одинаковую!». Даже не улыбнувшись, мужчина отмахнулся и остался стоять на своем месте. «Как же опостылело все, — подумал он, — не хватает мне степного простора, вольной аульной жизни, скачек на моей Шырагым». Уже несколько лет его семья жила в Ходжейли, а он до сих пор не привык к новым местам. Ночами, просыпаясь, от услышанного во сне, топота лошадиных копыт, он долго не мог уснуть, вспоминая детство, юность, родителей и родные степи.

— Кунасыл, ну что ты встал как вкопанный? — снова послышался тот же визгливый голос, — не подойдешь, пожалуюсь начальству!

Он услышал женские смешки и недовольно поморщился.

— Анора, опять скандалишь? Ну чего тебе неймется, — устало повернулся он в сторону женщины, — Зухра, ни на грамм, не отстает от тебя, никому поблажек не делаем.

— Ты бригадир или я? — не успокаивалась Анора. — Вечно витаешь в облаках, а лодыри этим пользуются. Да еще комсомольцами называются.

— Агай, не слушайте ее, — шепнула молодая девушка, подходя к нему, — она вечно недовольна.

— Зухра, Анора, прекратите скандалить, этим самым вы подрываете дисциплину в коллективе, — строго ответил он и, взглянув на солнце, продолжил, — к тому же, скоро заканчиваем. Сегодня пораньше вернемся домой.

Уже вечерело, когда Кунасыл вошел в свою землянку. Прямо в передней части комнаты, стянув рубашку через голову, он взял с небольшой полки пустой таз.

— Куляш, — позвал он, — где ты? Почему не встречаешь мужа?

— Иду, — раздался в ответ тонкий голос, — что-то ты сегодня рано.

Послышались шаги и, отдернув край тяжелой драпировки, разделяющую комнату на две половины, показалась молодая жена. Она была невысокого роста, худенькая, с блестящими круглыми глазами, напоминающие две спелые смородинки. Поправив длинные тугие косы, Куляш с улыбкой взглянула на мужа и, зачерпнув ковшом воду из ведра, стала лить на его голову. Отфыркиваясь, Кунасыл взял из ее рук полотенце и, вытираясь на ходу, прошел в другую половину жилища. Та половина, освещаемая через маленькое оконце, была светлей. Прямо напротив окна, вдоль беленой стены, стоял маленький прямоугольный столик. Примостившись за ним, Кунасыл облокотился о подушку и, растянувшись во весь рост, громко кашлянул. Тут же, шурша подолом длинного платья, держа в руках дымящий самовар, появилась жена.

— Ну как план? — спросила она, располагаясь слева от мужа. — Близится работа к концу?

— Да. Думаю, закончим раньше срока. Вот только женщины никак не угомонятся. Трещат как трещотки, спасенья прямо никакого от них нет.

— Наверное, опять Анора скандалила? Ох, и скандалистка же она.

— Не приходила Бидаш? — переключился на другую тему Кунасыл.

— Приходила. Опять вспоминала своих сыновей. Столько лет прошло, а она так и не оправилась от горя! Мальчики ведь совсем уже большие были. Не дай Аллах пережить такое горе!

— О, Всевышний, — прошептал и Кунасыл, — прости, не уберегли мы детей.

Супруги замолчали и погрузились в невеселые думы; и только прохладный ветер, треплющий соломенную крышу дома, нарушал тишину.

Беда с племянниками случилась через год после откочевки из родных земель. Тогда беглецы, путая следы и блуждая в туркменских Каракумах, так и не добрались до Амударьи к назначенному сроку. Через несколько месяцев, измученные и усталые путники, окончательно потерявшие связь с родными, остановились в первом попавшемся туркменском селении, под названием Ташауз. Их семья обосновалась с краю поселения, в небольшой заброшенной кибитке. Сначала, местные проявили к ним немалый интерес, но вскоре, или, пожалев несчастных беглецов, или будучи равнодушными к происходящим политическим переменам, их оставили в покое. Постепенно, семья стала привыкать к местным устоям и традициям. Все члены семейства работали наравне с сельчанами, занимавшиеся выращиванием хлопка. В одно солнечной утро, декхане пустили по бороздам хлопчатника, обработанную химикатами воду; ею и отравились все трое сыновей Шынасыла. Это сейчас Кунасыл отлично разбирался в методике выращивания земледельческих культур, а в тот злополучный день, степняки, ранее, никогда не сталкивающиеся с уборкой хлопка, отпустили детей играть в поле. Хоронили мальчиков всем селом. Тогда, Бидаш, с укоризной глядя на родных, только и сказала: «На все воля Аллаха…», а сама поседела за одну ночь. Она стала замкнутой и нелюдимой, виня себя в произошедшем горе. Уже здесь, в Ходжейли, Бидаш родила двух маленьких дочерей, и младшую стала растить как мальчишку. Она ей не отращивала косы, одевала в брючки и обращалась к ней по имени: «Кульбай». Близкие пытались ее образумить, но все было тщетно. Куляш, знающая обо всех бедах семьи из рассказов мужа, трепетно относилась к Бидаш. А в последние дни, та все чаще стала жаловаться на боль в левой стороне груди. И приходя к невестке, просила: «Куляш, если со мной что-нибудь случится, позаботься о моих детях». Куляш успокаивала ее, но Бидаш лишь покачивала головой. Частенько, во время совместных чаепитий, она делилась историями из жизни в Богеткуле; в такие моменты, с ее лица не сходила улыбка, глаза мечтательно сияли и только, скатившаяся маленькая слезинка могла поведать то, что творилось в душе этой несчастной матери. «Если бы мы жили на родине, — говорила Бидаш, — все мои мальчики были бы живы. Наверное, у Бердыкула уже была бы семья, а Баянкул достиг бы совершенолетия». С ее же слов, Куляш знала о существовании старшего брата мужа, с которым, более десяти лет назад, были потеряны связи.

— Надеюсь, Бидаш поправится, — нарушила молчание Куляш, — как же она страдает, бедняжка.

— Через два дня навестим их, — ответил Кунасыл, — надо увидеть брата.

Закончив вечернюю трапезу, Кунасыл вышел во двор и присел у стены. Солнце, обагряя все пространство вокруг себя, медленно садилось далеко на западе. Наблюдая за светилом, Кунасыл вспомнил тот день, когда они, голодные и измученные долгой дорогой, осторожно постучались в двери дома случайного человека по имени Атанияз. Это была их первая длительная остановка в местности Ташауз, после побега из родных земель.

2.

Вместе с вечерней теменью, на окраине небольшого туркменского селения, робко остановился маленький караван. Путники, долго озираясь по сторонам, приблизились к самому крайнему жилищу. Их были не больше восьми человек, считая детей. Два всадника сопровождали два небольших обоза, вместивших в себя трех женщин, одного ребенка и домашний скарб. Обозами управляли женщины. Мужчины вели на поводу лошадей, везущих мальчиков, примерно, семи-девяти лет. По одежде путников, одним взглядом, можно было распознать, что они не из местных. А усталые лица и нерешительность свидетельствовали о том, что чужаки появились здесь неспроста.

— Кунасыл, балам, постучись в дом. Надо отдохнуть, детей накормить, — сказала Торгын, поворачиваясь к сыну. — Неужели не впустят усталых путников?

— Хорошо, апа, — ответил Кунасыл и, огибая повозку, направился к первой попавшейся глинобитной землянке.

Прямо перед дверью, чувствуя себя полноправным хозяином территории, растянувшись, лежал огромный алабай. Почуяв чужака, собака, приподняв голову, угрожающе зарычала. «Авчы, молчать!» — послышался голос и из темноты, прямо перед Кунасылом, появился седой мужчина средних лет. Собака, опустив голову на огромные лапы, послушно замолчала и, в ожидании следующей команды, преданно уставилась на хозяина.

— Ас-саляму алейкум, ага! Мы путники, едем издалека. С нами женщины и дети. Дайте нам кров на ночь. Мы вам заплатим. Утром уедем, — обратился к нему Кунасыл.

— Ва-алейкум ас-саля́м, балам! Кто вы и откуда?

— Мы с прикаспийских земель. Заблудились, — солгал Кунасыл.

— Вижу, что не местные. Заходите в дом.

Стреножив коней, путники вошли в полутемное жилище. Их встретила миловидная женщина в ситцевом ярко малиновом платье. Быстро поправляя платок на голове и, завязывая его концы под подбородок, она обратилась к нежданным гостям:

— Здравствуйте! Проходите! Как долог был ваш путь?

— Здравствуйте, тетушка! Спасибо за гостеприимство! Мы только переночуем. Дети голодные.

— Располагайтесь. Сейчас я соберу на стол.

Женщина вышла на улицу; вслед за ней, не поднимая глаз на гостей, прошмыгнула взрослая дочь и, снаружи, послышалась их возня. Что-то, приговаривая на своем наречии, хозяйка позвала мужа: «Атанияз, выйди на улицу».

Вскоре, вместе с приезжими, за большим круглым столом, разместились все домочадцы, кроме старшей дочери хозяев. Она, закончив помогать матери и скрывшись за ширмой, удалилась в свою половину жилища. Остальные малыши и взрослые сыновья, находились рядом с родителями. Разом, на чужаков устремились четырнадцать, изучающих и любопытных, пар глаз. Атанияз, чтобы нарушить неловкое молчание, обратился к жене: «Принеси побольше чорека, пусть дети насытятся». Перед каждым, сидящим за столом, поставили деревянную пиалу с молочным напитком.

— Ешьте, — обратился Атанияз к своим гостям. Он разделил лепешки на несколько частей и положил их перед детьми. — Хозяйка еще плов готовит. Рассказывайте, откуда? Из каких краев?

Так как диалекты были схожи, путники понимали его и, вести беседу не составило труда.

— Мы едем издалека, — осторожно начал свою речь Шынасыл. — Как у вас тут обстоят дела? Как живется?

— Эх, — махнул рукой Атанияз, — что рассказывать! «Потрясли» нас основательно. Теперь везде новая власть. «Большевистская» называется. В сорока километрах отсюда, образовали колхоз, говорят, скоро придет и наш черед.

— По дороге мы встречали опустошенные селения.

— Многим сородичам пришлось покинуть родные места. Баи давно уехали из здешних мест. А те, кто остался, воюют.

— А как в вашем селе? Разве тишина?

— Да. Было, конечно, раньше, много шума. Теперь и шуметь некому. Всего пятнадцать-двадцать дворов, не более.

Хозяин дома сразу догадался, почему эти незнакомцы, в непривычных одеждах и с чужим говором, оказались здесь. Таких чужаков он уже видел и некоторых из них знал лично.

— А вы, куда путь держите? Какого рода-племени будете? — спросил Атанияз.

— Мы из рода Адай. Едем с прикаспийских земель. Направляемся к Амударье, — продолжил версию брата Шынасыл.

— Моя семья из иомудов. Ваших собратьев я встречал в нашей местности. И немало.

— Спасибо вам, — сказала Торгын, обращаясь к хозяйке. — Пусть Всевышний наградит ваш дом счастьем и благополучием.

— Ауминь, апа!

— Это мои дети и внуки, — добавила Торгын.

— Нам бы поспать, — включился в диалог Кунасыл. — Завтра, с первыми лучами солнца, мы покинем Ваш гостеприимный дом.

Кивнув жене, Атанияз продолжил беседу с гостями. В дореволюционное время, Атанияз считался середняком. Имел хорошее хозяйство, бахчу, дом с мелкими постройками во дворе. Когда грянул 1917 год, он, как и многие, хотел бежать за границу, но не успел. Чудом, избежав пристального внимания Советов, он перевез семью в тихий Ташауз и зажил уединенной жизнью. Вскоре, Атанияз прослышал, что где-то на западе Каракума, в местности Казанджи, у колодца Коймат формируется повстанческий отряд, возглавляемый родовыми вождями. Несмотря на причитания и уговоры жены, он, со старшим сыном отправился туда и стал принимать участие в басмаческом движении. Он видел, вынужденных бежать из родных земель, казахов и узбеков, воевавших наравне с туркменами. И теперь, Атанияз разговаривая с братьями Илиясовыми, понимал, что и эти будут готовы последовать за ним.

Едва слышно скрипнула входная дверь и на пороге появилась хозяйка. «Я приготовила постель, — сказала она, обращаясь к приезжим, — ляжете в постройке, рядом с домом». Женщины встали, мужчины остались сидеть. «Апа, идите, мы скоро, — обратился Шынасыл к матери, — нам надо еще поговорить».

Разговаривая, мужчины просидели до утра, а утром, ничего не понимающим женщинам, сказали, что до осени остаются жить в Ташаузе. Атанияз отвел их к заброшенному жилищу, обещая помочь с обустройством. «Дети, — обратилась Торгын к сыновьям, — что вы надумали? Как Ляль найдет нас здесь?». «Апа, не волнуйтесь! — ответил ей Шынасыл. — Скоро уедем. А пока, нам надо задержаться здесь».

3.

Ермуза затянув потуже ремень, заткнул за пояс пустой рукав. Окинув, уцелевшим левым глазом, свое отражение в зеркале, он удовлетворенно крякнул. Пусть эти увечья его не украшали, но он гордился ими. Еще бы! После того, как его, полумертвого, нашел поисковый отряд, о нем заговорили. Как ему и мечталось, его фото появилось на первой странице «Степной правды». Газета превозносила его заслуги перед Родиной. К счастью Ермузы, все свидетели их позорного разгрома были убиты, поэтому, рассказав свою версию произошедшего, он превратился в героя. Много тогда голов полетело со своих постов, в том числе, одним из первых, был отстранен от занимаемой должности Абди. Власти обвинили его и несколько других ответственных лиц, в ненадлежащем исполнении обязанностей, повлекших смерть командира Красной армии и красноармейцев. По иронии судьбы, его должность занял Ермуза, а Абди, теперь, жил уединенной жизнью в ауле «Новая заря». Ермузу абсолютно не беспокоила судьба старшего товарища, когда–то, поверившего в него и помогавшего в смутное время. Мало того, Ермуза всячески стал избегать общения с Абди, раздраженно реагируя на его любую просьбу.

Вот и сегодня, Абди, долгое время стоял в передней комнате конторы, ожидая приема своего преемника. Молодая девушка, сидящая за широким столом, отчеканила: «Ожидайте, Ермуза Мухитович примет Вас. Сейчас он очень занят». А тот, как будто нарочно, оттягивал встречу.

— Кадиша, принеси мне воды, — наконец показался Ермуза в проеме двери, обращаясь к своей помощнице.

— Ереке, здравствуй! Долго же я ожидаю тебя, — шагнул навстречу к нему Абди.

— Аааа, Абди Сундетович, здравствуйте, здравствуйте! — холодно протянул Ермуза. — Что Вас привело ко мне?

— Ермуза, я хотел поговорить с тобой.

— Заходите, но учтите, у меня мало времени. Первый секретарь вызывает.

Абди стремительно вошел в кабинет, долгие годы служивший ему вторым домом. Подошел к столу, рывком повернул к себе крайний стул и сел на него. Затем оглянулся на Ермузу, и, не обращая внимания на его недовольное выражение лица, быстро заговорил:

— Ермуза, что же вы делаете, а? Если так будет продолжаться, люди окончательно начнут голодать.

— Вы о чем?

— Вчера, у нескольких семей, снова конфисковали скот. А это, например, у Жетпеспая, была единственная корова. Чем ему теперь кормить голодных детей? Нельзя так переусердствовать, Ермуза, нельзя!

— Вы же прекрасно осведомлены о курсе «Малого Октября»! И помнится мне, как Вы с большим энтузиазмом прорабатывали методы его осуществления. Хорошо, я доложу, куда следует, Ваши претензии. Отстранение от должности сделало Вас сторонником бывших прихвостней баев? Тот же Жетпеспай — угодливый служака бая Илияса. Или Вы забыли?

— Ермуза, — уже менее горячась, ответил Абди. Он понял, куда клонит бывший товарищ и испугался. — Я не против политики Советов, которая расправила крылья нам — простым людям. Но нельзя переусердствовать. Если так пойдет дальше, чем будут люди питаться?

— Найдут чем набить ненасытные утробы, — уверенно возразил Ермуза, — вечно плачутся! Или Вы не доверяете товарищу Голощекину? — вкрадчивым голосом снова спросил он.

От этого тона Абди вдвойне стало нехорошо.

— Ермуза, о чем ты говоришь? Я пришел к тебе как к старому товарищу. За советом и помощью! Людям действительно тяжело. А если так пойдет дальше, будет еще хуже.

— Не будет! Все запланировано и просчитано умными людьми. Думаю, у Вас ко мне больше нет вопросов, Абди Сундетович?

— Нет, — опустив голов и сгорбившись, Абди пошаркал к двери. Взявшись за дверную ручку, он остановился, затем выпрямился, резко обернулся и насмешливо проговорил:

— Ух, как ты заговорил, Ермуза! «Малый Октябрь», «Голощекин»…Большим человеком стал, а? Если ты со мной так, то как ты разговариваешь с другими? Зря ты это делаешь, Ермуза! Одно я понял — время все равно расставит ВСЕ по своим местам! Если мы, люди, торопимся, то Аллах никогда не спешит! Каждому воздастся за грешные деяния!

— Вон! — взвизгнул Ермуза. — Сеешь антисоветичину? Бога вспомнил? Я доложу, куда следует…

Он не успел договорить, вздрогнув от стука хлопнувшей двери. Затем, выдохнул, сел за стол, вытер вспотевший лоб и положил перед собой лист чистой бумаги.

С колотящимся сердцем, Абди вышел на улицу, прошел несколько шагов и остановился. Впервые, за 10 лет, в голову пришла мысль о том, что все эти годы он делал что-то страшное, неправильное и непоправимое. «Аллах Всемогущий! — прошептал он про себя. — Прости раба своего за грехи! Прости за грешные деяния! Прости, что посмел разувериться в твоем существовании! Прости за гибель твоих славных сынов! Прости меня, что замахнулся на священные традиции предков!». В груди что-то сильно кольнуло, не давая возможности вдохнуть полной грудью. Постояв еще немного, он двинулся дальше, продолжая свой немой диалог с Творцом.

4.

Жители Ташауза настороженно отнеслись к Илиясовым. Лишь пару соседей прониклись сочувствием и дружелюбно протянули руку помощи — помогли обустроить жилище, рассказали о местных традициях. Беженцы как раз попали в пору посева хлопчатника и теперь, вынуждены были трудиться наравне со всеми сельчанами. Женщины из семьи Илиясовых, не привыкшие к тяжелому физическому труду, стойко переносили новый климат, и другие условия жизни, и чудовищную усталость.

«Привел же нас Аллах сюда, — тоскливо думала Торгын, сидя в тени перед домом, — где сейчас мои родные? Когда мы доберемся до них? Был бы жив Илике, непременно заставил бы детей уехать». Вспомнив мужа и старшего сына, она всплакнула и громко посетовала на судьбу.

— Апа, не плачьте, не гневите Аллаха! Благодарите его, что с нами все в порядке. А Ляль-ага обязательно нас найдет, — сказала Тарбия. Выходя из дома, она увидела плачущую мать, и сердце сжалось от жалости.

— Как не плакать, доченька. Неизвестно, куда еще нас занесет судьба? Тебе уже около двадцати. В прежние времена, ты бы уже давно вошла невесткой в богатый дом уважаемых людей. А что с нами теперь?

— Апа, опять Вы за свое, — беззлобно улыбнулась Тарбия. Она понимала, что по меркам матери, дочь засиделась в девках, и это заставляло горько страдать материнское сердце.

— Ты думаешь, я не вижу, как возле тебя крутится лопоухий сын Сапара? Тарбия, не смей! Вот когда доберемся до Афганистана, встретимся с Изимбетом, там и устроим твою судьбу. А тут, даже не думай об этом! Береги свою честь!

С недавних пор, Торгын заметила, как на дочь стали засматриваться местные джигиты, что приводило ее в ярость. Каждого из них, она считала недостойной партией для своей единственной дочери. «На чужой платок, не разевай роток», — зло приговаривала она про себя, наблюдая за оживленной беседой дочери с молодым человеком, живущим по соседству.

— Апа, о чем Вы говорите? — звонко рассмеялась Тарбия. — Все будет именно так, как скажете Вы!

— И Кунасыл туда же! Думаешь, я согласилась на сватовство к старшей дочери Атанияза? Негодники! Не забывайте про шежире. Каждому свое!

Тарбия, в ответ, лишь снова рассмеялась и, схватив пустые ведра, направилась в сторону колодца: «Апа, пусть Бидаш вскипятит самовар. Попьем чаю». Улыбнувшись вслед дочери, Тарбия вошла в дом и позвала сноху: «Бидашжан, собери на стол. Хочется чаю горячего попить». Наблюдая, как суетиться сноха, Торгын снова стала думать о младшем сыне.

Оказалось, что Кунасылу, с первого взгляда, приглянулась Аширгюль — дочь Атанияза, приютившего их в тот первый памятный вечер в Ташаузе. Услыхав об этом, Торгын устроила сыну настоящую взбучку. Однако, у Кунасыла, на этот счет, были свои соображения: разве будет молодое горячее сердце влюбленного слушать советы старших? Успев окончить семь классов гимназии, Кунасыл наизусть знал отрывки из знаменитых романтических произведений классиков, и, оставаясь с глазу на глаз с Аширгюль, вдохновенно читал их ей. Не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться, какое впечатление производил на девушку молодой, красивый, образованный молодой человек, разительно отличающийся от местных парней. И недавно, Кунасыл, с колотящимся сердцем и переполняющимися чувствами, заговорил с матерью о сватовстве и женитьбе. Видя, что никакие доводы на сына не действуют, Торгын сделала вид, что смирилась и теперь, все ждали приезда отца Аширгюль и Шынасыла.

— Пусть Атанияз не надеется на калым, — проворчала Торгын, принимая пиалу с чаем из рук невестки. — Не будет калыма!

— Сейчас не те времена, — покачала головой Бидаш. — Сейчас, наоборот, нельзя с калымом жениться.

— Бидашжан, а помнишь твое сватовство? — улыбнулась Торгын и ее лицо сразу просияло. — Каким пышным оно было. А какой устроили той!

— Конечно, помню, — улыбнулась в ответ Бидаш. — Встречали меня Мариям-байбише и Толгау. Ох, и дрожала я тогда от страха.

— А сейчас обеих нет, — вздохнула Торгын. — Пусть земля им будет пухом. Еще неизвестно, кому повезло: им — спокойно лежащим в родной земле, или нам — скитающимся на чужбине?

— О чем Вы говорите, апа? — испуганно проговорила Бидаш. — Беду накликаете!

— Ох, Бидашжан, душа моя болит! Как же так получилось? Разве я могла, даже в самых страшных снах, представить себе свое нынешнее положение. Я, которая тяжелее ложки в руках ничего не держала, теперь вынуждена работать. Дети не слушают. Ляль пропал. Шынасыл снова взял в руки оружие. Родных потеряла. О, Аллах Всемогущий! — тихо вымолвила Торгын, вытирая кончиком платка слезы.

— Я тоже истосковалась по прошлому, — вдруг заплакала Бидаш. — По спокойствию, миру. Каждую ночь лежу, не сомкнув глаз. Жду знакомые шаги, а их все нет и нет.

— Зря мы остались здесь. Чует мое сердце, что зря. А если снова придут красные? Если они узнают, кто мы, тогда нам несдобровать. Нам надо добираться до родных, а не сидеть здесь.

Разговор двух женщин прервал детский смех.

— Апа, можно мы поиграем в поле? — раздался голос среднего сына Шынасыла, а следом, показалась его бритая голова. — Мы немного поиграем и вернемся.

— Идите, — ответила, увлеченная беседой, Бидаш, — и заберите с собой младшего брата, а то он будет плакать.

— Хорошо! — бритая голова как появилась, также быстро и исчезла.

«Бердыкул, апа отпустила. Пойдемте быстрее, пока не стемнело», — донеслось до слуха женщин с улицы.

— Мальчики совсем большие стали, — улыбнулась Торгын. — Мои внуки! Им бы сейчас учиться в гимназии, а не скитаться, — снова вздохнула она.

— Апа, даст Аллах, доберемся до своих, а там и дети учиться будут, и мы вернемся к прежней жизни.

— Аминь! Пусть Аллах услышит твои слова, — провела ладонями по лицу Торгын.

Смеясь, в дом зашли Кунасыл и Тарбия. Кунасыл, аккуратно, чтобы не расплескать воду, поставил полные ведра у порога и взглянул на мать.

— Апа, Тарбия говорит, что ты снова грустила, — сказал он. Затем, сел за стол и обратился к Бидаш, — женге, налейте чаю. Жара стоит целый день.

— Грущу, — ответила ему Торгын. — Как не грустить, если собственные дети отбились от рук. Был бы жив отец — шкуру спустил бы с тебя за своеволие.

— Не спустил бы, — засмеялся Кунасыл. — Апа, я думал, мы все обсудили.

— Ничего мы не обсудили. Вернется Шынасыл, тогда и обсудим. Как я посмотрю в глаза Канагату, когда доберемся до Афганистана? Я хотела свататься к его дочери.

— Апа, он кроме Аширгюль никого не видит, — вставила Тарбия, подмигивая брату. — О каком сватовстве Вы говорите?

— Цыц, негодники! Где это видано, чтобы при матери обсуждались такие вещи! Совсем отбились от рук. Вот встретимся с Лялем, пожалуюсь ему на вас…

Она не договорила, так как снаружи раздался мужской крик: «Там мальчики лежат. Без движения. Это приезжие».

Бидаш на мгновение замерла и, тут же вскочив на ноги, выбежала на улицу. Следом за ней выбежали Кунасыл и Тарбия. И только Торгын, с побелевшим лицом, осталась сидеть на месте. «Аллах Всемогущий, — зашептала она, — спаси, сохрани!».

5.

Хоронили мальчиков всем селом. Люди были раздавлены горем. Наверное, каждый взрослый житель маленького селения, внутренне винил себя, что не рассказал, не подсказал приезжим об этом процессе, используемом во время выращивания хлопка. Причиной гибели детей стала вода, которую, обработанную химикатами, с целью уничтожения хлопковой совки, пустили по посевам. Отрава подействовала на детский организм мгновенно. Нашел мальчиков один из местных дехкан, но было уже слишком поздно.

Через день после похорон, Бидаш, охрипшая от громкого плача, с расцарапанным лицом, покачиваясь, сидела у порога. Отсутствующий взгляд и поседевшие волосы пугали окружающих. Она никого не слушала и не слышала, а лишь бессвязно бормотала: «Почему, почему? Мои мальчики! Свет очей моих!». К ней неслышно подошла Тарбия и присела рядом. «Женеше, — обратилась она к ней, — надо поесть». Но Бидаш даже не отреагировала. Посмотрев на мать, Тарбия кивнула и отошла от снохи. Через мгновение, Бидаш подняла безумный взгляд на свекровь и выкрикнула ей в лицо: «Это Вы накликали беду! Сколько раз я просила не жаловаться, не гневить Аллаха! Это знак! Понятно?! Всем вам знак!». Торгын безостановочно закашлялась; ее лицо жалобно сморщилось. Окружающие, покачивая головами, зашептались. Одновременно, раздавшийся снаружи, топот лошадиных копыт, заставил людей повернуться в сторону порога. Заполняя собой дверной проем, показался Шынасыл. В комнате моментально воцарилась тишина; присутствующие напряглись, словно ожидая представления. В этот момент, Бидаш вскинула голову, увидела мужа и, издав нечеловеческий крик, потеряла сознание.

— Мы были в местности Чагыл, — рассказал Шынасыл, когда они остались вдвоем с Кунасылом. — Красные захватили нашего курбаши Беке и других родоначальников. Они разгромили нас. Нам чудом удалось спастись.

— Брат, прости, я не уследил за племянниками. Как же теперь быть? О, Аллах, закрываю глаза и передо мной их лица.

— На родине, наши братья тоже взяли в руки оружие. Помнишь Жаркента, сына Тохтар-ага? Он возглавил восстание. Я поеду к ним. Вы пока оставайтесь здесь. Здесь вы в безопасности. Мы приедем с Лялем за вами.

Кунасыла напугало поведение брата. Он, будто не произошло гибели сыновей, говорил только о боях и своих планах.

— Тате, очнись, — встряхнул он брата. — Очнись! О чем ты сейчас говоришь?! Погибли наши дети, продолжение нашего рода, а ты говоришь об оружии?! Хватит воевать! До сегодняшнего дня, слава Аллаху, пуля не настигла тебя. Но можно ли столько времени испытывать судьбу? Нам надо уехать отсюда. Здесь нам все чужое и люди чужие.

— А ты думаешь там, за кордоном, ты станешь своим? — усмехнулся Шынасыл. — Я вернусь на родину и присоединюсь к воюющим. Ты не понимаешь, какая происходит резня! Там никого не жалеют. Великие степи обагрились кровью своих сынов. Степи уже не те… Не зеленые, не живописные, не искрящие. Они — БАГРОВЫЕ… — он стиснул руками виски и посмотрел невидящим взглядом на Кунасыла. — Когда это было видано, чтобы брат поднимал оружие на брата. Но если суждено, мы свергнем проклятые Советы и все вернемся на родную землю.

— Шынасыл, этого не случится! Неужели, ты так и не понял? Советская власть прочно обосновалась везде. Посмотри вокруг! И вряд ли, у горстки людей, получится что-то изменить. Пока нас не выдали, нам надо уехать. Ты спрашиваешь: «Будем ли мы там своими?». Конечно, нет! Но там наша родня, братья отца, нагаши. И если мы будем держаться вместе, все будет хорошо! Посмотри на мать. Она, как прислуга, работает в поле. По крайней мере, там, за кордоном, мы оградим ее от этого. Посмотри на свою жену. Она сходит с ума. Как ты ее снова оставишь?

— Мои мальчики! — вдруг, из глаз Шынасыла, покатились слезы. — До этого дня, я берег себя для них. А теперь, мне нечего бояться смерти.

— Тате, послушай меня, нам пора отправляться дальше. Изимбет-ага ждет нас. К тому же, пока мы здесь теряем время, наверное, и Ляль-коке уже в Афганистане.

— Я переживаю за Ляля, — вдруг, сказал Шынасыл. — В родных краях бушует голод. Две недели назад, нам встретился небольшой аул бежавших табынцев. Они рассказали про голод, что люди гибнут семьями.

— О, Аллах Всемогущий, — прошептал Кунасыл, — помоги нашим братьям!

— Да, ты прав, Еркеш! — после недолгого молчания, промолвил Шынасыл, обратившись к нему так, как называла покойная супруга старшего брата. — Пора уезжать!

После того, как Илиясовы случайно забрели в Ташауз, прошло немало времени. Все это время, Шынасыл находился в разъездах. Поручив младшему брату семью, он взял в руки оружие. После успешного боя в Сойли, повстанцы воспрянули духом и продолжали нападения на советские посты и отряды добровольной милиции. Но, после разгрома группы Егорова, для подавления восстания были направлены каратели. Во время последних боев, взяли в плен около двухсот повстанцев, в том числе, их вождей. В той схватке погиб Атанияз; а чудом уцелевший Шынасыл добирался в Ташауз вместе с его старшим сыном. Во время пути, он впервые, за полгода, задумался об откочевке за границу. Только на миг, постигшее горе заставило Шынасыла изменить решение, но доводы младшего брата оказались сильнее эмоций.

— С завтрашнего дня, начнем готовиться в путь, — добавил он, поднимаясь с холодного камня и отряхивая подол халата. — А сейчас я пойду к Бидаш, успокою ее.

— Хорошо, брат! — ответил Кунасыл. — Я побуду рядом с матерью. Она просто убита горем.

Не прошло и двух суток, как братья, погрузив нехитрый скарб в повозки, ночью, тайком, ни с кем не попрощавшись, выехали из села. Шынасыл, уже легко ориентирующийся в местности, указывал дорогу. Позади него, поскрипывая, ехали два обоза. В первом обозе сидели мать и сестра, во втором — Бидаш и Аширгюль. Маленький караван, верхом на своей лошади, замыкал Кунасыл. После недолгих уговоров, мать согласилась взять с собой Аширгюль, в качестве младшей невестки, и молодая девушка, попросту, сбежала из родительского дома. Кунасыл чувствовал себя на седьмом небе от счастья, но старался скрывать свои эмоции, считая, обязанным горевать вместе со всеми; но сердце, при виде Аширгюль, предательски ныло в сладкой истоме. В этот момент, ничто не могло омрачить его радость — ни пугающая неизвестность, ни гибель племянников, ни долгая дорога, полная опасностей и неожиданностей.

6.

Солнце уже практически село за горизонт, когда громкий лай, пробегающей мимо собаки, вывел Кунасыла из задумчивости. Оказывается, за нахлынувшими воспоминаниями, он не заметил, что почти стемнело.

— Кунасыл, долго будешь сидеть? Похолодало! — послышался голос жены.

— Сейчас, — ответил он, оставаясь сидеть на месте. В голову пришла мысль, что ему очень повезло с женой. Куляш происходила из рода карасек, на родине, густо населявшего приаральский регион. Как и они, ее близкие, спасаясь от новой власти и голода, бежали из родных земель. Случайно познакомились здесь, в Ходжейли, после чего, Бидаш настояла на сватовстве. «Уж Куляш точно пришлась бы матери по душе», — подумал Кунасыл и невольно улыбнулся. Упрямица Торгын, хоть и не показывала вида, но так и не прикипела душой к Аширгюль. «Наверное, это слезы заставили ее сердце очерстветь», — снова подумал Кунасыл.

Блуждая после отъезда из Ташауза, братья сознавали, что окончательно сбились с тайной тропы. Причиной послужило старание Шынасыла не допустить встреч с красными отрядами; не намеренно, он увел семью на север. Так Илиясовы попали в Узбекистан. Вскорости, их маленький караван, спасаясь от голода, забрел в селение Тахиаташ и попросился на ночлег в первый попавшийся дом. Хозяина того дома звали Актан. У него был взрослый сын Жетес, за которого, Актан решил засватать Тарбию; молодая красивая девушка сразу же приглянулась ему. В качестве калыма, Актан пообещал пол дорбы с тарой, в тот момент, ставшей настоящим сокровищем и спасением для путников. Измученные голодом, братья, согласились и даже мать, не возразив, опустила голову и беззвучно заплакала. «Птенчик мой, — говорила она на прощание дочери, — зато ты будешь сыта и в тепле. Неизвестно, что случится с нами. Доберемся ли мы до своих родных, — одному Аллаху известно. А за тебя я буду спокойна». Тарбия лишь мотала головой и глотала слезы, а Торгын поседела за одну ночь. Такое расставание с дочерью стало настолько тяжелым для матери, что через два дня, она слегла. В горячем бреду, повторяла лишь одно: «Не такая судьба должна была быть у тебя, доченька! Не такая!». Но оправившись от жара, она не оправилась от эмоционального удара, — замкнулась в себе, все время молчала. Также, неизвестность о старшем сыне печалила ее. Мысленно, она прощалась с ним, но сразу одергивала себя. «Балам, — говорила она Кунасылу, — Ляль же найдет нас? Мы же не можем так разлучиться? Аллах не допустит этого?» — «Не допустит, апа. Аллах милостив! Все будет хорошо!».

Углубляясь все дальше на северо-запад, семья оказалась в городе Ходжейли. После недолгого совещания, понимая, что силы на исходе, а в Афганистан им не добраться, братья решили сделать в Ходжейли свой первый привал. В многолюдном городе им легко удалось затеряться среди населения. Никто не выяснял, кто они и откуда. Их приняли за беженцев, спасающихся от голода: таких, в те годы, можно было повстречать немало. Семья тихо зажила на самой окраине города, на скорую руку, смастерив глинобитную землянку. Так началась жизнь на чужбине. Тогда, братья даже не могли предположить, что Каракалпакия, на долгие годы, станет их вторым домом.

Вскоре, Кунасыл устроился работать на текстильное предприятие. Спустя время, он поступил в вечернюю школу и продолжил свое обучение. Шынасыл трудился на швейной фабрике. Женщины вели домашнее хозяйство. Обменяв несколько драгоценных украшений на необходимую домашнюю утварь, братья обустроили небольшое жилище и продолжали жить все вместе. Именно в это время, у Шынасыла и Бидаш родились две дочери — Райля и Гульпара. Девочки стали настоящим спасением для очерствевших, растерянных душ. Но Бидаш, продолжая оплакивать гибель сыновей, стала растить младшую дочь как мальчика, обращаясь к ней по имени «Кульбай». Сначала это всех позабавило, но со временем, и свекровь, и муж стали делать ей замечания, но все было безрезультатно. «Она успокоится, — сказал тогда Кунасыл, — не надо давить на нее».

Постепенно, привыкая к условиям на новом месте, братья начали поиски своих земляков в Ходжейли. К великой радости, они нашлись и среди них были те, кто, каким-то образом, держал связь с родиной. Через них, удалось узнать, что Ляль жив и, по-прежнему, находится рядом с братьями отца, на территории Жаман — кала. «Слава Аллаху, что живой! — сквозь слезы говорила Торгын, когда эта весть дошла до нее. — Теперь я точно знаю, что мы встретимся!». Еще братьям сообщили, что их продолжают искать по обвинению в нападении и убийстве представителей Советской власти. Эта новость похоронила тайную надежду Кунасыла на скорое возвращение на родину. «Эх, Шынасыл, — с горечью говорил он, когда оставался наедине с братом, — если бы ты тогда послушался отца, возможно, не занесла бы нас судьба на чужбину. Очень прошу тебя наперед, — не горячись, веди себя сдержаннее. Нам нельзя быть на виду. Вмиг арестуют». Шынасыл упрямо возражал, что у него не было другого выхода, как взять оружие в руки. «Ты же сам видел, что творилось. Даже отец перестал протестовать. Я был уверен, что мы поставим этих нечестивцев на место!» — заводился он.

Горе настигло семью, как всегда, внезапно. Промучившись, целые сутки и не сумев, разрешится от бремени, умерла Аширгюль. Следом, не выдержав лишений и потрясений последних лет, тихонько, во сне, скончалась мать. Властная Торгын, до самой смерти не смогла смириться с новым положением семьи, считая его унизительным и недостойным для потомков одного из самых знатных и уважаемых семейств своего края. После похорон матери, пришло решение посвататься к Куляш, чтобы оградить Кунасыла от страданий и одиночества. Куляш была намного младше мужа, но воспитанная в духе дочери степи, старалась стать для него хорошей и заботливой женой.

Лающая собака снова пробежала мимо Кунасыла, окончательно возвращая его из воспоминаний. «Через два дня навестим семью брата, — снова подумал он, поднимаясь с места, — давно не видели их». Представляя себе встречу с племянницами, улыбнулся: «Надо убедить Шынасыла, чтобы обязательно отдал их учиться, когда подрастут. Хорошо было бы, если бы девочки стали врачами». Вновь вспомнились рассказы отца о мечтах деда, связанных с достойным образованием внуков. Перед глазами, как маленькие кусочки мозаики, сложились картины из прошлого, улыбчивое лицо деда Курмана, строгий взгляд отца, лица братьев и сестры, ласковая улыбка матери и грациозный силуэт любимицы Шырагым на фоне пестрящей степи.

В эту самую минуту, Кунасыл не мог знать, что их предстоящая встреча с семьей брата станет для Бидаш последней: через несколько дней, она скончается от внезапной остановки сердца, и вскоре, мать девочкам заменит сердобольная Гульжан, ставшей второй женой Шынасыла. В будущем, она родит ему четырех дочерей и двух сыновей. А Кунасылу с Куляш судьба подарит шестерых сыновей, с которыми они возвратятся на родную землю.

В эту минуту, он не мог знать, что через несколько лет, начнется самая кровопролитная война в истории человечества, забравшая миллионы жизней, а им суждено будет пройти сквозь нее и вернуться невредимыми. Позже Кунасыл скажет: «Аллах помог нам выжить, чтобы подарить жизнь нашим детям!».

В эту минуту, он не мог знать, что через двадцать с лишним лет, они, неожиданно, получат письмо, которое будет начинаться со строк: «Здравствуйте, Шынасыл-коке и Кунасыл-коке! Меня зовут Абугали. Я — единственный сын вашего старшего брата Ляля. Наконец-то я нашел вас! В народе говорят: «Скотина ищет свой хлев, джигит — свою родню!». После рассказов матери я стал искать вас. Моя мать Кант жива. Отца в 41 году забрали и после этого мы ничего о нем не знаем. Через месяц, мы с матерью приедем к вам… За вами…». Именно это письмо станет предвестником возвращения семьи на родину через долгих тридцать пять лет; возвращения в родные степи, которые, искрясь и переливаясь под потоками солнечного света, тепло встретят братьев, окруженных сыновьями и дочерьми…

Всего этого, в эту минуту, Кунасыл еще не мог знать. Открыв входную дверь, он вошел в жилище и встретившись взглядом с женой, улыбнулся ей и скрылся в дальней части комнаты.

16.01.2019г.

источники

https://studopedia.su/10_4448_polozhenie--godov.html)

http://www.bilu.kz

http://www.birds.kz

http://testent.ru

http://ibrain.kz

http://www.tarih-begalinka.kz

https://tarikh.kz/sovetskiy-period-istorii

kazahstana/kazahstan-v-gody-grazhdanskogo-voyny

http://e-history.kz/ru/publications/view/2675

https://bigpicture.ru/?p=205383

https://ok.ru/turkmenchilik/topic/64789470393752

https://e-history.kz/media/scorm/390/text/text.htm

https://kazakh-tv.kz/ru/view/blog/page_179080_pochemu

nuzhno-znat-zheti-ata