Попутчик
– Эк тебя, друг мой. Любовь, она разная бывает. Ой, разная! Думать надо! – протянул, отвернувшись, старик, временный сосед мой. Мы стояли с ним в грязном тамбуре. В вагонах было душно, многолюдно, пахло несвежей капустой и жирной выпечкой, которую каждые несколько минут проносила по вагонам какая-нибудь уставшая, полная женщина, горланя: «Горяччч-ие пирожки!»
Я тоже отвернулся от своего собеседника и заглянул в вагон сквозь дверное стекло.
Полусонные пассажиры с отрешенными, серыми лицами стояли и сидели, ожидая, когда же, наконец, можно будет покинуть консервную банку под названием «вагон», выбраться на свежий воздух и отправиться домой, чтобы завтра снова проснуться ни свет, ни заря, набиться в вагон и отправиться на работу. Люди, львиная доля жизни которых проходит в этих одинаково неуютных электричках с твердыми, деревянными лавочками и мигающим светом.
– Разная? Как же. Много всякого другого бывает, что люди с любовью путают. Всё подряд путают, а потом удивляются. А любовь – оно одно, – задумчиво произнёс я.
Старик повернулся и заглянул мне в глаза. Я ощутил легкую дрожь во всём теле от такого тяжёлого, долгого взгляда. Не выдержав, я опустил голову. Несколько минут старик помолчал, а затем, словно нехотя, решил ответить мне:
– Я тебе, друг мой, вот что скажу. Разная она, любовь-то. Люди разные на свете живут, и любовь у них разная.
Я вздохнул, подумав, о том, что уж точно знаю всё сам, да получше старика. Разговор и продолжать нет смысла. Собеседник будто почувствовал моё настроение и продолжил:
– Много я в своей жизни повидал всякого, дело говорю. Ты слушай старого, плохого не пожелает, не расскажет. Что любовь-то путают с чем попало – это оно, может, и верно. Видал и такое. Только не о ваших я любовях говорю, а о настоящем. А ведь любовь мамки да папки? А? Сынка ай дочки? Брата и сестры? Что скажешь? Тоже спутать с чем можно? – с вызовом посмотрел он на меня, словно ждал, что начнётся жаркий спор.
Я молчал, а старик, облокотившись, вздохнул, немного почмокал губами, сомневаясь, стоит ли и дальше говорить со мной. Но, видимо, мысль, съедавшая его уже давно, просилась наружу, поэтому он вновь заговорил:
- Жил я давным-давно в одном маленьком посёлке. Обыкновенном, тысячи и тысячи таких у нас, в России. Небольшой совсем, домов сотня едва наберётся. Все знакомы меж собою, новые люди там редкость большая. Как приехал туда, месяца не прошло, как я уж знал, кто да в каком доме живёт, и чем живёт. Года два, может, три я прожил там. Всегда спокойно было, мухи никто не обидит. А тут произошло событие, коего не было в посёлке никогда доселе – пропал мальчишка, годков восьми от роду. Масленица была, а гуляли обычно широко, всей деревней. Пошёл мальчик тот с братом маленьким, блинков поесть да погулять. Младшему, может, годков пять-шесть. Старшему следить доверили за младшим, а он и не уследил. Побежал мальчишка домою, зарёванный, скорей к матери – так и так, не уследил за братом. Мать начала кричать, может, и отвесила пару подзатыльников, но того точно сказать не могу, словом, так и выгнала старшего из дома с тем, чтоб без младшего брата домой не возвращался. Он и ушёл искать. А брата младшего, что на гуляньях потерялся, бабка родная встретила. А жила у них на другом конце посёлка. Испугалась, что маленький один ходит-бродит, и повела его к себе скорей чаем поить, да блины есть, а потом, вечерочком, домой к матери и вернула.
А старшего искали всей деревней дня три. Как ушёл он за братом, так домой и не вернулся. Где только не искали мы, всю деревню исходили вдоль и поперёк не раз и не два. На четвёртый день собрались мы с мужиками, да в лес пошли. Сугробы ещё хорошие стояли, дюже тяжко по лесу-то шагать. Ходили-ходили мы. Тут я увидал следочки детские, сердце защемило у меня. Пошёл я по ним, шёл да шёл, а сам думаю – кто ж это в лесу по зиме ходить будет? Кричал я, звал - молчок. Уж бегу, падаю то в один сугроб, то в другой. Всё же непросто оно, по снегу-то высокому бежать. Тут смотрю – варежка синенькая лежит. Детская. Поднял я её, да оглянулся. Торчит что-то цветное из-под снегу неподалёку. Я себя забыл, друг мой, заорал как полоумный и скорей бежать туда. Да поздно уж давно. Ручонки ледяные, синие. Провалился в снег мальчонка, никак выбраться не мог, верно, вот и замёрз. Так я там и стоял, пока мужики не пришли. Никак опомниться не мог. Принесли мы в деревню его, всё думали, кто пойдёт матери говорить. А уж и не пришлось. Сказал ей кто-то в деревне, что мы из лесу вернулись, так она к нам скорей и прибежала.
Много я, друг мой, всякого в жизни повидал, но этот случай и до своего последнего денька помнить буду. Да разве мать сына старшего своего не любила, коли вот так в сердцах выгнала младшего искать? Я вот что скажу, любовь, она разная бывает.
В глазах у меня так и стояла картина тихого зимнего леса, и варежка синенькая. Нечего мне было ответить попутчику.
Вагон остановился, и дверь открылась. Старик собрался выходить, но, ещё раз взглянув на меня, вздохнул и сказал:
- Так что оно так. Любовь - любовью, а что ни говори – в семье она уж точно настоящее. Не ваши эти. А всё одно – думать надо, что говоришь и что делаешь. И ты думай. Может, когда вспомнишь меня добрым словом, что тебя от необдуманного уберёг.