В поисках миража

Надя снова собралась в дорогу…

Характер мамы было не изменить, опять на девушку навалились мамины недовольство и злоба, снова начались скандалы и взаимные оскорбления. Было не понять, чего от нее добивается мама и ради чего она затевает эти склоки. Возможно, она выпроваживала дочь из дома, чтобы та искала другое место в жизни, а не болталась в селе, работала посудомойкой в чайной и скребла-мыла за копейки… Однажды не выдержав, девушка, никому ничего не сказав, взяла на работе выходной, поехала в райцентр и нашла здание, в котором набирали людей по оргнабору – денег, чтобы вернуться самостоятельно и за свои средства в Темиртау, где она до этого проработала два года, тоже по вербовке, у девушки не было. Главный организатор (так называлась должность человека, вербующего людей), по фамилии Юрченко, внимательно выслушал расстроенную девушку, забрал ее паспорт для прописки и выписки (несколько месяцев та, вернувшись из Темиртау, прожила непрописанной в селе) и через неделю, купив за свои деньги билет и тормозок в дорогу, отвел ее на речной вокзал, где посадил на ракету, отправляющуюся по Днепру в Черкассы. Оттуда Надя в мае 1962 года поездом через Москву опять отправилась в далекий Казахстан, еще глубже в степь, в город Джезказган, где по договору вербовки она должна была отработать один год, а потом – хоть на все четыре стороны.

Позднее девушка узнает, что в народе город Джезказган назывался «Жезкапкан», станет он и для нее «капканом»: жизнь завертится-закрутится, и она уже не сможет вернуться в родное село. И всю последующую жизнь время от времени на нее будет находить тоска по утраченной родине и будет мучить мысль, а нужно ли было ей уезжать в далекие края, ведь работу на стройке она могла найти и в родной Украине? Но, видно, так было или предначертано ей судьбой, или угодно Богу…

А пока, чем дальше Надя уезжала от родного села, тем реже вспоминала о нем: впереди ждала новая жизнь, неизвестная и интригующая.

Трое суток вербованные – человек пятьдесят – ехали в переполненном пассажирами общем вагоне с ужасающе грязными туалетами и отвратительным запахом, которым пропахли все поезда дальнего следования «лучшей страны мира». На четвертый день поезд прибыл в Петропавловск (Казахстанский); на тогда еще деревянном вокзале, вернее, бараке, Надя с новыми друзьями почти сутки маялась в ожидании единственного поезда, следуемого в Джезказган. Здесь она впервые отведала вкуснейшей «экзотической» колбасы: ее попутчики, завербованные изголодавшиеся ребята, где-то успели ночью поработать, и их труд был «щедро» оплачен пятью кило «ливерки».

Наконец-то вербованные дождались поезда и сели в общий вагон, даже их, непритязательных «искателей приключений», удививший невообразимой грязью и духотой. На следующий день к часам семи вечера, проехав Целиноград, поезд прибыл в Караганду, рядом с которой находился город Темиртау. Сердце Нади только екнуло! После Караганды поезд шел по бескрайней пустынной степи, останавливаясь возле каждой попадающейся кучки хибар, чтобы выбросить почту. И всем казалось, что состав не едет, а идет пешим шагом все глубже и глубже в степь, в какой-то дикий, забытый Богом, край. «Но что делать? Попала, так попала…» – обреченно подумала девушка.

Проснувшись на следующее утро, вербованные первым делом выглянули в окно и увидели все тот же пустынный пейзаж с редкими мелкими поселениями и стадами баранов в степи. Кое-как умывшись и переодевшись, пассажиры – местные жители, возвращавшиеся домой, – с самого восхода солнца с нетерпением, передавшимся вербованным, никогда раньше не бывавшим в этих краях, ждали небольшого поворота поезда. И тут (вдруг!) за полчаса до прибытия на станцию как из-под земли появился гигантский отвал руды: там, где копают медь, отвалы бывают только гигантскими (почти никто из молодых пассажиров тогда и не догадывался, что попал в богатейший край с огромными залежами медной руды!). Затем справа по ходу поезда стали видны трубы ТЭЦ и Джезказганского горно-металлургического комбината, а вдали, как мираж в пустыне, замаячил силуэт города. Появление в голой степи этих признаков цивилизации оказалось настолько невероятным, что у всех пассажиров перехватило дух, и они радостно возбудились – кто приехал домой, кто впервые в эти края, но для всех утомительное путешествие наконец-то подошло к концу! Точно по расписанию поезд подъехал к маленькому вокзалу – «сталинке» с этническими мотивами. Очень быстро пассажиры поезда и встречающие кто разъехался, кто разошелся в направлении города. Перрон опустел до вечера. Вечером этот же состав отправится в обратный путь. Джезказган был тупиковой станцией в самом центре Казахстана (и будет таковой еще более полувека), хотя железная дорога, проходившая по южной окраине города, здесь не заканчивалась, а разделялась на множество линий, ведущих к медным рудникам и шахтерским поселкам, рядом с которыми строился новый поселок Никольский, куда и отправили очередную партию вербованных, одуревших от многодневного путешествия и от переживаний, что их ждет на новом месте.

…В Никольском был полный бардак. Надя сразу поняла, что здесь не Темиртау и, тем более, не Караганда, а население Никольского и соседних поселков могло показаться (впрочем, так и было!) просто сбродом, состоящим в основном из завербованных и бывших заключенных «Степного лагеря», занимавшего часть территории Карлага – крупнейшей структуры ГУЛАГа, – выпущенных из лагерей и решивших остаться в здешних краях, так как большинству из них просто некуда было ехать.

Находился поселок Никольский в семи километрах северо-восточнее поселка Рудник с его медными рудниками и в восемнадцати километрах от города Джезказган, и строился он с 1955 года как жилой массив для шахтеров в стороне от шахт, а не над ними, как, например, это было в Руднике. Первые строители Никольского жили в палаточных городках и в тяжелейших условиях холода зимой и жары летом, в условиях безводности и отсутствия элементарных бытовых условий. Что тут сказать – полупустыня! Раньше все в этом крае строилось и добывалось то руками военнопленных, то политзаключенных, а когда лагеря закрылись и заключенные, кто был освобожден, кто переведен в другие лагеря, оказалось, что работать на созданных ими объектах просто некому. Посему, в 1956 году новый строящийся поселок получил свой административный статус – стал поселком Никольский, и был объявлен Всесоюзной комсомольской стройкой, куда стала съезжаться молодежь со всех республик СССР. И куда 30 мая 1962 года (30 мая 1966 года у нее родится сын) приехала Надя. Ну а начальство стройки состояло в основном из бывших политзаключенных, многие из которых были сосланы сюда с Западной Украины и Литвы.

А что касается коренного населения страны – казахов, так их здесь в то время было значительно меньше, чем другого люду, и многие приезжие еще нескоро с ними познакомятся; жили казахи в основном или в видневшихся в степи аулах, или в давно обустроенных городах в других областях республики.

…Прежде чем поселить в общагу, новую партию вербованных отправили в баню, ну а после помывки Надю на место жительства определили в комнату на втором этаже в двухэтажном деревянном рабочем общежитии №12, что находилось в двадцать первом квартале, застроенном однотипными деревянными двухэтажными общежитиями для прибывших «трудовых резервов».

Так началась новая жизнь Нади на новом месте.

В какой-то степени ей повезло: не пришлось жить в палатке, и бытовые условия кое-какие были – и упоминаемая баня, и магазины. Правда, после тяжелого рабочего дня на стройке в тресте «Казмедьстрой», созданном еще в 1944 году для промышленного и жилищного строительства, для вечернего отдыха молодых рабочих был организован только пятачок для танцев… И больше ничего. Так что после работы молодежь возвращалась в общежитие, кое-как и кое-чем ужинала и «развлекалась» в комнатах.

Впрочем, молодость есть молодость, и общежитская жизнь кипела, тем более в Надиной комнате, где кроме нее жили разудалые девчата, любившие погулять и выпить и возглавляемые бывшей одесситкой-интерпутаной, высланной в двадцать четыре часа из курортного портового города за связи с иностранными моряками. Звали ее Файка, было ей уже под сорок (отсюда и авторитет!), и была она настолько мастеровита в разговорном жанре, что переговорить ее никому не удавалось. За это ее имя, быстро превратившееся в нарицательное для всех любителей ораторского искусства, останется в памяти ее нынешних друзей на всю жизнь. Новые подружки Нади, бывшие в «прошлой» жизни (до Никольского) проститутками, казались ей, неискушенной и целомудренной, обычными нормальными красивыми девчатами. В лексиконе Нади слова «проститутка» не было: ни в селе, ни на стройке в Темиртау оно не употреблялось. Но, по всей видимости, «бывшими» себя подруги не считали, работа на стройке, а не по «квалификации», была им не по вкусу и надолго они здесь не задержались – «родная стихия» звала.

Только стали девчата привыкать к новой жизни, как сразу же познакомились с молодыми людьми, с которыми, само собой, начали завязываться романы. И с Надей случилось то, что и должно было случиться: она влюбилась в красивого, мужественного и горячего парня. Было девушке двадцать лет, и до сих пор она избегала близких знакомств с молодыми людьми; как и многие ее ровесницы в те годы боялась лишних взглядов и разговоров, ничего «неприличного» кавалерам не позволяла, разве что целоваться могла, сколько хотела, а «целовальников» хватало в избытке. Перед чарами же молодого грузина устоять Надя не смогла, вышла за него замуж, но семейное счастье  молодой пары продлилось недолго: дней через пять новоиспеченный муж отметился в серьезной драке и, чтобы избежать наказания, то есть, чтобы его не прибили в милиции, вынужден был бежать из поселка. Что оставалось делать покинутой молодухе? Тосковать и плакать…

Однако, «опытные» подруги Нади быстро привели ее в чувство: «Дура ты, дура и есть! Подумаешь, велика беда! Еще ни одного подлеца в своей жизни встретишь! Так что успокойся!» И Надя, не так давно вступившая в комсомол (в Темиртау), подумала-подумала и, в конце концов, решила: «И в самом деле, что я замуж приехала выходить?! Привезли меня сюда для того, чтобы я приняла участие в строительстве светлого будущего страны!» Тем и утешилась…

Со своим первым мужем Надя так больше никогда и не встретится, но и не забудет его. И на всю жизнь полюбит Грузию и кавказских мужчин!

Через пару месяцев после того, как суженый исчез в неизвестном направлении, горевавшая Надя получила от его сестры письмо с просьбой приехать в Грузию. Молодая женщина не воспользовалась приглашением, так как пока она раздумывала ехать или не ехать, в расположенном по соседству общежитии №3 поселилась группа вербованных красавцев из Одессы. Молва об этом облетела весь поселок. Как же – одесситы! И опять девушке «снесло» голову!

А дело было так… Как-то приходят Надины соседки по комнате с работы, такие радостные и окрыленные, и оповещают: «Ой, к нам приехала партия вербованных одесситов! Такие красивые парни! Особенно трое из них: Коля, Толя и Петя! Сегодня они к нам в гости придут!» Надя выслушала подруг спокойно, подумав, что придут, ну и придут, больно нужно! А вечером в гости наведались только Коля и Петя, а их дружок Толя остался в общежитии борщ варить.

Коля действительно оказался красавцем – ни отнять, ни прибавить. А Петя показался Наде так себе, ничего особенного. Правда, когда парни вернулись к себе в общежитие, то оказалось, что невзрачный Петя был в восторге от высокой, пышноволосой и зеленоглазой Нади. И начались ухаживания Пети с цветами и конфетами, чего в жизни девушки еще никогда не было.

Как бы их отношения сложились в будущем – трудно сказать, их быстрому концу послужил конфуз, случившийся с юношей. Одним вечером кавалер пригласил девушку в кино на фильм «Нюрнбергский процесс» (!). Идут они по улице и тут Надя замечает, как из туфли ухажера показались рваный носок и голая пятка. Мама дорогая! И надо же было такому случиться! С этого момента интерес девушки к поклоннику пропал, и дружба между ними, не успев начаться, закончилась.

А через неделю девушкам нанесли визит Коля и Толя…

Лучше бы Толя и на этот раз борщ варил! А так Надя на полвека попала в ловушку!

Петя отчаянно пытался предостеречь нравившуюся ему девушку от отношений с неотразимым Анатолием, тоже любившим риторику, особенно когда он встречался со своей землячкой Файкой. Убеждал, что ничего хорошего от этого знакомства Надю не ждет. Но никакие предостережения не могли остановить девушку, на нее нашло затмение: она ничего не видела и не слышала. Она опять влюбилась! Паспорт Анатолия, как и его лик со щегольскими усиками, был чист, и устоять перед чарами голубоглазого, красивого, умного и свободного одессита девушка не смогла. А нужно было прислушаться к советам доброжелателя, возможно, тогда и жизнь сложилась бы иначе. Впрочем, от судьбы, скорее всего, не увильнешь.

Вскоре, Надежда и Анатолий ушли из своих общежитий, сняли угол и стали жить вместе. И очень скоро стало понятно, что их совместный путь не будет усыпан розами. Раза два или три, после того, как они сошлись, Надя пыталась сбежать от Толи. После очередного «побега» Надя при содействии председателя постройкома опять вернулась в общагу, только находившуюся в шестнадцатом квартале. Два общежития, называемые местными шутниками «Лондон» и «Париж», стояли рядом с бараком, в котором вскоре разместится дурдом, где будут, в том числе, лечить от алкоголизма, и завсегдатаем которого через несколько лет станет Анатолий (ирония судьбы?).

Уходы Нади от Толика были не долгими, он легко уговаривал девушку вернуться, так как обладал еще одним талантом – мог, как говорила Надя, «без мыла в ж…у залезть», хотя и был он человеком не особенно расточительным на душевное тепло и заботу. Так что они опять сходились.

При въезде в шахтерский поселок Рудник, в районе, называемом местными жителями «Шанхай», пара сняла комнату в халупе, построенной из плоского камня Казахского мелкосопочника, киркой и лопатой выдолбленного из находившегося рядом шахтного отвала. Отсюда Анатолию было близко добираться на работу, а работал он теперь на шахте. Хозяйка халупы тетя Лиза, бывшая фронтовичка-санитарка (в Рудник она приехала вроде бы из Киргизии), жила с двумя сыновьями – старшим Шуриком и младшим Валериком, родившимся год назад от квартиранта, когда Шурику было уже лет четырнадцать (тетя Лиза всегда держала квартирантов, что помогало выживать ей и детям). Со старшим сыном тетя Лиза слепила этот домик, рядом посадила крошечный огородик с луком и помидорчиками. Деревянный сортир был на улице, вода – в колодце, печка топилась углем и дровами. Зимой, когда наступали крепкие морозы и воющие метели, печка не могла обогреть даже такое крошечное жилище, в нем стоял страшный холод, наружные углы промерзали, и на стенах выступал иней. Тогда приходилось прибегать к помощи электрических плиток и «козлов». А чтобы они не мотали свет, все жители Шанхая потихоньку «химичили». Но кого испугаешь такими условиями?

С хозяйкой Наде повезло: тетя Лиза была женщиной добродушной, веселой – все время шутила – и отчаянной оптимисткой: жила в иллюзии, что рано или поздно наступит лучшая жизнь. (В шестидесятые годы она получит отдельную двухкомнатную квартиру в хрущевке в Никольском, и с большим трудом добьется пособия, как участница войны.)

В эту комнату в конце ноября 1963 года Надя принесла свою крошечную новорожденную дочь, выкупала ее перед сном, завязала головку платочком и залюбовалась малышкой. И только она подумала до чего мила ее дочурка, как девочка начала капризничать, потом капризы перешли в нескончаемый плач... Пришлось тете Лизе отвести перепуганную молодую мамашу с ребенком к бабке-шептухе. И в юном «атеистическом» городе без бабкиных услуг было не обойтись. Отзывчивая тетя Лиза помогала молодой маме, как и чем, могла: подсказывала, что и сколько нужно сшить для ребенка (одеяльце и пеленки с распашонками), как его кормить, купать и пеленать, да и вообще растить.

А Толик в это время был в загулах и родившаяся дочь, маленькая и сморщенная, его совершенно не интересовала. Мужчины вообще не испытывают нежности к жалким, только родившимся малышам, а недоношенная дочка Анатолия была особенно нехороша.

Когда выяснилось, что Надя ждет ребенка, Толя не стал торопиться связывать себя узами брака. А через полгода на шахту, где работал молодой мужчина, пришел исполнительный лист. Как выяснилось, Анатолий был «счастливо» женат, после окончания техникума в Одессе работал в Доке. Потом, по всей видимости, на работе случилась какая-то неприятность (как предполагала Надя, Толик что-то там «свистнул»– несколько гвоздей или что-то в этом роде, сам же он всем говорил, что приехал в Никольский на заработки), и он, оставив беременную жену в Одессе, «временно» завербовался в далекий Казахстан. Но, как известно, «нет ничего более постоянного, чем временное», и Анатолий прожил в Казахстане до конца своих дней.

В начале 1963 года в Одессе у Анатолия родился сын, которого он так никогда и не увидит наяву, а только на фотографиях, которые будет находить в доме своих родителей…

Как не страшно было Наде, что возможно и ее дочь, как и она сама, будет расти без отца, оставить ее под забором или в роддоме даже мысли не возникло. Как-нибудь вырастит: работа есть, маму выпишет из села, получит комнату на работе, а там кто его знает, возможно, у них все и устроится с отцом ребенка. Они то сходились, то расходились…

А попала Надя в тот момент в настоящую жизненную ловушку: условия жилищные ужасные, да еще и в съемном углу, отец родившегося ребенка неизвестно где гуляет, врачи все что-то высчитывают, подсчитывают недели, все боятся, что молодая мама хочет их обмануть. И досчитались до того, что будто бы Надя родила восьмимесячную девочку, поэтому урезали ей декретный отпуск и выплатили копейки больничного. Впрочем, такое отношение было ко всем беременным или только родившим мамашам. А женщин, решившихся обзавестись вторым ребенком, в то время на работе чуть ли не «врагами народа» и «свиноматками» называли. Их ведь не для рождения детей завербовали на стройку!

Когда после тяжелейших родов родилась девочка (после появления на свет ее отложили в сторону и на какое-то время забыли о ней, так как стали спасать Надю, но девочка выжила), Анатолий, как уже было сказано, был в своих первых загулах, пока не предвещавших большой беды. Оставив беременную жену в Одессе, он отправился на заработки и на поиски лучшей жизни. И он ее нашел! Ему не приходилось жаловаться на судьбу, так как жил он всегда в свое удовольствие. Вкус вольной жизни он ощутил сразу по приезде в Казахстан. Появилось много друзей – любителей погулять и выпить. Желание получать второе удовольствие не покинет Анатолия до конца жизни. «Наверное, когда ты родился, тебе сунули в рот бутылку с бражкой, чтобы спал крепче и никому не мешал!» – часто говорила Надя своему мужу. И вспоминала жившую в селе тетю Дуню, похоронившую своего мужа-пьяницу Степана с бутылкой водки. Спустя полвека Надя, как и тетя Дуня, тоже похоронит своего мужа с бутылкой «беленькой»… Но было и отличие между двумя мужчинами: Степан был трудягой, а Анатолий – лентяем, пусть и начитанным, и хорошо в политике разбирающимся, и отменным спорщиком.

В общем, Анатолий был доволен своей вольной жизнью, обременять себя обязанностями он не торопился, и уезжать из Казахстана тоже не собирался. Время от времени у него просыпалась совесть, и он навешал Надю с ребенком, но делал это «между прочим». Так же – между прочим – он однажды заскочил в выделенную Наде на работе крошечную угловую комнату в коммунальной квартире в деревянном доме в поселке Никольский. Переехав в Никольский, и поселившись в этой комнате, Надя надеялась, что теперь она избавилась от Толика окончательно. Но не тут-то было! Сосед Нади по коммуналке работал с Толей на одной шахте и как-то поделился с ним новостью, что в их квартире появилась новая соседка. По описанию Толя узнал Надю. Заявился в гости, как всегда весь из себя красивый и жизнерадостный, посмотрел на печальную картину, на которой были изображены Надя и слюнявая дочка, уже сидевшая в кроватке и как две капли воды похожая на него, и изрек, что ничего у них не получится.

Постепенно Надя научится равнодушно относиться к загулам мужам, но это будет потом, а пока она не теряла надежды и не впадала в отчаяние, и с малышкой на руках частенько разыскивала отца ребенка по злачным местам шахтерских поселков. Однажды молодая женщина привлекла к поиску непутевого мужа вошедшего в ее положение начальника шахты, на которой работал Анатолий, нашли того в веселой компании и с бутылкой вина в руках. Надя вырвала бутылку из рук повесы и бросила ее на землю. Бутылка разбилась, и все ее содержимое оказалось на костюме отзывчивого начальника.

В этой комнатушке в коммуналке, где жили еще две семьи, со скопищем клопов и тараканов, что приходилось всю ночь спать с включенным светом, ни кипятком, ни дустом не могли избавиться от этой напасти (впрочем, тогда везде так жили), поселилась в 1964 году и мама Нади, продавшая в Украине за четыреста рублей свою хату, в которой она родилась и прожила шестьдесят лет. Кроме денег за хату, завязанных в носовой платок и спрятанных на груди, и торбы (откуда взяться чемоданам?!) с лахміттям[1] – все, что насобирала за жизнь, – больше маме по имени Горпина, на новое место жительства нечего было привезти. До Нади в этих краях много ее односельчан побывало, но никто из них здесь не прижился. Даже приемная дочь героя Советского Союза Шпака Петра Савельевича попыталась найти в этих краях свое счастье, но вскоре за ней приехал отец и вернул «блудную» дочь обратно в село. Она же, как потом люди поведали Наде, не преминула ославить семью Нади на все село, рассказывая всем желающим, как они «там сьорбають злидні гірше, ніж в селі»[2].

Приглашая маму в Казахстан, Надя сообщила в письме, что получила комнату и родила девочку от одессита, на что Горпина быстро среагировала: «О! Босяка знайшла! Два дурня встрінулись!»[3] Правда, когда она познакомилась с Анатолием, то признала, что на босяка он совсем не тянет. Из признаков «босяцтва» была только таинственная наколка на запястье в виде якорька, под которым, если очень присмотреться, можно было прочитать имя «Фрося». Впрочем, тайну якорька и написанного под ним имени Анатолий так и не раскрыл, как не пыталась Надя выведать ее, спрашивая время от времени: «А что у тебя под якорьком?» Как потом покажет жизнь, был Толик человеком скрытным и своих тайн никому и никогда не выдавал.

Когда приехала Горпина, Надя вышла на работу, и жить стало немного легче: денег стало больше, и было кому за ребенком присматривать и каши с супчиками варить. Тем более в Никольском Горпине понравилось: в квартире были свет и вода, правда, только холодная, было относительно тепло – все то, чего не хватало в селе. И крошечный туалет был не на улице, а в квартире. Только ванной не было. Шахтеры, в том числе Толик, после смены мылись на шахте, остальные жители в будни грели воду и бегали по квартире с тазиками, по выходным все дружно шли в баню.

С соседями Наде повезло. В самой большой средней комнате жила Людмила с дочкой от китайца (в 1959 году китайцев, женившихся на русских, выгнали из страны и многие поселились в Никольском, потом, правда, они куда-то делись), а «трамвайку» занимала бездетная пара – Маша и Миша, – к которой частенько наведывались  любившие разгуливать по квартире дочки Нади и Люды. Малышки играли в комнате у соседей, и вскоре из нее раздавался вопль хозяина: «Забирайте свое богатство!» Это означало, что кто-то из девочек изволил покакать.

А магазины! Где-то до 1973-1974 годов полки магазинов в поселке буквально ломились от изобилия продуктов. В продовольственных магазинах было все! Для Горпины, пережившей два голода в благодатной Украине, это стало шоком. Она не доживет до того времени, когда в стране все станет дефицитом, не успеет познакомиться со словом «блат» и увидеть в магазинах пустые прилавки, осатаневшие очереди за маслом, молоком, пресловутой ливерной колбасой и мясом сайгака…

Впрочем, насладиться в полной мере едой мама Нади уже не могла – шамкала беззубым ртом.

После приезда тещи, в эту же комнатенку втиснулся и Анатолий. Пара опять стала жить вместе. Впрочем, и после этого мужчина не изменял своим «холостяцким» привычкам: пьянки, толпы друзей и веселые компании оставались его приоритетами. В дальнейшем пьянство переходило в запои и игнорирование работы, переход из одной шахты в другую… постоянные скандалы в семье. Нужно подчеркнуть, что Анатолия никто и никогда не слышал, все считали его спокойным, уравновешенным и интеллигентным (с его-то любимыми выражениями «се ля ви», «коза ностра» и прочими, и обращением к женщине «мадам»). Скандалисткой слыла Надя с ее взрывным характером. Чуть что не по справедливости, или она замечала какой-то подвох или авантюру, то сначала принимала выработанную с детства позицию обороны, а затем переходила к нападению.

Однажды, единственно из желания, чтобы в доме было тихо, стоило Наде во время скандала выбежать из квартиры, дочка, когда ей было лет пять, с присущей детям непосредственностью решила «успокоить» папу: «Папа, не расстраивайся! Мы найдем другую маму!». Тут «ни убавить, ни прибавить»! Наде передали слова дочки, и они ее сильно обидели. Тем более о детях Надя никогда не забывала: одевала, обувала их, сыто кормила, для чего она и пахала на стройке, беспокоилась, заботилась, разговаривала с ними и поддерживала во всем. Дочка делилась с ней своими детскими «тайнами» и страхами – всем, чем в ту пору жила душа девочки, Надя всегда ее выслушивала,  разделяла ее страхи, а разделенные с мамой они становились не такими страшными.

…Но ни скандалы, ни просьбы Нади не могли ничего поделать с этим гуленой, лентяем и выпивохой. На все замечания и угрозы Анатолий отвечал: «Да что мне лев! С него семь шкур спущу и голым в Африку пущу!». Но нужно отдать ему должное: руку на жену он не поднимал и, придя пьяным домой, был всегда в хорошем расположении духа, усаживался у телевизора (когда они им обзавелись) и, прокомментировав фильм или передачу, щеголяя своей эрудицией (чего было у него не отнять!), говорил: «Пошел я спать, дорогая!», и отправлялся на покой. Ну а если ему позволялось выпить дома (что было чрезвычайно редко!), то наливал в рюмочку водочки, залпом выпивал ее, морщился, подносил к носу кусочек хлеба, нюхал его и с блаженным видом произносил: «Дайте, Боже, завтра тоже, а з неділі – кожен день!»[4]

В 1966 году семья Нади перебралась в отдельную двухкомнатную квартиру в новом пятиэтажном доме (который сейчас именуют «хрущевкой») по улице, названной в честь погибшего космонавта улицей Комарова (жители поселка гордились, как им казалось, близостью космодрома: триста километров – разве расстояние в бесконечной степи!). Никольский уже мало напоминал тот «непутевый» поселок, который несколько лет назад встретил девушку: окрестные лагеря к тому времени давно закрылись, бывшие заключенные, кому было куда – уехали, кому не было, обосновались в здешних местах и растворились среди местных жителей – вербованных и вольнонаемных разных национальностей.

Жизнь в стране тоже менялась. Был снят с должности Хрущев, спровоцировавший карибский кризис, и ему на смену пришли Брежнев и Косыгин, не принесшие роковых перемен в стране. Начались относительный либерализм в духовной жизни страны и оживление в потреблении товаров (даже стало модно бороться с «вещизмом»).

Надя по-прежнему работала на стройке штукатуром-маляром. Когда перешли на пятидневку, пахать и в жуткую жару, и в страшный холод приходилось по десять часов в день (без выходных и проходных) за копеечную зарплату, ведь нужно было в стране к определенной дате коммунизм построить. А еще нужно было содержать огромную свору «управленческих кадров» – десять нахлебников на одного рабочего. Только в тресте «Казмедьстрой», по выражению Нади, их «нашевкалось как саранчи»: само начальство, их родня и так далее. Все метушатся, бегают с какими-то бумагами по коридорам, все деловые и в делах. Чем они занимались? Зато к каждому празднику передовых работяг премировали десятью или пятнадцатью рублями, а руководство получало по окладу.

Выросшая в нищете Надя, получая по тем временам (по сравнению с другими), вроде бы и неплохую зарплату, да и ее муж тоже (когда работал!), с наслаждением болталась по магазинам, одна или с дочкой, выискивая в них всякую дребедень для себя, детей или для дома, в котором часто звучала популярная в шестидесятые годы музыка – Эдита Пьеха, Дин Рид и Том Джонс. Или любимые Анатолием юморески в исполнении Аркадия Райкина и Тарапуньки со Штепселем. Молодая женщина быстро превратилась в модницу – все, что было модным в городе, было и у Нади, – и с любовью начала обустраивать свое семейное гнездышко, стаскивая в него модную мебель: светлый шкаф на расставленных конических ножках, такого же цвета тумбочку (точно на таких же ножках), на которую был водружен телевизор, совмещенный с радиоприемником (огромный полированный ящик), который Надя накрыла накидкой из красного плюша с бахромой. Была в квартире и этажерка с книгами. Читать в доме любили. Собрание книг, в том числе подписные издания, выходившие в издательствах «Известия» и «Молодая гвардия», часто менялось: при отсутствии денег книги сдавались в букинистический отдел, а потом, постепенно, собирались новые. Часто Надя покупала у ходившего по квартирам со своими работами талантливого скульптора из бывших заключенных замечательные статуэтки древнегреческих и древнеримских богинь, кошечек и собачек, копилки (потрясающе красивые, настоящие произведения искусства!). В общем, квартира была заставлена мебелью и завалена детскими игрушками (Надя баловала своих детей!) и безделушками – именно так молодая женщина представляла себе богатство и уют. Наверное, тогда она была счастлива: своя, ею заработанная отдельная квартира, любимый, красивый и невредный муж (он к тому времени все-таки развелся с женой и расписался с Надей), тогда еще не сильно пьющий (кстати, он ни разу не попрекнул Надю, что с ними живет ее мать!), здоровые дети, мать рядом. Все, как у людей, а не как в свое время ей предсказывала мама, говоря, что Надю в селе никто замуж не возьмет по причине бедности и скверности характера (чьего именно – ее или дочери – мама не уточняла)! Нужно отдать должное Анатолию: он с потрясающим уважением относился к своим родителям, особенно к матери, и никогда не позволял жене оскорблять ни свою, ни ее мать. У него желваки ходили, когда Надя в гневе, во время очередного скандала, пытаясь как можно больнее задеть мужа, говорила дурно о его матери. И с тещей он удивительно быстро нашел общий язык – помехой она ему никогда не была.

Надя и Анатолий расположились в большой комнате, а Горпина с внучкой и внуком, родившимся в 1966 году и названным в честь отца Толиком, – в спальне. Девочка облюбовала диванчик, а мальчик, несмотря на то, что у него была своя кроватка, спал до кончины Горпины, а, значит, почти до восьмилетнего возраста, с бабушкой на кровати.

Дети были отданы полностью на попечение бабушки, и кто бы мог подумать, что она их полюбит. Казалось бы – давно в душе женщины не осталось тепла, но это было обманчивое впечатление. Оставаясь такой же вздорной и вспыльчивой, как в молодости, она и на внуков частенько ворчала, но любила их и заботилась, как могла. Видно правду говорят в народе, что внуков женщины больше любят, чем своих детей.

Особенно Горпина любила внука – доброго, открытого и светлого ребенка, – напоминавшего ей потерянного перед войной сына, называла Масиком, заботилась о нем, не позволяя дочери даже ночами подходить к нему («Тобі завтра на роботу, так що давай я буду няньчити!»[5] – говорила она.). Впрочем, внучка никогда не чувствовала, что бабушка любит ее меньше, чем братика, а до его появления в деревянном доме даже защищала бабу от «посягательств» очень красивой девочки-соседки Риты. Внучка часто била подружку и кричала: «Моя баба, моя каша!» Спала ночами Горпина или не спала, только стоило внучке проснуться и сказать: «Баба, чаю!», как Горпина безропотно шла на кухню, наливала в кружку чай, ставила его на плитку, грела, чтобы он был теплым, клала сахар и приносила внучке. Малышка выпивала этот вкуснейший напиток и опять засыпала. Правда, баба с внучкой иногда и ссорились, и тогда девочка, рассердившись на бабу, придумывала «месть»: «не буду вдевать нитку в иголку» или «не пойду в аптеку за таблетками». Таблеток «от головы» Горпина принимала много – упаковку в день.

Если зимой в квартире было холодно, то Горпина и внуки ложились спать втроем «валетом» на кровати, и она начинала рассказывать им сказки о курочке-рябе («про рябеньку курочку»), Ивасике-телесике и обманщице козе-дерезе: «Жили собi дiд та баба. Поїхав дiд у ярмарок, та й купив собi козу».[6] И с приговорами козы с печи: «Нi, дiдусю, я й не пила, я й не їла: тiльки бiгла через мiсточок, та вхопила кленовий листочок, бiгла через гребельку та вхопила водицi крапельку, – тiльки пила, тiльки й їла!»[7] Часто Горпина вспоминала родное село, голод, который ей пришлось пережить («Ох, голод! Ох, голод! Який страшний був голод. Геть нічого не було. Все позабирали. Люди пухнули вiд голоду. Пухнули руки i ноги. Натиснеш пальцем руку, а вiн провалиться».)[8], потерянного сына и Буденного с его знаменитыми усами. Это никак не забывалось.

Былая красавица превратилась в беззубую старушку с седыми волосами, заплетенными в тоненькие косички, скрученные на затылке, с вздувшимися венами на почерневших руках и больными ногами – последствиями тяжелой работы в колхозе за «палочки». Видно сказалась жизнь, прожитая, как и у любимых героинь Горпины из романа Панаса Мирного «Хiба ревуть воли, як ясла повнi?» [9] Мотри и Оришки «у голодi та у холодi, у злиднях та недостачах»[10], хоть и была она «день и нiч в роботi та в роботi»[11], работая днем в колхозе за «палочки», а по вечерам обрабатывая чужие огороды. На голове Горпины всегда был повязан выцветший ситцевый платок (новые прятались в шкафу), носила она сразу несколько длинных ситцевых юбок на резинке, привезенных ею из села, а на ногах постоянно были тапочки – другую обувь на больные ноги она не могла обуть. На улицу (во двір) выходила в старой «кухвайке» – любимой верхней одежде сельских женщин почти всех возрастов, с которой никак не хотела расставаться, – и в тех же юбках, что ходила дома, даже не сняв передника. Заставить ее надеть обновку было практически невозможно – она сразу начинала чувствовать себя не «в своей тарелке». В принципе так выглядели почти все пожилые женщины, приехавшие к своим детям и внукам в далекий Казахстан; исключение составляли интеллигентки, бывшие политзаключенные, которые так и остались жить в этих местах после освобождения.

За свой многолетний тяжелейший труд в колхозе Горпина получала тринадцать рублей пенсии, позже ей добавили… семь рублей. На таблетки хватало! Хватало и на обеды внучки в школе, когда та стала школьницей: каждое утро Горпина развязывала узелок на большом клетчатом носовом платке, в котором хранила свою мизерную пенсию, и выдавала девочке двенадцать копеек. (Завязывала Горпина узелки на платке еще для того, чтобы что-то не забыть, ведь писать и читать она не умела – была неграмотной.) Великий Страх голода остался в женщине навсегда, до конца ее дней, она полностью покорилась ему и особенно боялась, чтобы когда-нибудь его пришлось пережить ее внукам. Поэтому детям позволялось объедаться конфетами, в том числе шоколадными и батончиками (за которые внучку катал на велосипеде соседский мальчик: сколько батончиков – столько кругов по двору), маленькими шоколадками по десять копеек, сгущенным молоком.

Часто долгими зимними казахстанскими вечерами семья собиралась на кухне, где растапливалась плита (в квартирах были установлены черные чугунные плиты с двумя конфорками, закрывающимися кругами разных размеров, накладывающимися один на другой) и Надя начинала вслух читать книги, журналы «Україна» или «Перець» (украинский аналог «Крокодила»), детский журнал «Барвінок». В семье был культ далекой и прекрасной Украины. Особенно часто читали сказки Пушкина (на них и росли дети), произведения Панаса Мирного (любимый роман «Хiба ревуть воли, як ясла повнi?» перечитывался многократно), «Наймичку»[12] Тараса Шевченко и «Хождение по мукам» Алексея Толстого. А то просто сидели в теплой кухне и вспоминали родное село.

Так проходила зима. По утрам Надежда и Анатолий уходили на работу, маленького Толика отводили в детский садик, а Горпина, оставаясь с внучкой дома, занималась хозяйством: прибирала в кухне, варила борщ и лепила вареники. Разнообразия блюд в доме не было. Надя кулинарные выкрутасы не любила и, поэтому, все было устроено просто, по-сельски: главное, чтобы домочадцы были сытыми, а для этого можно обойтись простыми и обильными блюдами, какие приняты в селе – супом, борщом, мясом в борще, макаронами; иногда для детей пеклось печенье. Когда угощали редких гостей, в основном приятелей Анатолия, борщом, сваренным Горпиной, – с квашеной капустой и подслащенным сахаром – гости удивлялись сладкому борщу и хвалили «повариху». Зато Надя тщательно следила за чистотой квартире: бесконечно мыла полы, протирала пыль, перекрашивала полы и стены, белила потолки. Гостей принимали редко, Надя не любила посиделки у себя дома, но обожала проводить время у приятельниц Ани-немки, Вали-молдаванки или Тани-белоруски.

В общем, в доме царили мир и согласие. Казалось, что жизнь Горпины наладилась, она успокоилась, рядом с любимыми внуками она наконец-то обрела покой в душе и жила «як у Христа за пазухою»[13]. Но так было только зимой. А когда наступала весна и на карагаче, посаженном зятем под окном кухни, появлялись зеленые листики, на старушку находили приступы отчаянной тоски по Украине, по родному селу, по проданной хате, по старой вишне, по лесу и колхозным полям, хотя ей и пришлось попотеть на них. Каждый город или село имеют свой запах, так и Таганча пахла для Горпины дореволюционной выпечкой местечковых евреев, пряной травой, мятой и чернобривцами, лесом, оврагами и козами, и по весне этот запах начинал мерещиться и мучить ее. Она, по привычке, срывала свое дурное настроение на дочери, а так как у той тоже был непростой характер, то находила «коса на камень», и в доме разгорались скандалы, очень напоминавшие те, что были в свое время в селе, как-то и до вызова милиции дошло. Противостояние заканчивалось покупкой билета на поезд, и Горпина, пока еще была в силе, обвешивалась подарками – цветными платками, шерстяными кофтами, теплыми с начесом трусами – и до конца сентября отправлялась к старшей дочери в Александрию, по пути погостив в родном селе у бывшей соседки Дуни или подруги Софии.

Провожала мать в дальнюю дорогу всегда только Надя. Так как Горпининой внучке заняться было нечем, сопровождение бабушки и мамы на вокзал в Джезказган было бы для нее настоящим событием, но ее не брали с собой. И девочка, увязавшись за мамой и бабушкой, доходила до автостанции; бабушка и мама садились в автобус, выдав девочке рубль на шашлык, и она с полудня до самого вечера болталась на автостанции, ожидая возвращения мамы. Шашлыки готовили в трех местах: на базаре, в парке в Руднике и на автостанции. В первых двух злачных местах Надя никогда не баловала своих детей шашлыками, а вот на автостанции изредка, в исключительных случаях, подобных этому, она позволяла им насладиться этим шикарным кушаньем. Шашлыки были вкуснейшие, приготовленные из баранины на улице на углях, с луком, замаринованным в уксусе. Запах – обалдеть!

У Горпины настолько был непредсказуемый характер, что однажды, после того как она уехала и по времени должна была находиться уже на территории Украины, кто-то сказал Наде, что видел ее мать, просящую милостыню, у продовольственного магазина недалеко от рынка. Расстроенная Надя, прихватив с собой дочку, чтобы было с кем разделить отчаяние, отправилась к указанному магазину и, спрятавшись за углом соседнего дома, стала ждать попрошайку. (А Горпина могла так поступить назло дочери.) Бабуля пришла, но, к счастью, знакомые обознались – это была не Надина мама…

А как-то Горпина еще учудила… Она была больна застарелым бронхитом и ее отправили в областную больницу в Караганду. Спустя какое-то время Надя с дочкой решили ее навестить. Путь в Караганду весьма неблизкий. Приехали они утром, разыскали больницу, но Горпины в ней не оказалось: она с помощью медсестер списалась со старшей дочерью, та приехала и забрала мать в Украину, не потрудившись сообщить об этом сестре, и не заехав к той, будучи единственный раз в жизни так близко.

Горпина уезжала, а внучка, отведя утром братика в детский садик, возвращалась во двор и с такими же, как и она, «неприкаянными» детьми, чьи родители с утра до вечера пропадали на работе, так же, как и ее мама в свое детство, целыми днями болталась на улице или гуляла в степи, собирая подснежники, тюльпаны, кузнечиков и прочие дары природы. И так было до осени, а когда наступала вторая половина сентября, и на улице резко холодало, внучка сидела целыми днями дома одна и между играми в куклы и «в дом» высматривала в окно бабушку – не появится ли та из-за угла соседнего дома. И вот, наконец-то, наступал долгожданный счастливый день, когда любимая бабушка с чемоданами, полными гостинцев, – конфетами, гранатами (невиданная роскошь в Казахстане!), платьицами, машинками, орехами, вареньем и обязательно с открытками с украинскими церквями (в Никольском церкви не было – при социализме их не строили; впрочем, Горпина не отличалась религиозностью, во всяком случае, при внуках никогда не произносила молитвы и не молилась «на сон грядущий») – переступала порог квартиры.

Весна 1973 года ознаменовалась переездом семьи Нади в новую четырехкомнатную квартиру, тоже полученную ею на работе. В новой квартире комнат стало больше, но разместились дети с бабушкой так же, как и в прежней: им была отведена такая же по размеру, как и в старой квартире, комната. В нее перевезли любимый шкаф, сделанный народным умельцем и приобретенный еще в деревянном доме у соседей Паукштелла, в котором хранились богатства бабушки с внучкой и дверцы которого закрывались Горпиной, а ключ всегда хранился в кармане ее передника. Кстати, бывшая соседка Паукштелла отличалась одной «странностью»: каждую весну она все из дома продавала, вырученные деньги тратила на поездки и развлечения, ну а осенью начиналась покупка новой мебели и утвари.

Окна новой квартиры смотрели на степь, а далеко в степи виднелись карьеры Северо-Джезказганского рудника. Осенью темнеет рано, и каждый день перед заходом солнца Горпина и внуки усаживались на кухне или в их комнате у окна и сначала наблюдали, как на карьере ездят издалека крошечные, а на самом деле огромные БЕЛАЗы, и производятся взрывы горной породы, звук от которых доходил к ним, а затем любовались, как за терриконами карьера прячется солнце. Вид заходящего светила завораживал их и никогда не надоедал. О чем Горпина думала в эти моменты – трудно сказать. Возможно, перед ее глазами стояли родное село, хата и старая вишня, горы и лес, за которыми пряталось по вечерам солнце, ставок в центре села. А не бесконечная казахстанская степь…

В новую квартиру Горпина не хотела переезжать, попрекая дочь: «Чого ти забрала мене сюди? Там мої подруги залишились!»[14]. Но и подруги Нади тоже остались в «старом» доме. Например, Валя-молдаванка и Аня-немка, у каждой из которых была своя жизненная «история». Красивая Валя в свое время натерпелась побоев от первого мужа-изувера, от которого приходилось прятаться по ночам в огородах. Избивал он ее часто и до тех пор, пока из армии не вернулся сосед Миша. Вдвоем – Валя по вербовке, а Миша свободным – они втихаря сбежали в Казахстан из Молдавии, которую мама Вали, прозванная потом в Казахстане «бабой-молдаванкой», называла Румынией («У нас в Румунии…» – говорила она.). Спустя время Валя перевезла сюда мать и двоих детей от первого брака, а потом в семье родилось еще трое совместных с Мишей детей. После отработки вербовки «ушлая» Валя устроилась продавцом в хлебный магазин. Из хлебного магазина она перешла в отдел в гастрономе, затем (с семью классами образования!) стала заведовать складом и… ворочать вагонами и маленькими тележками, и жить на широкую ногу. Глядя на подругу Нади, Горпине хотелось, чтобы и дочь пошла, по ее выражению, в «торгашки» – стройку она ненавидела. А Надя стройке не изменяла, пользовалась на работе уважением, была в почете и не покинула стройку до самой пенсии, построив за годы своей трудовой деятельности не один десяток заводских цехов, административных зданий, школ и детских садов, десятки жилых домов не только в родном поселке (впоследствии – городе), но и по всей области – строительное управление, в котором работала Надя, занималось отделочными работами по всей области. А Валя, ворочавшая вагонами и менявшая квартиры и коттеджи как перчатки, на старости лет, потеряв мужа (он по какой-то причине повесился) и, имея пятерых детей, жила заброшенной и в нищете.

В семидесятые же годы Валя была в расцвете сил: красивая, веселая, богатая и заядлая «лотошница» – по вечерам все жители «старого» дома выходили на улицу и могли до двух часов ночи играть в лото… Возможно, Надя тогда слегка и завидовала подруге, старше ее на пять лет, потому что иногда говорила: «Вот будет мне тридцать пять, то и у меня будет…», и перечисляла, что из материальных благ у нее будет в тридцать пять лет.

Второй лучшей подругой Нади была Аня-немка – Аганетта. После войны она и все ее родственники были депортированы из Поволжья и привезены в товарняках в Карсакпай. Везли поволжских немцев в Центральный Казахстан целый месяц. В тридцать два года Аня вышла замуж за такого же депортированного немца Вольдемара, которого теперь называли Володя, и пошли у них каждый год рождаться дети. Родилось две девочки и четыре мальчика. Получали ли они какое-нибудь пособие на детей? Скорее всего, нет, тогда о пособиях не было слышно. А детей нужно было кормить, одевать, учить. На счастье, Вольдемар был работящим мужиком: огороды в степи, рыбалка, охота, капканы на зурманов – его стихия. Аня же работала дворником, чтобы было больше времени на детей и на дом. Все бы ничего, да только когда подрос старший сын Отто, то стал стыдиться маминой работы и требовать, чтобы она уволилась. Он считал, что дворниками работают только алкаши. Вскоре Ане повезло: ей удалось устроиться в аптеку мыть пузырьки и колбы. А Отто успокоился и даже стал гордиться маминой работой.

Была Аня верующей, к упрекам мужа не прислушивалась, никого к вере не принуждала и вообще разговоров на религиозные темы не вела, правда, чуть позже стала брать с собой в молельный дом своих детей. Была Аня женщиной доброй, готовой всегда и всем помочь. Денег занять – всегда, пожалуйста, угостить помидорами-дынями, выращенными мужем в степи на огороде, – ради Бога. В степи в десяти километрах от поселка находились огороды, бывшие на попечении горно-обогатительного комбината, – вспаханная земля, кормившая местное население. Под картошку давали пять соток, под бахчевые – две сотки. Разрешалось выращивать овощи и бахчу четыре года на одном участке, потом ему давали отдохнуть четыре года, а огороды переносились на другие участки. Все было, конечно же, поливное. Варили трубы, была водонасосная станция для качки воды из водохранилища, каждый год все ремонтировалось. В засушливой степи воды требовалось очень много. Но она была нужна и для комбината, и для медьзавода, а тут еще и огороды опустошали водохранилище. Каждую весну надеялись только на паводки. В конце апреля, когда сажались огороды, и в конце августа, когда собирался урожай, в степи пыль поднималась до небес. Огородники на мотоциклах ехали на огороды! Тогда легковые машины были у редких счастливчиков!

…В декабре 1973 года Горпину положили в туберкулезную больницу, что находилась в бывших бараках для политзаключенных в поселке Комсомольский, а 16 января 1974 года ее не стало. Надя занималась организацией похорон, а десятилетней дочке поручила забрать заказанный в столовой яблочный пирог. Иногда в период потерь близких людей запоминаются самые неожиданные моменты, вот и этот пирог оказался для внучки Горпины памятным на всю жизнь: он был огромных размеров и совершенно неподъемный для ребенка. Поварихи сжалились над девочкой и уговорили водителя машины, отправлявшейся в район, где жила Надина семья, подвезти девочку, тем самым, оказав ей медвежью услугу. Машина заехала еще дальше от дома, чем была столовая, и девочка, едва не уронив пирог несколько раз на землю, еле донесла его домой. Самое печальное, что когда на поминках Надя разрезала это произведение кулинарного искусства, оно оказалось сырое внутри и совершенно несъедобное.

Стояли сильные январские морозы, характерные для этих мест; похоронная процессия, состоящая из грузовой машины, выделенной Наде на работе, с опущенными бортами и покрытой ковровыми дорожками, медленно бредущей кучки людей (на похороны стариков собиралось мало народа), шла от дома до кладбища пешком по улицам небольшого города.

Так мама Нади – простая украинка со сложной судьбой, – прожившая трудную, иногда бестолковую, иногда похожую на героическую, жизнь, полную лишений, потерь, разочарований, тяжелого труда, боли и тревог, была похоронена в казахстанской степи, в чужой земле, далеко от родного села, хотя ей очень хотелось лежать в родной земле, на любимой Украине, в которой чего только не пришлось ей пережить.

Последние десять лет жизни, хотя и не было большой роскоши, Надя считала, что ее мать прожила в хороших условиях: куском хлеба ее никогда не попрекали и все ее желания, по возможности, исполнялись. Была мама не одинокой, не нищей и не голодной.

После смерти матери властный характер Нади стал проявляться с каждым годом все сильнее – все в семье подчинялись ее правилам. Она не могла быть другой – жизнь не позволяла ей расслабиться, так как забота о семье лежала на ее плечах. Муж Анатолий продолжал вести разгульную жизнь и давно – еще с шестидесятых – жил «при коммунизме». Его не волновало, что нужно платить за квартиру, что у него растут дети – его дети, – что продукты и одежда в магазине продаются за деньги, да даже выпивка (а пропил он, по выражению Нади, «ни одну машину»), газеты и папиросы, без которых он не представлял своей жизни, бесплатно не выдаются. У него все было: квартира, выпивка, «курево» и газеты без каких-либо усилий с его стороны, ведь у него была жена, и были друзья или, как он их называл, – «ребята», всегда готовые его – мирового парня – угостить. Детям папа приносил и радости, и горести. Весело было, когда он пребывал в хорошем расположении духа и развлекал их рассказами о своем детстве, катал зимой на санках, пугал горевшей ореховой кожурой или съедал «на спор» жгучий перчик, росший в горшке на подоконнике. А огорчал своим пьянством, усиливающимся с каждым годом, отчего становилось страшно, стыдно и больно…

Когда Анатолий был «в завязке» он мог и с детьми поговорить, и футбол посмотреть (он обожал киевское «Динамо»), и пол помыть, и борщ сварить или картошку поджарить к приходу жены. Читал любимые газеты «Известия» и «Советский спорт», серьезно интересовался политикой и художественной литературой, обладал отменной памятью и был кладезем информации. Выглядел он в такие периоды очень респектабельно: был аккуратен, осанист, обзаводился солидным «брюшком» и хорошими манерами. Словом, был «блестящ». А потом однажды наступал день, когда он заявлялся домой «на бровях» и начинался длительный период «запоя». И снова в доме селились тоска, скандалы, пьяный перегар, плач детей и ожидание, когда «папа перестанет пить», которого, несмотря ни на что, они любили… Длилось это до тех пор, пока его не переставала кормить жена, и не надоедало угощать приятелям, и наступала пора «бычков», припрятанных на черный день. В общем, наверное, Наде давно нужно было развестись с мужем и разделить квартиру, как советовали доброжелатели, а не соблюдать приличия и терпеть его пьянство (чтобы жить с алкоголиком – нужно обладать огромным терпением), но она так и не решилась на это. В «квартирном» же вопросе Надя была категорична: даром ей ничего в жизни не досталось, и делиться с мужем, ломаного гроша не стоившем, она не будет. Он вскоре все пропьет, промотает, а потом будет лежать под порогом квартиры.

Тяжелая работа на стройке под девизом «Вперед, к победе коммунизма» (знать бы, что это означает!) по десять часов в день, бесконечные «рабочие субботы», бессмысленные собрания с обсуждением «досрочных выполнений пятилеток», пролетающих одна за другой, дети, муж, с которым она так и не посмела расстаться, пыльный монохромный город, затерянный в такой же монохромной серой степи – стали судьбой Нади. На работе женщина пользовалась авторитетом: была хорошим мастером своего дела и была членом постройкома – занималась распределением путевок, мест в детских садах и прочих «материальных» благ. Кроме того, была инструктором у учащихся строительного ПТУ. Делила группу из тридцати практикантов пополам с подругой и бегала потом за ними по всей стройке – молодежь работать не хотела, пряталась по углам, курила. Словом, лентяйничала.

С детского возраста на пути Нади встречались одни колючки, но она вытаскивала их с босых ног и, научившись рассчитывать в жизни только на себя, шагала вперед. Были в ее жизни и радости – те же дети, магазины, наряды, до которых она была большой охотницей, поездки в Украину… Теперь она, как раньше ее мама Горпина, часто ездила в гости в родное село, к сестре в Александрию или к родственникам мужа в Одессу.

И всю жизнь Надя будет жить как бы в двух измерениях: и в Казахстане, и в Украине. И все будет пытаться найти ответ на вопрос, нужно ли было ей когда-то давно,  когда она была еще молоденькой девушкой, отправляться в далекие края в поисках счастья. Ведь счастье – мираж…