Голуби

Жил Толян, как все люди – работал на стройке, неплохо зарабатывал, деньги отдавал своей мамаше, с которой и жил в родном доме, построенном его рано ушедшим из жизни отцом.  Каждый год, с наступлением тепла он затевал в своём хозяйстве ремонт – штукатурил, белил, красил, подливал фундамент, дорожки, обновлял новыми штакетинами забор, и оттого вся его усадьба всегда выглядела опрятно и веселила глаз гаммой красок, что подбирал хозяин на крышу, наличники, ставни и ворота. Тут он не жалел ни средств ни сил. Но главным сооружением на дворе была голубятня, она возносилась выше крыши дома на четырёх, вкопанных в землю столбах. Ярко раскрашенная, будто девичья светёлка, она была видна издалека и требовала внимания всякого прохожего, что оказывался, невзначай, рядом с домом Толяна. Все постройки замечательно сочетались с зеленью ухоженного сада, с его весенним цветом, а осенью с плодами хозяйского труда – жёлтыми грушами и краснобокими яблоками, вишней, черешней, сливой, да мало ли чего росло в саду у Толяна. Всё это богатство стерегли, верно, и честно неся свою службу… четыре собаки-овчарки, учтивые к хозяину, как воспитанные люди. Они принадлежали к чистокровной породе восточноевропейских овчарок, имели соответствующий окрас, не шуточную мощь тела, не лаяли попусту, плодились, и за их щенками выстраивалась очередь из жителей города. Толян отдавал щенков за символическую цену и каждому из будущих хозяев выдавал своё рукописное пособие по воспитанию животного. Для чего это ему было надобно, он и сам не знал, но верил, что люди, взявшие к себе чистопородную собаку, воспользуются его советами. Он просто желал этого.

 Не подумайте, что Толян проживал жизнь неким скрягой, жадиной и потому держал свору собак для охраны собственного имущества. Нет, просто он любил голубей, собак и людей тоже. Эта любовь пришла к нему из детства, передалась от отца и навыки по уходу за птицей и воспитанию собак явились тоже оттуда, от родного человека, которого Толян повторял, как обличьем, так и чертами характера.  Он был добряк по натуре и не скрывал этого и к нему тянулся народ, особенно мальчишки. Все звали его просто по имени и это, наверное, было лучшим признанием некоего человеческого родства между ним и окружающими людьми, сознание близости его чистых помыслов к Божьей милости. Обращались за помощью к нему многие люди, когда нужно было что-нибудь подправить, пристроить, а иногда просто спрашивали совета, и на всех языцех уважительно говорилось о нём, мол, Толян знает, Толян поможет.

А каких только голубей не водилось на Толяновой голубятне. Все голубиные породы и цвета были представлены в этой живой коллекции. Важные трубачи с хвостами, как у павлина, чубатые, носочубые и двухчубые, лохмоногие и голоногие и даже «чайки» с голубыми крыльями и шеей, будто закутанной в модные белые меха. Когда вся эта стая поднималась в небо, то начинало твориться действо, которое иначе, как чудесным не назовёшь. Одни летуны уходили ввысь и превращались в едва видимую глазу точку, другие,  набрав высоту, становились «на столба» и кувыркались чуть не до земли, некоторые «бились» в ленту, вдоль земли. У каждой пары голубей было какое-то своё природное задание и за качественное выполнение оного эти особи ценились, и выражалось это восторгом зрителей, просматривающих голубиный спектакль и в деньгах, когда голубятники собирались на городском рынке, где меняли, продавали и покупали птицу, необходимую для спаривания и пополнения стаи. Все эти, немного отрешённые от дикой человеческой суеты люди разговаривали между собой на своём особом языке, не голубином, но относящимся только к птице, её параметрам – длине лохм на лапках, величине клюва, цвету и умению кувыркаться в воздушном пространстве неба. И только к концу дня, наговорившись, купив или продав, а то и просто приятно проводив время среди единомышленников, расходились по домам. Толян тоже чтил воскресный день, никогда не занимал это время работой, а собирал в клетку лишнюю птицу и выходил на рынок, не обязательно что-то продать, а пообщаться, глянуть и обсудить качества, выставленной на просмотр пернатой живности и показать своих голубей. Возле клеток с голубями всегда толпились разновозрастные мужики и пацаны, но дискриминация по-старшинству здесь отсутствовала напрочь. Иногда солидные дяди собирались вокруг сопливого мальчишки и слушали его рассказ о необычном голубе, что привлёк внимание неадекватным поведением в полёте. Записывались адреса, номера телефонов для дальнейшего знакомства, а, может быть, и дружбы.

Иногда Толян уезжал в командировку со своей бригадой, а он был мастером по должности, и в его подчинении находилось с десяток рабочих, и тогда за птицей ухаживала мамаша – это было нетрудное занятие – кормила-то она курочек, а вместе с ними зерно клевали и голуби. Гонял голубей в отсутствие хозяина соседский парнишка, наученный Толяном, сам голубятник, делал это строго по расписанию – два раза в день, чтобы птица не зажирела и не потеряла лётных качеств. За его труды, по возвращению из командировки Толян дарил ему пару молодых голубей и тот был несказанно рад такому щедрому подарку. На работе Толян был немногословен и строг, но вот когда разговор заходил о голубях или собаках, тут проявлялось всё его красноречие, и со знанием дела он мог часами объяснять поведение птиц в небе, говорить о преданности собак, их здравом уме и человеческой глупости, что в своей гордыне не даёт понять животный мир, как равный себе. Многие люди, конечно, считали его блаженным, некоторые посмеивались над дружбой с пацанами, но не препятствовали этому доброму согласию разного возраста  и не запрещали своим детям «водиться» с Толяном, он просто не мог научить плохому потому, что относился к голубям, собакам и людям одинаково – с любовью.

Ещё был у Толяна сад, где он ухаживал за грушами, яблонями, малиной смородиной, вишней. Всё это множество деревьев и кустарника зеленело, цвело и давало плоды замечательные, на зависть всей округи и на радость мальчишкам, что всегда получали свою долю урожая по доброму согласию хозяина, то есть беспрепятственно заходили в ограду и лакомились плодами Толянова труда, доставляя владельцу сада, в понимании соседей, необычное удовольствие. Его собаки своим чутьём и, несомненно, разумом сразу же узнавали, в заглянувшем к хозяину человеке своего или чужого, доброго или злого и при виде последних у них топорщилась шерсть на загривке, и они принимались рычать, обнажая клыки, и вели себя очень неприветливо до времени ухода недоброго гостя и в такие моменты не обращали внимания на окрики Толяна. Оберегали его от люда, хоронившего в себе недобрые мысли. А вот детвора чувствовала себя во дворе у Толяна, как у себя дома, запросто могли трепать собак за уши, садиться на их спины, пытаясь прокатиться на безгласных животных. Редко во дворе дома был слышен собачий лай, так иногда кто-то из псов взлаивал, но, наверное, только для того, чтобы не забыть язык собачьего общения.

И всё было хорошо, и прожил бы Толян свою жизнь в добре и довольстве земным времяпровождением, с любовью созерцая людей и всякую другую земную тварь. Но померла его мамаша, тихая женщина, нищая духом и потому страстно верующая в Господа, посещающая Божий храм и не тревожащая Отца небесного никакими мольбами, кроме как о здравии и благолепии своего сына. Хранимый её молитвами и заботой в домашнем быту, жил Толян не ведая беды, не досадуя на мелкие житейские неприятности, которые всегда заканчивались за порогом дома, от одного только тёплого материнского взгляда. Но вот матушки не стало, и он загрустил. Проводил самого родного человека Толян достойно, по-христиански, с батюшкой, с отпеванием церковным и поминки провел, не скупясь и привечая всех, кто пожелал придти на тризну, на девятый день и сороковины. В дом его по-прежнему заходили люди, интересные и нет, но знающие толк в голубях, собаках, садоводстве и нередко в строительстве. Забегали шумной ордой пацаны, наперебой о чём-то спрашивали, пытаясь понять всё сразу на всём белом свете, но Толян быстро приводил их непокой к порядку и они рассаживались на крыльце, фундаменте, скамейке и, жуя яблоки, а то и просто разинув рты, слушали рассказы о голубях, собаках и просто о жизни. Но в доме уже поселилась неизбывная тоска одиночества, досаждая хозяину бессонницей, а то и неожиданным общим нежеланием видеть своё присутствие в пустых комнатах, но и среди глупой человеческой суеты тоже. Он увлёкся чтением книг, оставшихся от матушки, - Библии, Евангелия и жития святых подвижников и это помогало на время забыть о своей потерянности в мире.

 Постепенно он начал привыкать к замкнутому кругу жизни – работа, дом, голуби, собаки, но теперь нужно было самому обслуживать и себя и свои любимые увлечения. За полгода научился неплохо готовить еду и себе и собакам, мог принять гостей и совсем уже было уверился в своей судьбе холостяка-голубятника, но тут как-то на базаре, воскресным днём, когда он дежурил у клетки с голубями, что вынес на продажу, к нему подошла женщина и стала задавать вопросы относительно пернатых, косящих на неё взглядом из своего убежища. Она проявила некоторые познания и желала узнать больше о птице, породах голубей и, конечно, о ценах на них, но никак не могла отличить турмана от простого летуна. Толян неожиданно осмелел, хотя рядом с женщинами всегда чувствовал себя стеснённо и пригласил её к себе домой, назвал адрес и время – следующий субботний день.

Потом, на неделе, рабочими днями, он то каялся, что совершил этот необдуманный поступок, то, наоборот, радостно трепетал сердцем в ожидании встречи. У него были, конечно, как у всякого нормального, взрослого мужчины отношения с женщинами, но чтобы приглашать домой – никогда. Может быть, причиной тому была покойная мамаша, что не жаловала ласковым словом, заглядывающихся на её сына красавиц, но и сама не подыскивала Толяну невесту, ну, вообщем, не срасталась у него долгая взаимолюбовь с противоположным полом – мешали тому и мать и голуби и собаки и работа.

Иногда он влюблялся, но скоро женщина из любимой превращалась в обыденную потребность, позже и вовсе надоедала и Толян возвращался на свободу, немного повзрослевший от нового разочарования. Его друзья пацаны тоже не одобряли дружбы своего кумира с женщинами. Бабы, как они считали, отнимают у друга много времени, которое он мог бы приятно потратить на общение с ними, голубями и собаками, в чём, вообщем-то, были правы потому, как Толян после знакомства с новой, очаровавшей его бабёнкой, исчезал из круга общения и обязанностей и когда его величество король-голубятник вернётся в свой мир, долго оставалось неизвестным, а жизнь, между тем, проходила в пустых хлопотах по вызволению старшего товарища из любовного плена. Какие только средства для этого не употреблялись – ловили Толяна на пути к невесте и завлекали его совсем в другую сторону, якобы оценить осаждённую прошлым днём птицу чудной красоты и вытворяющую в небе такое…, что душа голубятника вздрагивала, и он шёл, куда его вела ушлая пацанва. Хваленый голубь оказывался заурядным летуном, но идти на просмотр нужно было на другой конец города, время свидания переносилось на другой день и так происходило часто, невеста сердилась, но Толян и не думал подозревать в действиях своих друзей злого умысла. Устраивали тёмным вечером под окнами дома, где скрывался Толян, тилим-бом – привязывали на нитку гайку, нитку притыкали гвоздём к раме так, чтобы груз опускался на стекло, от гайки тянулась нитка, и конец её прятался во тьме обочины улицы, заросшей кустарником. Спрятавшиеся в этом укромном месте, пацаны дёргали за нитку, гайка стукала в окно, на стук выходила хозяйка и спрашивала: «Кто там?» и, не услышав ответа, уходила в дом. Так повторялось несколько раз, но потом выходил сам Толян, отрывал все причины беспокойного стука и бросал их прямо в то место, где находились маленькие проказники. Но и эти проделки он считал простым баловством юных бездельников.

Но тут он сам пригласил женщину домой – случай небывалый, надо было приготовиться, а он не знал, как это делается, бабы в гости к нему не заглядывали, он сам посещал их квартиры. Как они его встречали? Бутылка водки, коньяка и шампанское бывало, но пить Толян не любил, так глоток-два для приличия сделает, откушает еды, что хозяйка на стол поставила и потом шуры-амуры, но как у себя женщину принять – непонятно. Всю неделю он волновался, клял себя за язык болтливый, но дело было сделано, и женщина обещала придти и надо, стало быть, готовиться к встрече.

И вот день свидания наступил. С самого утра Толян суетился, ходил на рынок, в магазин, что-то приносил, вынес из дома весь мусор, размёл дорожки, а после полудня присел на крыльцо и стал ждать, нередко поднимаясь и заглядывая в дом от мыслей, что чего-то недостаёт на столе. Приходили пацаны, пытались увлечь друга своими делами, но Толян «делал» озабоченное лицо, угощал малолеток конфетами и отправлял на улицу, ссылаясь на занятость своего времени. Ребята недоверчиво косились на своего кумира, обсуждая на путях своей юной жизни необычное поведение старшего товарища, мол, суббота сегодня, а он о каких-то занятиях говорит и им было невдомёк, что их друг скоро начнёт другую жизнь, совсем непохожую на нынешнюю. Если бы они знали, какие угрозы таит в себе будущее для Толяна, они бы ни днём, ни ночью не выходили из его двора, охраняя покой и свободу любимого друга. А пока они поверили в неизвестную занятость выходного дня и оставили Толяна в покое, справедливо рассудив, что вся жизнь впереди и не стоит печалиться из-за мелких препятствий на пути к исполнению своих желаний, а встречу можно перенести на следующий день – завтра воскресенье, будет базар, и там будет Толян.

Но наутро Толян на базар не явился, не пришёл он и к обеду, когда основные голубиные торги уже закончились и остались у клеток с птицей только хозяева и любопытные зеваки, да пацаны, так и не дождавшиеся своего кумира. Толпы народа на рынке поредели и ребята, отправившись по домам, завернули ко двору Толяна, с надеждой увидеться с ним. Но лучше бы не ходили. Они увидели и дом, и сад, голубей и собак и разгуливающую между всем этим… женщину. Такое видение незнакомого предмета, между вещей привычных и приятных зрению, повергло разум малолетних голубятников в состояние близкое к шоку. Они и не подозревали, что такие неожиданные перемены могут произойти на гостеприимном пространстве территории, где обитал их друг. Как это существо, совершенно чуждое всему здешнему миру, могло пробраться, прокрасться сюда, без ведома хозяина и его друзей? Так они думали потому, что Толян в поле их зрения отсутствовал, и все вопросы оставались без ответа. Не спрашивать же о местонахождении хозяина совсем чужую женщину. И они замерли всей своей пёстрой, голопузой компанией у изгороди хозяйской усадьбы, разглядывая через дыры в штакетнике чудное видение на Толяновом дворе.

А женщина, между тем, не обращала внимания на орду разновеликих Толяновых друзей, облепивших забор, а спокойно и даже по-хозяйски, как показалось пацанам, оглядывала голубятню, потом пошла по дорожке в сад и остановилась у старой яблони, держащей на себе добрый урожай ещё недозрелых, но уже начинающих краснеть боком плодов апорта – самых замечательных яблок на свете. Она, казалось, считала яблоки, рясно повисшие на ветвях, пригнувшихся от этой тяжести к земле, водила по воздуху рукой, выписывая какие-то замысловатые фигуры, потом подпрыгнула, желая дотянуться до сочного яблока, но не сумела и стала готовиться ко второй попытке сорвать плод, смешно присела, глядя вверх и вытянув туда же руку, но тут раздался звонкий мальчишеский голос:

- Рано ещё, яблоко-то зелёное. – Женщина замерла на полусогнутых ногах и обернулась в сторону слов предостережения от ненужного поступка. Осторожно подошла к забору, заглянула сверху него и, увидев мальчишек, как ни в чём не бывало, спросила:

- А почему зелёное-то? Бочок уже покраснел.

- Не поспел апорт. Не время ему. Укусите разок, и сразу расхочется есть. Кислое яблоко потому, что зелёное.

- Но почему зелёное? А спелое тогда, как называется?- допытывалась женщина.

- Так и называется – спелое или наливное. Вон, те яблоки уже поспели, - пацаны показали на яблони, что стояли ближе к дому. – Там пеструшка, столовка, белый налив – всё летние. А зимние только поздней осенью поспеют.

- А я то думала зимние яблоки среди снега на ветвях висят. Вот красота-то была бы, - размечталась женщина.

- Зимой яблоки в подвале лежат. Тоже красота. На Новый год можно на ёлку повесить, и будет, как в саду, - потакали пацаны её желанию.

- А вы кто, такие умные?

- Друзья Толяна, а сам-то он где? – общинно представились ребята, не забыв спросить о друге.

- А он отдыхает после обеда, а я погулять вышла, да вас встретила, - улыбнулась незнакомка.

- А вы кто? – в упор спросили мальчишки, желая ясности в происходящем моменте.

- Так, знакомая Анатолия Ивановича. Он в гости пригласил. А зовут меня Зинаида Петровна, - назвалась она.

- Кого, кого вы знакомая? – не поняли малолетки, не уловив в имени ничего родного.

- Анатолия Ивановича, ну, по-вашему, наверное, Толяна, оправдалась женщина.

- Голубей он что, сегодня не гонял? – спросили они, начиная выискивать промахи в непонятном поведении друга.

- Поутру свистел на улице, но не знаю для чего, я ещё спала, - ответила женщина.

- А вы что, здесь живёте? – ухватились пацаны за её слова.

- Нет. Говорю же, в гости пришла, - начала сердиться от их любопытства Зинаида.

- Может вы ему родня? – с надеждой спросили малолетки.

- Может быть, и роднёй стану. Скоро, - и, махнув рукой, она пошла к дому.

Пацаны тоже, без всякой радости, отправились домой, по дороге обсуждая её ответ, прозвучавший для них вопросом: «Как это так – буду роднёй? Родня – она  всегда родня. Родился и сразу же ей обзавёлся. Отец, мама, дяди, тети, сёстры и братья, они всегда были и есть. А она говорит – буду роднёй. Ну, это мы ещё посмотрим. Так ведь просто ничего не бывает. В родню не записываются, ею бывают от рождения. А тут один день погостила и уже родня. Поживём, увидим», - решили они на всякий случай.

Но этот самый случай никак не мог представиться. Толян запропал – выпала ему какая-то долгая командировка, а в доме его теперь хозяйничала всё та же Зинаида. Она  сразу же ввела в жизнь  свои порядки, перестала пускать шумную ватагу пацанов не только в дом, но и во двор, ссылаясь на отсутствие хозяина, и только соседский мальчишка иногда заходил туда, чтобы гонять голубей, но и ему были назначены урочные часы для этого дела, вроде как подневольному работнику. Но он ходил и делал своё дело из уважения к старшему другу и из жалости к птице, что без привычки к полёту может потерять товарный вид, попросту – зажиреть. Когда он приходил, чтобы исполнить обязанности своей дружбы, женщина не спускала с него глаз, будто это и вправду был чужой человек и мог что-нибудь стащить, но мальчишка терпел её недоверие, всячески оправдывая свою повинность доверием самого Толяна.  О переменах в доме друга малолетняя братва узнавала из рассказов этого единственного человека, который мог войти во двор дома, но только для исполнения обязанностей, взятым им добровольно. А происходило там много непонятного для юного разума; весь урожай яблок и груш собрали незнакомые люди и увели на машине, как позже выяснилось – в стольный город, на продажу, голубей закрывали в голубятне и выпускали только утром и вечером для разлёта, собаки стали попусту лаять на прохожих с каким-то тоскливым подвыванием. Дом, в осенней поре пустого сада смотрелся сиротливым строением прошлой жизни, будто собирался вскоре уйти от привычного места, а его жёлтая крыша, без голубиной суеты на ней, казалась безжизненной, заскучавшей без надобности осенней поляной зачем-то приподнявшейся над землёю. Одиночеством всего живого веяло от когда-то шумно населённого двора, дома, сада.

Толян появлялся редко, был чем-то озабочен и мало общался с людьми, а потом снова куда-то уезжал. Бабы судачили о нём, что, мол, мужик женился, остепенился, приналёг на работу и бросил несерьёзные занятия – голубей, собак, перестал водиться с пацанвой, и должен служить примером для других охламонов-мужей, что кроме бутылки, да пустой болтовни, других дел не знают. На их упрёки мужики отвечали мудрено, что время покажет, стоило ли Толяну менять всегда желанную свободу действий на бесконечные разговоры о ней. И добавляли разъяснение, мол, когда появляется жена, ты уже не вправе двинуться в ту сторону, куда желаешь. А баба, говорили они, только изначально хороша и мила, а потом… и, помолчав, добавляли: «Хуже иных баб только черти».

Пацаны не были уверены в правильности такого мужского откровения, благодаря отсутствию опыта, и даже когда мальчишка, исполнявший просьбу хозяина голубиной стаи и регулярно поднимавший птицу в небо, вдруг, понуро опустив голову, сообщил, что голубей больше нет таким голосом, будто сам был повинен в их пропаже, они не сразу поверили в катастрофу своих мечтаний. Плохого вестника трясли, заглядывали в глаза, тыкали под рёбра – хотели узнать желанную правду, поколотить его за враньё о пропаже голубей, а потом посмеяться над удавшимся ему обманом,  розыгрышем толпы. Но такого признания не удалось вытрясти из виновника жестокой правды, он твердил своё, мол, пришёл к воротам дома, а ему сказали, что голубей нет и больше ему здесь делать нечего. В своём дворе он влез на дерево, долго наблюдал за голубятней, но жизни в ней не обнаружил и пришёл об этом рассказать.

Голубей и вправду больше никто не увидел, а потом пропали собаки, вернее трое из дружной четвёрки. Одна же, оставшаяся, громко скулила по ночам, наводя тоску на жителей квартала. Толян в своём дворе появился неожиданно, видимо приехал ночью, потерянно бродил по двору, лазал на голубятню, потом вышел на улицу и долго ходил по городу, заглядывал во дворы, на крыши домов, не замечая, что за ним следует ватага мальчишек, молчаливо озабоченных поведением своего друга, боясь рассказать ему свои худшие знания о том, что голубей и собак они уже искали, но не нашли ни в сараях, и под крышами домов тоже. Так и ходили они по городу, разделённые некоторым расстоянием, заполненным чувством боязни того, что при воссоединении слова рассказов об их общей беде отнимут у старшего друга последнюю надежду на возврат к привычной жизни и тогда случится что-то непоправимое. А пока Толян ходит, ищет и надеется отыскать пропажу, они будут молчать, и сочувствовать его горю, в котором он ещё не совсем уверен.

Но вот Толян остановился посреди улицы, о чём-то размышляя, и, развернувшись к центру города, зашагал, больше не обращая внимания по сторонам.  Толпа мальчишек едва поспевала за его скорым ходом. Всё также уверенно и ходко он прошёл по центральной улице к железнодорожной станции и вошёл в двери привокзального ресторана, именуемого в народе – кабаком. Малышня потопталась у входа, недозрелых особей, пусть даже и мужского пола, в ресторан не пускали и они не могли ничего узнать о действиях своего друга, но понимали, что если мужик такой уверенной походкой вошёл в кабак, то ждать его возвращения в обыденный, серый мир придётся долго. Но предчувствие беды, что может произойти с Толяном, не покидало голову его юных друзей и они, оставив караул из нескольких добровольцев, ушли по своим делам, чтобы потом придти на смену. Такая предосторожность была нужна для контроля над поступками своего кумира, так как ребята знали, что, прожив много лет вольной и доброй жизни с людьми, друзьями, собаками и голубями, нельзя вот так просто, без протеста, принять разорение мира, где ты совсем недавно был любим и сам любил это светлое пространство души, распростёртое до самых Небес.

Часовые менялись на посту дружеской взаимовыручки, но Толян появился только в сумерках вечера, когда зажглись уличные фонари его вывели из дверей ресторана какие-то люди, усадили на скамейку, а сами ушли обратно. Пацаны окружили друга, пытались с ним заговорить, но он лишь дико вращал глазами и вскрикивал нечленораздельными фразами. Пока они решали, что с ним теперь делать, подошёл милиционер и отогнал их от скамьи, с раскинувшимся на ней пьяным голубятником. Мальчишки пытались доказать служителю правопорядка, что они друзья этому человеку и смогут отвести его домой, называли имя и адрес, но милиционер с ними не согласился и, думая по-своему, вызвал подмогу и скоро Толяна увезли в машине куда-то в сгустившуюся темноту. Пацанов мент обозвал шпаной и сказал, что видел, как они целый день дежурили у кабака, поджидая пьяную добычу. Потом приказал им идти по домам, иначе машина скоро вернётся уже за ними.

После этих событий Толяна больше никто не видел, стали ходить слухи, что он болен, но не знали какой болезнью, только говорили, что, дескать, совсем плох и даже не встаёт с постели. После занятий в школе мальчишки толпою нарезали круги у его дома, но выведать о жизни и самочувствие кумира ничего не удавалось и они решили действовать по-своему дерзко, чтобы увидеть друга и узнать что-то такое, что им не позволяют знать. Дождались, когда Зинаида ушла из дому, выставили караул, а сами проникли через ограду  во двор, благо собака ещё не забыла друзей хозяина и не прониклась злыми чувствами своей хозяйки, обрадовалась старым знакомым и, припадая на передние лапы, восторженно взлаивала, видимо думая, что вернулись добрые времена, и её собачьему одиночеству пришёл конец. Ребята отблагодарили дружескую памятливость пса медовым пряником, вошли в дом, увидели своего друга, но его беспомощное состояние наполнило юные сердца, может быть, первой горькой мукой невыносимо-тревожной печали. Толян лежал в постели, укрытый одеялом, а лицо его даже на белой подушке отливало смертельной бледностью. Щёки запали, будто у человека лишившегося всех зубов, нос заострился и только огромные глаза, ожившие радостью при виде нежданных, но дорогих гостей говорили, что жизнь в этом, непохожем на себя человеке ещё не угасла совсем. Он зашевелился, пытаясь подняться, губы его что-то шептали, а глаза, глаза наполнились слезами, что, не удержавшись даже в глубоких впадинах глазниц, потекли по щекам, и этот жалкий вид его слабости так поразил чувства мальчуганов, что они приросли ногами к полу без движения и понимания происходящего. Когда взгляды пацанов немного привыкли к образу смерти, никак не подходящему к светлым юным мыслям о своём добром друге, они с опаской придвинулись к одру, на котором, будто нелепое напоминание о самом себе лежал Толян и стали прислушиваться к его шёпоту, пытаясь понять невнятные слова, что он силился сказать. Наступила тишина, было слышно, как горло Толяна с хрипом заглатывало воздух  и выдыхало слова: «Г-голуби, г-голуби улл-летели…», - и  больше ничего.

От этих тихих слов сперва задрожали стены, потом затрясся пол под ногами, сразу подросших на пространстве боли мальчишек и они зарыдали в голос, не пряча слёз, в едином порыве бессилия перед открывшейся им бедой, что случилась в их малом мире в самом начале познания самоотверженности человеческой доброты. Это само их доброе, честное и милое детство умирало вместе с Толяном, погибала вера в непобедимо-вечное таинство будущей жизни, а, значит, отцовство Бога. Разве могут поверить дети в смерть отца? Никогда. Верят в смерть взрослые и, увы, передают это своё неверие в светлую, вечную жизнь своим детям, но кто-то должен перехватить эстафету и умчаться в светлые дали бессмертия, увлекая за собой лучшую часть человечества – наших детей. Кто будет этот смелый человек, а, может быть, совсем и не хомо сапиенс станет нашим поводырем в голубеющую Небом вечность, а голубь, собака или дерево, что преподают нам лучшие уроки бескорыстия доброты своей. Мы перестанем тогда отделять себя от прочих земных тварей, деревьев и трав и исполним мечту Всевышнего – станем его лучшим творением на Земле. И царство Небесное воцарится прямо здесь, сейчас и восстанет с одра Толян и скажет: «Айда, братва, на улицу, гонять голубей». И выбежав на улицу, снова увидим, как огромен мир, взлетим вместе с птицами ввысь, оглядывая пространство радостного счастья земли, где ждут нашего возвращения добрые улыбки любимых людей.

Но среди этих воспарений детских фантазий раздался свист, предупреждающий о приближении сил, не признающих бескорыстной радости к жизни и её обитателям. Пацаны, пятясь, отошли к двери и по одному исчезли из дому и скоро были на улице. Зинаида приближалась к дому, и они свернули в переулок, чтобы не встречаться с неприятным человеком, так как убедились, что её мысли и дела принесли горе в дом друга. На дороге домой они размышляли вслух, как и водится у мальчишек, ещё не умеющих прятать свои мысли. Думали они о словах Толяна и не понимали, почему он решил, что голуби улетели сами. Где это видано, чтобы голуби покинули свои гнёзда и доброго хозяина. Такого не бывало в их мире. «Наверное, это она ему так сказала, а он поверил», - высказался один из голубятников и все ухватились за эту спасительную мысль, обрывающую их тяжёлые раздумья. Но как восстановить истину в голове Толяна они не знали, как не знали, куда на самом деле подевались голуби и собаки.

Дома, не выдерживая напряжения в голове, отвлекающего от занятий и домашних дел, дети делились своей бедой с родителями, но от отцов и матерей услышали противоречивые ответы. Женщины жалели Толяна и, промокнув глаза платком, говорили: «Нешто можно так убиваться из-за голубей-то. Ну, понятно, если бы корова пропала или там поросёнок. А то была лишняя обуза и нет. Радоваться надо. А что он совсем худой?» - спрашивали с тревогой. «Худой, худой и ему очень плохо», - отвечали дети и шли к отцам. Те, серьёзно обдумав переданные им слова Толяна, высказывались не очень понятно: «Ну, если он так думает, оно и лучше. Улетели сами и Бог с ними. Прозреет, таких дров наломает, что и подумать страшно», - почти в лад твердили мужчины, но по лицам  было видно, что думают они каждый по-своему.

О смерти Толяна округа узнала почти тотчас. Ночью завыла оставшаяся на дворе собака, да так страшно, что проснулись не только соседи, но и жители ближней окрестности, многие даже повыходили из домов и, предчувствуя дурную весть, обращали взгляды в сторону Толянова жилища, откуда нёсся нескончаемый вой и в окнах горел свет. Все понимали, что неспроста люди не спят и собаки не воют зря, тем более с такой надрывной тоской. А утром, разлетевшаяся по городу молва подтвердила ночные опасения друзей и знакомых – Толян помер, ушла добрейшая душа, скорбящая о людях, что не понимали и не принимали его жизненного пути, блаженной его веры в равенство Божьей милости ко всем земным тварям и любящая разнотравное и разношёрстное население Земли.

Дни малолетних друзей Толяна опустели, будто что-то необходимое изъяли из пространства жизни, а заменить оказалось нечем, некем, да и где ещё можно найти другого взрослого человека, что был бы готов в любой час идти с пацанвой на край города, чтобы выбрать пару голубю для спаривания, будто от этого зависела судьба родного человека. А, может быть, она и зависит, эта самая судьба маленького человека от нашей, туговатой на ухо, взрослой отзывчивости? Мы заняты «великими делами», а чем занят ребячий ум и знать не хотим, не интересно нам чужое детство. И всё-то у них не так, как прежде у нас было. А вот Толян детство с взрослостью не сравнивал, он жил и там и здесь и везде успевал – и взрослым помочь и с детьми поговорить. И мужики, и пацаны его уважали, а спросить почему, так и те и другие ответят и старики подтвердят: «Толян – это человек».

Но и такие люди умирают и оставляют после себя частичку мира, что менее всего тронут коррозией свободы от лучшего человеческого чувства – совести. И печалятся люди на тризне у блаженных, зрящих Господа, ибо остаются сиротами в многонаселённом мире потому, что без совести нет и любви. А без любви все сироты. Плачут, плачут люди у гроба «придурка» (так называли они его ещё вчера за его бескорыстие и отзывчивость на все стороны белого света), а сами и не верят, что плачет их душа о них самих, а не о смерти соседа, о сиротстве своём льют они слёзы, о непотребной жизни своей, где и светлого то было только разговоров о таких вот людях, что посмели жить по образу и подобию Господа в путях жизни, что неисповедимы.

Похоронили Толяна. Народа  много пришло проводить человека в последний путь. Директор школы сам пришёл и ребят, что дружны были с покойным привёл, а, может, это они его привели, наверное, показать последнего человека в городе. Да и то уже неживого. Когда гроб с телом в яму опустили, пацаны выпустили в небо белых голубей, тех самых, что когда-то дарил им их друг – Толян. Голуби некоторое время кружили над кладбищем, а люди, задрав к небу лица, следили за их полётом, желая увидеть душу Толяна, что теперь уже тоже взмыла в Небеса Господние. Но не дано грешному человеку видеть чистую душу, для того надобно свою хранить в доброй отзывчивости к людям. Так, наверное, многие думали, глядя в небо, а как голуби в стаю сбились и улетели в сторону города, народ тоже зашевелился, разобрался по машинам, автобусам и мысли совсем другие заёрзали в головах – как-бы, где-бы, да чего добыть, да поболе, подешевле. А голуби – птицы Божьи, им легче жить, а нам, людям каково приходится на белом свете?  И Отца Небесного у нас нет – сироты.

Ещё осенью усадьбу Толяна обнесли каменным забором, таким высоким, что и дома-то видно не стало, и только пустая голубятня торчала памятью прошлого, но краски на её фасаде потускнели, облезли, а к зиме от долгих дождей её некогда весёлое лицо и вовсе почернело, будто покрылось тёмной печалью пустоты и одиночества. Зима выдалась снежная и недобрая – солнце показывалось редко, снег от ядовитых испражнений цивилизации покрылся серо-бурым налётом, лежал на земле клочками по низинам и огородам и грязный его вид вызывал у жителей города нерадостное чувство вины за эту непохожесть природы на самоё себя. Но время шло своим чередом, в нём жили люди, мужали и крепли мальчишки, наполняя голову познаниями добра и зла, и выбирали дороги земные среди многих путей, что неисповедимы от начала и до конца. Намерения вступить на пути добра стали встречать активное сопротивление знаковых примеров других поступков, не соответствующих помыслам юности о тайной доброте познаваемого мира. Одним из этих примеров для мальчишек-голубятников стала смерть Толяна – доброго кумира их детства.

Опустевшая голубятня ещё долго высилась над забором, надевши на свою крышу шапку из грязного снега, неряшливую и набекрень, а потом и эта память о добром друге канула в небытие. Голубятню весной снесли, сад вырубили, а на том месте выросло необъятных размеров строение, может быть, дома, а скорее тюрьмы, так как толстенные решётки на окнах и колючая проволока поверх забора не позволяли думать, что за ними живёт человеческое счастье.

Наступало другое время на Земле и здесь не находилось места голубям, собакам, деревьям – простой человеческой радости.