Триллер

«Этот фильм посвящается всем тем, кого я ненавижу»
(Питер Гринуэй, «Повар, вор, его жена, и её любовник»)

Ночью, когда все те, кто ложится по графику, и встают по будильнику, уже давно спят, и видят вещие сны – не спят только люди странные, не имеющие к миру отношения в полной мере. Они брезгуют своим здоровьем, зная, что спать нужно, и утро с его делами принесёт невыносимую усталость – но именно они порой случайно видят то, чего никогда не видят другие. Яркую звезду наверху, в одиночестве висящую в это время года именно над этой страной. Нет других звёзд на небесной тверди, она одна – и она излучает скорбь, неотвратимо ласкающую их через световые годы и пространства. Щербатая луна висит в небе глупой немытой тарелкой. Хоть бы она упала – но она не падает, всё висит и висит. Неужели так будет всегда? О, горе нам, горе… Может быть, они и не хотят этого видеть – но спать ещё невыносимей, а заснуть невозможно. Да и что невыносимого может быть в мире, где скорбь – его данность и основа? Поэтому скажем прямо – они не выносят спать. Ведь сон с его красотами и приключениями лишь подчёркивает вечную скорбь бытия – а они хотят жизни, но другой – в которой бы не было скорби. Вглядевшись же вдаль сквозь стены домов, можно увидеть мелкие подробности того, что происходит в мире – безумный маньяк с ножом бродит под луной по ночному парку, выискивая себе жертву. По краям пустых аллей покоятся в молчании остановившиеся аттракционы. Вот, скрипнул сталью какой-нибудь из них – может быть, от ветра. А может, от того, что пытается его завести невидимая и злая сила. Говорят, что где-то в глубине парка есть памятник неизвестному животному – то ли лошади, то ли пантере, приготовившейся к прыжку – но найти его можно только случайно, и это считается нехорошим знаком. Давно, когда в парке орудовал первый серийный убийца, полиция развесила на деревьях камеры – но они, как и мы, ночью тоже почти ничего не видят. С тех пор убийц было много – возможно, и в этом виновата глупая луна, висящая за грязным окном.

По тёмной пустой аллее, ничего не боясь, медленно идут двое, взявшись за руки. Один, переваливаясь походкой медведя, держит в своей грубой несуразной руке тонкую холодную руку своей спутницы – и от этого счастлив. Иногда он бросает короткий взор на её лицо, как будто простой взгляд может успокоить, и затушить боль внутри – тем не менее, именно это и случается, и в его голове поднимается волна того, что раньше называли благодатью. Спутница же, погружённая в мечты, идёт рядом, молча опустив глаза в тёмные воды луж. «Не мечтайте о себе», - говорил апостол, и был, в общем-то, прав. Вот гуляющие останавливаются, и он, медленно проводя ладонью по щеке и шее, хочет поцеловать губы своей спутницы – вдруг посреди темноты он понял, что никогда лицо женщины из рода людей не было таким красивым. Она отводит губы, и поцелуй получается каким-то неестественным. Если бы можно было видеть сквозь ночную тьму – мы бы увидели, что в его глазах поднялся со дна песок вечного, неизбывного горя, бывшего там, наверное, с рождения, и свойственного только тому редкому сорту людей, которые избегают спать ночью. Взявшись за руки, пара прогуливается дальше, углубляясь в темноту аллей. «Бегите!», – сказали бы мы, – «Бегите, пока не случилось беды!», – если бы могли это сказать. Но мы немы, а они – идут дальше. Мы не знаем их имён и фамилий, поэтому, пожалев их – оставим имена в тайне. Шумят деревья, склоняясь ветвями до земли под порывами ночного ветра. Скрипят пустые аттракционы. Благодать приносит неизбежную надежду, а та – мечты, о которых нельзя думать. Как бы воочию видит он через годы, как они вдвоём встречают рассвет в том же, разрушенном временем и волнами людских толп, парке, сидя на склоне бетонных плит – а за стеной деревьев, подобно кровавому монстру, восходит солнце. Они счастливы. Но это не более, чем сон наяву, бред никогда не высыпающегося существа, далёкого от общества в его обычном понимании. Солнце никогда не взойдёт. Бегите отсюда. Из этого места, от этих людей, из этого мира – куда глядят глаза, и несут быстрые ноги. Бегите, пока не поздно.

В глубине парка светится бледным иероглифом на вывеске корейский ресторан. Как и всякое место для избранных, он находится в самой чаще леса, и мало кто сюда заходит. На просторной кухне, заставленной плитами, кранами, и посудомоечными машинами, повар восточной внешности в белом халате стоит за разделочным столом. На мраморной поверхности лежит на боку труп собаки, сложив лапы, как во сне, или на бегу. Собакам, когда они перебирают ночью лапами, снится, будто они бегут по фантастическим, неземным просторам – и казалось, что животное дёрнется, и оживёт, чтобы вскоре проснуться. Повар подходит к стойке с ножами, и выбирает самый острый из них. Приставив нож к шее животного – собака улыбается, послушно обнажая клыки – повар несколькими движениями с усилием отрезает голову, после чего отодвигает её лезвием ножа по белой глади. Голова смотрит немигающими глазами-пуговицами, как бы задумавшись. Повар поддевает шкуру на опустевшей шее, и, помогая ножом, стягивает кожу, как чулок. Собака податливо перебирает ногами, будто бы освобождаясь от ненужного тела. Закончив, повар отрезает животному быстрые лапы с мягкими подушками, переломав при этом кости, вытирает нож, положив его на мраморную поверхность, и уходит с куском мяса, ещё недавно бывшим собакой, куда-то в подсобку.

Наши герои, прогуливаясь, идут вдаль по тёмной аллее парка. Он держит в своей несуразной руке тонкую ладонь своей спутницы – как держат последнее, как держат спасательный круг. Пытается обнять её, ведь в парке холодно – но не знает, как это сделать. Получается неловко, неуклюже, и стыдно – спутница отстраняется, и они идут дальше. Мимо, в темноте и тишине, как утопающий за бортом, проплывает памятник неизвестному, приготовившемуся к прыжку, животному. Глядя на камень, он вспоминает о Коше – и сердце пронзает невыносимая боль.

«Бедная, милая Коша. Ты – самое нежное существо. Ты подходишь, и трёшься об ноги, мешая ходить. Если бы ты была женщиной – ты была бы, наверное, лучшей женщиной на свете. Кроме одной – той, которая идёт рядом, и я её обязательно тебе покажу. Вы подружитесь – но потом, а сейчас мне невыносимо стыдно. Трое суток назад я заходил к тебе, на другой конец города, и насыпал тебе полную миску консервов. И с тех пор у тебя не был. Коша, ты ходишь одна на мягких лапах, в голоде и печали, запертая в темноте пустого дома. А я вместо того, чтобы быть с тобой – гуляю по ночным аллеям, молчаливо держа её руку в своей руке. Мне бы убежать, чтобы тебя спасти – но я прикован цепью, пришит швом, и могу убежать только вместе с ней. Коша, прости меня. Боже, как плохо, и как стыдно».

– Помнишь, я говорил тебе о том, что на окраине города у меня есть дом, – взмолившись, попросил он – и вдруг увидел себя со стороны. «У меня есть дом», – Боже, какая ужасная и высокомерная фраза!, - и захотел провалиться под землю от стыда за бедность своего языка, не могущего сказать ничего. Навсегда разучиться говорить!, - впрочем, и это не выход. Мы же простим нашему герою его ошибки – всем, кто находился когда-либо в его состоянии, знакома эта глупая торжественность, не позволяющая выражать собственные мысли. Запутавшись окончательно, и сгорая в огне стыда, он продолжил, - «Там Коша умирает от голода и тоски. Пойдём вместе, покормим Кошу», - и мысленно опустился перед спутницей на колени.

Она, будто бы напрягшись, повела головой, что означало, – «Нет». Бедная Коша, прости. Я должен был стать твоим хозяином, а стал твоим мучителем. Завтра, очень рано, я постараюсь не проспать будильник, и до работы приеду к тебе. Коша, пожалуйста, не умирай, доживи до завтра. Похоже, спутница совершенно ему не верила. Боже, прекрати постылую жизнь этого мира.

– Ай нид хелп, - тонко запели птицы в его голове, - Мне нужна помощь.

Коша умирает на другом конце города – помоги мне её спасти. Мы идём по тёмным аллеям парка. Днём каждый из нас занимается своими делами, не имеющими отношения к другому, а потом каждую ночь мы ходим по тёмным аллеям парка. «Пожалуйста», - мысленно умолял он свою спутницу, не в силах произнести это вслух, - «Сделай так, чтобы наши дела стали общими делами. Чтобы наши несчастные жизни слились в одну, общую, счастливую жизнь». Предел мечтаний, единственное, что нужно – делать всё вдвоём, и вместе. Пойти и накормить Кошу, радуясь тому, как насыщается трагичное существо, и ловя эту радость в глазах друг друга. Мы будем наряжать новогоднюю ёлку, передавая друг другу шары, мерцающие искрами хрусталя. Будем клеить обои, передавая друг другу липкие бумажные полосы, и складывать деньги в ящик комода.

Видишь – над городом светит только одна звезда, сводящая мир с ума. Звезда смерти, звезда беды, звезда разрушения. Мы купим оптический телескоп, и поедем в ночную степь – туда, где небо усыпано миллионами мерцающих созвездий, и цикады поют бесконечную душераздирающую песнь. Будем смотреть на диск огромной луны, и видеть, как брошенный луноход ползёт точкой по краю лунного цирка, открывая новые горизонты. Мы будем записывать наши наблюдения гусиными перьями на пергаменте, подобно древним учёным. Тихими зимними вечерами мы будем писать диссертации и поэмы, лепить из пластилина гомункулов, и искать философский камень. Мы превзойдём мудростью всех на свете, и познаем настоящую истину. Люди будут приходить к нам в поисках совета и правды – и находить всё, что искали. Мы будем готовить революции, и предотвращать мировые конфликты – и станем образцом честности и благородства. Мы утешим страждущих, и накормим бедных.

Мы сядем в поезд, и поедем куда глаза глядят, удивляясь тому, как за окном бегут телеграфные столбы. Будем играть в карты в купе, говорить с попутчиками, и есть курицу, завёрнутую в липкую бумагу. Мы сядем в самолёт, и за нашим окном будут проплывать величавые облака. Мы будем стоять на борту катера, уносящегося вдаль по морю, и удивляться тому, как о сталь корабля разбиваются двухметровые волны.

А потом у нас будет ребёнок. Не пугайся, и не беги просить советов – люди, растящие детей обычных, ничего не смогут нам посоветовать. Мы же, став родителями первого в истории сверхчеловека, только тогда поймём до конца – насколько, вынужденно находясь в мире, мы на самом деле находимся выше этого мира. Нам придётся сложно – привыкшие искать истину в книгах, мы вдруг поймём их бессилие – ведь книги написаны про обычных людей, и нет ничего хуже, чем по их инструкциям воспитать обычного человека. Наш сын будет править миром, и ему будет не до нас – впрочем, такова судьба всех сверхлюдей, и мы будем к этому готовы.

Мы будем другими. Властью, данной нам от рождения, мы изменим мир до неузнаваемости. Мы всё будем делать вместе. Ну а пока, давай начнём с того, что покормим Кошу – она умирает от голода и тоски на другом конце города. Но ты сказала, - «Нет», - а я ничего не смог тебе ответить.

В такт его медвежьей походке впереди из-за крон деревьев маячил странный иероглиф бледного цвета, похожий на вытянутую висящую петлю. Когда-то только петли были спасением. Убитому горем и отчаяньем, ему виделось, что в дальнем углу помещений, куда не заходит солнечный свет, висит на вбитом в стену крюке верёвочная петля в ожидании. Многие годы, во многих комнатах, он искал глазами петлю. Менялся мир, менялись люди вокруг, и он сам тоже, всё приходило в норму и порядок – но по сути ничего не менялось, и лишь петля в углах комнат виделась ему всё отчётливей.

Многим, кому было суждено пройти через настоящий ад и страдания, и выйти оттуда живыми, мерещилась эта петля – он знал об этом из книг. Но в жизни он ещё не встречал ни одного человека, который бы это понял – неизбывное горе, как пожизненная печать, была только на нём одном. И только один человек, его спутница – был, наверное, на это способен. Всё изменилось с её появлением в жизни, когда она при встрече с разбега в первый раз бросилась ему на шею. «Мы вылечим друг друга» - подумал он, - «Мы прошли через страдания, и вместе из них выйдем – я покажу тебе дорогу». И вот, из-за деревьев медленно вставала в небе петля, становясь иероглифом на вывеске корейского ресторана.

– Есть хочу, – сказала она так, что снова захотелось её обнять.

Открыв тяжёлую дверь, продравшись сквозь лес колокольчиков, бамбуковых палок, бумажных фонариков, и других побрякушек непонятного смысла, они попали внутрь заведения. В зале было пусто. Они сели за массивный стол. Официант восточной внешности принял заказ. На столе замелькали – кя в дымящейся глубокой тарелке, паби в чашке, похожей на чайную, хе на плоском блюдце, приправы в маленьких солонках. Мысленно он предлагал спутницу еду, как предлагают божеству перед трапезой. «Я покажу тебе диковинные страны, в которых негры на базаре покупают, толкаясь, непонятные фрукты, и рыбаки, вступая на берег, вытаскивают из лодок осьминогов и рыб». Она взяла в руку корейские палки для еды– но они цеплялись одна за другую, и постоянно выскальзывали из рук. Не в силах совладать с экзотическим приспособлением, спутница улыбнулась. «Смотри», - сказал он, любящий учить новому, - «Одна палка – снизу, не двигается. А второй управляешь пальцами, как пинцетом», - но у неё опять ничего не получилось, поэтому она взяла в руки вилку.

Ужин подходил к концу. Официант принёс счёт, он положил туда деньги, и взял сдачу. Спутница смотрела вдаль печальными глазами. Ему показалось, что она посылает взглядом сигналы за его спину. Привстав, подавая сумку, и, чтобы не показаться недоверчивым, он посмотрел назад. В зале, за дальним столом, каким-то образом оказался странный мужчина в матросской тельняшке без рукавов, похожий на портового грузчика. Посетитель пил из высокого бокала коктейль с дурацким цветком, торчащим сверху, и опирался на стол татуированными бицепсами, широко расставив под столом ноги в рваных джинсах. На его поясе висела сумка, в которую торговые агенты складывают свои бумаги. Ничего удивительного, в общем-то, и не было в посетителе – в наше время на улицах встречаются и более странные люди. Может быть, это подсобный рабочий ресторана решил отдохнуть в перерыве.

– Подожди пять минут, - попросила она, и удалилась во внутреннюю дверь заведения.

Он, кивнув, принялся изучать лежащие на столе рекламные журналы. Переворачивались ненужные страницы, вяло текли мгновения. Долистав журнал, он, спохватившись, посмотрел на часы, подпёр голову ладонями, и уставился взглядом в стену, разрисованную иероглифами и деревьями. Краем глаза он заметил, что грузчик в другом конце зала пропал, растворился в воздухе, как будто его и не было. В пространстве, покачивая колокольчики на нитках, текло густое время. Он посмотрел на часы – прошло пятнадцать минут. Странно и страшно – со спутницей что-то случилось. Живо представилась картина, как в мозгу под кудрявыми волосами обрывается тонкий сосуд, и она молча падает замертво на кафельный пол. Горе всегда приходило к нему неожиданно, как к своему лучшему другу, не стучась в двери – так, что с детства оставалось только закрыться в ванной, и плакать, облокотившись на её белый край. Он начал беспокойно ёрзать на стуле. После встал, и пошёл в направлении внутренней двери, к выходу из опустевшего ресторанного зала.

Дверь уборной была закрыта изнутри на крючок. Он подёргал ручку, затем постучал – изнутри ответила только тишина. Рядом находилась открытая дверь на кухню, где никого не было. На мраморном разделочном столе лежал длинный острый нож. Он взял орудие, и аккуратно, стараясь ничего не сломать, просунул лезвие в щель двери, и поддел им крючок замка, поминутно прикидывая в голове – что делать, как вызвать скорую, и кого позвать в случае трагедии.

Проникнув боком осторожно внутрь уборной, он в первую очередь прикрыл за собой дверь – чтобы посторонние не лезли в их жизнь раньше, чем их туда позовут. Повернувшись же, он увидел мощную спину портового грузчика, вздымающегося равномерно, подобно кузнечным мехам. На согнутых руках грузчик держал на весу голые ноги его спутницы, прислонившейся спиной к стене с закрытыми от удовольствия глазами. На вошедшего же грузчик обращал внимания не более, чем на летающую под потолком чёрную муху – рассчитывая сначала закончить дело, а уже потом вплотную заняться незваным гостем. Ужасно, когда на тебя совсем не обращают внимания. «Я здесь», - хотел сказать он, но вместо этого дёрнулся, и инстинктивно воткнул нож грузчику в бок – отчего тот опустил руки, хрипя, сам соскользнул с ножа, и стал оседать на пол. На губах проступила пена, которая приняла форму огромного бледно-розового пузыря, похожего на жевательную резинку из детства – пузырь вырос, и бесшумно лопнул. Ноги грузчика неестественно изогнулись, и он затих в углу туалетной комнаты, обхватив унитаз мёртвыми ладонями. Спутница стояла в мятой блузе и спущенных джинсах, прислонившись спиной к стене – с открытыми глазами, в которых читался испуг напополам с растерянностью.

– Хочешь меня трахнуть?, - неожиданно издевательски и истерично спросила она, - Ты ведь уже давно хочешь меня трахнуть. Затащить, заманить, и трахнуть. Ты и сегодня хотел меня трахнуть. И вчера хотел меня трахнуть. И год назад тоже. Ну, трахай же – чего ты ждёшь?

«Трахнуть», - медленно подумал он, будто бы пробуя слово на вкус. И, как в кинохронике, поплыли у него перед глазами чёрно-белые кадры. Мрачные солдаты в железных касках строем шли по площади на войну насиловать женщин в захваченных городах. Мрази в кожаной форме собирали в концлагерях гаремы из голодных усталых женщин, выбирая из вновь прибывающих, словно скот. Похотливые политики насиловали в роскоши бань детей из детдома. Весь ад мира показался ему заключённым в этом простом слове.

Нет, он не хотел трахать свою спутницу – он вообще не хотел иметь с ней ничего общего. Та, вместе с которой он собирался подняться над миром – оказалось плотью от плоти постылого мира. «Мы никуда не поедем», – думал он, - «В душном купе нам будет тошно друг от друга, и не о чем говорить. Мы не будем дарить людям мудрость, истину, и благородство – обман станет твоей профессией, и ты будешь этим гордиться. Мы никогда не родим сверхчеловека – именно потому, что я ни за что на свете не захотел бы тебя трахать. И я никогда не доверю тебе кормить Кошу – это святое животное».

«Сдохни, сука», - сказал он, взмахнул рукой, и наотмашь, как саблей, полоснул ей ножом по горлу. Тонкая рана мгновенно налилась кровью, проступающей изнутри. Красная жидкость заструилась вниз, по шее, плечам, и одежде – наверное, ударом была перебита жизненно важная артерия. Хрупкое тело, угасая, начало оседать по стенке в углу туалетной комнаты. В дверь снаружи раздался осторожный стук, и голос официанта спросил, - «Эй, у вас там всё нормально?». Сердце опустилось от страха – нужно было действовать быстро и безошибочно. «Пойдём», – он настойчиво втащил официанта внутрь, не давая опомниться, и по самую рукоятку воткнул нож в живот. Оружие вошло в человека, как в пластилин, и наткнулось на что-то твёрдое – наверное, на позвоночник. Официант захрипел, и, закатив глаза, умер. Осторожно выглянув наружу, он убедился, что за дверью уже никого нет – ресторан был пуст, и его работники ходили где-то по своим делам. Это было везением – но времени мало, и нужно торопиться. Он вытер нож о какую-то тряпку, испытывая брезгливость от грязных вещей. Осмотрел дверной крючок, и аккуратно поставил его вертикально, под небольшим наклоном. После вышел наружу, и тихо прикрыл дверь, сделав ей в конце небольшой хлопок – было слышно, как крючок упал, точно войдя в петлю на дверном косяке. Он подёргал, проверяя, ручку – дверь уборной была заперта изнутри. То, что надо – но нужно спешить. Он прошёл пустым коридором, пересёк зал, и вышел из ресторана.

В чёрном небе навстречу улыбалась полная луна, вися над небесной твердью. Аллея спускалась вниз и уходила за поворот деревьев, он медленно пошёл по ней, держа нож в опущенных руках – так, словно бы разбойник, случайно выживший, и набравшийся сил на кресте, ночью начинал обратный спуск с Голгофы. На мгновение остановившись, как будто что-то вспомнив – он спрятал нож за пазуху, и скрылся из вида.

Путь лежал мимо тихого озера, на котором блестела лунная рябь. Он шёл вдоль бетонного парапета, отделявшего земную твердь от водной глади. От воды дул спокойный и нежный ветер, пахнущий озёрной зеленью – так, что из опустевшей головы совершенно пропал хоровод больных мыслей.

– Стой!, – раздался неожиданный окрик, и прямо перед ним, раскачиваясь в воздухе, как призрак, вырос человек в форме, размахивая перед носом служебным удостоверением, - Документы при себе имеются? Сколько выпили?

– Попал, так попал, - с трагичной грустью подумал он, - Вот бы взлететь в небеса, - и, оценив ситуацию, решил, что бежать – ещё хуже. Будь, что будет.

«Не пил я», - ответил, как будто оправдываясь, и мысленно опять сам себя проклял. Известно ведь, что с любым представителем власти следует разговаривать сдержанно, и с достоинством – но не может не оправдываться и не бояться тот, кто много страдал, и чья жизнь уже давно переполнилась внезапным абсурдом. История людей, не могущих спать ночью, и заключается от сотворения мира в том, что наблюдают они из темноты пустой квартиры одинокую печальную звезду посреди неба, слыша в голове тихие стихи без слов – но в дверь уже стучит ад и абсурд коваными сапогами, чтобы схватить ни за что, и увести в тюрьму.

– Наркотики при себе имеются?, – продолжал мент свой допрос.

– Не знаю даже, как они выглядят, - ответил он, изображая обиду и недоумение, - Сколько живу – в глаза не видел никаких наркотиков, - понимая, что полицейский ему ни капли не верит. Ему не верил никто – это давно было понятно. Мир доверял только лживым, грубым, нарочным играм – и более ничему.

– Да ладно тебе – не видел, - полицейский поигрывал в пальцах каким-то пакетиком, - А это что? И, предупреждаю, - мент достал дубинку, и постукивал ей по ладони, - сопротивление бесполезно. Будешь сопротивляться – наряд по рации вызову.

Он осторожно полез ладонью в карман, проклиная несчастную судьбу, и желая умереть. Достал наощупь какую-то купюру, боясь, как школьник, посмотрел вниз – две тысячи тенге. «Договоримся может?», - сказал примирительным тоном, и протянул служивому деньги, спрятав их в руке, - «Удачного дежурства?».

Полицейский с достоинством положил купюру в карман, сверкнув в темноте глазами – и в одном его глазу светилась халдейская преданность делу людей, а в другом – гордость за честь мундира. Будто бы два благородных дельца провернули честную и выгодную сделку. «Подожди», - сказал наш герой голосом, срывающимся от жалости и доверия, - «У меня тут ещё немного денег есть, во внутреннем кармане», - а сам подумал, - «Помоги мне, Боже». Служитель власти, уже собираясь уходить – улыбнулся и остановился, видя неожиданный поворот событий. Вдруг над озером неподалёку во всю глотку заорала ночная птица, разрезая криком барабанные перепонки – легавый повернулся на звук, и в эту секунду в его бок впился нож. Подождав, пока жертва перестанет хрипеть, он перевалил тело через бетон парапета – вода ответила плеском, затерявшимся в тихом озёрном шуме. «Плыви в океан», - пронеслась в голове, как по ряби озера, спокойная мысль, - «Он отражает небо», - и, наклонившись, посмотрел вниз. Мертвец смотрел из воды задранной головой в сторону полной луны, будто бы и правда желая выплыть обратно в жизнь – но тяжесть дубинки, служебного удостоверения, и двухтысячной купюры в кармане утащили его на дно.

В дали озера, мерцая огнями на мачтах, совершал поворот тоскливый фрегат. Не шелохнётся парус, не выстрелят орудия – корабль-призрак, навсегда покинутый командой, кружится сам по водной глади. Утки, в преддверии жестокой зимы, покинули пруд, обернувшись белоснежными чайками. Боже, приоткрой завесу неба, и покажи людям хотя бы край правды. Нам душно, нам страшно, мы изнемогаем во лжи. Но закрыта на замок небесная твердь – до поры, и до времени.

Еле слышные звуки раздаются в темноте аллеи – то ли мычание, то ли грустная песня. Бродяга в лохмотьях останавливается перед нашим героем, преграждая ему дорогу. На глазах прохожего лежит пелена безумия.

– Кто ты?

Бездомный мычит, не будучи в состоянии издать ни слова – горе или болезнь, случившиеся когда-то, навсегда лишили его возможности произносить слова.

– Как тебя зовут?

– Хоха, – отвечает бродяга, через силу выговаривая буквы, и кивает зачем-то мелко и отчётливо. Из глаз его катится слеза, и скатившись по носу в лучах лунного света, падает на землю.

– Бедный Хоха, – думает он, и физически ощущает страдание, разлившееся в мире бескрайним океаном. Страдает полная луна, в страхе выглядывая из-за деревьев. Страдают запоздалые прохожие, торопясь сквозь тьму жизни с постылых ночных работ в постылые семьи. Птицы на деревьях плачут тонкими голосами от боли. Больной Хоха страдает с тех пор, как пришло к нему когда-то неизбывное горе.

Но – правда ли это? Мир, как деревянный туалет в глубине парка, по самый небесный свод переполнен обманом. Только пройдёшь мимо, повернёшься спиной – и блаженный Хоха обернётся безжалостным полицейским агентом, Джейсоном Борном, и сомкнёт наручники у него на запястьях. Хоха выслеживал его всю ночь во тьме парка. Хоха хитрый и коварный – следил за ним всю жизнь, прятался за дверью ванной, когда он сходил с ума от слёз, уткнувшись в белый кафель, наблюдал из-за деревьев и строений за ним, ребёнком убегавшим из дома, и развешивал петли в потайных углах комнат.

– Хоха, пойдём, – произнёс он, – Я тебя спасу, – из его глаз тоже покатилась вниз слеза, и направился в кусты, не выпуская сумасшедшего из виду. Бродяга засеменил рядом, мелко кивая головой в мечтах о спасении. Через минуту из зарослей вышел только один человек. Оглянувшись вокруг, вышедший подумал, что только что совершенно ни за что убил бедного сумасшедшего. Он посмотрел вверх, в небеса, представив, как белоснежные ангелы уносят под локти блаженную душу Хохи по небу в направлении полной луны, и вдруг испугался – ему показалось, что сумасшествие каким-то образом заразило, перетекло, как кровь, по ножу – и вскоре он неизбежно станет таким же безумным.

Хватит ненужных жертв. Теперь ничто, кроме невероятной внутренней усталости и навалившейся пустоты, не мешало пойти, и покормить бедную Кошу. Он повернул на центральную аллею, и пошёл уверенным шагом к выходу из парка.

Повернулся ключ в замке, щёлкнул выключатель возле входной двери. Будучи осторожным, он глядел внутрь коридора, прислушиваясь – нет ли в квартире полицейской засады, и, только убедившись, вошёл, и закрыл дверь на задвижку. Из зала осторожна выглянула Коша – с потускневшей пыльной шерстью и торчащими усами она была похожа на узника Освенцима. Коша издала короткий низкий мявк – то ли стон, то ли крик. «Подожди», – сказал он, – «Сейчас будем кушать», - прошёл, и включил свет в зале. Открыв дверь холодильника, он с ужасом увидел, что на полках пусто – и вспомнил, что несколько дней назад Коша съела последнюю банку консервов. Увы, можно быть хорошим или плохим, интересным, и со всех сторон положительным – но какой в этом смысл, если ты не может дать то, что нужно, существу, которое приручил. «Не умирай ещё двадцать минут», – мысленно попросил он Кошу, положил на подоконнику пока ненужный нож, могущий послужить уликой, и стал собираться в ночной магазин.

В ту же секунду в дверь раздался неожиданный стук. Никто не должен был прийти в это время и в это место. Осторожно подойдя к двери, он выглянул в глазок. На пороге стоял гражданин странного вида, в одежде, изобилующей множеством деталей – несмотря на кажущуюся их хаотичность, пристальному взгляду было заметно, что каждый элемент был тщательно подобран, и гость, любя себя, долго примеряет каждый лоскуток, глядя в зеркало. Легавые так не одеваются, стоящий за дверью точно не был полицейским.

– Кто вы?

– Сосед, открывай, – добродушно прохрипел посетитель, переминаясь за порогом в нетерпении с ноги на ногу. Уверенность гостя в том, что он обязательно должен быть впущен, была настолько непосредственной и чистой, а добродушие – настолько неподдельным, что показалось со страхом – если ему не открыть, он пойдёт куда-нибудь, и от расстройства втайне наложит на себя руки.

Клацнул замок, и открылась дверь. Незнакомец, пыхтя, ввалился в коридор. «Я тут недавно, неподалёку живу», - объяснил вошедший, - «Всех уже знаю, а тебя постоянно дома нет. Иду мимо, вижу – свет горит. Дай, думаю, зайду познакомлюсь», - и подтверждение слов достал из кармана пузырь. Напиток тоже был подобран им явно специально, чтобы показать свой внутренний мир – редкий, какой не купишь в каждом ночном магазине, недорогой, и в то же время хороший.

– Только у меня ничего нет. Я здесь, вообще-то, не живу.

– Это ничего, – успокоил гость, – Фигли нам, кабанам, – и ткнул его шуточно кулаком в плечо.

Неужели люди до сих пор вот так запросто ходят друг к другу в гости? Подумалось с ужасом о старых советских временах, когда двери не закрывались на замки и засовы, и каждый был обязан впускать к себе посетителей ненужных и неприятных – чтобы самому не прослыть человеком подозрительным. Дружба была правилом и законом, отовсюду – из телевизора, книг, и даже детских сказок – звучало принуждение к дружбе, под не допускающие возражений бравые советские гимны. Нужно было дружить, чтобы жить и выжить – со случайными людьми в классах, казармах, работах, старательно изображая искренность, и после, когда люди раскусят твоё нежелание близости с ними – в неизбежной тюремной камере, или в палате психиатрической больницы. Хорошо хоть то, что это время ушло – но оно ушло, а люди остались.

Гость же тем временем прошёл, вальяжно уселся за стол, и распечатал бутылку. Они выпили за знакомство, за лося, за прошедшие и будущие праздники. Очень скоро стало понятно, что говорить с соседом совершенно не о чем – мнение его по любому актуальному вопросу в точности повторяло самые пошлейшие и лживые новости, так, что с его убеждённостью даже не хотелось спорить. Нашему герою скоро надоел разговор, поэтому он решил просто молчать, пока шумный сосед не уйдёт, и не оставит его наедине с Кошей. Гость же тем временем разошёлся, и уходить не собирался.

– Почему так скучно, без музыки сидим?, – возмутился он, – Давай Шнурова включим! Давай поржём!, – после чего сам прошёл к колонкам, и включил то, что хотел.

Комната стала адом. Хохотал сосед – то содрогаясь в разухабистом ржании, и широко разводя руки, когда Шнуров пел про половые отношения, то заливался тонким ехидным смехом, и стрелял вокруг понимающими глазёнками-точками, когда исполнитель пел что-то особенно подлое и циничное. Неистово ржали колонки, как будто бы становились на время маленькими мерзкими человечками, которые только и мечтали о том, как бы откусить у тебя за мелочи, побрякушки, и удовольствия – кусок разума, покоя, и счастья. Взмахнув грязной шапкой в пьяном русском аду кабаков, они собирались пуститься в пляс. Бедная Коша от ужаса спряталась под кроватью. Сосед в приступах хохота откидывался на табуретке назад – так, что казалось, будто он вот-вот упадёт со стула, и ржал неостановимо, как пулемёт расстрельной команды. Минут через двадцать музыка стала тише, смех гостя пошёл на убыль, и он начал говорить. Из-под кровати выглядывала изумлённо Кошина морда с торчащими в разные стороны усами.

– Ржака!, – заорал сосед с восхищением, – Ай, молодец Шнуров!, – и стал вещать о чём-то, непрерывно тараторя, и иногда прерываясь громыхающим хохотом.

Наш же герой вдруг задумался о том, что нет в человеке проявления хуже и подлее смеха. Не бывает фильмов страшнее кинокомедий, особенно советских, которые он на дух не переносил – глядя любую комедию, ему всегда хотелось влезть под стол от стыда за неуклюжесть героев, или залезть в телевизор, и, как по нити Ариадны, вывести их, бедных, за руку из ада кинофильма. «Смех без причины – признак дурачины», - говорит поговорка, отвратительная в своей пошлой банальности, как и вся русская народная мудрость. Но, по сути, она права – смех всегда имеет причину. И причина, вызывающая смех народных масс – это всегда чужая трагедия – единицы, страны, или народа – бедность, глупость, наивность, неустроенность, неспособность к жизни. То, что должно вызывать у человека невыносимый стыд, или скорбь по происходящему в мире, или непреодолимое желание помочь – всегда было в толпе поводом для смеха. Ехидный хохоток всегда вызывала любовь, истерическое ржание всегда вызывали правда и истина. Воистину, лучше быть смешным, чем смеяться – так хотя бы можно быть уверенным в том, что ты окончательно не пропал, не слился с миром, и его хохочущим большинством. Да и так безопаснее – безумное общество, которое бы уже давно тебя раскусило и съело, пойми оно хоть на секунду твои мысли, испытывает постоянную потребность в ржаке – поэтому и нужно смешить, превозмогая собственную трагедию.

Закончив мысль, он подумал, что совершенно оставил гостя без внимания – а это, как минимум, неучтиво. Тот же сидел напротив, шумно разглагольствуя, и размахивая от возбуждения руками.

– … ведь для чего живём?, – вопрошал гость самого себя, – Чтоб пожрать, повеселиться, и бабу трахнуть. Сажусь за стол – а напротив баба сидит, и плачет. Нормальное такое малолетнее мясо. «Ну», – думаю, – «Повезло», – бабам, когда они плачут, всё пофигу, – «Сейчас я ей впердолю». «Барышня», – говорю, – «Ничего себе у вас корма», - комплимент то есть. А она улыбается. Ну, потащил её трахать в сортир, и там ка-ак впердолил.

Гость закончил речь, из которой нашим героем был уловлен только конец, и замолчал на секунду, переводя дух, и ожидая одобрения, – «Каково, а?».

– Кстати, – продолжал сосед, – Мы тут собираемся иногда, пошли с нами?

– Кто это «мы»?, – с ужасом спросил наш герой, - Куда пошли?

– Творческие люди, – важно ответил ему пришелец, и стало понятно, что из беседы он опять что-то прослушал.

– Вы – творческий человек?

– Конечно! Я же говорил, – весёлым объясняющим тоном ответил гость, – Денег у нас нету, а баб трахать как-то надо – вот и творим потихоньку. У творческого человека всегда баб куча, мы и тебе найдём – а то сидишь один, как сыч в берлоге, - и с хохотом снова хлопнул его по плечу через стол.

– И куда же вы ходите?

– Не поверишь, - интриговал сосед, - Прошлый раз в психушке были. Читал же «Мастера и Маргариту»? Вот, решили побыть, как Мастера – договорились в дурке, взяли палату. На каждом смирительная рубашка, и шапка с буквой «М» - мне баба сшила. Водку пили, в карты играли на койке. Выходили на балкон, снизу настоящие психи гуляют – опять же, ржака. Потом встречали закат, и смотрели, как грустна вечерняя земля, как таинственны туманы над болотами – хорошо-то как. Вот такие у нас развлечения. А ты, наверное, думал, что мы гопники, - заключил он.

Где-то в ином измерении, на границе ада и космоса, лежит местность, печальнее которой не бывает на свете. Через увядший серый ручей, неторопливо несущий мутные, заросшие тиной воды, перекинут покосившийся мостик. Вдалеке утопает в вечном болотном тумане невыразительный одинокий дом с горящей в окне свечой. Внутри за письменным столом сидит усталый и обманутый всеми человек с грустными глазами, перед ним стопка листов, и гусиное перо в чернильнице. «Пиши! Пиши!», - тщеславно требует стервозная женщина, стоя над ним, как конвоир. Человек берёт лист бумаги, и начинает писать. Шапка падает на стол с больной головы, человек быстро надевает её обратно – ему запрещено снимать шапку. И пишет, пишет, думая о том, что всё – навсегда, и бежать отсюда уже совершенно некуда.

«Бедный Мастер! У тебя были только ключи от балкона психиатрической больницы, у тебя не было даже документов. Мне и самому в юности пришлось несколько лет прожить без документов – я знаю, что это такое. Но сейчас у меня есть кое-что получше», - подумал наш герой, и посмотрел на подоконник. Лезвие ножа нежно блеснуло ему в ответ, отразив свет Луны.

– Сыру, колбасы будешь?, – спросил он соседа, сидящего напротив. Тот ехидно улыбнулся, думая - «Понимаю, почему не достал закуску сразу. Ах ты, хитрюга», – и кивнул утвердительно и довольно.

Наш герой встал, и направился за спину гостя, в угол комнаты, где рядом с подоконником стоял холодильник, в котором уже давно не было ни сыра, ни колбасы. На всякий случай он открыл дверцу, чтобы не создавать подозрений, сам же встал перед окном, взяв нож двумя руками, и держа его перед собой, как рыцарь или самурай во время клятвы. «Не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога? Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу». Глядя сквозь окно во мрак ночи, он думал о том, что шумно говорящий о чём-то за спиной гость, крохоборствующий мент в парке, подлый грузчик в кафе, и даже его недавняя спутница, как это ни печально, а также все люди, старательно разыгрывающие спектакль с делением на классы, слои, и общества – на самом деле неотъемлемые части одной системы, ржущей, трахающей, обманывающей, и лгущей, имя которой – мир, и которая и есть настоящий и единственный враг. И нет другой цели у человека, кроме как противостоять превосходящей системе – ножом, или гусиным пером, или просто мыслями и словами. Он неслышно поднёс нож к губам, и поцеловал его, прошептав, - «Я буду мстить за Мастера», - затем задёрнул занавеску, словно бы боясь увидеть по творческому соседу в каждом окне. После чего повернулся, и нанёс удар в спину, целясь попасть лезвием между рёбер. Гость захрипел, изогнулся назад, и упал с табуретки на пол, где и остался лежать на спине, широко раскинув руки.

Начиная со взрослого возраста, он всегда боялся засыпать в одиночестве. Нашему герою казалось, что он может не дожить до рассвета, а если и доживёт – может проснуться парализованным и обездвиженным. Бедная Коша же, как ни крути – всё-таки была хищником. Исследователи пишут, что животное, оставленное одно и без еды в квартире с лежащим телом, начинает питаться им день на второй или третий. Первым, как правило, съедается лицо – сначала глаза, после – нос, уши, и щёки. Он сделал на щеке соседа два аккуратных горизонтальных надреза – так, что сквозь рассечённую кожу наружу выступила тёмная, ещё не успевшая остановиться кровь. «Коша, смотри, сколько мяса», – призывно, стараясь заинтересовать животное, сказал он, – «Коша, кушай». Сам же подошёл к окну, отодвинул занавеску, и упёрся взглядом во тьму. Позади него раздалось довольное урчание животного, упивающегося счастьем.

Почувствовав внезапную усталость, он прошёл на кровать, и лёг, выключив свет, и положив на всякий случай нож возле подушки. В голове поплыли бессвязные слова, и смутные видения. Проваливаясь в сон, он почувствовал, как тихо, словно облако, на постель запрыгнула сытая Коша, и улеглась невдалеке от хозяина.

Он неторопливо шёл вместе со своей спутницей по берегу уходящего за горизонт океана. Впереди по мокрому песку бежала удивлённая Коша, рыская из стороны в сторону, и обнюхивая незнакомую местность. Они говорили о чём-то неуловимом, облекая мысли в тут же уносимые легким морским ветром слова. «…понимаешь, это ошибка – думать, что у нас что-то есть. У нас нет ничего, кроме нашего Бога, которого мы забыли. Страх же, переставая быть Божьим – становится просто страхом…». «Побежали в воду!», - внезапно крикнула спутница. Они разделись, из-за его рубахи выпал на песок как-то оказавшийся там массивный кожаный блокнот с ручкой – чему он, в общем-то, не удивился, словно бы вещь была обычная, и лежала там всегда. Спутники устремились вдаль, разбрасывая ногами искрящиеся брызги. Рядом кругами плавала Коша, ласково, по-кошачьи, перебирая в воде лапами. «Поплыли», - крикнула она. «Я не умею плавать». «Я тебя научу, ничего сложного», - и потянула рукой вслед за собой. Накатившая внезапно волна накрыла его с головой, солёная морская вода налилась в нос и горло, разъедая внутренности. В голове что-то взорвалось от боли, и он опомнился – на берегу лежал блокнот и ручка, в котором предстояло записать очень много, начав прямо сейчас. Письменные принадлежности, как магнитом, тянули его на берег – казалось, что он может не успеть, опоздать, и не записать всё то, что обязательно должен. «Вы плывите!», - сказал он, - «Я приду позже», - и, отпустив её руку, направился к берегу. Женщина и животное удалялись, и скрылись в переломившейся волне. Он поднял с земли блокнот, превозмогая дикую боль – морская соль разъедала гортань, будто бы выжигая её огнём. Положил блокнот за отворот рубахи, и тут же проснулся в собственной кровати.

Мир изменился, и даже солнце заглядывало в окно как-то по-особенному. На улице за стеклом, как в раю, щебетали птицы. Ему, ещё не успевшему отойти от волшебного сна, показалось, что вчерашняя спутница – жива, что он спал, видел ужасные сны с убийствами, и только сейчас проснулся. Что она вот-вот должна позвонить. Но становилось тогда непонятным, когда же закончилась явь, и начался сон. Заснул ли он вчера. Или случилось это год назад, до того, как её повстречал. Или раньше, в детстве – и ему приснилась вся несчастная жизнь, и до сих пор продолжает сниться. Он поднял руку вверх, чтобы убедиться в реальности, и опустил её на одеяло. Пальцы погрузились во что-то холодное и неподвижное. Коша была мертва – видимо, мясо оказалось неподходящим, или от многодневного голода его оказалось слишком много. «Бедная Коша», - подумал он со внезапно накатившей болью, - «Что они с нами сделали», - слова не произнеслись, а повисли возле рта натужным мычанием вместе со слюнями. В счастливом раю океана в его мозгу оборвался какой-то сосуд, лишив его способности к речи – впрочем, невелика потеря, говорить ему надоело уже давно. Чтобы убедиться, что остальные части его организма работают, как нужно, он повернул голову. Животное лежало, улыбаясь клыками из раскрытого в муке рта. Солнце снаружи, как ни странно, заняло своё место в зените, не взорвавшись над нашими головами. Незаметное движение за окном, в зелени, в дальнем углу огорода, привлекло на себя внимание. Присмотревшись, он увидел в кустах зелёный солдатский шлем с забралом из тёмного стекла. На макушке шлема, как у пастушка на деревенской картинке, была игриво приклеена зелёная веточка. Прикрывшись одеялом, и вытянув его во всю длину – так, чтобы казалось, что на постели кто-то спит, он взял нож, и осторожно сполз с кровати на пол.

Стоя на четвереньках за кроватью, он подумал, что главное, передвигаясь ползком по дому, не показываться перед окнами. Если добраться до дальней, глухой комнаты – можно влезть по лестнице на крышу. Именно в том направлении и стоит ползти. Добравшись до чердачного люка, он привстал, убедившись, что не просматривается из окна через дверной проём, и приладил к потолку, как петлю, верёвочную лестницу. Приоткрыв люк, он выглянул на крышу на всякий случай одним глазом – никого не было наверху, лишь навстречу ему улыбнулось полуденное солнце с зенита. Осторожно, ползком вылезши на чёрную поверхность, он втянул за собой лестницу, и закрыл за собой люк – чем больше создаёшь препятствий преследователям, тем лучше. Снизу раздался звон разбитого окна – полиция начала штурм дома. Он пополз в направлении, где деревья смыкались над крышей вместе с кустами сплошной зелёной стеной, и заглянул вниз. Солдаты вовсю орудовали внутри, и скоро должны были оказаться на крыше. Снизу, в кустах за углом дома, стоял спецназовец в шлеме и бронежилете, видимо, оставленный для охраны. Прислонившись к стене, солдат нагнул голову, и стал рассматривать что-то на своём автомате. Ухватившись рукой за выступ крыши, он аккуратно повис, и со всей силы воткнул нож сзади, между шейными позвонками. Солдат молча осел по стене, и так и остался сидеть – он же бесшумно соскользнул вниз, используя тело как подушку, и пропал в кустах огородов.

Позже в различных частях города обнаружили ещё несколько трупов с колото-резаными ранами, но никто не мог с уверенностью сказать – работа ли того же самого маньяка, или какого-то другого. Преступника искали, поставив посты на вокзалах, аэропортах, и автомобильных трассах – но он как будто бы в воду канул. Вскоре убийства прекратились. В парке же вместо душевнобольного бездомного Хохи, пропажи которого никто и не заметил, появился другой блаженный, который тоже называл себя Хоха, и мычал вместо слов, будучи не в силах их произносить. Но это никого не интересовало, как и никогда не интересуют никого подобные бесполезные личности. Днями он ходил по парковым рощам, пиная осенние листья, потом усаживался на землю возле дерева в безлюдном месте, доставал массивный блокнот в кожаном переплёте, и писал, писал, переворачивая страницы, пока солнце не скроется за верхушками деревьев.

Иногда ему начинало казаться, что он раскрыт, и полиция висит у него на хвосте. Но осторожность – вот то, что помогает немногим выживать во враждебном мире. Чтобы запутать следы, он садился в поезд детской железной дороги на окраине парка, на последний вечерний рейс. Раздавался свисток, и вагоны трогались, скрипнув. Под стук шпал за окном величественно проплывали таинственные леса и тенистые аллеи, пока поезд час делал круг по парку. Глядя на проползающие пейзажи, он думал о том, что жизнь – всего лишь паровозик из Ромашково, неизбежно приходящий в Догвилль. Подходя к станции, вагоны замедляли свой ход. Он выходил на перрон, и оглядывался удивлённо, стараясь походить на гостя, приехавшего издалека и ненадолго в новую местность, который лишь временно в этом городе, и в этом мире – после чего удалялся, растворяясь в пустых аллеях.