Saligia

Наш пфальцграф, Эрхангер Первый Ахалольфингер, которого народ за великие деяния и справедливость называл Великим, ярчайшим из потомков которого числится величайший из государей Фридрих Барбаросса, прославился не только как великий полководец, или пунктуальнейший из немцев, но и как справедливейший из судей, которых посчастливилось видеть нашему городу. К сожалению, судить ему пришлось недолго, и причиной тому явилось невиданное самомнение, которое отличало этого, величайшего из законников.

Когда Бурхард и Удальрих были изгнаны в Италию, а Эрхангер еще не поссорился с епископом Саломоном Третьим, он заложил в Констанце городской суд, который должен был стать самым красивым из городских судов всей Империи. Завершение его строительства Эрхангер решил ознаменовать величайшим судебным процессом, память о котором должна была в веках прославить не только Констанцу и Швабию, но и всю Священную Империю целиком.

К тому времени пфальцграфу приходилось судить фальшивомонетчиков и убийц, прелюбодеев и мошенников. Ни ведьме, ни оборотню ни разу не удалось уйти из цепких рук правосудия. Именно поэтому плаха и виселица на центральной площади никогда не простаивали без дела, а костер разжигали каждую неделю на новой площади, чтобы не закоптить стены ратуши совсем уж сильно. Кое-кто шептал, что такие грандиозные жертвы, которые приносила Фемида в Констанце, не могут не привести к благосклонности небес, но слишком часто кровь шепчущих стекала на камни центральной площади, а слушающим слишком часто заливали уши свинцом, поэтому c каждым годом таких голосов становилось все меньше и меньше.

Когда старейшины городских гильдий собрались по вызову пфальцграфа, они готовы были услышать все, что угодно, от требования выплаты новых налогов, до выдачи каждого десятого из подмастерий для организации очередного праздничного шествия. Но никак не ожидали они услышать просьбу принять участие в великом судебном процессе.

Суд, по замыслу Эрхангера Первого, должен был стать не только олицетворением власти Папы и Императора, но и власти народа. Поэтому каждая гильдия должна была выдвинуть на процесс лучших своих людей. Пфальцграф утвердил выбранных от всех гильдий, кроме кузнеческой. Им он предложил выдвинуть самых сильных своих представителей в помощь страже.

По его словам, он не может сомневаться в силах своих воинов, но привычка к огню и умение обуздать самый капризный металл, которыми славятся кузнецы, помогут им справиться с подсудимым. Если, конечно, обмолвился пфальцграф, он решится присутствовать на суде лично.

А когда собравшиеся спросили, кого именно хочет Эрхангер судить в новом здании первым, тот самонадеянно ответил, что новое здание достойно того, чтобы в его стенах был осужден самый страшный враг рода человеческого – сам Сатана.  

Тогда глава Кузнечной Гильдии сказал, что приведет в помощь страже самых сильных, могучих и привычных к огню молотобойцев, которые только работают с его мастерами.

В судьи, кроме самого пфальцграфа избраны были самый искусный из гильдии ювелиров и самый богатый из цеха менял. По человеку дали гильдии пекарей, лавочников, ткачей, рыбаков, портных. Личный представитель епископа Саломона Третьего был готов занять стол обвинителя, а секретарь ратуши приготовился стать секретарем процесса.

И только место адвоката Дьявола оставалось не занятым, потому что во всей Констанце не нашлось ни одного свободного человека, который в открытую заявил бы, что готов взяться за защиту Дьявола на суде, и даже солидные деньги, которые предлагал пфальцграф за работу, не смогли соблазнить ни одного из жителей. Никто не соглашался занять скамью по левую руку от судьи.

Пришлось писать герцогский указ, в котором за место адвоката Дьявола предлагалось хорошее вознаграждение из личной казны пфальцграфа. И буквально через день в ратушу пришел никому доселе неизвестный муж, который назвал себя странствующим трубадуром по имени Гарольд, и заявил, что готов выступить на процессе, в первую очередь потому, что любит правосудие, и лишь во вторую – чтобы получить указанное вознаграждение.

Все было готово к процессу, поэтому Эрхангер Первый и назначил его через месяц, в первую неделю после близкой уже Пасхи.

За три дня до пресветлого праздника в постоялый двор, где остановился трубадур, ночью явился сам пфальграф с охраной. Вооруженные воины в темных кольчугах и коротких плащах с начертанными на плечах крестами встали около каждой двери, а сам Эрхангер Первый прошел в комнату, в которой, как он думал, спал Гарольд. Комната, которая, по мнению пфальцграфа, должна была быть крошечной каморкой под самой крышей, оказалась большими покоями по соседству с хозяйской половиной.

Гарольд не спал, будто готовый к подобному визиту. На столике, покрытым тяжелой церковной парчой, под которым валялся окованный медью толстый молитвенник, стояло две бутылки красного вина и кувшин с водой. Здесь же тускло коптила толстая темно красная свеча, мерцали начищенным серебром два хозяйских кубка.

Трубадур ждал пфальцграфа, откинувшись в тяжелом деревянном кресле около камина, в котором на железном вертеле жарились свиные колбаски. Сам он читал толстый пергаментный свиток, который, впрочем, немедленно свернул и бросил на кровать, где он тут же смешался с целой кучей себе подобных.

Эрхангер явился, чтобы предупредить комедианта, что суд не должен превратиться в представление, но увидел человека, куда более серьезного, чем он мог предположить. Гарольд был убежден, что правосудие должно восторжествовать, и готов был приложить все свои знания и таланты, чтобы всемерно поспособствовать этому, а пфальцграф с удивлеинем признал, что адвокат Дьяволу достался, как минимум, не хуже, чем обвинитель, и только величайшая мудрость и опыт помогут прокурору и суду добиться на процессе справедливости.

Заседание началось в понедельник. За скамьей подсудимого, кроме стражи, стояло четыре огромных закопченных мужика, с широкими плечами и похожими на лопаты руками, привыкшими к молотам и кузнечным мехам. Молотобойцы были такими здоровыми, что могли бы удержать целое сатанинское войско. Самого подсудимого, хоть ему и было написано отдельное приглашение, на месте не оказалось, и судьям пришлось целый час совещаться, прежде чем они решили, что суд пойдет без подсудимого. Суд снял с себя ответственность за неявку последнего по причине того, что он не поставил в известность ни суд, ни своих кредиторов, если таковые имеются, о своем месте пребывания, а значит, сделал невозможным своевременную доставку ему вызова.

Просторное помещение, освещенное протиснувшимся сквозь витражи с тяжелыми свинцовыми переплетами солнцем, дополнительно было освещено факелами по стенам. На судейском столе стояли подсвечники на пять свечей каждый, но свечи не зажигали.

Власть представляли Прокурор, наряженный в свой лучший плащ поверх сутаны, в белоснежном нагруднике и c тяжелым крестом на епископской цепи, Заседатели в одеждах цветов своих гильдий, Секретарь с чернильницей, песочницей и целой стопкой желтоватого пергамента. Сам Судья, в блестящем нагруднике, покрытом тяжелым багряным плащом, в старой золотой короне, с пятью золотыми крестами над полудугами вокруг алой бархатной подкладки, с державой по центру, которая висела над головой на совсем уж тонких дужках, олицетворял верховную власть, как государственную, так и церковную. Тяжелая цепь, на которой висел герб Швабии, казалось, приковывала его к тяжелому дубовому столу.

И только адвокат явился на процесс все в том же плаще в заплатах, залатанных сапогах и стареньком колпаке.

Зрители на процесс приглашены не были.

Небольшую речь произнес главный судья. Несколько слов удалось сказать и прокурору. Чуть дольше говорил адвокат.

Для начала он принес свои извинения за неявку подсудимого, затем, высказал благодарность за решение всех организационных проблем, и предложил сами прения начать со следующего дня. Сегодняшним же вечером попытаться залить свою гордость от того, что удостоен чести принимать участие в подобном процессе, в ближайшей же харчевне. Заседатели, которых он позвал с собой, готовы были разделить его гордость, поэтому легко согласились продолжить заседание на следующий день.

Первое, что сделали они в харчевне, разогнали всех простолюдинов из трапезной, как недостойных находиться с ними в одной комнате. Исключение коснулось только повара, хозяина и мальчика, который прислуживал за столом. После первого бочонка пива они согласились позвать музыкантов и местных танцовщиц, которые и развели обожравшихся вдребезги пьяных судей по своим укромным комнатам.

С утра второго дня адвокат, еще до того, как прокурор начал свои речи, попросил секретаря записать в протокол краткое изложение вчерашних событий. Возражения заседателей и даже самого пфальцграфа он преодолел, добившись права записи в качестве примечания о здоровье судей.

Поэтому вечером второго дня заседатели собрались в постоялом дворе, где проживал Гарольд. Они почти уже устроили над ним свое судилище, и только страже, вовремя вызванной хозяином постоялого двора, удалось успокоить новоявленным законников.

На третий день происшествие пришлось снова записать в протокол. На этот раз как причину того, что адвокат не смог выспаться. После речи прокурора, когда судья завершил очередной день процесса, Гарольд попросил стражей из кузнечной гильдии найти ему, за хорошее вознаграждение, конечно, надежных людей в личную охрану.

В этот же вечер все судьи поодиночке посетили трубадура в его постоялом дворе, извиняясь, и предлагая ему свои услуги в качестве охраны. Гарольд же взял в охрану двух стражников из городского арсенала, отправив всех заседателей несолоно хлебавши.

На четвертый день секретарь вписал в протоколы примечание о новоявленной охране адвоката и о связанной с ее наймом историей. По просьбе Гарольда секретарь записал и то, как встретили заседатели охрану адвоката, неподвижно застывшую за его спиной.

Скамья подсудимого оставалась пустой и на пятый день, когда должен был выступить адвокат Дьявола.

Гарольд начал свою речь с того, что признал правомочность суда, созданного представителем самого Папы. Однако он усомнился, могут ли даже лучшие люди Констанцы судить самого Люцифера.

Он напомнил суду первый вечер, когда эти – лучшие люди города – предались гордыне, изгнав посетителей из харчевни, как настигли их чревоугодие и блуд, о чем в протоколах суда есть соответствующие записи.

Второй день, по словам адвоката, был днем гнева, когда ни один из заседателей не смог совладать с собой и явился, чтобы расправиться с трубадуром.

На третий день алчность застила их глаза – они готовы были забыть о своих обязанностях за деньги. Доказательством этого была и та зависть, которая глодала заседателей на четвертый день при простом взгляде на стражников. И всему этому в протоколах суда сохранились старательно записанные секретарем свидетельства.

А напоследок, заявил Гарольд, можно взглянуть на самого пфальцграфа, чтобы заметить, что даже он не выдержал и предался унынию, так как понял уже, что именно и зачем говорит защитник.

И как, сказал адвокат Дьявола, можно судить Сатану, если самые лучшие из вас готовы в любой момент предаться любому из семи смертных грехов, а то и нескольким сразу.

С этими словами Гарольд поднялся, раскланялся с присутствующими и вышел, хлопнув дверью. В этот самый момент зажглись канделябры на столе судьи, а скамья подсудимого вспыхнула и сгорела прямо на глазах у собравшихся с искрами и многочисленными дымами.

Сорвавшийся процесс превратил начинающуюся дружбу между епископом Саломоном Третьим и пфальцграфом Эрхангером Первым в вечную вражду, что заставило последнего бежать, а потом возвращаться с войском, чтобы отвоевывать, пусть и ненадолго, Констанцу заново, заодно захватив в плен епископа.

            К тому же, Сатана так и остался неосужденным, что надолго поставило Швабию на место стран, на которые не распространялось благоволение Папы, вплоть до того времени, когда великий потомок Эрхангера Первого – Фридрих Барбаросса – не начал диктовать свою волю и папскому престолу.

А угольки скамьи, которая сгорела в тот день в городском суде, долго еще возили по всем церквам Европы, как угольки скамьи, на которой сидел сам Дьявол. Но ни в одной церкви не задерживались они надолго. И одно это дает нам основания верить в то, что все произошедшее правда, ведь Церковь всегда знает, что делает, и не склонна рисковать попусту там, где не уверена в успехе.