Кенже

Айжан много лет откладывала это неприятное дело на потом. Но откладывать дальше было невозможно: она жила в этой стране уже более десяти лет и отсутствие гражданства серьезно мешало ей. Нужно было ехать на родину, ничего не поделаешь. На самом деле, за последние годы она ездила туда не так уж редко, особенно пока не переехала мама, и никаких негативных чувств к родной стране не испытывала, но в слове "родина" было что-то опереточное или, еще точнее, это слово отдавало как раз теми вещами, которые в родной стране её и раздражали больше всего. Слово "родина" отсылало к одному ассоциативному ряду с декламированием "Мен казакпын" в подпитии за накрытым дастарханом и, по причине не вполне ясной для нее самой, к Лексусу, останавливающемуся на светофоре всегда принципиально на середине зебры, так, что пешеходы вынуждены переходить дорогу в обход. В общем, к таким вещам, которые так или иначе были несовместимы с европейским "second degré ", которое далось ей не без труда в начале эмиграции, но с тех пор, как было усвоено, уже не могло быть отключено произвольно, и продолжало подавать сигналы в не подходящее время.

Поездка предстояла крайне неприятная: административные дела, и дочку приходилось оставить с мужем на эту неделю, их первая большая разлука. Когда дочери не было рядом, на краю сознания поселялся тревожный шепоток, все менее слышимый по мере того, как дочь росла. В первые месяцы после её рождения это был скорее голос из фильмов про шизофреников, нашептывавший Айжан на ухо, что медсестра может подменить младенца, что родственник, желающий подержать его, может его уронить, что оставленный на пять минут, младенец умрет от синдрома внезапной младенческий смерти. Вот уж когда second degré не давал о себе знать. Младенец сосал грудь, прижавшись к ней, и не хотел прерываться. Она была лишь телом, причем, телом в самой восхитительно-приятной ипостаси, не телом, выставляющим себя перед чужими взглядами, которое для этого нужно содержать привлекательным, а просто телом, самодостаточным, единственным-неповторимым, необходимым младенцу для того, чтобы жить, и наслаждавшимся этим. Сейчас девочка, её дочь, подросла. Но все-таки расставаться было нелегко, особенно же потому что необходимость оторвать себя от семьи ради этой бессмысленной суеты, воспринималась как несправедливость.

 

Айжан приходится идти от машины до дома по грязи в туфлях на слишком тонкой для такой прогулки подошве, к тому же, испытывая неловкость перед нотариусом, который следует за ней, одетый очень опрятно для такой глуши, небось жена или мать кипятят его белоснежную рубашку. Она пытается настроить себя на толстокожее равнодушие к тому, что он подумает, ведь в ближайшие пару часов он будет копаться в её грязном белье с профессиональным рвением. Айжан нужно получить от отца письменное заявление об отсутствии возражений на выход из гражданства. Айжан не видела отца много лет. В голову лезут пошлые ассоциации, дурацкие мысли. Как отец поведет себя? Попросит у нее денег, станет обвинять её в чем-то, напротив, будет чувствовать себя виноватым. Вряд ли. Это нужно просто пережить, говорит она себе, а потом я снова вернусь в свою уютную квартиру на опрятной улице в красивой цивилизованной стране, но, конечно, это не помогает, сейчас она полностью поглощена настоящим. И прошлым. Она вспоминает рассказ матери о том, как отец вел себя при разводе. О том, как он пытался представить себя с хорошей стороны перед судьей. О том, как отец обращался к судье "ага" и говорил с ним на казахском языке, на котором мама разговаривала плохо.

« Я ведь развожусь с женой, а не с детьми, ага. »

Раньше Айжан иногда думала о том, что могло происходить в его голове, когда он говорил это. На тот момент родители не жили вместе уже лет пять, за которые она видела отца лишь один раз и за которые мать не получила от отца ни копейки. Не говоря уж о том, что много лет до развода нельзя было сказать, что отец каким-либо образом выполнял свои обязательства, он не работал, и, разумеется, работу по дому считал ниже своего достоинства. Честно говоря, то, как отец мыслил вообще раньше мало интересовало Айжан, такие мысли стали приходить к ней только во взрослой жизни. Сейчас она думает, что в поведении отца в принципе нет ничего удивительного, ему же ведь надо было как-то сохранять лицо. Сил на то, чтобы как-то изменить свою жизнь у него не было, но еще оставались какие-то вспышки активности, достаточные для того, чтобы хотя бы явиться в суд. Сейчас это было ему уже не по силам, поэтому и пришлось везти нотариуса прямо к нему.

Когда Айжан носила ребенка, она иногда волновалась из-за того, что у отца была, возможно, какая-то психическая болезнь, которая могла передаться её ребенку. В стране, в которой она теперь жила, много говорили о маниако-депрессивном синдроме. В поведении отца многое походило на проявление шизофрении, которая вообще в большинстве случаев передавалась по наследству. Конечно, Айжан не была специалистом и не могла поставить диагноз, и отца никогда никто не обследовал. Впрочем, этот страх был немного наигранным, в глубине души она никогда всерьез не чувствовала связи с отцом, словно родство с ним было ненастоящим. Когда она пыталась припомнить что-то из своего раннего детства, в этих воспоминаниях отец отсутствовал напрочь, хотя ведь её родители жили вместе и тогда еще наверное неплохо ладили. Её сознание просто вытеснило его.

Теплая осень, ей года три-четыре, она бежит с другими детьми к комбайнам, которые возвращаются с сельских работ, кто-то поднимает её в кабину, только её одну из всех, смуглый рабочий держит руль и объясняет ей как работает машина. Отец должен был быть в этой кабине, он работал агрономом, но его она не помнит, хотя в деталях помнит кабину комбайна и внешность рабочего.

Более поздние воспоминания, конечно, есть, но все несчастливые. Ей примерно лет восемь и отец рассказывает ей историю, которую часто слышал от своей мамы. Про то, как джунгары нападают на казахскую деревню и вырезают всех. А у джигита есть только один конь, на которого можно посадить только двух человек. А у него есть жена, сын и младший брат. Кого он должен спасти? Айжан слышала эту историю много раз, но на нее все-таки каждый раз наваливается неприятное чувство искаженной реальности, неправильности происходящего, она очень хорошо чувствует, что здесь что-то не так. Джигит выбирает между сыном и братом. Жена, разумеется, не имеет значения. Дочери в этой истории даже нет. Возможно, она была, но про нее вообще забыли, не сочли достойной даже упоминания. Все равно между большой ценностью, которую представляет сын, джигит выбирает еще большую ценность, брата. Почему он не посадит на коня брата и сына? Об этом речи нет. Айжан спрашивает себя, для чего отец рассказывал ей эту историю. Для того, чтобы дать ей понять, что в его жизни она не играет вообще никакой роли? Вряд ли, он просто не думал об этом. Интуитивно он хотел передать ей те, ценности, которые усвоил от матери, не сознавая, что их невозможно адаптировать к новым условиям. Гораздо интереснее понять, для чего его мать пичкала его этой историей. Она хотела, чтобы сыновья во взрослой жизни держались друг за друга, в общем-то обычная стратегия выживания в архаичном патриархальном обществе.

Сейчас, подходя к дому, в котором теперь живет отец, с покосившемся забором, заброшенным двором, окнами, заклеенными клеенкой, Айжан думает о том, что отец по отношению к ней поступил честнее, чем его мать по отношению к нему самому. Когда на деревню напали, ни она, ни мать и не ждали, что кто-то им поможет. По сути, мама, которой в детстве рассказывали другие истории, долго тащила на своей лошади не только своих детей, но и отца. Но ведь отец и был этим самым кенже из своей истории, младшим в семье из шестерых братьев. И никто из них не посадил на свою лошадь отца.