Морщинин и другие
Московская быль
Морщинин и графоманы
Главный редактор журнала «Пламя» Морщинин очень не любил графоманов.
– Так и лезут везде, паразиты! – возмущался он на заседаниях редколлегии, – пачкают, понимаешь, своими грязными ручонками Большую Русскую Литературу! – Как говорил Суворов: Ты их в дверь, а они в окно!
С легкой руки Морщинина, графоманов в редакции прозвали «паралитераторами». Не от слова «параллельные», а от слова «паразиты». И всю литературу, случайно случающуюся за пределами журнала «Пламя», в редакции именовали теперь не иначе как «паралитературой».
Нельзя сказать, что «Пламя» с графоманами не боролось. После заседания редколлегии стали закрывать в помещении на ночь форточки, поменяли замки на входных дверях. И самое главное, перестали принимать рукописи по электронной почте.
Эти меры, особенно последняя, на какое-то время ограничили приток самопальных материалов до пределов Москвы и области. Для отлова же местных паралитераторов в вестибюле редакции задумали поместить «фейс-контроль». И удвоили охрану.
Хотя, по большому счету, принятых мер оказалось маловато. Графоманы по-прежнему плодились, как тараканы, слали свои опусы в другие редакции, организовывали многочисленные фестивали и, похоже, сдаваться не собирались.
Как-то вечерком, сидя в редакции после очередного нелегкого дня, Морщинин решил узнать, а как это другие редакторы воюют с графоманством у народа.
Держа в руке бокал с коньяком, он набрал номер своего приятеля Евгения Стаканова. Евгений был не только главным редактором поэтической газеты «Вирши» и литературного журнала «Жало Скорпиона», но и, вдобавок, председателем правления Союза писателей «Двадцатый век плюс один».
Еще Стаканов считал себя поэтом и регулярно публиковал в своих изданиях короткие или не очень размышления в стихах.
Проживал он чаще на даче, так как Москву не любил из-за шума и людей. Покопавшись в саду полдня, он бежал к лаптопу, когда на него находило озарение. И набирал очередное, гениальное:
Как неустроен этот мир!
Вот заползла змея в сортир.
А вдруг, со страхом думал я,
Ужалит гения змея?
А потом слал по электронной почте сразу во все свои газеты и журналы и ждал, когда появятся первые восторженные отклики в блогах.
– Привет, Стаканыч! – устало поздоровался с приятелем Морщинин, – как борьба на графоманском фронте?
– Да ты не парься особенно, старик, – натужно весело отвечал Стаканов.
У него в кабинете как раз была дама. Поэтому задерживаться разговором с собутыльником поэт не собирался.
– Я своих графоманов в Союз «Двадцатый век плюс один» принимаю. Говорю, что печатаю только членов Союза. Вступительный взнос – двести евро с носа!
– Так они же литераторы ненастоящие, – возмутился Морщинин, – так и норовят все отобрать. И славу, и деньги, и критиков… Ну, в общем, все!
– Ну, тогда пятьсот евро, – не моргнув глазом отвечал Стаканов.
– Ты лучше послушай, что я вчера на даче набросал, – увлекаясь и забывая о даме, начал Женя, – думаю на номинацию «Вирши года» послать!
И завыл, декламируя в телефон:
Я в Подмосковье рою грядки,
Мои нервишки не в порядке!
– Какая прелесть! – услышал в трубке томный женский голос главред «Пламени».
А по утрам остатки сна
Уходят с запахом …
– Перезвоню! – не дослушав, рявкнул Морщинин и бросил трубку.
Потом он долго сидел еще в темном кабинете главного редактора, поцеживая коньяк и глядя через окно на заброшенный пустырь с гаражами.
– Ну что за люди, – сокрушался главный редактор, сделав большой глоток и поморщившись, – Ничего святого!
Морщинин и Праздники
Морщинин очень любил отмечать в редакции журнала «Пламя» всенародные праздники 23-го Февраля и 8-го Марта. Еще с доперестроечных времен остались в памяти главреда первые посленовогодние редакционные сабантуйчики: струящийся из приоткрытой форточки табачный дымок, тайком сорванная под столом крышка от бутылки, звяканье стаканов, теплый вкус водки и салата «оливье». Потом редакционные хозяюшки ставили на стол горячий чайник, открывали огромную коробку шоколадных конфет «Ассорти» и разрезали на огромные куски торт «Сказка».
Главред даже зажмурился, сглотнул слюну и зачмокал губами от восторга.
А какие тосты произносили дамы в честь мужской части редакции на День Советской Армии! Сам главред был невоеннообязанный и в руках ничего грознее рогатки отродясь не держал. Однако понимал, что защищать Отечество можно и духовно. А уж Большую Русскую Литературу от всяких графоманских выползней ограждать - и подавно есть долг каждого честного интеллигента!
И потому Морщинин гордо держал свой бокал во время тоста, а пил потом по-солдатски, залпом и до дна.
После чаепития, вместо всяких пошлых танцев-обжиманцев, сотрудники пели песни под гитару. Какие это были удивительные вечера! Какие песни звучали!
– Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! – промычал мечтательно главред. Потом он слегка откинулся в своем большом кресле и продолжил, мурлыча вполголоса:
– Давайте говорить друг другу комплименты!
Тут его слегка затуманенный воспоминаниями взгляд остановился на вылезшей на половину из конверта фото-открытке, полученной редакционной почтой сегодня и забытой главредом на своем необъятном редакторском столе.
Открытку со своим изображением, как лучший подарок женщинам редакции «Пламени» на 8-е Марта, прислал духовный «племянник» Морщинина, молодой, но уже знаменитый прозаик, поэт, журналист, обладатель Букера, Большой Книги и Нацбеста, а теперь еще и воин, Захар Прищепин. Над ним главред «Пламени» взял что-то типа профессионально-морального и идеологического шефства.
Отправившись воевать с соседним братским государством и заявив об этом на всю страну, Прищепин вскоре получил военный ранг замполита (ЗАМа ПО ЛИТературе) настоящего, отдельного, пехотно-десантного батальона. Несмотря на войну с соседями — супостатами и одновременно торговыми партнёрами - и свою крайнюю занятость, Захар, тем не менее, постарался не выпадать и из вялотекущего литературного процесса.
Так, одновременно с военными действиями и битвами в окопах на «передовой» он умудрился еще и организовать рекламный тур-презентацию по городам и весям своей новой книжки.
Вот и сейчас, снявшись на фоне сгоревшего от попавшего снаряда автомобиля, Захар глядел в объектив твердо и по-мужски, невзирая на сидящую немного мешковато камуфляжную, без знаков различия, форму и тяжелый автомат Калашникова в руках.
На обратной стороне открытки Захар вывел своими большими, ученическими буквами: НИ ЗАБУДУ ЖЕНЧИН В ПЛАМЕНИ И РУСКУЮ ЛЕТЕРАТУРУ!
– Как же подрос-то, паршивец! – навернулась скупая мужская слеза на глазах у Морщинина, – давно ли мелочь у пьяни всякой из карманов по подворотням тырил, да бутылки об головы разбивал!
– А вот, поди ты, мужиком стал. Родину защищает!
«Что-ни говори, – подумал главред, – хороший у нас в феврале праздник. Да и цвет обложки у «Пламени» сделан под цвет военного комбинезона «хаки», а название так вообще, как позывной!»
Тут в соседнем кабинете, у заместителя главреда Нателлы Петровой-Сидоровой раздался грохот разбитой посуды, и кто-то громко засмеялся.
– А я люблю общаться с писателями! – громко кричала какая-то дама. По голосу Морщинин узнал поэтическую звезду Николесю Поповски.
– Ну какой из Битова глава ПЕН-клуба? – так же громко доказывала кому-то за стеной Нателла.
Весь этот шум и крики и пробудили, наконец, погрузившегося в мечты Морщинина.
– Ах, да! – всполошился главред, – совсем забыл! Сегодня же 8-е Марта!
Международный Женский День Морщинин любил меньше, чем День Защитника Отечества. Во-первых, приходил он как-то очень скоро за февральскими праздниками. Что, при нехватке мужчин в редакции, накладывало на бумажник главреда дополнительные нагрузки.
– Всем конфеты, цветы, там «Мишки на Севере», курагу свежую, – ворчал главред обычно перед наступлением 8-го Марта. – А еще дома супруга, тоже, между прочим, женщина!
Во-вторых, на подобных торжествах собиралась, как правило, вся редакция. Да еще гостей приглашали из других журналов. Ну, а первый тост, как водится, за главным редактором. И вот тут начинались трудности.
– Как же мне их называть-то? – ломал голову Морщинин. – В смысле, редакционных наших женщин?
– Девочки? Ну какие в 40-60 лет девочки? Милые дамы? Так в борделях гусары матрон называли… Назовешь, да и пощечину, чего доброго, схлопочешь. Женщины? Уж больно, кондово, по-советски, по-трамвайно-автобусному.
– Госпожи? Баронессы? Кумушки? Голубушки? Сударушки? Товарищи-гражданки?
И такая головоломка продолжалась каждый год в первую неделю весны.
А между тем, праздник в кабинете Нателлы продолжался. К сотрудникам редакции и их супругам вскоре подтянулись и гости, а среди них критикесса Мостовая и критик Давилкин. У него как раз на днях вышел в одном из «толстяков» исторический опус про Ленина. Так что теперь Давилкин, что называется, «гулял не хочу», отмечая Женский день и публикацию, развлекая редакционных дам старыми анекдотами.
– А вот еще один, – давя смешок, начал Давилкин, когда стих общий хохот. – Висит в музее картина. Называется «Ленин в Польше». На картине изображен шалаш, из которого торчат две пары ног: Крупской и Троцкого.
– А где же Ленин? – озадаченно спросила одна из присутствующих дам.
– А Ленин? Ленин – в Польше, – невозмутимо отвечал Давилкин под грохот раздавшегося хохота. Хохотала басовито, как моряк на вахте, критикесса Мостовая. Гулко ухала, как сова в лунную ночь, поэтесса Николеся. Как гимназистка, краснея и закрывая рот ладошкой, хихикала Нателла.
Захмыкал одобрительно, заходя в кабинет, и Морщинин, да только тут все дамы, наконец, обратили на него внимание и заголосили:
– Ой, Сергей, свет, Иванович!
– Серго!
– Сергулечка! Котик!
– Сержик! Идите к нам!
Давилкин еще было хотел рассказать очередную шутку, но на него уже никто не обращал внимания. Все глаза были на Морщинине. Приближалось время приветственной речи главреда.
«Ну вот он, час «Ч», – с замиранием сердца подумал Морщинин, – теперь уж не отделаешься!»
Вдруг на ум почему-то пришло пушкинское:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
«Ну вот еще!», – судорожно мелькнула мыслешка в голове главреда.
Он прокашлялся, очистив горло и глубоко вздохнув, громко произнес:
– Соратницы! Дорогие мои окопницы!
И увидев несколько десятков глаз, обращенных на него, воодушевленно произнес приветственную речь.
Праздничный вечер продолжался.
Морщинин и Справочники
Морщинин очень любил ходить в гости на дни рождения. Там вкусно кормили тефтелями и жареной картошкой, а на десерт подавали торт или заварные пирожные. Насытившись и вдоволь пригубив, главред устраивался поудобнее в мягком кресле и начинал разговор о судьбах многострадальной русской литературы.
Как только случалась пауза в разговоре, главред произносил свою коронную фразу:
– Так вы говорите, что литература умерла? Ха! А я вам так скажу!
И начинал седлать своего любимого конька минут так на сорок-пятьдесят.
Хозяева поопытнее уже знали, что последует дальше и старались подобных пауз не допускать. И продолжали говорить, смеяться, петь и даже играть в дурацкие игры, типа «эрудита». Морщинин тоже был не новичок и, сложив руки на большом редакторском животе, просто ждал, как сонный коршун.
Когда же разговоры и песни стихали, остановить монологи Морщинина не могли теперь ни ядерная атака, ни даже десятибалльное землетрясение. Мужчины-гости после нескольких минут морщининского монолога мрачнели и шли на кухню курить. Женщины тоже начинали лихорадочно убирать со стола чашки и тарелки, даже полные, чтобы побыстрее скрыться там же: между плитой и холодильником. Вскоре главред с удивлением обнаруживал, что говорит он один, в пустой гостиной, а рядом задремал какой-то случайный подвыпивший бедолага. И жена угрожающе жмурится.
А сколько скандалов закатывала позднее главреду “Пламени” его благоверная! А сколько клятв и обещаний торжественно давал ей Морщинин! Тем не менее, пересилить себя как ни пытался, не мог. И все продолжалось опять.
– Из-за тебя нас скоро совсем приглашать перестанут! – горько причитала жена на обратном пути.
К тому же Сергей Иванович не очень любил дарить подарки именинникам, искренне считая это – мещанским предрассудком. Следуя старой поговорке: лучший подарок – это книга, Морщинин любил дарить счастливым юбилярам лишь собственными руками написанные фолианты.
Малознакомым именинникам главред «Пламени» обычно дарил свой Фейсбучный Роман, за который он даже как-то получил премию собственного журнала. Подарок главред украшал скромной дарственной надписью типа: «Классику будущему от Классика настоящего». Или: «Современному Гоголю ( Пушкину, Тургеневу ) от нынешнего Белинского». А особо близким и уважаемым именинникам Морщинин предпочитал дарить копию своих справочников по русской литературе.
Начинал он составлять перечень имен по горбачевскому принципу «Кто есть Who в литературе?» еще в застойные семидесятые. Копался в подшивках, архивах, других справочниках и все выписывал, выписывал… Составил огромную картотеку про всех, кто причастен был к журнальному и литературному миру сначала СССР, а потом России и даже ближнего Зарубежья. Да так руку в этом набил, что каждые пять-десять лет выпускал новые справочники-путеводители. Ей богу, если бы не редакторство в «Пламени» и литературное меценатство, можно было подумать, что составление картотек и есть истинное призвание Сергея Ивановича.
С тех пор не раз выходили под его редакцией подобные справочники-путеводители: и в застойные времена, и в перестройку, и в лихие 90-ые и, само-собой, в тучные нулевые. Правда, читали эти справочники далеко не все, так как было это нелегко. Читали, в основном, библиотекари, да и то, скорее, по долгу службы. Написаны морщининские справочники были, как правило, сухим канцелярским языком, который автор всегда предпочитал всем остальным языкам и стилям.
– Все эти метафоры-сравнения со временем забудутся, – любил приговаривать главред после выхода очередного справочника, – а мои путеводители по Большой Русской Литературе (БРЛ) останутся и потомкам нашим!
Он очень ценил дело своей жизни и дарил только людям, равным ему по статусу, то есть современным классикам БРЛ.
У него даже стояли в редакторском кабинете несколько копий на случай чьих-нибудь внезапных именин. Фейсбуковские романы - на одной полке, а справочники по БРЛ - на другой. Даже поздравления на обложках были практически готовы, оставалось лишь имя юбиляра дописать.
Вот и сегодня, отправляясь на юбилей постоянного автора журнала «Пламя» и лауреата литературных премий Большая Фига и Русский Шухер, Морщинин прихватил с собой свой самый любимый справочник. Под названием «Русская литература сегодня: Жизнь на понтах».
Составил он его в последние два-три года и включил туда всю редколлегию своего журнала, да еще и всех других московских и питерских «толстяков». Ну и себя, само-собой, не забыл, под буквой «М». А об остальных авторах, справедливо рассудил Сергей Иванович, пусть их областные да региональные литературоведы позаботятся.
Пока супруга прихорашивалась перед зеркалом в прихожей, главред быстренько и с удовольствием пролистал брошюрку и набросал короткое теплое поздравление на обложке. Юбиляром сегодня был Леонид Музофобич, не только автор «Пламени» и лауреат, но и старинный морщининский приятель. Вместе когда-то они учились в университете, вместе работали в райкоме комсомола, вместе штурмовали литературные высоты первопрестольной. Оба уже достигли больших успехов и при жизни считали себя настоящими русскими лит-классиками во плоти. Леонид, в отличие от Морщинина, главным редактором не стал, но печатался активно, получал премии, ездил в загранпоездки и по-прежнему ногой открывал двери во все ведущие журналы и издательства Москвы. Ассистировала ему в приеме гостей и подарков родная дочь и тоже не последний в московской лит-тусовке человек - критикесса Галина, которую за глаза прозвали «самым мягким из острых перьев».
Отличалась критикесса Музофобич не столько острием пера, сколько нюха. Пока отец Музофобич перелопачивал горы архивного хлама и создавал нетленную документальную историю похода в Сибирь белогвардейского генерала Пепеляева, Галина Музофобич искала и отшлифовывала будущие российские провинциальные таланты.
С самого начала творческий юбилей в квартире Музофобичей задался хорошо. Гости много и со вкусом пили и ели, громко веселились, пели под гитару Окуджаву с намёком и прищуром, и даже танцевали. Морщинин, как всегда, засев на самом почетном месте за столом, терпеливо ждал, когда же можно будет завести монолог о судьбах БРЛ.
Именинник всем улыбался, хотя и немного досадовал втайне, что из подарков ему сегодня достались только книги. Свои истории про литературную жизнь в напечатанном виде подарила Леониду первая замша Морщинина по «Пламени» Нателла Петрова-Сидорова и еще парочка замов из других столичных изданий. Известный журнальный критик Давилкин торжественно вручил юбиляру томик своего исторического водевиля «Ленин». Другая местная знаменитость - критик Лыков подарил автобиографический опус «Я и Пастернак». Даже старый приятель Морщинин, и тот преподнёс не что-нибудь, а собственноручно составленный литературный справочник по БРЛ от 2015 года.
Стол с подарками юбиляра количеством и качеством книг напоминал теперь знаменитые книжные развалы в 90-х на Кузнецком мосту. И много еще пришло в тот вечер званых с аналогичными дарами. Как никак, тусовка собралась литературная – весь журнально-издательский бомонд Москвы! Так что Леонид марку держал, улыбался и шутил, хотя в глубине его точила злоба.
– Лучше бы часы хорошие или вино французское подарили, жлобы! Сами-то во всем от Кардена да Диора! Как-будто у меня своих книг мало! – мрачно думал Музофобич. Хотя и натужно улыбался гостям, и нарочито бережно перебирал пальцами страницы драгоценных подарков.
Когда доели горячее, а десерт ещё не принесли, разговор зашёл о последнем столичном литературном открытии. Протеже Галины – Лёша Сальмонельников из Екатеринбурга, написал роман про семью обычных свердловских обывателей-люмпенов. Начинал Лёша когда-то как поэт, но решив, что там большой славы и денег не найти, переквалифицировался в прозаики. И создал-таки еще одно монументально-авангардное полотно «Ветровы вокруг да около ангины».
С детства склонный к депрессии, заразным болезням и пессимизму, Лёша не пожалел чёрных красок для описания будней отца-автомеханика и, по совместительству, наркомана; матери-библиотекарши, а заодно и серийной убийцы; и их обычного и не очень здорового сына-троечника. И все на фоне бесконечной зимней эпидемии ангины в уральском городе-миллионнике.
Почуяв в мокрушно-депрессивном чтиве денежно-премиальный потенциал, Музофобич-младшая бросилась на бешеную раскрутку провинциального дарования. Она не только собственноручно вычитала и выправила корявый язык народного писателя, но и использовала все свои и отцовские связи, дабы протащить творение Сальмонельникова на многочисленные премии. И, как результат, в столичных кругах участились разговоры о появлении нового последыша Чехова и Булгакова, а Алексея, после вручения престижной премии НОС (Наинудейшие Образцы Словесности) стали называть современным гением сатиры и авангарда.
– Ну чистый Гоголь, он – и в анфас, и в профиль! – умилялась за столом Галина. Потом, оглядев жующих и выпивающих гостей, она вопросительно посмотрела на отца. Что на тайном языке хозяев означало вопрос:
– Па, мне принести ещё одну бутылку коньяка или же ограничимся уже стоящей на столе водкой?
При упоминании Гоголя задремавший было Морщинин вдруг слегка встрепенулся:
– Так вы думаете, что литература умерла? – ляпнул невпопад, просыпаясь в глубоком кресле главред «Пламени».
– Ну да, Гоголь, – опасливо покосился на гостя никогда не пьянеющий Музофобич-отец. И все еще обиженный на гостей за подарки, рубанул воздух рукой:
– А Булгаков с Чеховым стоят вокруг и аплодируют!
Что на тайном языке Музофобичей означало:
–Какой коньяк, доча? Пусть водку дожирают и проваливают!
– А я ведь его помню ещё молоденьким поэтом, – с пониманием посмотрела на отца Галина. – Очень оригинальным! Прямо как ты, Па!
Тут она встала, вытянула руку с бокалом и продекламировала самое известное из раннего Сальмонельникова:
– Небо зеленеет как бутылочное стекло,
Каждый считает, что в жизни не повезло.
А если бы у неба была обратная сторона,
Был-бы и я везунчик, а так ведь ни хрена...
За столом воцарилась восхищенная тишина. Гости, как настоящие интеллигентные люди, перестали стучать вилками и ножами. Даже жевать они стали медленнее, чтобы не перебить грубой прозой сей восхитительный момент поэтического просветления.
– Или ещё из его, из Лешкиного, – продолжала взахлёб Галина. Теперь она напоминала поэтессу Ахмадуллину. Даже подвывать стала в конце каждой строчки:
– Ниже леса падение не дано,
Лес - пивной бутылки темное дно.
Если же тьма превращается в полутон,
Значит вместо пива подсунули самогон...
Тут Музофобич-младшая перестала декламировать и опять насладилась произведённым эффектом:
– А ещё говорят, что из поэтов получаются плохие прозаики! Да если хотите, после «Доктора Живаго» не было ещё таких удачных переходов как с Лешкиным романом про ангину!
– Не факт, – спросонья решил Морщинин. Он как раз-таки пытался прочитать новый опус Сальмонельникова. Но, как обычно, ничего не понял, заскучал и вскорости бросил. Хотя Галине ничего говорить не стал, а лишь осторожно спросил:
– А у него все стихи про бутылки или пиво?
Критикесса пожала плечами досадливо, но ответить не успела, так как тут вступил в разговор Музофобич-старший.
– Лёша, конечно, молодец! – скупо похвалил мэтр отечественной исторической беллетристики, – но все-таки как был поэтом-полутонистом, так и остался. До настоящего мастерства прозаика ему еще ого-го! Пока не поймет, что литература должна не краски передавать, а факты! Скупые и точные факты. Как в справочнике!
– Ай, молодец! – восхитился про себя главред «Пламени», – я же об этом уже который год своим в редакции толкую! А они заладили как попугаи: творчество, изображение! Вот темнота!
– Взять хотя бы мою «Зимнюю дорогу», – продолжал вещать Музофобич-старший, – хоть и говорили, что высушенная и без эмоций, а премию-то получила! И не одну!
– Да ладно, Па! – отмахнулась дочка-критикесса. – Не все же могут архивы месяцами перелопачивать!
– Не факт, – опять же про себя, почти согласился Морщинин, – хотя про справочники старый хрыч хорошо загнул!
Дальнейший вечер главред «Пламени» запомнил плохо. Кому-то, вроде бы, аплодировал. С кем-то, вроде бы, спорил или даже ругался. Помнил только Сергей Иванович, что уходил одним из последних. А когда ботинки надевал, то жена его больно щипала за бок. Видимо, за то, что перепил маленько. Хотя про утаенную хозяином бутылку Морщинин почему-то знал.
– Зажал коньяк, контра белогвардейская? – душевно спросил главред у юбиляра, – знаю я ваше племя. Сам ты, корниловец и пишешь про контру. Тьфу!
– Иди-иди, – храбро отвечал тоже слегка перепивший Музофобич, закрывшись на всякий случай в ванной комнате. – Тоже мне, пролетарий хренов! Иди да справочник какой-нибудь набросай. Большего-то и не ожидаем-с!
– Ах ты, контра!
Морщинин рванул, было, к двери ванной, но тут перед ним стеной встала дочь «контры» Галина.
– Мальчики, – умоляюще подняла руки Галина, – не надо ругаться!
А сама его с женой главредовской все к входной двери подпихивает.
Возвращались домой долго. Морщинин все не мог успокоиться и делился с молчаливой супругой идеей о новом справочнике.
– А что? Ленька, конечно, гад, но идею подкинул хорошую! Назову путеводитель типа: «Подлинные писатели России»!
–А себя куда? Тоже, в справочник? – почему-то едко спросила супруга.
– Ну а как же? Включу всех, кто премии последние получал. Ну и других, активных. Себя тоже, на букву М.
– Под буквой, – опять тихо поправила жена.
– Чего? А, ну да, – продолжал главред. – Но только без всяких там жмотов Музофобичей!
И обернувшись к удаляющемуся дому юбиляра показал ему большой кукиш.
Чем ближе они подходили к дому, тем больше идея справочника захватывала главреда.
– Ну а чего, в самом деле? – продолжал он приставать к супруге. – Уже давно пора новые имена в литературе открывать. Засиделись все. Да и мне надо стариной махнуть!
Супруга вдруг прыснула в кулак и пошла быстрее. Они почти дошли до дома.
– Чего это ты? – отставая от жены, вопросил главред. – Ну?
– Не махнУть стариной, а тряхнУть, олух ты старый! – хохотнула жена.
– Махать ты перед своими редакторшами будешь. Если найдешь, чем!
И все ещё смеясь, быстро скрылась в темном чреве подъезда.
Морщинин в нерешительности замер у порога. В подъезде было темно. Опять кто-то из соседей разбил или стащил лампочку на первом этаже. Из темноты пахнуло кошачьей мочой и прокисшей капустой. Где-то впереди гулко удалялись шаги благоверной. Лифт, как всегда, не работал. Алкоголь тоже потихоньку улетучивался, и мысли о справочнике уже не возбуждали.
– Ну что за люди! – подумал обо всех и ни о ком в отдельности Морщинин. – Ни о чем серьёзном договориться нельзя!
И пугливо оглянувшись, торопливо шмыгнул в подъезд вдогонку за женой.