​​​​​​​fa'afafine: общественный приговор

вымышленная история с настоящими реалиями

 

 «В детстве я прочитал книгу Жан-Жака Руссо «Общественный договор». Она начинается с фразы, которую я запомнил на всю жизнь: «Человек рожден свободным. Но он всегда находит цепи, которые его сковывают». Спустя много лет я могу сказать, что Руссо был неправ. Мы рождены в тюрьме. Наша тюрьма — это окружение, в котором мы родились. Если ты родился в Бостоне, в семье миллионера, твоя судьба предрешена... А если в деревне в Африке, где три четверти жителей болеют СПИДом, жизнь твоя тоже предопределена.

Если мы хотим сами прожить свою жизнь, надо сойти с этой дороги. Когда я плавал юнгой по Атлантике или служил в Иностранном легионе, то пытался свернуть в сторону. Там, в стороне, есть свобода, и там можно найти себя.»

Саймон Мюррей, автор книги «Легионер»

 

Дремля, Ноа лежал на теплом самоанском[1] пляже, пытаясь скоротать время до ужина. Беспокойный океан, предчувствуя бурю, которая ждала его дома, сеял ветер и накатывал на берег растущие волны, выбрасывая их на песок и пытаясь достучаться к спящему Ноа. Через какое-то время, ему это удалось. Проснувшись от неожиданного прикосновения воды, Ноа открыл глаза, широко зевнул и посмотрел на солнце, которое медленно завершало свой сегодняшний день. Скоро пора было идти домой. Но еще не сейчас. Еще немножко можно. Поэтому он положил руку под голову и продолжил лежать, глядя на облака, которые медленно двигались в сторону без какой-либо цели или смысла.

Внезапно, где-то недалеко, после очередной пенной волны старого океана, в небо взлетела напуганная ветром стая тропических голубей[2], которые запестрели в небе своим красочным оперением. Ноа вскочил на ноги и поднял голову высоко вверх. Голуби сделали небольшой круг в небе над пляжем и исчезли среди деревьев, подальше от шума волн. "Сегодня удачный день", - подумал Ноа, "не каждый день можно увидеть своих любимых птичек, да еще и целую стаю. Пусть даже издалека ". Ноа очень любил птиц, особенно этих. Дома у Ноа был целый альбом почтовых марок - все с его любимыми самоанскими птичками. Но голубей любил больше всего. Они такие красивые, фруктово-окрашенные. А еще у них все просто: желтенький - это голубь, а зелененькая - это голубка. И никаких тебе недоразумений.

Ноа хотел бы, чтобы у него тоже все было так просто. Но просто не было и уже не могло быть. Посмотрев на свои грязные ноги, покрытые прилипшим песком и на свою мокрую юбку, Ноа тяжело вздохнул, и неохотно волоча ноги, пошел домой, думая о своих тропических птицах и о том, что видимо, нет у них зелененьких голубей и желтых голубок. У них все так, как должно быть. Все такое, каким оно задумывалось кем-то свыше.

***

Будучи единственной фаафафинкой[3] в своей общине[4] Ноа часто думал, что все могло бы быть иначе, если бы до него в их семье родилась девочка, если бы кто-то из его шести братьев был его сестрой, если бы он сам родился девочкой .. если бы, если бы, если бы ... бесконечные «если бы» порождают так много линий развития событий, которые никогда нигде не состоятся, кроме его мозга, воспаленного вопросами своей роли в обществе и мире. Что толку обо всем этом думать, если ни одно «если бы» не сделает воображаемое реальным.

Став седьмым ребенком в семье, Ноа, по желанию своей матери Алофы, которая не могла больше самостоятельно[5] воспитывать сыновей и вести хозяйство, с самого раннего детства воспитывался как девочка, хотя и родился мальчиком. Ноа, как и любая другая самоанская фаафафинка и девочка должен был готовить, выполнять работу по дому, ухаживать за скотом, обрабатывать землю и многое другое. Больше всего сил требовала обработка земли и уход за плантацией нони[6], на которой вся их община без устали работала, чтобы заработать на жизнь.

Работа на плантации занимала много времени и усилий. Хотя нони не прихотливый фрукт и не требует особой обработки или ухода, работы хватало всем. Мама Алофа всем находила занятие, с каждого растения она выжимала все до последнего, ничего не пропадало зря. Мякоть и семена нони община продавала на заводы, где из них делали напитки, косметические продукты и масло. Листья продавали как отдельный съедобный продукт и как ингредиент лечебных настоек. Но самым изысканным способом заработка денег с плантации было изготовление и продажа сиапо[7]. С нони изготавливали коричнево-фиолетовый краситель, который использовали для окраски тканей и изготовления картин. Часть спелых нони община оставляла себе - для приготовления традиционных полинезийских блюд. Так и сегодня Алофа приготовила блюдо из листьев нони с кокосовым молоком, посыпанное его жареными семенами, запах которых Ноа почувствовал задолго до того, как переступил порог фале[8].

***

- Ноа, где ты снова ходишь? Я опять не могу тебя негде найти. Ты же обещала помочь мне с ужином и перемолоть корешки[9] для соседских девушек, - завела Алофа сразу же, как Ноа зашел в дом.

- Я сейчас все сделаю, мама. Здесь совсем немного осталось перемолоть. Не кричите. Я только ходила смотреть на птиц.

- Разве таким манерам я тебя учила? Разве хорошая дочь убегает гулять, пока мать сама хлопочет по хозяйству? Сама же знаешь, сколько сейчас работы для ребят на плантации, а я здесь одна единственная по дому кручусь, - продолжала она, занимаясь корешками, не поднимая глаз на Ноа.

- Оставьте ступку, мама. Сейчас все сделаю. Только переоденусь и сразу же быстро закончу с корешками. И ужин закончу. И еще успею помочь братьям вывесить ткани на сушку.

- Лучше бы ты скорей все закончила, пока я тебя не высекла за твою праздность. У всех дочери помощницы, а у меня какая-то мечтательная лентяйка, на птичек она смотрела, - продолжала Алофа. Затем грозно перевела взгляд со ступки на Ноа и округлив глаза от неожиданности и неслыханной наглости, разверзлась так грозно как  савайскому[10] вулкану даже и не снилось за тот долгий век, что он спит.

Ноа стоял, облокотившись на деревянный столб[11], босиком, держа в руках босоножки на каблуках и нечаянно насыпав на пол белого песка, который подсыхая, отлипал от его ног и широкой коралловой юбки, с каждой своей песчинкой неся все большие и большие беды. На этот раз мама кричала действительно долго. И громко. Слышали, наверное, даже соседи с ближних островов. В домах без стен были свои недостатки. Ноа стоял, уставившись в пол, и рассматривал песок. Казалось, он сам скорее станет песком, чем мама перестанет кричать. Или женой Лота[12] из Библии. Вспомнив о Библии, Ноа подумал о том, как в воскресенье община как всегда пойдет в церковь, и Алофа будет просить священника поговорить с Ноа о его поведении, дать ему наставления. После такой бранной ссоры точно попросит.

Ноа мысленно уже был где-то посреди разговора со священником, когда маме, наконец, надоело кричать. Она бросила пестом, которым трясла в руке последние минут двадцать, о стол и вышла из кухни, сбросив с себя фартук. Вечером Алофа не обрадовала общину своим присутствием, поэтому за ужином все искоса смотрели на Ноа, который был тому причиной. Как они все могли слышать часом ранее, не особо напрягая слух. После ужина Ноа пошел спать, хотя еще долго крутился в постели, думая о маминых словах, о своей неблагодарности общине и о том, как она устала от его неженственного поведения.

***

С самого утра Ноа снова пошел на пляж. Не хотелось сидеть за завтраком с тем же виноватым выражением лица, с которым он провел вчерашний ужин. Прихватив с собой немного сока нони и свою любимую (и единственную) книгу Ноа думал удастся ли ему сегодня снова увидеть фруктовых голубей или может какую-то другую птичку с его альбома. Найдя хорошее место, Ноа уселся на песок лицом к океану, открыл «Остров сокровищ» и начал в седьмой раз путешествовать с Джимом Хокинсом[13] в поисках пиратских тайников. Ноа любил эту книгу. Как и каждый самоанец, он знал много историй Тузиталы[14], который долго жил на Самоа, где и нашел покой на вершине Веа[15].

Ноа сидел долго. Кажется, он сидел там неподвижно, пока целая вечность проходила мимо. Океан едва шумел, пальмовые деревья широко раскинули свои листья и играли ими с ветром. Две растопыренные лапы, оставляя позади на песке ряд странных следов, подошли к Ноа, а выпученные глаза, поочередно, с интересом рассматривали яркое платье, которое расселось на песке, как огромная аламанда[16]. Через некоторое время, зевая и потирая глаза, Ноа поднял голову и чуть не вскрикнул от неожиданности.

Напротив него стояла желто-коричневая банкивская курица[17], всем своим видом выражая недовольство по поводу того, что ее так долго не замечали и не оказывали заслуженного внимания. Ноа, рассмотрев птичку, пришел к выводу, что она не пугливая и так же заинтересована в его компании, как и он в нее. Ноа протянул руку к курице и к его огромному удивлению, она не просто не убежала, но даже не сделала ни шагу назад. Ноа взял ее на руки, начал гладить и рассматривать. В курице не наблюдалось ничего особенного, обычная себе курица, и все.

***

Ты, конечно, не такая красивая, как фруктовый голубь или кардинал, но тоже живое существо. Кто-то и не красивых должен любить тоже. Хочешь я буду тебя любить? А ты будешь любить меня. Я тоже не очень хорош как на девочку, будем вдвоем теперь. Меня зовут Ноа, и я обожаю птиц, я буду тебя оберегать и не буду вредить, честно. А как тебя зовут я не знаю ... Мы можем звать тебя просто Моа[18], просто моя Моа. У Ноа есть Моа, а у Моа есть Ноа. Моа и Ноа с Самоа.

От такой смешной детской рифмы Ноа захохотал на весь пляж. Ему очень пришелся по душе его новый друг. Ноа еще долго рассказывал ему о своей семье, их плантации, Алофе и всем-всем-всем, о чем мог вспомнить. Было очень приятно, наконец, найти того, кто охотно его слушал, пусть даже и не отвечал. Пока Ноа вел беседы со своим новым (и первым) лучшим другом, в небо поднялась стая фруктовых голубей, которые улетели в неизвестном направлении.

Знаешь, Моа, - продолжал Ноа, иногда мне снится странный сон, в котором птицы большой стаей летят в ночном небе. Их сотни, может и тысячи, и они летят в холодные края вместо теплых. Столько птиц летит на холодную смерть, так мне кажется, и нет никого кроме меня, кто бы это заметил. Я один единственный стою в черной-черной ночи на побережье маленького острова и держу в руках большие фонари. И моя работа - указывать им дорогу в правильную сторону, как солнце, чтобы они не летели на смерть. Они летят ночью и не видят, куда летят, а я им помогаю, предостерегаю их. Знаю, что это глупости все, и это только сон, но этот сон такой живой. Я там делаю важное дело, спасаю птичьи жизни.

- Ты, наверное, думаешь, что я несу чушь. Мама всегда говорит, что я придумываю всякое, вместо делать все как нужно, что я бегаю сюда на пляж вместо помогать дома, как все. Как все дочери. Видимо мама сегодня снова будет злая, я пошел на весь день сюда читать. Надо хотя бы показаться на обеде, а затем снова приду к тебе. Я тебя не могу с собой взять, мама сразу тебя выгонит, не будет считаться с тем, что ты мой друг. Поэтому мы тебе найдем уютное место, а вечером я принесу тебе что-то поесть.

Между пальмами, чуть дальше от берега Ноа нашел сбитый из досок ящик, из тех в которые самоанцы складывали кокосы, которые собрали неподалеку, чтобы удобнее было нести их в фале. Ноа посадил внутрь Моа, накрыл ящик листьями пальмы, а на один угол положил «Остров», чтобы прижать пальмовые листья. Было бы обидно, если бы поднялся ветер, сдул их, напугал Моа, и она убежала. Такого Ноа допустить не мог. Теперь он должен оберегать Моа. Думая о том, что лучше принести ей на ужин, Ноа поплелся домой, улыбаясь тому, с какой замечательной птицей он сегодня сдружился.

***

Когда Ноа пришел домой он застал маму в плохом настроении. Склонившись над уму[19],  она снимала с запеченного таро пожелтевшие листья бананов. Она была злая, но меньше чем вчера.

- Где тебя снова носило? Скоро вообще дома не будешь появляться? Кто будет мне помогать с ужином и со смоткой тканей?

- Я читала книгу на пляже, мама. Я так не хотела новых ссор. Не свирепствуйте, мама. Я все сделаю.

•  Ну и где твоя книга? Что-то я ее не вижу. Она вообще-то не два сене[20] стоила.

- Забыла на пляже. После обеда принесу назад и сразу приступлю к работе.

- Врешь! Черта с два ты бы забыла единственную книгу где-попало. Говори, что хочешь, я все равно буду знать, где ты бродишь целыми днями.

Алофа достала из печи таро, порезала его на крупные куски и разложила всем на обед, а сама пошла делать другие дела.

Поев, Ноа решил, не дожидаясь возвращения матери, скорей сбегать на пляж покормить Моа и быстро вернуться, чтобы вновь не разжигать у матери пламя ярости, которое едва успокоилось после вчерашней ругани из-за его новой коралловой юбки, испачканной прилипшим песком. Взяв немного воды и семян нони, Ноа понес обед Моа.

По дороге на пляж, Ноа встретил Алофу, которая как раз возвращалась домой.

- Мама, я быстро принесу обратно книгу и буду выполнять работу по дому. Быстро-быстро.

- Иди, дитя. Может в этот раз ты чего-нибудь научишься и будешь сидеть дома. Может дойдет.

Разминувшись, каждый пошел дальше, думая о своем.

***

На пляже было тихо. Только немые волны, едва поднявшись над водой, плавно возвращались к ней, лишь на мгновение, коснувшись незнакомого песка, как будто боялись отходить дальше от дома. Ноа пошел к пальме, под которой он оставил деревянную коробку с Моа. Его «Остров» лежал на песке, завален пальмовыми листьями. Он подбежал к ящику. Моа внутри не было. "Неужели она могла убежать? И зачем? ", - подумал Ноа. Подобрав «Остров» и стряхнув с него песок, Ноа положил семена нони в ящик и решил идти домой. Если Моа еще вернется сюда, то ей будет что поесть.

Обернувшись, Ноа остановился как вкопанный, «Остров» выпал из его руки, его сердце разорвал истошный крик. Тишина. Моа лежала на песке. С отрубленной головой. Рядом с ней лежал Алофин нож, которым она час назад резала ему таро к обеду. Ноа опустился на колени рядом с Моа, начал гладить ее по спине и голове.

• Моя дорогая Моа. Дорогая Моа ... Не ты была виновата в том, что я не хочу быть дома. Кто угодно, но не ты. Моя красивая Моа, мой лучший друг.
• Рядом с Моа, Ноа разгреб руками песок и вырыл небольшую ямку. Поцеловав голову Моа, он закопал ее в песок, оставив на том месте небольшой холм. Слезы градом капали с его щек на песок, стекали по шее и адамовому яблоку.
• Ты будешь здесь вечно спать, дорогая Моа, под широким и звездным небом[21], найдя дом у моря. И когда-то станешь замечательным пальмовым деревом, и на каждом кокосе будет твое лицо[22], и каждый будет целовать тебя и любить. И никто не будет обижать.
•  Ноа сидел на коленях рядом с Моа еще долго. В последний раз смотрел на нее. Кровь из ее тела давно вытекла и спряталась в песке, оставив лишь мертвые темные пятна. Так совершенно противоположно его крови, его пятнам. Ноа взял Алофин нож и зашел в воду, намочив ноги и ярко желтое платье. Бездна в его сердце разверзлась неистовым криком из груди, вырвалась наружу воплем, что, как буря, настиг все живое, как шторм, заполонил весь океан и всю сушу. Ноа захлебнулся собственной кровью, которая густой сангрией [23] стекала на грудь, окрашивала океанскую воду и красила ему губы. Подкошенные ноги подчинились силе притяжения, и Ноа тяжело упал спиной в океан, уронив нож, широко раскинув руки, шепча «Моа, дорогая Моа, дорогая Моа, дорогая ...». Стая фруктовых голубей, перепуганных неслыханным до сих пор криком, взлетела высоко в самоанское небо, Ноа в последний раз проводил их взглядом, освещая путь в правильную сторону. Живые и плавные движения крыльев замерли в широко раскрытых глазах Ноа, который неподвижно лежал на поверхности океана в ярко-желтом платье, которое промокнув, широко расплылось по глади воды, обрамленное кроваво-красным кругом. Лежал, один единственный в водах маленького острова и горел как огненный маяк. Как древнее могучее солнце, уставшее смотреть на мир, но обреченное видеть рождения и угасания вселенной, обреченное наблюдать, как время проходит, не оставляя за собой ничего, кроме вещей, которых люди никогда не смогут понять.

***

Вечером кто-то из братьев Ноа, пытаясь найти его к ужину, увидел его в океанских водах и позвал Алофу с остальными представителями общины. Увидев Ноа, Алофа стояла минуту неподвижно, молча, тяжело, как затопленная во время шторма бригантина. "На ужин будет фиа-фиа[24]”, - сказала Алофа[25], за лапы подняв Моа из песка, она ушла с пляжа. "И заберите наконец Ноа[26] домой”.